Лобановская Ирина. Бестолковая любовь

   Сева спокойно зажег свет – уже темнело – и сел в кресло, где сразу стал едва заметен: маленький, коротконогий и короткорукий.
   – Ты почему редко зажигаешь люстру?
   – А чего зря электричество переводить? Мне как-то не в кайф лишние деньги отдавать Чубайсу.
   Сева усмехнулся:
   – Знаешь, я прихожу к выводу, что очень большие люди – имею в виду и рост, и объем сразу – часто плохо кончают. Например, упоминаемый Рабле легендарный капитан Понтинэ по прозвищу Бернский Бык, который отличался огромным ростом и толщиной и ездил верхом на орудии. Он погиб в битве, когда разгромили швейцарцев. Оно и понятно: в таких легко попасть, а мелочь пузатая – разбежится, пригнет голову, затаится и спасется. А вот тебе еще одна трагическая история огромного человека. Петр Первый увидел в Европе в цирках такого же Бернского Быка. Его там показывали любопытствующей публике. И решил наш император вывезти бугая в Россию и вывести породу громадных людей, подыскав ему такую же женщину.
   – Нашел? – справился младший брат.
   – А как же! Расстарался… И поженил их… Но у них дети не рождались. И тогда он…
   Николай деловито закончил фразу:
   – Его расстрелял.
   – Кроме шуток, ты почти угадал. Петр из него чучело сделал.
   – Ну, закономерно… Хотя и жестоко.
   – Да Петр – он диктатор тот еще был, страшный человек. Кстати, и Маяковский, по сути – Бернский Бык, тоже плохо кончил. Я тут пообщался кое с кем… Мне рассказали, где поближе к Москве стоят таборы. Сначала я их все обойду, там, глядишь, кто-нибудь про Катю подскажет. Это не вопрос.
   – Да никакая она не Катя! – махнул рукой Николай. – И описать ее сложно – косы у многих, красные юбки – тем более. Какие у нее достопримечательности? Особые приметы?
   Сева задумался.
   – Вот то-то и оно! Никаких! – торжествующе подытожил Николай. – Как ее отыскать? И потом, Всеволод… Ну, допустим, ты ее найдешь… А дальше что? Настоящее всегда чревато будущим, усвоил? Кроме того, безумные надежды всегда рождают малодушие.
   – Про «дальше» я не думал, – честно признался Сева и логично добавил: – Сначала найти надо.
   – Вообще я с уважением отношусь ко всякого рода отклонениям от здравого смысла, тем более к твоим, – ухмыльнулся Николай. – Но должны ведь быть и границы допустимого… Хотя чем смехотворнее ошибки, которые совершает человек, тем больше вероятность, что он никого не предаст и не перехитрит. Не сумеет.
   – Ошибки, ошибки… – проворчал Сева. – Давай сварим кофе…
   – Опять?! Ненавижу я его, этот кофе! Да на что она тебе сдалась, твоя Катя?! – вновь заревел матрешкиных дел мастер, словно бык, оказавшийся перед тореадором.
   Сева не ответил.
   Он действительно в последнее время, всю весну и лето, общался исключительно с цыганами.
   Особенно много их толклось возле Киевского вокзала. Там часто бегал один цыганенок – в джемпере каком-то, а снизу до пояса – совершенно голый. И его пол Сева сначала определить не мог – ребенок все время прыгал к нему попой, не поворачиваясь будто специально.
   Сева ждал, что цыганки, по обыкновению, обратят на него внимание, но промахнулся. Как раз, когда ему остро требовалось поговорить с ними, они его словно не замечали. А сам Сева заговорить с ними стеснялся. И грустно побрел через мост к «Смоленской».
   На мосту подскочил бойкий цыганенок лет семи и принялся выклянчивать деньги. Две молодые цыганки наблюдали с другой стороны. Сева дал мальчику немного мелочи и опять ждал, что женщины подойдут, но они не подошли. А мальчишка бодро поскакал за другими прохожими.
   В подземном переходе на полу спал совершенно голый цыганенок лет двух. Цыгане, цыгане, кругом одни цыгане…
   – Вот, и ничего им не делается! – возмущенно сказала немолодая женщина рядом. – Ничем не хворают, как заговоренные! Зато наши дети чуть что – насморк! Едва дунуло – кашель! У меня внук без конца болеет, дочка только и сидит на бюллетене.
   – А может, и правда заговоренные, – отозвалась другая, помоложе.
   Рядом с ребенком, поджав под себя ноги, сидела худая простоволосая цыганка. Вроде даже и милостыни не просила, и на гадание не набивалась – просто впаялась в пол и терпеливо ждала, пока проснется набегавшийся ребенок. Тоже дремала. Странная какая-то… Или наркоты насосалась? Все они, как говорил Николай… Многое он говорил правильно, только жил наперекосяк, а оттого его истины истинами не казались.
   Сева постоял немного в стороне, помялся… Потом осмелился и сделал несколько шагов к цыганке:
   – Вы извините…
   Она подняла на него хмурые вопросительные глаза.
   – Я ищу одну женщину… Цыганку… Ее Катей зовут… – несмело продолжал Сева.
   – Ну и ищи себе! – Цыганка зевнула и вновь опустила острые ресницы, не желая разговаривать дальше.
   Да и что в нем для нее, в этом пустом разговоре?
   – Мне очень нужно ее найти… – безнадежно повторил Сева.
   – Иди своей дорогой! – неласково отозвалась цыганка.
   Сева последовал ее совету. Но когда он уже ступил на лестницу, цыганка внезапно взметнулась с пола и бросилась за ним. Ребенок по-прежнему безмятежно спал на кафельной плитке.
   – Ты если милицию на нас наведешь, плохо тебе будет! – зашипела она Севе прямо в лицо, обдавая горячим и несвежим дыханием.
   Сева сразу вспомнил дурацкую рекламу «Рондо». И подумал, насколько разными могут быть синонимы по своей лексической и эмоциональной наполненности. Можно сказать, как любят утонченно выражаться в рекламе: «У нее несвежее дыхание». А можно о том же самом сказать иначе: «У нее изо рта воняет, как будто ей туда на…» И сам устыдился своих мыслей.
   – Мы тебя не трогали, и ты нас не трожь! – вопила цыганка, размахивая руками.
   – Да вы не поняли… – начал Сева.
   – Все я поняла! – крикнула цыганка. – Все! Навести на нас хочешь! Катю ищешь! Какую Катю?!
   Сева вздохнул и пошел дальше. На него посматривали прохожие, а один мужчина сказал:
   – Никогда с этими пестрыми бабами не разговаривайте! Обходите их за версту. У них тут табор неподалеку.
   – Табор? А где?
   – Да в Мичуринце. – И мужчина махнул рукой в сторону Киевского вокзала. – Прямо возле станции.
   На следующий день Сева с утра отправился в Мичуринец.

Глава 9

   Табор нашелся быстро. Его и искать не надо было – прямо слева от станции, среди редких, неохотно выросших здесь деревьев или уцелевших после какой-то гигантской мировой катастрофы, мелькали разноцветные палатки. Это стояли табором цыгане.
   На перроне две цыганочки лет по двенадцать злобно колотили третью. Та яростно отбивалась и пыталась убежать, но противницы не давали ей такой возможности.
   Дети, подумал Сева, а уже на редкость злые, ожесточенные… Жизнь такая.
   Он хорошо понимал, что ссылки на жизнь – способ пустой и нелепый, провалившийся еще в прошлые века. Однако человечество идет проторенным путем, привычным и стандартным, вместо того чтобы искать и выбирать другие дороги. Оно так проще. Легче. Более знакомо. А иное, новое – всегда пугает и настораживает.
   Сева спустился по стертой лесенке с перрона и зашагал к палаткам. До них – рукой подать. Пятнадцать шагов. Или шестнадцать. Первая трава овевала вытоптанную дорожку с двух сторон, как веерами, и еще не клонилась к земле от зноя или дождей. Она была пока молода и задорна, островато колола ноги, забираясь под джинсы, и пахла так, как умеет пахнуть лишь трава-подросток в Подмосковье в конце весны. Сева вдохнул этот юный запах и задохнулся, как типичный городской житель, редко выбирающийся за город.
   Между палаток он брел осторожно, оглядываясь и озираясь. На него никто не обратил внимания. Ровно никакого. Словно не заметили. Хотя приметили отлично и наблюдали, изучали исподволь и искоса. Людей между этими палатками каждый день бродило несчитано. Горели костерки, на которых грели чайники и жарили мясо. На земле раскинулись синие, красные и оранжевые ватные одеяла – то ли дезинфекцию проходили, то ли просто на них днем валялись. Но сейчас эти яркие прямоугольники больно били в глаза, диссонируя на зеленой траве красным, синим, оранжевым светом. Вроде картин Петрова-Водкина. И любимые цыганские сочетания.
   Сева медленно шагал между палатками. Их оказалось немало – табор был вполне приличный по размеру. Видно, цыгане расположились здесь надолго и всерьез.
   А чем они занимаются? – думал Сева. Ну, женщины с детьми ездят в Москву – тут близко, удобно – гадать да просить милостыню. Косметику продают, как-то пару раз видел. А что делают мужчины? Гадать им не к лицу, тогда что же? А-а, да, наркотики… Ну, наверное, не они одни. Еще чем-то промышляют.
   Вокруг костерков и просто на траве сидели женщины. Дети носились вокруг с дикими воплями, но опять – Севу они словно не видели, не замечали. Ему стало как-то не по себе – нечто нехорошее, подозрительное прикоснулось к душе легким серым туманом и обволокло ее сыростью и хмарью.
   Сева хотел заговорить с этими женщинами, расспросить их – а вдруг они что-то знают? Помогут? Подскажут? Но и говорить было страшно. А почему – Сева не понимал. Потом поймал один-другой косой взгляд, мрачный, хорошего не обещающий, и поторопился уйти ни с чем. Он внезапно понял, что все это – его хождения тут, попытки расспросов, поиски – совершенно бесполезно. И никакой правды ему у этих женщин с лживыми глазами – скользких, узкокостных, не женщины, а иголки! – не вызнать, не доискаться, не допроситься, как ни старайся.
   И Сева повернулся и заторопился обратно, к станции. Мимо тех же неприветливых палаток и холодных, угрожающих взглядов исподлобья, изредка будто нацеливающихся ему в спину.
   Уже возле лестницы на перрон его догнала молодая развязная цыганка. И залопотала с полоборота:
   – Эй, что я тебе скажу! Молодой, красивый, и жить будешь долго!..
   Сева не оглянулся, не остановился и прибавил ходу. Неинтересно слушать, что она там наплетет дальше. Но цыганка нагнала его и цепко, больно схватила за руку:
   – Эй, ты чего приходил? Может, погадать тебе? Давай погадаю.
   Сева руку вырвал, но притормозил.
   – Гадание меня не волнует.
   – А что волнует? Ты скажи. Вдруг подсоблю!
   Она блеснула на солнце золотым зубом. Как они все обожают золото… И где берут его в таком количестве?..