Литов Михаил. Клуб друзей китайского фарфора

   - Кто кашляет? - спрашивает он.
   Никита отвечает:
   - Сосед. За стеной. Не обращай внимания.
   Недовольно поморщился Гласов, скроил презрительную гримасу, не нравится ему, когда люди некстати кашляют, кашляющие соседи не нравятся. Да и мне все это не по душе, даже как-то подозрительно. Как будто кто стоит прямо у меня за спиной. Я оглянулся. Никого нет. А кашляют прямо-таки в ухо.
   - Кто здесь? - крикнул я.
   - Да ты еще тут... помалкивай, слышишь! - цыкнул на меня Никита.
   Я не унимаюсь:
   - Савва, ты?
   Бог знает, что за фантазия пришла мне в голову. Стал я выкликать Савву. Гласов внимательно на меня посмотрел.
   - Кто такой Савва?
   - Ладно, - сказал я ему, - продолжай. Ты рассказываешь удивительные вещи.
   Гласов пожал плечами и открыл рот, чтобы продолжить свой рассказ, а вдруг: шум, треск - врывается целая ватага каких-то приплясывающих на ходу молодых людей с бутылками и цветами в руках, и среди них та самая тетушка, которая давеча проводила нас загадочной ухмылкой.
   - А я пополнение привела! - верещит она.
   Никита тоже в крик: к черту такое пополнение! я же просил, тетя, без сюрпризов! выметайтесь-ка отсюда!
   - В самом деле, - вмешиваюсь я, - у меня судьба решается, у меня дело первостепенной важности и я для него пожертвовал кучей денег, я вина купил и все здесь украсил гирляндами, я Гласова пою, Петенька пьет и жрет за мой счет, а вы тут развели Бог знает что, вы в все в балаган превратили, в дешевый фарс!
   - Ну-ка, пасть закрой и буркалы на меня не выкатывай! - весело кричит тетушку словно бы мне, а словно бы и всем нам вместе. - Я мебель дала! Что хочу, то и делаю, а не то возвращайте мне мои атрибуты, я тоже умею за свои интересы постоять!
   - Ну хорошо, хорошо, - смягчился Никита, - оставайся, тетя, только не шуми, не порть нам праздник, и вообще бы тебе уже лучше взяться за ум, потому как ты живешь давно и почти что пожилой человек.
   Она же уперла руки в боки, из горла ее вырвалось хрипение, лишь отдаленно смахивающее на смех.
   - Ты меня поучать будешь? Да тут немало людей, которые тебя самого поучат и живо мозги вправят!
   - Кто же это такие люди?
   Тетушка словно только этого вопроса и дожидалась. Просияла она вся как-то в одно мгновение. Заняла позицию посреди комнаты, каждого из пришедших с ней хватает, по плечу похлопывает, заставляет грудь колесом выгнуть, а сама как будто печать и некое клеймо ставит на человеке: этот лауреат, этот - из медиков, представитель славной когорты, это надежда нашего искусства, а этот даже и не знаю кто...
   - Где ты их откопала? - изумляется Никита, а женщина торжествует:
   - Все пьют!
   - Не знал, что ты такая проворная.
   И стал он уже со своей тетушкой запанибрата.
   - Мы со своей выпивкой и со своей закуской, - провозгласил медик, так что ваша трапеза из-за нас не оскудеет.
   - А мы о том и не беспокоимся, - возражает Гласов, - у нас всего вдосталь.
   - А потому, что я позаботился, - говорю я, - раздобыл... вон селедка, к примеру...
   - Настало время, - говорит вдруг Петенька, в стельку уже пьяный, вспомнить мне о той роли, которую я по призванию и в силу необходимости, как, впрочем, и по доброте душевной...
   А за стеной надрывается в кашле сосед.
   - Я думаю, - вставляет надежда искусства, - не грех выпить за тех, кто на свою беду сейчас не с нами.
   - Отличный тост, - откликаюсь я. - Веры до сих пор нет.
   - Так выпьем за веру! - И неведомый собутыльник опрокинул в себя полную чашу.
   Беглая промелькнула мысль: что это мы делаем этакой кучей?
   И пошло наперебой:
   - ... в историческом плане живопись совершенно выбилась из колеи...
   - ... поп-арт...
   - ... и все-таки вы не правы потому что Пикассо тоже реалист и не нужно очень уж много знать о реализме чтобы сказать кто реалист а кто нет и любой политический деятель тоже реалист когда он реалистически смотрит на положение вещей в мире...
   - ... что вы этим хотите сказать...
   - ... в современной поэзии заключен глубокий смысл...
   - ... я отдаю должное нашим политикам поощряющим винную торговлю...
   - ... я скептически отношусь к потугам некоторых наших интеллигентов оторваться от родной почвы...
   - Надо полагать, я в этом доме последний раз, - говорит Гласов. - Но говорится это не впервые. Я слаб, человек слаб. Здесь подают отменное вино.
   Он встает и, шатаясь, направляется к шкафу.
   - Как, бишь, называется вино, которое здесь подают?
   - Херес.
   - Не только херес.
   - Моя беда в том, - продолжает Гласов уже из шкафа, - что я всегда забываю названия вин. А так хотелось бы запомнить! Но забывчивость как проклятие висит надо мной. Посмотрите, однако, как недурно я устроился. Вместе весело болтать! Но как вы все просты и оптимистичны. Бьюсь об заклад, что я, бредя во мраке, где и пролегает мой путь, творю, сам того не подозревая, добрые дела. Честь и хвала мне! Я требую ласк! Вам не придумать ничего лучше и полезнее стремления уподобиться мне. Чего желать еще, если ты уже в шкафу? Знаний? Без них проще. Свободы? Без нее легче дышится. Плевать мне на мнение общества. Свобода моей воли расположена, по утверждению великого философа, вне меня, вне моих природных чувств и желаний, она чужда всякой определенности. Я торжествую, потому что я слеп. Я пою свою слепоту и глухоту. Я не протестую, когда из меня выжимают соки и претворяют их в вино. Ребята, я жмых! Из чьих-то соков сработали доброе вино херес, и я пью его с надеждой, верой и любовью.
   - Видите, вон сидит девушка, - толкает меня тетушка. - Это Катя.
   - Катя... Ну и что? Разве мало ей моей селедки, моего вина?
   - Что же вы вцепились в свою селедку, неугомонный?
   - Я в селедку вовсе не вцепился, я только стою за правду и хочу установить истину.
   - Вы бы пригласили ее потанцевать, скучает девушка.
   Приглашаю Катю, и мы бестолково кружимся по комнате.
   - Это Шнайдер или Глухман, в лучше случае Пукман, - подает голос Петенька.
   - Вы о чем? - спрашивает его Катя.
   Неведомый собутыльник швыряет нам под ноги пустой бокал.
   - О композиторе, сочинившем эту музыку.
   - А вы знаток?
   - Он осведомитель, - говорит Захар.
   Петенька с навернувшимися на глаза слезами рассказывает лауреату о своей многотрудной службе. Лауреат тронут до глубины души.
   ГЛАСОВ: (из шкафа) А вы опасный юноша.
   ЗАХАР: Вам лично ничто не угрожает, потому что вы находитесь под моей защитой, а я - обратная сторона этого мерзавца, я тот, кто светлыми деяниями уравновешивает его злобные козни.
   ПЕТЕНЬКА: Я никого сегодня не выдам!
   - Какой чудесный вечер, - восторженно шепчет Катя. - Я могла бы напевать, и это было бы счастье. А голова как кружится! Веточки, посмотрите, веточки за окном обледенели, в окно тычутся, стучат в стекла... Тук-тук. Тук-тук. А в тех веточках фонари отражаются.
   - Тук-тук, - высунулся из шкафа Гласов.
   В ответ ему Катя:
   - Тук-тук. Тук-тук. Мы с вами танцуем, Максим, и это запишется в летописи незабываемых событий... а вот и кончился танец. Благодарю вас!
   Она бросается за стол.
   Захар неотступно следует за Петенькой, допытывается:
   - Ты никого не выдал? Что ты замышляешь?
   - Романтически настроенная девочка, - говорит мне Гласов о Кате, ангелочек, непорочное дитя, гляди, как уплетает твою селедку, брат, а под столом ножками сучит, неиспорченная девушка, одна слезинка которой, поверь мне на слово, стоит много больше, чем пара сапог Наполеона.
   Я смотрю, как он устроился в шкафу.
   - Только не язви, умолю тебя.
   - Я ни-ни, - успокаивает меня Гласов. - Я оперирую фактами, я хирург, вот так-то. Я снимаю пенки, а варенье предлагаю другим, я не жадный. Я не прочь разрыдаться на твоем плече, браток.
   Катя, подлетев, в ухо мне:
   - Тук-тук.
   - Отстаньте на минутку, Катя, - говорю ей, а сам смотрю на Гласова.
   Разлегся он в шкафу. Я не видел слез в его глазах, но ощущал их тонкой кожей ладони, которую опустил на его лоб; я ощущал их в биении пульса у его виска, в теплых порывах его дыхания, в движения печально улыбающихся губ. Они, смешавшись с кровью, бежали в его венах, и я его вены сдавливал, сжимал в кулаке, чтобы унять бешеный поток. Белые кристаллы соли удерживались в причудливых морщинах моей ладони.
   За стеной гнусно кашлял сосед, но там же, за стеной, звенел уже и юный голосок, он был тонок, словно травинка, и пронзителен, как крик раненой птицы. Я слушал, и мое сердце замирало. Он рос, крепчал, потом сникал и камнем падал вниз. Вот так и жизнь моя! Подростковость вся вышла, а юность проходит. Молодость моя минет, а зрелая пора ужмется до крошечности игольного ушка. Голосок поет за стеной. Я свалился на пол и обхватил голову руками. Вот так, бредешь во мраке, словно Гласов, и внезапно отключаются ноги, отмирают; мир и дальше спешит, а тебе уже не до того, ты ослаб, ты измучен, ты коришь себя, винишь во всех грехах смертных. А где взять силы, чтобы подняться, воспрянуть? Голосок за стеной душит меня, выжигает мое сердце. Что за чудо вызвало к жизни этой ясный и волшебный звон?
   Вдруг звонок.
   - Входите, - кричит Никита, - этот дом открыт для всех.
   - Телефон, - поясняет тетушка.
   - И я вам хочу кое-что объяснить, - теснится к ней Петенька.
   Никита берет трубку:
   - Так... Понимаю... Лида...
   Это конец. Провал. Конфуз.
   Из шкафа длинно торчит нога Гласова.
   - Вера не придет, - говорит Никита, бросая трубку, - она у подруги своей, у Лиды.
   Я опять в крик:
   - Получается, все это напрасно? Вот все это, - я обвожу рукой, как если бы хватая скрюченными пальцами, праздничный стол, - напрасно?
   - У меня иная точка зрения, - благодушно роняет надежда нашего искусства.
   - Она меня меньше всего интересует!
   - Она никого не интересует, - подхватывает Никита. - Провалиться мне на этом месте, если я не прав.
   Он заговорщицки подмигивает мне, поднимает меня с пола и подводит к шкафу.
   - Бери пальто. Мы ее настигнем. Но никто не должен знать.
   - Я с вами, - вмешивается Гласов, - туда, где подают херес.
   Мы заталкиваем его обратно в шкаф.
   - Пора выпить за моего племянника, - напоминает тетушка, - за моего Никиту.
   Никита выводит меня на улицу, под тусклые звезды.
   - Кто это пел за стеной?
   Никита языком ловит падающий с ветвей снег.
   - Фея.
   - Ты ее любишь?
   - Она меня не любит. Принимает меня за грязное животное. Моя душа взывает к мщению.
   - Мстить, Никита? Кому? Зачем? Душа должна полниться любовью.
   - Любить? Кого? За что?
   - Да хотя бы женщину. Вспомни о хорошеньком личике, о нежных и грустных глазках. Вспомни, как изящно гнется в разные стороны женский стан, вспомни ласковые руки, ручонки...
   - Возможно ли длительное чувство, изнуряющее организм?
   - Если ты спрашиваешь меня, то посмотри, разве я недостаточно изнурен?
   - А все мои муки любви были недолговечны.
   - Есть создание, которое я люблю сильнее всего на свете, создание, одна слезинка которого стоит больше, чем все сапоги Наполеона. Это фея, живущая по соседству с тобой. Маленькая девчушка...
   - Твоя дочь?
   - Ну какая дочь! Просто-напросто...
   - Не обманывай меня, Макс. Какая-нибудь легкомысленная или романтическая особа не устояла перед твоими чарами, и теперь у меня по соседству растет твоя дочь.
   - Хорошо, если тебе нравится так думать, думай так.
   - Я чувствую, моя душа стремится в иные пределы... я отрекаюсь от зеленого змия, я открываю чулан, извлекаю оттуда забытые детские иллюзии и стряхиваю с них пыль.
   - А все это не мешает нам в борьбе с догмами, с рутиной, со всем, что мешает нам жить свободно и полнокровно.
   - Ты говоришь торжественно и страстно?
   - Я здорово говорю. Заметь, у нас троих много общего. Я говорю о тебе, о Вере и о себе. Неправда, что ты неудачник. Время рассудит, кем ты был в действительности. А я работаю в отделе начальника Худого, что что-нибудь да значит. Вера живописи обучается. Нас связывает творческий дух. Припомни, какое великолепное стихотворение ты написал несколько лет назад.
   ... вдруг пискнул трамвай
   на подножке повисла старушка...
   Валя, моя Валя, жена, она не понимает всех этих тонких вещей, твое стихотворение не понимает и Веру, я убежден, не поняла бы. Обывательские у нее представления. А я мечтаю о времени, когда мы будем жить втроем, Вера, ты и я, едва ли не одной семьей, да почему бы, собственно, и нет? Мы никогда не расстанемся. Грубого слова не прозвучит. Дружба и любовь! Никита, посмейся над моей глупостью, над моей наивностью, но я не могу иначе, я уже вижу наших общих детей, да! у нас будут общие дети, малютки, которые нас с тобой будут называть папами. Ведь хватит же нам обоим места в нашей Вере, в нашей совершенной и идеальной Вере.
   - Я говорю, Макс, твой замысел безумен, но я всей душой принимаю его.
   - И с нами будет фея...
   - Ах да, та таинственная девчушка.
   - Не думай, прошу тебя, не думай, что она моя дочь. Это заблуждение. Я не отдал ей ни капли своей крови. Просто мне верится, что судьба обдуманно свела меня с ней, и я ее люблю.
   - А любим ли?
   - Разве ее маленькое сердечко не откликнется на мою привязанность?
   - Я все еще обдумываю твои слова... Этот замкнутый для непосвященных, этот идиллический кружок, духовная связь троих, один дом, одна семья - все это превосходно, я уже мечтаю о том времени...
   - А вот и дом Лиды.
   - А вот и Вера.
   ***
   Она шла нам навстречу. Одна сквозь густо поваливший снег.
   - Здравствуй, Вера.
   Она не торопится с ответом, присматривается к нам, принюхивается по-собачьи и наконец делает вывод:
   - Вы оба пьяны.
   Я снисходительно засмеялся:
   - Тебя это обескураживает?
   - Это значит, что вы оба сейчас противные твари.
   - А ты-то не противная тварь, когда запираешься в своей конуре и без конца прикладываешься к бутылке?
   Возможно, она удивилась моим словам. Ее трудно разглядеть в темноте. Но меня почему-то бодрит ощущение, что она чудо как хороша.
   А ведь момент напряженный, решающий, и напрасное у меня веселье. Я мне могу, однако, совладать с собой, ее обличения, ясно указывающие, что из темноты с нами, грешными, говорит в высшей степени правильная девушка, воспитанная в строгости и подчинении мудрым традициям, умиляют и забавляют меня, а возможность отбить ее наскоки вескими аргументами, подсказанными болтовней Саввы, я всего лишь превращаю в комическую игру. Не поступаю ли я опрометчиво?
   - Нам не о чем говорить, - решает Вера, и, получается, тот шанс, который она дала мне в первую минуту, не слишком-то воспротивившись моему присутствию, а может быть, слегка даже и поддавшись моему обаянию, полностью проигран, растоптан и отброшен мной, моей нерадивой беспечностью.
   - Мы пьяны, - согласился Никита миролюбиво, - но мы сейчас способны говорить задушевно, сердечно, как никогда.
   - Нам хватит душевной тонкости, деликатности, чтобы... - вставляю словечко и я, но Вера перебивает раздраженно:
   - Пропустите меня, или я позову людей.
   - Нас трое в этом мире, - возражает Никита, - связанных общей целью.
   - Возьми пальто, Вера, - обратился я к реализму, - возьми, и покончим с этой глупой историей.
   - Это все, что вам от меня нужно?
   - Потом будем жить в одном доме, - сказал Никита, - одной семьей.
   Ее размышления длились недолго. Лицо посуровело окончательно и сделалось различимей в темноте. Я вздрогнул от дурных предчувствий.
   - Я вас успокою, - сказала она, - я возьму пальто.
   У меня отлегло от сердца, и я воскликнул:
   - Прекрасно!
   - А иначе и быть не могло, - сказал Никита.
   Я пустился немножко воинствовать, делать натиски, я вошел, уж не знаю, кстати ли, в раж и стал несколько неистов:
   - Какие же, Вера, ты дашь нам свидетельства, что недоразумение исчерпано и мир между нами восстановлен?
   - Какие? Вам нужны свидетельства?
   Больно меня кольнуло желание быть с ней, и я, взволнованно топчась по снегу, остро переживал состояние неприкаянности, которое все заключалось в том, что я до сих пор и впрямь не знал, какова она, Вера, вблизи, в настоящем слиянии, и память указывала мне на это обстоятельство как на нелепое и ничем не оправданное упущение с моей стороны. Я взял в темноте ее руку, хотел снять с нее перчатку и пальцы ее согреть своим дыханием. Она, отступив на шаг, проговорила:
   - При вас надену это пальто. Чтобы вас больше не мучили никакие сомнения.
   Она сбросила ловким движением то пальто, что было на ней, и попросила Никиту подержать его. Я стал разворачивать сверток.
   - Прощайте!
   - Стой!
   Мы закричали в два голоса, и наши голоса слились в один.
   Никита бежал за ней, размахивая пальто, я бежал за Никитой со свертком в руках, который казался мне теперь необыкновенно тяжелым. Никита упал, споткнувшись, запутавшись, обессилев.
   Мы ее не догнали.
   Запутались, обессилели. Я тоже упал, и холодный снег облепил мое лицо.
   Она убежала в одном платье, возможно, в том же, что и в прошлый раз. В одном платье сквозь густо падающий снег.
   - Что же теперь будет?
   - Ну, доложу тебе, крах, крах абсолютный!
   - Да меня в воровстве, чего доброго, обвинят, это в прибвление-то ко всем моим бедам!
   - Представляю, что скажет Худой!
   Мы стояли по колено в снегу.
   - Ты заметил, какая она своенравная, непредсказуемая, вздорная?
   - Я вообще неплохо ее разглядел.
   - Правда? А я все больше как-то домысливал, грезил... Только нужно было сразу взять быка за рога, нужно было не церемониться, скрутить ее, подлую...
   - Я не сторонник насилия.
   - Что тебе мешает стать его сторонником?
   - Ничто не мешает. Но я не стану, такой уж я уродился.
   - И я не стану. Но пусть она возьмет пальто... смотри, у нас их два уже, а это... переходит все границы, это уже какой-то произвол, насмешка, это оскорбление!
   Мы стояли в снегу и с недоумением оглядывали друг друга, словно впервые встретились. Словно жизнь вообще только начиналась. Мы поежились, видно, морозец сразу пробрал нас до костей, едва мы ступили на неизведанные дороги мира. А что нас туда привело? Ей-ей, мы ведь только что родившись. Кажется, еще миг - и мы бросимся на поиски наших таинственных матерей.
   ***
   Положение трагическое. Положение катастрофическое. Все мое существо сжалось до черточки, съежилось до точки. Оробел я. Никита тоже оказался втянутым в историю с пальто, и это его беспокоит. Необдуманно мы с ним повели себя: проболтались, все узнал Петенька, все узнал Захар, а это, извиняюсь, уже на полгорода огласка. Только не говорите мне, что я-де, в силу необычайности своего характера, темперамента, в силу своей необыкновенной подозрительности или превосходящей меру разумного щепетильности, делаю из мухи слона. Я знаю великое множество людей, которые склонны поднять шум и по куда менее значительному поводу, разыграть трагедию из сущего пустяка. А у меня не пустяк!
   Положение удручающее. Уже не до шуток. У нас стихийно сложился своего рода штаб, некий мозг, координирующий наши действия, сочиняющий и воплощающий в жизнь объявленную нами войну; в этот штаб вошли Никита, Петенька, Захар и я. Впрочем, вся остальная наша армия состояла, главным образом, из сочувствующих, которые никакого практического участия в боевых операциях не принимали. Мы знали общество сверху донизу, и это отнюдь не преувеличение, достаточно вспомнить Гласова, обретавшегося, можно сказать, на вершинах, и одноногого Кешу, сброшенного судьбой на самое дно. Так вот, общество сочувствовало нам, а не девице, вздумавшей играть с нами в опасные игры. Но общество предпочитало на вмешиваться открыто.
   Я понимаю, почему общество молчит. Оно еще не знает, до каких пределов докатится бунт разбушевавшейся девочки Веры, и не торопится с выводами. Согласен, это разумно. Я даже вполне завидую всем этим стоящим в стороне людям и готов одобрить их позицию. Но у меня самого несколько иное положение, я говорил, положение у меня аховое, и я обязан действовать, пока не прояснилось окончательно, что за все эти проделки разгулявшейся девчонки отвечать именно мне. Кажется, я хорошо себе представляю, до каких пределов она способна дойти.
   Наш штаб очень мобилен. Конечно, мы с Никитой лишь в том случае и найдем приемлемый выход, если будем пребывать в постоянном движении, шевелиться, искать, мыкаться, а Петенька с Захаром тянутся за нами, потому что мы не обходим стороной магазины. Мы попиваем. Для ободрения, для свежести, для храбрости. Человек не должен забываться, что бы с ним не случилось. Каждому человеку изначально предписан определенный стиль поведения, и он обязан следовать этому стилю, иначе потеряется, потерпит поражение, сойдет с круга. Мы не сошли. Во всяком случае, я. Никита, тот раньше сошел, изменив самому себе. Ныне я его, пожалуй, поднял и укрепил, хотя и сам нуждался в поддержке. Бог мой, судьба схватила нас за жабры, взяла в коварный и жестокий переплет, но мы не потерялись, и Кеше случалось видеть наши улыбающиеся лица и ногозаплетания возле Дворца спорта, а Гласов там, на высоте своего положения, мог быть, в сущности, спокоен за нас. Разве что тревожило меня порой впечатление какой-то чрезмерной запутанности, массивности происходящего, некой на пустом месте возникающей замысловатости нашей стратегии и наших маршрутов, почему-то именовавшихся нынче на нашем обновившемся языке военными тропами. Зачем мне, скажем, видеться с Кешей? что мне до Захара и Петеньки? жив ли я?
   ***
   Но я знал, я верил, что счастливо выпутаюсь из этой мешанины, и вера подстегивала меня, я был вдохновителем всех наших вылазок и рейдов, которые я же и финансировал. Деньги уходили, таяли, я помаленьку крал дома из копилки, по-мальчишески обирал самое близкое мне на свете существо, мою жену. Чересчур дорого мне обходилась Вера. В копеечку мне встает ее удаль. Я пожаловался Никите, и он ответил: жаль, что я не могу поддержать материально тебя и наше дело, ты же знаешь, какой из меня труженик, в этом смысле я человек липовый, работаю от случая к случаю и постоянных доходов не имею, но скоро, как только мы выпутаемся из этой истории с пальто, все изменится, я встану на ноги, я пойду работать и даже, брат, может быть, женюсь, обзаведусь семьей, обрасту детишками...
   Я попросил у начальника отдела Худого недельный отпуск, чтобы всецело посвятить себя нашей войне и чтобы не беспокоиться по вечерам, как это я утром пойду на службу с распухшей головой и выпученными глазами. Руки должны быть развязаны, когда занимаешься подобными делами. Сдается мне, Петенька, увлекшись, даже перестал писать и отсылать свои донесения. Чем занимается переметнувшийся в оппозицию Захар, я всегда смутно себе представлял, пожалуй, я трезвым и не видывал его. В нашем распоряжении была масса свободного времени, и я старался сделать все, чтобы мы не тратили его бесцельно. Мы отправились в Причудинки. Я утверждал, что это самый быстрый и легкий путь к успеху.
   Евгений Никифорович, Валерия Михайловна и кучерявый расселись вокруг стола и в торжественной обстановке, в дружеской атмосфере приняли нашу депутацию. Наши оруженосцы Петенька и Захар держали в руках завернутые в чистую бумагу пальто. Между нами уже было решено, что вступительную речь произнесет Никита, поскольку у людей, к которым мы собирались апеллировать, могли сохраниться туманные воспоминания о его детских годах и, таким образом, философские сожаления о быстротечности времени, внушаемые зрелищем его уже зрелой и, что греха таить, хмельной физиономии определенно сыграют нам на руку. Никита емко, дельно изложил суть вопроса, и я в удовлетворении откинулся на спинку стула, считая инцидент исчерпанным, а Захар разразился рукоплесканиями, приветствуя убедительное красноречие своего покровителя.
   - Пальто бросьте в тот угол. - Евгений Никифорович небрежным жестом указал на угол гостиной, а когда его распоряжение было исполнено, сказал: Мы заставим Веру взять их и прекратить свои издевательства. Я не сомневаюсь, что вы рассказали нам все честно и беспристрастно. Правда на вашей стороне, и я вам искренне сочувствую, ибо вы понесли моральный урон. Как его возместить? Не исключено, это знает моя жена. Я же всегда утверждал, что моя дочь ведет себя вызывающе и предосудительно, что у нее ветер в голове, что она не оправдала наших родительских надежд. У меня нет слов для выражения тех чувств...
   - Все, что она делает, - перебила Валерия Михайловна, - сплошные выкрутасы.
   - Вот именно! Лучше и не скажешь!
   Евгений Никифорович сбился на рассуждения о китайском фарфоре и о полезности разбавления скуки дней основательными порциями вина. Он подвел нас к огромной вазе, стоявшей в центре гостиной, и хотел уверить в ее баснословной ценности, подлинности, принадлежности к шедеврам китайского искусства. Петеньке с Захаром отчего же клюнуть на удочку, даже Никита, наверное, допустил, что Евгений Никифорович каким-то образом не далек от истины и вовсе не пускает нам пыль в глаза, но я, разумеется, усомнился, чтобы такая величественная с виду ваза, будучи действительно не безделушкой, а сокровищем, могла вдруг оказаться здесь, в Причудинках. Но я и не подумал вступить в спор с людьми, только что развеявшими, блестяще и неотразимо, злые чары их собственной дочери.