Лобановская Ирина. Бестолковая любовь

   Она ужасалась и восторгалась бурно, энергично и по– настоящему талантливо. Мужчины покупаются лестью быстрее женщин, потому что плохо владеют этим оружием. Сева исключением не был. Немного позже он понял, что Ольга не знает меры ни в чем и говорит всегда так много, оживленно и напористо, что ни возразить, ни просто поговорить с ней невозможно. Тогда Сева сдался, замолчал и навсегда смирился со своим подчиненным положением.
   Сон, великий драматург, четко строил свой таинственный сценарий, то уходя в прошлое, то убегая вперед.
   Ольга умела выбить любую командировку за границу, хитро орудуя маркой частного издательства, где работал Бакейкин. Опираясь на то же издательство, она устраивала дочку в спецшколу и находила необыкновенных экстрасенсов и врачей. Проведя возле нее один вечер, многие начинали жалеть Всеволода.
   Была еще заведующая редакцией.
   Она подчинила Бакейкина не столько избытком энергии, как Ольга, а удивительной волей, несгибаемой ни при каких обстоятельствах. Заведующая, наоборот, не говорила совсем (этого делать она просто не умела), а только отдавала распоряжения. Возможно, она считала, что повелевать – единственная обязанность начальства. Сева и на работе больше молчал – он пытался угодить.
   От одних требований – на работе – он уходил к другим требованиям – домой, а наутро возвращался в издательство… Скрюченный, хлипкий, жалкий, плелся он от школы, куда отводил Женьку, на работу. Те полчаса, что он проводил утром с дочкой, сжимая в руке маленькую ладошку, были лучшими в его жизни. Кажется, он даже распрямлялся чуть-чуть в эти минуты. Но взглядывал на дочь и снова бессильно съеживался: Женька сутулилась, горбилась, шаркала ногами… Что тяготило ее в восемь лет, почему она с такой страшной точностью повторила отца, его неумение стоять и ходить прямо?
   Авторы его терпеть не могли. Самым большим наслаждением Бакейкина было найти в рукописи ошибку: запятую, поставленную не на своем месте, стилистический ляп или фактическую неточность. И тогда на полях рукописи появлялись размышления о характере ошибки и ее месте и значении в творчестве данного автора. Сева любил писать на полях много, подробно. Это стало его методом общения, потому что спорить с авторами он боялся – они тоже давили его. Глаза у Севы испуганно разбегались, не сосредотачиваясь на собеседнике, словно он безнадежно косил. Кто-то из авторов прозвал его Обмылком – прозвище понравилось и осталось. Всеволод это знал и не обращал внимания. Он жил по инерции, не обремененный никакими стремлениями, усилиями и обидами. Только весной его очень мучила язва – отцовское наследство.
   Правда, одно незаявленное желание все-таки существовало: как можно дольше просидеть вечером возле Женьки в тишине, без Ольгиного уверенного голоса, без ее напоминаний и бесконечных рассказов. Но даже мечтать об этом было роскошью, которую Бакейкин себе позволить не мог.
   Ольга спала. Сева сидел в тишине возле Женьки и ни о чем не думал. Его блаженство оборвалось негодующим возгласом:
   – Всеволод, ты что же делаешь? Тебе нельзя всю ночь не спать!
   Женька завозилась в кровати и энергичнее зашмыгала носом.
   Потом Сева вел ее за руку в школу, с беспокойством оглядывая маленькую понурую фигурку. Ольга решила, что сегодня Женя в школу пойти может: температуры нет.
   В коридоре издательства Бакейкина остановил знакомый:
   – Севка, привет! Почему я давно нигде не читал тебя? Ты что, совсем ничего не пишешь?
   – Нет, понимаешь, – пробормотал Бакейкин. – Не пишу… Не знаю, о чем писать, совсем нет никаких тем…
   И боком, неуклюже, ударившись о косяк, скрылся в своей комнате.
   И сразу проснулся.
   Катя, подумал он. Только Катя…
 
   Звонок сотового оторвал Николая от важных дел. Он как раз придумывал оригинальный метод, чтобы толкнуть партию матрешек, послушно раздевающихся по первому взгляду клиента. Матрешкин стриптиз занимал Николая всерьез, поскольку сулил немалые барыши.
   Но мобилка надрывалась, и Николай нехотя вытащил ее из кармана. И услышал тревожный голос брата.
   – Ты чего такой взбаламученный? – рассеянно спросил Николай. – Катька твоя опять дала стране угля и вдругорядь нагрянула?
   – Я без нее скучаю! – признался Сева.
   – Не! Это не без нее. Это без работы, – объяснил умудренный жизнью Николай. – А вообще человек очень часто совершенно не готов к чувствам, выпадающим на его долю. Усвоил? Займись делом – и жизнь сразу прояснится и просветлеет. И в голове заодно. И в карманах тоже.
   – Дело – это что? – взвился Сева. – Это торговля?! И что бы я мог продавать?!
   – Да что угодно, – равнодушно обронил Николай. – У тебя все равно ситуация аховая. Извини, у меня тут матре– шечные дела… Я тебе перезвоню позже.
   Он не перезвонил, наверное, забыл, а вечером… Вечером в дверь позвонили. Сева открыл и замер. Черная коса и красная юбка…
   – Катя… – прошептал он.
   – Брат просил… – не поднимая глаз, сказала она свое привычное. – Вот этот пакет… Тебе передать… Ты не бойся, там ничего нет опасного. – Она неуверенно заглянула Севе в лицо. Глаза-костерки… – А он за ним зайдет. Дня через два.
   Сева махнул рукой.
   – Ты думаешь, я тебе совсем верить перестал? Это неправда! Просто… – Он замолчал.
   – Я понимаю… – Катя вновь опустила карие бездонные глаза. – Тебе работать надо, стихи писать… А где твой брат? – И она зорко глянула в глубь квартиры.
   – Уехал, – объяснил честный Сева. – А ты не зайдешь? Я тебе телевизор включу, на каждом канале – сериалы… Без конца про любовь… Чаю попьем… У меня конфеты где– то завалялись…
   Он видел: Катя колеблется. И хочется ей остаться, ну хотя бы войти, но что-то мешает. И это «что-то» имеет непреодолимую силу закона.
   – Нет… Пойду я… – Катя наконец созрела для ответа– решения. – Брат на днях зайдет. За пакетом. Не забудь!
   И она пошла вниз по лестнице.
   Сева грустно посмотрел ей вслед, взвесил на руке пакет – довольно легкий. Интересно, что там в нем? И закрыл дверь.
   Пакет он бросил куда-то в угол передней и забыл о нем. Стихи творились сами собой, приходили, словно с осенним ветром, прилетающим из открытого окна и тихонько, нежно высвистывающим над ухом нечто джазовое.
   Назавтра позвонил Николай. Услышал довольный, почти счастливый голос брата.
   – Никак медведь в тайге сдох! Чего это ты такой обалдевший?
   И Сева моментально выложил все о визите Кати. Только о пакете почему-то умолчал. Просто сказал, что заходила. Но в квартиру не вошла.
   – «Как упоительны в России вечера…» – промурлыкал Николай с вкрадчивой интонацией следователя по особо важным делам. – А чего она хотела?
   – Не знаю… – упавшим голосом отозвался Сева. – Не сказала…
   – Врешь, знаешь! Севка, не темни! – Николай хорошо изучил своего домашнего поэта.
   – Про брата говорила… Что зайдет…
   – Чего?! – заорал Николай. – Я еду к тебе!
   Он снова караулил Севу неделю, забросив свой матрешечный бизнес, но опять никто не явился. И немного успокоившийся Николай вновь уехал по матрешкиным делам.
   – Ты лучше плети свои вирши! Про слезы и розы, – посоветовал он напоследок. – Давай стране угля!
   Едва он выехал со двора, в дверь позвонили. Видно, поджидали его отъезда.
   И перед Севиными глазами возник Катин «брат», тот самый, последний, большой и бородатый. Он зыркнул глазами по сторонам и спросил:
   – Один?
   Сева робко кивнул.
   Цыган по-хозяйски шагнул в квартиру:
   – Сохранил? Все в целости?
   – Что – в целости? – не понял Сева.
   «Брат» сомкнул кустистые брови в одну грозную артиллерийскую линию.
   – Память у тебя отшибло? Могу напомнить! – И поднес здоровенный грязный кулак прямо к Севиному носу.
   Сева вспыхнул:
   – А вы что тут кулаками размахались? Что себе позволяете? Я слыхом о вас не слыхивал! Даже имени вашего не знаю!
   – И не узнаешь, – хмыкнул цыган. – Тебе оно ни к чему! Гони пакет, что Катька оставила!
   – А-а, пакет… Так бы сразу и сказали! Это не вопрос, – пробурчал Сева. – А то ходят тут, кулаками машут… Вон он валяется, ваш пакет драгоценный!
   «Брат» глянул в угол передней, куда ткнул пальцем Сева, и обрадованно схватил пакет. И сразу запел другим тоном:
   – Вот спасибо тебе, ласковый! Вот помог, выручил ты нас, человек хороший! Катерина тебе привет прислала, благодарила очень.
   – А… как там она?.. – неуверенно спросил Сева.
   – Скучает без тебя, тоскует, истомилась прямо, ласковый! – уверенно заявил цыган. – Ох, как она томится, драгоценный! – И он пристально всмотрелся в Севино лицо.
   – Так… может, зайдет она?.. – робко выговорил Сева.
   После Катиного первого ухода он ликовал недели две, радовался еще три, жил спокойно еще месяц… А потом… Потом опять сломался его мирно-творческий график жизни, и Сева сбился, растерялся, расстроился. Вечерами в квартире казалось пусто и неестественно тихо. Мешали книги, примолкший телевизор, нервно мигающий ноутбук… Сева сам себе мешал.
   – Зайдет! – твердо сказал «брат». – А ты вот что… Ты еще подержи у себя другой пакет. Тебе несложно? За ним она и зайдет.
   Сева машинально кивнул, опять бросил пакет в угол и сел ждать Катю.
   Она пришла через неделю. За это плодотворное время – для поэтов таким всегда становится ожидание – Сева написал немало стихотворений.

 
Человек своему счастью кузнец.
Напридумали люди истин!
И когда же им, вечным, наступит конец?
От чего только мы не зависим!
От нелепых, нечаянно брошенных фраз,
От случайных, никем не предвиденных встреч...
Хоть бы раз, хоть бы раз, хоть один только раз
От своих мне зависеть и рук бы, и плеч!
А я все от чужих... Пусть от сильных, больших...
От улыбок и взглядов, звонков по ночам,
От чужой, непонятной, далекой души,
От обид, как всегда сгоряча, сгоряча...
И от черных котов, и от ветра и звезд,
И от просьбы чужой (не могу отказать!),
От нечаянных слов, от непрошеных слез...
Мы зависим от них. И без них нам нельзя.
А кузнец? Он кует. Кузнец песни поет.
Он один, для себя, независим и смел.
А у нас каждый день миллионы забот.
Мы зависим от стольких ненужных нам дел!
От усталости, радости, от суеты,
От непонятых чувств и от боли в предплечье,
От толпы и от снов, от дневной пустоты...
Мы зависим от мира. Что ты смог, человече?
Но я говорю: славься!
Славься, моя святая зависимость от людей
И их зависимость от меня!
Мы спаяны одной цепочкой.
Может быть, в ней скрыт величайший смысл истории?
Не знаю. Знаю только, что если бы я не зависел от тебя,
А ты – от меня,
То жизнь потеряла бы так много,
Что ее трудно стало бы даже назвать жизнью.
 

   Славься, моя святая зависимость от людей И их зависимость от меня! Мы спаяны одной цепочкой.
   Может быть, в ней скрыт величайший смысл истории? Не знаю. Знаю только, что если бы я не зависел от тебя, А ты – от меня,
   То жизнь потеряла бы так много,
   Что ее трудно стало бы даже назвать жизнью.
   Сева неосмотрительно прочитал это стихотворение Николаю. Шаг чересчур опрометчивый.
   Матрешкиных дел мастер презрительно фыркнул: – Во-первых, тягомотина. Сократи! Во-вторых, от кого это ты намылился зависеть? Уж не от этой ли своей ведьмачки с косой до пят? Если так, то ты дубина законченная. Это в-третьих.
   Сева хотел уклониться от ответа, но номер не прошел.
   – Говори! – заорал Николай. – Тебе мало разграбленной квартиры?! Еще неприятностей захотелось?! Так ты их обязательно схлопочешь на свою голову! Усвоил?
   – Катя больше не придет, – соврал немного испугавшийся Сева. – А если придет, я ее не пущу. Это не вопрос…
   – «Не обещайте деве юной…» – злобно пропел брат. – Смотри, Всеволод! Ты не ребенок! А как там твой журнал-дурнал? Еще дышит?
   – С трудом, – признался Сева. – Сам понимаешь…
   – Понимаю, – сказал Николай. – Ситуация шаховая. Значит, так…
   В его новом плане опять не замечалось ни малейшего просчета.

Глава 7

   Едва Сева открыл дверь Кате на звонок, как из комнаты выплыл Николай, сияющий, словно перед своей коронацией.
   – А-а, сестра! – весело сказал он. – Привет-привет! Не ждали… Никак медведь в тайге сдох. А похорошела-то как! Как расцвела! Прямо цветок на подоконнике! Чего пришла? Опять что-то выцыганивать?
   Катя на минуту растерялась.
   – Звал… – коротко объяснила она и кивнула на Севу.
   – Дурак потому что, – лаконично отозвался Николай. – Он передумал.
   – А он чего, онемел? – осмелела Катя.
   – Не, пока еще нет. К несчастью. Но он у меня онемеет навсегда и очень скоро, если не возьмется за себя! – пригрозил Николай. – Его язык запросто может стать его последним оплотом свободы. Что в пакетике, сестра? – И он подкинул вверх пакет, который держал в руках.
   Катя обозлилась:
   – Тебе чего нужно? Чего пристал? Тебя кто сюда звал? Это не твой дом!
   – Но и не твой! А он, – Николай кивнул в сторону Севы, – мой родной старший брат. Родной, усвоила? И единственный! Всю душу он из меня вынул, романтический мерзавец! Но я призван его защищать и беречь, как свою родину. Это мой долг. Так что в пакетике? – И Николай снова подбросил его вверх.
   Катя потемнела от бешенства и гневно заверещала:
   – Какое тебе дело до моего пакета? Отдай его мне! Он мой! Я за ним пришла!
   – Забыла добавить «ласковый», – флегматично заметил Николай. – И еще «рубиновый». Или «малахитовый». Драгоценных камешков на свете много, всех не пересчитать. Так что там? Говори, или я его вскрою и сам посмотрю!
   – Нет! – закричала Катя. Она подлетела к Николаю и вцепилась в его руку, пытаясь вырвать свой пакет. Николай со смехом отбивался и отталкивал ее. – Отдай! Это не твой! А ты что молчишь?! – вдруг повернулась она к Севе, мрачно наблюдавшему за происходившим.
   Сева не знал, что делать и говорить. Он дал согласие на приезд брата, а теперь жалел об этом. Катя пришла, и для чего весь этот цирк? Это дурное представление? Что в пакете, что в пакете… Действительно, привязался…
   – Отдай ей пакет, – пробурчал Сева. – И пусть она идет…
   – Да, отдай! – обрадовалась Катя. – Мне нужно идти! Ой как нужно!
   Николай протянул руку с пакетом:
   – Держи!
   Но едва Катя рванулась за своей, очевидно ценной, вещью, мгновенно отдернул руку назад и гулко захохотал.
   Внезапно дверь открылась, и вошли три человека в милицейской форме. Сева изумился и вдруг вспомнил, что никто из Бакейкиных за Катей не закрыл замок, не щелкнул им, и она сама тоже, а Николай… Он куда-то позвонил с мобилы, едва Катя вошла, и что-то сказал, негромко так, два слова…
   Катя попыталась проскочить к двери, но вошедшие загородили ей путь. Они стояли широко и властно – могучая кучка! – полностью заслонив спинами выход.
   Катя истошно заголосила, и Севе стало как-то нехорошо и больно. Словно он сам заманил ее сюда, а потом выдал. И не важно ему, что в пакете – ворованные драгоценности, наркотики или поддельные документы на чье-то имя… Не важно… Он – обманщик, предатель…
   – А-а-а! – заорал он так неожиданно, что люди в передней вздрогнули и автоматически, как по приказу, повернули к нему три головы.
   И Катя все поняла, сообразила, ловко воспользовалась моментом. Она змеей – настоящей гадюкой, как потом сказал Николай, – прорвалась между зазевавшимися ментами и вырвалась на площадку. Они метнулись за ней, но Катя догадалась захлопнуть за собой дверь, а пока они открывали незнакомый замок, безвозвратно промчались те драгоценные секунды, что позволили ей пролететь по лестнице, выскочить во двор и раствориться в темноте…
   – Ну ты и сволочь! За укрывательство и пособничество сядешь! – угрюмо пообещал Севе вернувшийся ни с чем старлей.
   – Сяду! – согласился счастливый Сева. – Это не вопрос.
   – «Как упоительны в России вечера…» – нежно промурлыкал Николай. – Хочется бросить кости… Ночь на дворе…
   В пакете действительно оказался героин.
 
   – Ситуация матовая, – сообщил Николай, разливая вино по бокалам. – И нечего на меня глаза пялить! Да, я, Николенька, маменькин сынок, снова начал пить! Тут запьешь…
   Братья сидели на кухне у Севы.
   – Значит, так… Объясняю. Какое-то время назад я попался… Ну, вляпался в нехорошую историю. Мне грозил срок… Большие деньги можно быстро нажить только воровством и обманом.
   – А что ты сделал? – наивно спросил Сева, рассматривая на свет тарелку с сыром. Не заплесневел ли? Не опасно ли его есть? – Коль, может, нам надо было этих милиционеров тоже пригласить за стол? Работа у них тяжелая, каторжная. Всю жизнь с ворьем возятся, бедолаги… От нормальных людей давно отвыкли. Всю жизнь никому не верить – это же спятить можно в два счета!
   Николай махнул рукой:
   – Не! Им на службе пить не положено. Пускай дают стране угля! И вообще не суйся в мои дела. Кто тебя просил орать как оглашенного? Всю операцию ребятам сорвал… Негодяй ты все-таки, Севка… И блаженненький.
   Сева согласно мотнул головой.
   – Так что ты сделал? Почему тебя в тюрьму?
   – А я в самую маленькую матрешку, которая уже не раскрывается, в последнюю крошку, внутрь, в серединку, а-аккуратненько влеплял ма-аленький такой бриллиантик.
   Камешек-лилипутик. И продавал за рубеж. Своим людям, конечно. Хо-орошо получал! Но потом мог и получить совсем другое… Подвела меня одна матрешка-малышка, схалтурил кто-то из наших. Она возьми да и разломись в самый непредвиденный момент, гадюка… Ну, я, конечно, отмазался. За большие деньги. Там тоже нужно знать, кому и сколько, а иначе влипнешь по самое не хочу. Но меня все равно менты на мушке держали. И когда ты на эту свою Катьку запал, я сразу сообразил, что к чему. Если я помогу родным органам раскрыть какой-нибудь притончик по торговле наркотиками, то стану для любимого МВД совсем белым и пушистым. Но не вышло. По твоей вине. А ты себе уяснил, как важно пресекать все каналы наркоторговцев? Это же яд, погибель! Кого ты выручаешь? Паразитов всяких…
   Сева думал, глядя на очень подозрительный сыр. Можно его есть или нельзя?.. Брат мой Колька…
   Николай встал, взял тарелку с сыром и вышвырнул его в мусорное ведро.
   – Чтобы ты не мучился. А то прямо исстрадался весь! Всю душу ты из меня вынул, мерзавец!
   – Я не их выручал, – сказал Сева. Он давно догадывался, как темен и скрытен его младший брат. – Я Катю…
   – Пусть застрелится! – мрачно пожелал ей Николай.
 
   Прошла тихая спокойная осень. Миновала белая зима. Сева отдохнул, вернул потерянный от счастья вес и купил себе новый свитер. Николай подарил ему сервиз и пару костюмов. А в конце марта, когда начал стаивать снег, в окно тревожно вламывался весенний бродячий ветер и деревья подумывали вовсю распуститься, у Савеловского вокзала к Севе подошла немолодая цыганка в ярко-зеленом платке.
   – Кто-то сглазил тебя, насквозь вижу! – решительно констатировала она. – Хочешь, выручу? Молодой ты еще, неопытный! Я все могу, все умею, расскажу, что было и что будет, не торопись!
   Севу, как всегда, не интересовало ни то, что было, ни то, что будет. Только тоска, которую вдруг разбудила в нем цыганка своими дурацкими приговорками, повела его за собой, куда-то в сторону от стихов, от работы, от друзей. Он со страхом думал о том, что может вдруг встретить Катю и что, если она вернется, начнется все сначала, но почему-то, независимо от этого страха, подчиняясь неведомой силе, стал без устали мотаться в поисках по всем вокзалам Москвы.
   Однажды Севе показалось, что возле электрички в непрерывном потоке пассажиров мелькнуло знакомое лицо одной из сестер. Он бросился за ней, но она ловко вильнула узким телом и мгновенно скрылась в толпе…

Глава 8

   Жить стало невозможно. И жизнь стала невозможной. Она искривилась, согнулась кривым старым деревом, изломанным грозами и годами. Думы о счастье упрямо ломались на ветру, как высохшие черные ветки.
   Сева напоминал сам себе робота – проснулся, точнее, очнулся, автоматически встал, поел, машинально потопал на работу… В голову назойливо лез тот сон, про какую-то жену по имени Ольга и дочку Женьку. Откуда они взялись?
   Правда, капитализм принес немало нововведений, даже неплохих, и на работу ходить каждый день давно стало вовсе не обязательно – за те деньги, что платил журнал своим литературным сотрудникам, требовать от них ежедневного присутствия на службе выглядело бы верхом издевательства. Особенно по сравнению с зарплатами размалеванных по самые ушки девчонок-секретарш крутых соседних фирм. Да и аренда стоила нынче недешево, поэтому сразу три умирающих журнальчика ютились в двух комнатенках на Чистых прудах. А следовательно, и сидеть сотрудникам было негде. Так что – ищите подработки!
   Другие сотрудники так и поступали – искали и находили себе вторые, третьи и четвертые работы. Крутились и вертелись. И вроде ничего, какие-то денежки выходили. У всех, кроме Севы. Зато он всегда оставался свободным, и именно к нему обращались в случае неотложных дел.
   В детстве Сева сочинил такой стишок:

 
У трехлетнего ребенка
Вместо соски – папироска.
 

   А Николай тотчас выдал другой, большим смыслом не отличающийся, зато демонстрирующий игру с формой:

 
Мальчик лет восьми—десяти
И дедушка лет восьмидесяти.
 

   Из содержания этих двух детских стишков следовало, что Николай по натуре – менее лихой и более прилежный отрок, нежели Сева, как ни странно. Когда это было…
   Позже Сева увидел на улице прототип своего детского стишка – по Москве, догоняя своих, мчалась цыганская девочка лет трех, от силы четырех, с сигаретой в зубах. Прохожие оборачивались, и одна женщина не удержалась и закричала ей вслед что-то изумленное, с легким родительским укором и слезноватым смехом. Впрочем, известно, что дети чукчей тоже с таких же лет курят трубки – от нечего делать.
   Цыгане издавна словно преследовали Севу.
   – Почему бы тебе не найти другой заработок? – спросил его как-то Николай. – Хотя бы набор текстов на компьютере. Ты ведь неплохо им владеешь. Или что-то еще. Давал бы стране угля! А себе малость денег.
   – Это некрасиво, – объяснил Сева. – Совесть не позволяет. Получается какое-то раздвоение или даже растроение личности.
   – А-а, ты такой же законопослушный, как наши предки? – ядовито хмыкнул Николай. – Как мать разорялась, когда я вляпался! Прямо готова была отказаться от любимого сыночка! И заявила мне, что жить все равно надо по совести, даже если у тебя, то есть у меня, ее нет. Ты придерживаешься подобного мнения?
   – Почти, – сказал Сева. – Но мне действительно кажется, что вторая работа – это подлость, предательство по отношению к первой.
   Брат засмеялся и покрутил головой:
   – Знаешь, в чем главное проклятие честных? Они окружающим могут говорить лишь правду, но себе они часто лгут. А по-моему, лучше соврать кому-то, чем себе.
 
   В сентябре, когда вечерами прохожих по новой стали продувать навязчивые ветра, а деревья привычно покачивали желто-лысеющими макушками, Сева поехал к Николаю. На лестничной площадке опять слышалось пианино. Брат играл.
   – Где-то медведь сдох. Чего прибыл? – хмуро спросил он. Был явно не в настроении.
   – Я уезжаю, – сказал Сева. – На работе договорился. Нам все равно зарплату не дают третий месяц.
   – Сколько подкинуть? – Николай закрыл крышку пианино. – В отпуск намылился? И куда едешь?
   – Катю я поеду искать, – сказал Сева.
   – Кого?! – Матрешкиных дел мастер машинально в замешательстве сел мимо стула и грохнулся об пол.
   Удар смягчил пушистый ковер.
   – Почему у тебя в туалете всегда пахнет едой? – спросил Сева.
   – Соседи сверху там готовят. Ради экономии. И едят там же. Устроили там и кухню, и столовую, усвоил? – пробурчал Николай, поднимаясь и потирая ушибленный бок. – Ты чего глупости спрашиваешь, дубина дубиной?!
   – Потому и спрашиваю, что дубина. У меня в эту слякотную погоду глючит Интернет. Он словно теряет голову. Осень, она и на искусственный интеллект тоже влияет, ничего не поделаешь. А кран у меня в квартире колет искрой. Причем бьет только меня, и никого больше. Говорят, тут тоже ничего не исправить, кто-то сделал заземление на трубах, и оно невольно доходит до нашей сантехники. А почему один я чувствую? Да сопротивление тела маленькое. Но якобы это не связано ни с возрастом, ни с силой, ни с комплекцией, просто у одних оно большое, у других – маленькое, объяснить нельзя. У меня уже сформировалась своего рода фобия к крану, как у горьковского мастера Григория, которому подкладывали горячие инструменты. Когда подхожу к крану, тяну к нему руку осторожно, аккуратно, иногда делаю несколько попыток, невольно приходится преодолевать искушение вообще никогда в жизни его не касаться. И мне вдруг на днях пришла в голову мысль, как не бояться бьющего током крана: открывать его в резиновых перчатках!.. Долго хохотал, оценивая собственную мысль… Представляешь, пришел руки мыть в перчатках…
   – Ты мне зубы не заговаривай! Туалеты, краны… Где ты ее искать будешь?! – трубно взревел обиженным слоном Николай. – Собираешься всю Россию объехать?! Из конца в конец? А деньги? А время? Да и кочуют они непрерывно, эти твои возлюбленные цыгане, у них жизнь без границ. Может, она давно в Румынии, Катерина эта твоя чернокосая. Ей все равно, где не мыться и где наркотики продавать, усвоил? Что же я тебе объяснять все это должен, взрослому человеку?! Ты лучше дай в газету такое объявление о знакомстве: «Молодой привлекательный садист, пишущий стихи, ищет мазохистку для совместной жизни». Как много девушек хороших, но тянет чаще на плохих…