Страница:
Отец всегда откровенно скучал, если говорили не о нем или он не говорил о себе.
У него была еще одна очень раздражавшая Нину особенность: если ему приходилось мыть посуду, то он ее мыл исключительно после себя. Рядом могла стоять тарелка матери или Нины – он не прикасался к ним, словно брезговал.
Отец обожал щекотать Нину. И она стала его бояться, но за нее никто из семьи не вступился, даже бабушка, и никто не попросил отца прекратить это. Все думали: раз Нина смеется – значит, ей весело и хорошо! Какие тут страдания? А смеялась она просто от щекотки, хотя ей это вовсе не нравилось, только доставляло мучения. Почему-то родные ничего не понимали, будто отупели.
Отец настаивал на обязательном чтении и требовал, чтобы бабушка приучала Нину к книгам.
– А вот я читала, – сказала ему как-то бабушка, – что один из европейских просветителей восемнадцатого века выстроил от и до целую систему воспитания детей. С точки зрения просветительства она апеллировала к идеалу «природы», «первородности». Просветитель утверждал, что раннее чтение – бич малышей. И считал, что детям нужно давать только одну-единственную книгу для их правильного развития. Всего одну! Как вы думаете, какую?
Мать и отец недоуменно переглянулись. И мать неуверенно спросила:
– Библию?
– Нет! «Робинзона Крузо». И я лично согласна с этим просветителем. Раннее чтение действительно ни к чему. Ну зачем ребенку нужны книги? Ему хочется поиграть, поскакать, по деревьям полазить! Однако взрослые пихают ему книги и назойливо твердят: читай, читай, а не то тупицей вырастешь! А почему, собственно? Всему свое время – налагается по деревьям малыш, набегается по дворам, подрастет маленько – и сам попросит книгу. Я на своей шкуре все это испытала. Тебе совсем не хочется ничего читать, а тянет бегать-прыгать, разведывать тайны кошек и колодцев, но родители торжественно вручают книгу, а если ты ее не читаешь, начинается дикий крик. Я часто с этим сталкивалась в своей жизни, потому и понимаю… И что характерно – сейчас я библиоманка, причем стала ею сама по себе. Просто начала читать в подростковом возрасте. Поэтому так ли уж не прав был тот утопист?
Отец возмущенно развел руками. «Съел?» – со злобным удовлетворением подумала Нина, хотя далеко не все поняла.
Читала бабушка действительно очень много. С годами чтение стало ее насущной потребностью, почти сутью. Юлии Ивановне нравилось отыскивать в книгах общее на первый взгляд в несоединимых людях. Книги пришли к ней как единственные верные умные собеседники (Нина была еще мала), часто очень интересные, с которыми можно молча спорить, не соглашаться или соглашаться, верить им или не верить.
– Без царя в голове! – часто говорил о Нине отец.
Его тонкие губы-ниточки становились еще тоньше от иронической усмешки.
И когда Нина, наконец, увидела портрет Николая Второго, потом Ивана Грозного и узнала, что это – цари, то очень заинтересовалась. Долго их рассматривала, а потом сказала:
– Вот кого, оказывается, у меня нет в голове!
Бабушка долго смеялась, а потом заявила:
– Можно предсказать прекрасную будущность лишь тому народу, среди которого живет естественное уважение к ребенку. Как, например, в Финляндии и Японии.
Она была очень спокойным человеком, жила размеренно и несуетливо.
– Что бы ты ни делала, никогда не волнуйся. Ни по какому поводу, – учила она Нину.
Однажды отец, не вынимая изо рта сигарету, случайно разлил в ванной ацетон, которым мать смывала лак с ногтей. Уронил столбик горячего пепла – и полыхнуло…
Нина, уже неплохо натасканная бабушкой и матерью, метнулась к телефону, набрала ноль-один и заорала оглушительным фальцетом, объятая ужасом:
– Пожар, горим!
На том конце провода решили, что ребенок хулиганит, и начали читать нотации.
– Девочка, такими вещами не шутят! – строго сказали ей. – Положи трубку. В это время, возможно, до нас дозванивается тот, у кого и вправду пожар.
Нина совсем распсиховалась:
– Да у нас тоже пожар! В ванной! Мы правда горим! Я не вру!
Тогда трубку взяла бабушка, Отец тем временем пытался залить пламя водой.
– Вы понимаете, мы и в самом деле, в некотором роде… э-э… так сказать, горим, – сказала бабушка.
Потом, когда огонь совместными усилиями отца и приехавших пожарных потушили, отец страшно ругался:
– Нет, ну, Юлия Ивановна! Вы уж прямо совсем! Надо же умудриться произнести: «Мы в некотором роде, так сказать, горим»! Это вроде «я немножко беременна»…
Бабушка отмалчивалась.
Когда Нина пошла в первый класс, умерла тетя Римма.
Нина считала ее второй по красоте в этом мире после матери. И не ошибалась. Нежное лицо тети, всегда слабо окрашенное по-утреннему робким, едва разгорающимся, но так и не способным разгореться до конца румянцем, было необычно тонким. Если бы тетя улыбалась хоть изредка, она стала бы настоящей красавицей, но она почему-то никогда не улыбалась. Даже когда возилась со своей маленькой Женькой. Тетя Римма была вдова.
– А что эта такое? – спросила Нина бабушку, услышав впервые это слово.
– Это женщина, у которой умер муж, – нехотя объяснила бабушка.
Нина ахнула, потрясенная, и больше спрашивать ничего не стала. Что такое «умер», она уже знала, но утешала себя мыслью, что и с ее родителями, и с бабушкой, и, конечно, с ней самой это случится не скоро. До этого еще пока очень далеко.
Позже бабушка рассказала Нине, что муж тети Риммы поехал с ней вместе в выходной к друзьям за город кататься на лыжах – Женьке только полгода было, – выпил, помчался на лыжах с горы и на всем ходу врезался в дерево. Сломал позвоночник. Умер сразу… На лыжах он катался прекрасно, даже участвовал в каких-то там лыжных гонках.
– Две дочки у меня, и у обеих жизнь не задалась, – горько вздохнула бабушка. – А ведь как в тот злополучный день Римма не хотела ехать за город, как не хотела… И Сашу своего отговаривала… Словно чуяло ее сердце.
И Нина опять ни о чем не спросила. Почему не задалась жизнь матери, было понятно без лишних слов.
Иногда бабушка принималась просить дочь и зятя отвезти ее в Германию.
– Ладно, мама, как-нибудь потом, – привычно отговаривалась Нинина мать.
Отец всякий раз возмущался:
– Нет, ну, Юлия Ивановна, ну как вы себе это все представляете? Что, вас там ждут с распростертыми объятиями? Это еще в ГДР можно съездить через «Спутник», а в ФРГ? Да и зачем вам это? Неужели вы верите, что там кого-то найдете?
Бабушка грустнела, садилась у окна и долго-долго смотрела на темнеющее вечернее небо. Нина в эти минуты молча подходила к ней и утыкалась носом в ее колени. Бабушка гладила ее по голове. Рука у нее подрагивала.
– Вот возьму тебя, звездочка моя ясная, да и уеду с тобой в Германию, – мечтала бабушка, беспомощная, как ребенок. Нина в эти минуты ее очень жалела. – Возьму и уеду… Что мне тут делать, с этим… – Она грозно смотрела в сторону двери, имея в виду зятя.
Нина согласно, с удовольствием кивала, тычась носом в бабушкины ноги. И думала: почему мама, такая красивая, хорошая, добрая мама выбрала себе такого… И не находила ответа.
– Сколько ни возражай – он тебя будто не слышит. Бесполезно говорить с людьми, которые не умеют слушать. Такие люди всегда твердят о своем, почти не слушая друг друга. И помощи от таких никогда не дождешься. Заболею если… У некоторых людей сердце из камня. Кто тут виноват? Никто и каждый. А может, наше время, не знаю… Я не утверждаю, что он плохой человек. Я говорю только, что он постоянно не прав. Он в высшем классе по своему положению в обществе, зато в низшем – по своему умственному развитию. Ты поедешь со мной в Германию, Ниночка? – спрашивала бабушка.
– Поеду, – бормотала Нина, хотя ей было бы страшно расстаться с матерью. Но все равно…
И эта таинственная Германия, по которой так тосковала бабушка…
– Бабушка, – каждый раз просила Нина, когда видела, что бабушка вновь запечалилась, особенно после очередного спора с отцом, – расскажи мне опять по Валечку. Как вы с ней решали задачки… Как к ней приезжал мальчик…
– Про Валечку? – улыбалась бабушка. – Тебе не надоело? Звездочка ты моя ясная…
Нина старательно мотала головой:
– Нет, не надоело. Расскажи, бабушка! И про моего деда Диму. Как он пел свою песню…
Бабушка вставала и плотно закрывала дверь в комнату. И начинала свой рассказ, который Нина давно знала наизусть…
Глава 3
У него была еще одна очень раздражавшая Нину особенность: если ему приходилось мыть посуду, то он ее мыл исключительно после себя. Рядом могла стоять тарелка матери или Нины – он не прикасался к ним, словно брезговал.
Отец обожал щекотать Нину. И она стала его бояться, но за нее никто из семьи не вступился, даже бабушка, и никто не попросил отца прекратить это. Все думали: раз Нина смеется – значит, ей весело и хорошо! Какие тут страдания? А смеялась она просто от щекотки, хотя ей это вовсе не нравилось, только доставляло мучения. Почему-то родные ничего не понимали, будто отупели.
Отец настаивал на обязательном чтении и требовал, чтобы бабушка приучала Нину к книгам.
– А вот я читала, – сказала ему как-то бабушка, – что один из европейских просветителей восемнадцатого века выстроил от и до целую систему воспитания детей. С точки зрения просветительства она апеллировала к идеалу «природы», «первородности». Просветитель утверждал, что раннее чтение – бич малышей. И считал, что детям нужно давать только одну-единственную книгу для их правильного развития. Всего одну! Как вы думаете, какую?
Мать и отец недоуменно переглянулись. И мать неуверенно спросила:
– Библию?
– Нет! «Робинзона Крузо». И я лично согласна с этим просветителем. Раннее чтение действительно ни к чему. Ну зачем ребенку нужны книги? Ему хочется поиграть, поскакать, по деревьям полазить! Однако взрослые пихают ему книги и назойливо твердят: читай, читай, а не то тупицей вырастешь! А почему, собственно? Всему свое время – налагается по деревьям малыш, набегается по дворам, подрастет маленько – и сам попросит книгу. Я на своей шкуре все это испытала. Тебе совсем не хочется ничего читать, а тянет бегать-прыгать, разведывать тайны кошек и колодцев, но родители торжественно вручают книгу, а если ты ее не читаешь, начинается дикий крик. Я часто с этим сталкивалась в своей жизни, потому и понимаю… И что характерно – сейчас я библиоманка, причем стала ею сама по себе. Просто начала читать в подростковом возрасте. Поэтому так ли уж не прав был тот утопист?
Отец возмущенно развел руками. «Съел?» – со злобным удовлетворением подумала Нина, хотя далеко не все поняла.
Читала бабушка действительно очень много. С годами чтение стало ее насущной потребностью, почти сутью. Юлии Ивановне нравилось отыскивать в книгах общее на первый взгляд в несоединимых людях. Книги пришли к ней как единственные верные умные собеседники (Нина была еще мала), часто очень интересные, с которыми можно молча спорить, не соглашаться или соглашаться, верить им или не верить.
– Без царя в голове! – часто говорил о Нине отец.
Его тонкие губы-ниточки становились еще тоньше от иронической усмешки.
И когда Нина, наконец, увидела портрет Николая Второго, потом Ивана Грозного и узнала, что это – цари, то очень заинтересовалась. Долго их рассматривала, а потом сказала:
– Вот кого, оказывается, у меня нет в голове!
Бабушка долго смеялась, а потом заявила:
– Можно предсказать прекрасную будущность лишь тому народу, среди которого живет естественное уважение к ребенку. Как, например, в Финляндии и Японии.
Она была очень спокойным человеком, жила размеренно и несуетливо.
– Что бы ты ни делала, никогда не волнуйся. Ни по какому поводу, – учила она Нину.
Однажды отец, не вынимая изо рта сигарету, случайно разлил в ванной ацетон, которым мать смывала лак с ногтей. Уронил столбик горячего пепла – и полыхнуло…
Нина, уже неплохо натасканная бабушкой и матерью, метнулась к телефону, набрала ноль-один и заорала оглушительным фальцетом, объятая ужасом:
– Пожар, горим!
На том конце провода решили, что ребенок хулиганит, и начали читать нотации.
– Девочка, такими вещами не шутят! – строго сказали ей. – Положи трубку. В это время, возможно, до нас дозванивается тот, у кого и вправду пожар.
Нина совсем распсиховалась:
– Да у нас тоже пожар! В ванной! Мы правда горим! Я не вру!
Тогда трубку взяла бабушка, Отец тем временем пытался залить пламя водой.
– Вы понимаете, мы и в самом деле, в некотором роде… э-э… так сказать, горим, – сказала бабушка.
Потом, когда огонь совместными усилиями отца и приехавших пожарных потушили, отец страшно ругался:
– Нет, ну, Юлия Ивановна! Вы уж прямо совсем! Надо же умудриться произнести: «Мы в некотором роде, так сказать, горим»! Это вроде «я немножко беременна»…
Бабушка отмалчивалась.
Когда Нина пошла в первый класс, умерла тетя Римма.
Нина считала ее второй по красоте в этом мире после матери. И не ошибалась. Нежное лицо тети, всегда слабо окрашенное по-утреннему робким, едва разгорающимся, но так и не способным разгореться до конца румянцем, было необычно тонким. Если бы тетя улыбалась хоть изредка, она стала бы настоящей красавицей, но она почему-то никогда не улыбалась. Даже когда возилась со своей маленькой Женькой. Тетя Римма была вдова.
– А что эта такое? – спросила Нина бабушку, услышав впервые это слово.
– Это женщина, у которой умер муж, – нехотя объяснила бабушка.
Нина ахнула, потрясенная, и больше спрашивать ничего не стала. Что такое «умер», она уже знала, но утешала себя мыслью, что и с ее родителями, и с бабушкой, и, конечно, с ней самой это случится не скоро. До этого еще пока очень далеко.
Позже бабушка рассказала Нине, что муж тети Риммы поехал с ней вместе в выходной к друзьям за город кататься на лыжах – Женьке только полгода было, – выпил, помчался на лыжах с горы и на всем ходу врезался в дерево. Сломал позвоночник. Умер сразу… На лыжах он катался прекрасно, даже участвовал в каких-то там лыжных гонках.
– Две дочки у меня, и у обеих жизнь не задалась, – горько вздохнула бабушка. – А ведь как в тот злополучный день Римма не хотела ехать за город, как не хотела… И Сашу своего отговаривала… Словно чуяло ее сердце.
И Нина опять ни о чем не спросила. Почему не задалась жизнь матери, было понятно без лишних слов.
Иногда бабушка принималась просить дочь и зятя отвезти ее в Германию.
– Ладно, мама, как-нибудь потом, – привычно отговаривалась Нинина мать.
Отец всякий раз возмущался:
– Нет, ну, Юлия Ивановна, ну как вы себе это все представляете? Что, вас там ждут с распростертыми объятиями? Это еще в ГДР можно съездить через «Спутник», а в ФРГ? Да и зачем вам это? Неужели вы верите, что там кого-то найдете?
Бабушка грустнела, садилась у окна и долго-долго смотрела на темнеющее вечернее небо. Нина в эти минуты молча подходила к ней и утыкалась носом в ее колени. Бабушка гладила ее по голове. Рука у нее подрагивала.
– Вот возьму тебя, звездочка моя ясная, да и уеду с тобой в Германию, – мечтала бабушка, беспомощная, как ребенок. Нина в эти минуты ее очень жалела. – Возьму и уеду… Что мне тут делать, с этим… – Она грозно смотрела в сторону двери, имея в виду зятя.
Нина согласно, с удовольствием кивала, тычась носом в бабушкины ноги. И думала: почему мама, такая красивая, хорошая, добрая мама выбрала себе такого… И не находила ответа.
– Сколько ни возражай – он тебя будто не слышит. Бесполезно говорить с людьми, которые не умеют слушать. Такие люди всегда твердят о своем, почти не слушая друг друга. И помощи от таких никогда не дождешься. Заболею если… У некоторых людей сердце из камня. Кто тут виноват? Никто и каждый. А может, наше время, не знаю… Я не утверждаю, что он плохой человек. Я говорю только, что он постоянно не прав. Он в высшем классе по своему положению в обществе, зато в низшем – по своему умственному развитию. Ты поедешь со мной в Германию, Ниночка? – спрашивала бабушка.
– Поеду, – бормотала Нина, хотя ей было бы страшно расстаться с матерью. Но все равно…
И эта таинственная Германия, по которой так тосковала бабушка…
– Бабушка, – каждый раз просила Нина, когда видела, что бабушка вновь запечалилась, особенно после очередного спора с отцом, – расскажи мне опять по Валечку. Как вы с ней решали задачки… Как к ней приезжал мальчик…
– Про Валечку? – улыбалась бабушка. – Тебе не надоело? Звездочка ты моя ясная…
Нина старательно мотала головой:
– Нет, не надоело. Расскажи, бабушка! И про моего деда Диму. Как он пел свою песню…
Бабушка вставала и плотно закрывала дверь в комнату. И начинала свой рассказ, который Нина давно знала наизусть…
Глава 3
Первое свидание Зиночке Борис назначил в самом центре. Просто ничего другого в Симферополе он пока не знал. Кругом гомонила вечерняя суетливая толпа, напоминая кипящий овощной суп. Люди куда-то спешили, хотя куда уж так торопиться вечером? Но все они были на взводе, как старые механические часы. Их пружины, опасно заведенные до отказа, почти перекручивались и заставляли всех мчаться, словно удирая от погони, отчаянно нестись, теряя чувство времени и гармонии с миром.
Борька вырос в Москве, но привыкнуть к городской суете и бешеному ритму, к несоразмерной ни с чем скорости, непонятной и ничем не оправданной, никак не мог. Да и не старался привыкнуть. Он все равно жил по-своему, отчужденно, в стороне от мегаполисного галдежа, по возможности всячески избегая его.
Но сейчас так уж получилось: ресторан, центр, круговерть… Да и Зиночка, видно, совершенно не замечала городского безумия и вечной спешки, поэтому Акселевич решил потерпеть. И не пожалел об этом. Неожиданно выяснилось, что он просто сейчас не видит, не замечает окружающего, абсолютно ничего вокруг не слышит, кроме одной лишь Зиночки. Крымский город словно исчез, растворился в своих собственных размытых влагой огнях, скрылся в вечернем сыром сумраке – его не было. Может быть, он вообще перестал существовать? А все вокруг – призраки, иллюзии, привидения? Была и оставалась одна только Зиночка, улыбнувшаяся Борьке неуверенно, доверчиво и приветливо.
Она оказалась так наивна и простодушна, что даже не потрудилась умышленно припоздниться, не додумалась специально опоздать на свидание, чем всегда развлекаются прожженные опытные кокетки. Борис вспомнил своих многочисленных девок и усмехнулся. Им очень нравилось заставлять себя ждать. Вечно опаздывающие, притворно сокрушающиеся по этому поводу, ненатурально себя ругающие: «Ах, опять я опоздала! Прости меня! Никогда не могу правильно рассчитать время. А ведь вышла сегодня заранее!» Лгуньи и лицемерки! Все как одна. Кроме Нины…
– А почему вы не опоздали? – спросил он. Зиночка подняла на него удивленные глаза.
– Но пробок сегодня нигде не было. Я доехала на редкость удачно.
– Пробок не было, – задумчиво и почти радостно повторил за ней Борис. – Ишь ты подишь ты… Как это хорошо, что их не было… А то у некоторых дам они бывают постоянно, даже там, где их никогда не бывает. Девушки всегда опаздывают. Даже если такая мадам – твоя шефиня. Нарвался я на одну… Встречались исключительно по редакционным делам – так она все равно неизменно опаздывала, ни разу не пришла вовремя! Вперед? – И он уверенно подхватил Зину под локоть.
Но перед самым входом в ресторан Зиночка неожиданно спасовала.
– Давайте туда не пойдем, – сказала она. – Там нет ничего хорошего.
– А куда? – спросил Акселевич. – И где же вам нравится?
Ему нравилось коверкать слова на свой лад.
– Погуляем, побродим… – неопределенно предложила Зиночка.
– Жаль, что у вас нет моря, – отозвался Борис, закуривая и заслоняясь от ветра. – Человек всегда, с самого начала своего существования, любил и продолжает любит смотреть на воду и огонь. Они несут с собой жизнь. И между прочим, они же ее нередко и отбирают. Но это значительно позже.
– А я не понимаю и никогда не понимала, почему люди любят смотреть на воду. Реки, моря и озера не успокаивают, – возразила Зиночка. – Они, наоборот, будят тихо дремлющую до поры до времени печаль. Или люди так нуждаются именно в этой безмятежно текущей и плывущей мимо грусти? И луну я тоже не люблю. Она чересчур безрадостна. Когда я ее вижу, мне хочется уныло завыть, как собаке. И светит она не настоящим светом, потому что мертва. Она – пустое место в небесах…
Борис вновь посмотрел на свою спутницу с возрастающим интересом и выдвинул альтернативный вариант – кино. Болтаться по сырым симферопольским улицам ему не улыбалось. Зиночка согласилась.
В фойе кинотеатра Борис разглядел ее повнимательнее. На этот раз колготки с какими-то замысловатыми рисунками… Борька осторожно коснулся ее икры и спросил:
– Вопрос можно? А что тут у вас нарисовано?
Пока смущенная Зиночка раздумывала над ответом, он провел ладонью по коленке:
– А вот тут что?
Зина неловко засмеялась:
– Борис, не валяйте дурака! Неудобно, люди смотрят…
– Пардон… – пробормотал Акселевич.
Кроме загадочно разрисованных колготок на Зине красовались крохотная юбчонка и, разумеется, топик – суперхит молодежной женской моды последних лет. Иногда казалось, что, кроме топиков, девушки уже ничего больше не признавали – и зимой и летом.
Борька весело указал на Зинин животик:
– Пузечко голое! Как не холодно?! И зачем вам тогда плащ?
Зина пришла именно в нем.
– Нет, без плаща я мерзну. Очень сыро и ветрено…
Акселевич хмыкнул:
– Ишь ты подишь ты… Без плаща никуда, а ходить в холодрыгу с голым животом – пожалста!
Зиночка смущенно одернула топик (жест бессмысленный, топик не одернешь) и еще растеряннее отозвалась:
– Я привыкла, и именно живот у меня не мерзнет…
Давно поднаторевший в общении с молодыми дамами, весьма опытный Борька сразу припомнил всех своих подруг: Марьяшку, Маргаритку, Нину, Дусю, Веронику, etc… И произнес несколько высокопарным и саркастическим тоном:
– Между прочим, мадам, из-за ношения топиков в зимнее время, по моим наблюдениям, наши девушки пребывают в состоянии хронического насморка. Вечная течка из носа. Пардон… Но что делать, что делать – мода обязывает! И приходится мучиться, зато выдерживать стиль. Кстати, осмелюсь вам скромно заметить: раньше мужики остро, стой мене, прямо-таки болезненно, с повышенным любопытством реагировали на раздетых по-летнему дам в метро. Но теперь они мужикам опротивели, глаза намозолили, и реакции – ноль. Смотрят только на одетых. Эти возбуждают. Опять пардон…
Зиночка вновь смутилась. А Борька разговорился не на шутку:
– Вот из области «есть многое на свете, друг Горацио…». Во времена моего тинейджерства девочки, конечно, мне встречались разные. Даже такие, что на учете в милиции состояли. Но чтобы даже такая девочка тогда надела топик! Да ни в жисть! Это было немыслимо, и подобное даже самым отъявленным оторвам в голову не приходило. Сейчас же в топиках ходят и великие скромницы. – Он кинул хитрый взгляд на совершенно растерявшуюся спутницу. – А вот вам ишшо для примера некая маза из истории Франции позапрошлого века или раньше. Привилась там мода на женскую одежду псевдоантичного стиля. Причем это распространялось и на зимние одеяния. То бишь зимой француженки носили какие-то легонькие балахончики на манер туник, слегка мехом отороченные. Но не учли модницы главный момент – в Греции тепло круглый год, а во Франции откель этакая погода? Там и ниже нуля бывает, и снег даже выпадает. Но – мода… Это особь статья. – Акселевич хмыкнул. – В результате, как показала статистика, смертность среди женщин от осложнений после простуд и переохлаждения во Франции понеслась вперед прыжками кенгуру. Мне сей факт недвусмысленно напоминает нечто похожее – всесезонную моду на топики. Да, глупости повторяются по всему миру и во все времена… Ха! Признаюсь, у моей одной старой подружки Марианны до сих пор нет детей. И видимо, из-за этого постоянного проклятого топика даже зимой. Мадам себе отморозила все детородное женское хозяйство. Пардон… Хотя зачем тут стесняться правды? Не надо ее бояться, ведь ложь на земле тоже бесконечна. Мода на топики вредна для генофонда. Я как-то сказал Марьяшке: «Дура ты неотесанная! Тебе же детей рожать!» А она бодро ответила: «Будем рожать!» Так по сей день и рожает… Была у нас в школе училка Надежда Сергеевна. Эта вообще заявляла в декабре: «Буду проверять собственноручно! И если обнаружу, что у кого-нибудь кроме трусов под брюками ничего не надето – выставлю на мороз и отправлю домой!» И отправляла. Все радовались и нарочно не надевали ничего теплого. Наконец мадам осознала свою ошибку…
Зиночка дала Борьке наболтаться вволю и отлично излить душу. Ее интересовала биография нового знакомого, а кто еще может преподнести и выложить ее лучше, чем сам виновник событий? И имя Марианны Зина сразу запомнила и взяла на заметку.
В свое время – давнее, школьное, мирное – мать тоже тщетно пыталась заставить одеться Зину хотя бы зимой. Закрывала собой дверь, бросалась на нее, прямо как Матросов на амбразуру, думала Зина, и не пускала дочь в школу.
– Пока не наденешь рейтузы, не выпущу из дома! – кричала мать. – Кто их там на тебе увидит?!
Зина кривилась и морщилась при одном только мерзком слове «рейтузы». Какая гадость…
– Ну и не надо! – меланхолично говорила она. – Могу и вовсе не ходить в школу, пока не потеплеет!
Мать поневоле сдавалась. Родители слишком часто переоценивают свои силы и возможности. И закрывать дверь наглухо можно лишь тогда, когда есть абсолютная уверенность, что ее не придется совсем скоро открыть.
Наконец начался фильм. Что-то про авиацию. Название не запомнили оба. Когда самолеты на экране стали на бешеных скоростях бросаться прямо на зрителей, Зиночка вдруг попросила:
– Борис, можно я буду за вас держаться? А то я по жизни боюсь скоростей!
Акселевич с готовностью протянул руку.
– Об что речь, – удовлетворенно пробормотал он.
Всякий раз, когда на экране вновь и вновь происходило нечто подобное, ужасающее, – а в фильме бесконечно падали и взлетали, – Зиночка с трогательной доверчивостью вцеплялась в кисть Бориса.
Акселевич упоенно предвкушал кульминацию. И не ошибся. В результате герой едва не погиб заодно со своим самолетом. Жив, правда, остался, но долго лежал в больнице весь переломанный. А Зина, переехав нервными раскаленными пальцами чуть повыше, все крепче впивалась в запястье Акселевича, потом вообще держалась уже за него двумя руками, а потом – когда режиссер-натуралист показал несчастного героя всего в крови – стиснула пальцы почти железной хваткой, а другой ладошкой плотно закрыла себе глаза.
Борька про себя иронизировал и наслаждался. Темнота помогала ему скрыть неподдельный восторг. Давно не попадались Акселевичу на жизненном пути столь инфантильные и наивно-милые девушки. Очевидно, их заботливо выращивала провинция. На счастье Борьке.
Потом вновь в фильме начались скоростные полеты, и Борис уже привычно деловито подал чрезмерно впечатлительной соседке вторую руку ладонью вверх. Запасной вариант.
– Я так дико в вас вцепляюсь, что вообще боюсь сломать вам руку! – посетовала Зиночка.
– Ха! Не волновайтесь, у меня что-то сломать трудно, я парень крепкий!
– Ну ладно. – Она снова уцепилась за его запястье.
К немалому огорчению Борьки, фильм все-таки кончился, и пришлось выйти из зала. Зина тотчас начала сострадать:
– Вы не очень устали со мной? Руку я вам всю, наверное, отжала!
– Об что речь? Никакой боли я даже не почувствовал, – честно ответил Борис и прикинул про себя: кокетничает его дама, просто нуждаясь в мужской поддержке и желая твердой руки. Или же и впрямь она столь чувствительная и пугливая? – Вопрос можно? – спросил он, закуривая.
Зина кивнула.
– Вы игде живете?
Борьке нравилось говорить так, на простецкий манер.
Наверное, если бы Зиночка, вопреки желанию Борькиных родителей и запрету мужа, обменяла все-таки свою симферопольскую квартиру на московскую, не случились бы его бессонницы, два инфаркта и вызовы «скорых». Женские руки могут спасти от высокого давления, вредной еды и бесконечного курения. Так давно думала Нина. Хотя Борька часто смеялся:
– Судьба моего сердца, Шурупыч, исключительно в твоих руках!
Но слабохарактерная Зиночка без всяких видимых мучений смирилась со своим странным положением. И казалось, нисколько не терзаясь, приняла его навсегда. Или она так умело скрывала правду? Зину никто не понимал.
Красота, ум, глупость – все эти слова никак не подходили к ней и никак ее не определяли. Единственное, что к ней шло, – это бессловесность. И еще полная подчиненность и зависимость от своей любви. Так думала Нина.
Сам Борька женщинам никогда не подчинялся.
Твердая и настойчивая Марианна Дороднова, в обиходе Марьяшка, когда-то попыталась его захомутать, но ее неженская воля быстро обломалась о кажущуюся Борькину бесхребетность. В его мнимой мягкости, вполне осознанной, четко продуманной и отточенной до несгибаемости, утонула не одна женская душа. Очень того желающая. Странным образом расположенная к никому не нужной жертвенности, а потому живущая на земле с неиссякаемой жаждой все отдать и полностью отдаться. Выложиться до конца. Почему-то уверенная в своей необходимости и бесконечной глубине собственных чувств, чаще всего остающихся невостребованными.
Здание морга, поставленное на задворках больницы, выглядело каким-то домашним и вполне мирным. Нина стояла в стороне от всех, хотя издали ей кивали и Марианна, и Рита Комарова, и Филипп Беляникин – все бывшие одноклассники. Один только Ленька Одинцов словно не видел Нину. Но она предпочитала стоять в одиночку. И думать, думать, думать…
Борьку угораздило умереть в начале декабря. Было уже очень холодно. Резкий ветер по-хозяйски носился над территорией больницы. Нина медленно, нехотя подошла к машине, на которой приехали старенькая, спотыкающаяся Борькина мать, его брат и сестра, но неожиданно наткнулась на их недобрые взгляды и поспешила отойти к Марианне. Поняла: что-то случилось. Но не сейчас ведь разбираться… И потом… Сегодня Нине не выжить без Марьяшкиной поддержки, без ее блестящей способности, непреложного умения всегда, при любых обстоятельствах, вознести себя на пьедестал. Сомнительное лидерство давно стало основой неудачной жизни Марианны. Ее одиночества при живом муже.
Зиночке Нина отправила телеграмму тайком от Борькиной сестры Аллы, устраивавшей просто неприличные истерики при одном упоминании имени невестки. Но сделала Нина это слишком поздно, не учитывая железнодорожных особенностей и авианастроений теперь уже чужой державы, и приехать Зинаида не успела. Транспорт – дело тонкое…
Пока в Москве над гробом выясняли сложные семейные отношения и сводили счеты, слегка подзабыв о мертвом, наступил день похорон.
Нина задумчиво оглядывалась вокруг: похоже, здесь собрались в основном женщины… Они приходили поодиночке и тоже, вроде Нины, начинали озираться с недоумевающим видом. Разом овдовевшие и искренне пытающиеся осознать, что Борьки больше нет. В морг они даже не заходили, заглядывали в дверь и прятались за стены с виду совсем нестрашного маленького домика.
Нину охватила настоящая растерянность, почти паника. Она перестала обращать внимание на окружающих, в сущности, чужих ей, совершенно ненужных, и едва не упала. Марианна куда-то исчезла. Ленька, лучший Борькин друг, поспешил Нине на помощь. Она с облегчением поблагодарила Леньку, выпрямилась, для устойчивости потопала по снегу и тотчас спряталась от всех за толстое дерево.
Очень высокая, мрачная, за последние дни превратившаяся в шнурок, Нина пристально наблюдала за происходящим со стороны. Как долго и как спокойно Борька водил своих приятельниц за нос… Как прекрасно морочил им голову…
Нина, Нина! – сурово одернула она себя.
Место для осуждения было выбрано не слишком удачно.
Сначала все стояли со скорбными лицами, но постепенно у собравшихся начали мерзнуть ноги. Многочисленные вдовушки, понемногу привыкая и примеривая к себе свое новое положение, стали потихоньку прогуливаться, осторожно, незаметно подпрыгивая. Все мечтали о той минуте, когда можно будет, наконец, сесть в теплые машины и автобусы и долго-долго ехать на кладбище.
Мужчины вытащили сигареты, закурили и пустились в долгие разговоры. Вначале заговорили о смерти, но быстро ушли в сторону. Начали проблескивать слабые, короткие улыбки, унылые выражения сменились обыкновенными. Все устали беречь нарисованную грусть и о ней помнить – не случайно уныние издревле считается смертным грехом. Но на похоронах все всегда испытывают неловкость оттого, что не знают, как себя вести: делать скорбное лицо – тривиально, а болтать и шутить – как-то не принято.
Официальное прощание странно задерживалось и вышло скомканным и пустым. Тянулись по одному, словно нехотя. Женщины смотрели бессмысленными, вопрошающими глазами. Борька лежал, засыпанный цветами, и словно иронически улыбался.
Нервно оглядывающаяся в поисках Зиночки Нина, посмотрев на бледного Борьку, внезапно подумала: а вот если бы он сейчас встал, то наверняка сначала пожаловался бы на промерзшее помещение – настоящий ледник.
– Вопрос можно? – спросил бы их всех Борька. – Игде это я оказался ненароком? Ну и удружили вы мне, заразы! А холодюга! Вот тебе и вот…
Нина, Нина! – снова остановила она себя.
Ей действительно хотелось видеть Зиночку, которую она давно знала и даже по-своему любила. Борька не постеснялся их познакомить, и, что странно, конфликта при этом не возникло. Наверное, он умел выбирать правильные характеры. Обтекаемые. Как у его симферопольской жены: на редкость тихого, незаметного и неслышного человечка. Сплошной штиль… У характера Нины были более сложные составляющие, но и с ней Акселевич не промахнулся. У него оказался талант на женщин. Профессионал.
Борька вырос в Москве, но привыкнуть к городской суете и бешеному ритму, к несоразмерной ни с чем скорости, непонятной и ничем не оправданной, никак не мог. Да и не старался привыкнуть. Он все равно жил по-своему, отчужденно, в стороне от мегаполисного галдежа, по возможности всячески избегая его.
Но сейчас так уж получилось: ресторан, центр, круговерть… Да и Зиночка, видно, совершенно не замечала городского безумия и вечной спешки, поэтому Акселевич решил потерпеть. И не пожалел об этом. Неожиданно выяснилось, что он просто сейчас не видит, не замечает окружающего, абсолютно ничего вокруг не слышит, кроме одной лишь Зиночки. Крымский город словно исчез, растворился в своих собственных размытых влагой огнях, скрылся в вечернем сыром сумраке – его не было. Может быть, он вообще перестал существовать? А все вокруг – призраки, иллюзии, привидения? Была и оставалась одна только Зиночка, улыбнувшаяся Борьке неуверенно, доверчиво и приветливо.
Она оказалась так наивна и простодушна, что даже не потрудилась умышленно припоздниться, не додумалась специально опоздать на свидание, чем всегда развлекаются прожженные опытные кокетки. Борис вспомнил своих многочисленных девок и усмехнулся. Им очень нравилось заставлять себя ждать. Вечно опаздывающие, притворно сокрушающиеся по этому поводу, ненатурально себя ругающие: «Ах, опять я опоздала! Прости меня! Никогда не могу правильно рассчитать время. А ведь вышла сегодня заранее!» Лгуньи и лицемерки! Все как одна. Кроме Нины…
– А почему вы не опоздали? – спросил он. Зиночка подняла на него удивленные глаза.
– Но пробок сегодня нигде не было. Я доехала на редкость удачно.
– Пробок не было, – задумчиво и почти радостно повторил за ней Борис. – Ишь ты подишь ты… Как это хорошо, что их не было… А то у некоторых дам они бывают постоянно, даже там, где их никогда не бывает. Девушки всегда опаздывают. Даже если такая мадам – твоя шефиня. Нарвался я на одну… Встречались исключительно по редакционным делам – так она все равно неизменно опаздывала, ни разу не пришла вовремя! Вперед? – И он уверенно подхватил Зину под локоть.
Но перед самым входом в ресторан Зиночка неожиданно спасовала.
– Давайте туда не пойдем, – сказала она. – Там нет ничего хорошего.
– А куда? – спросил Акселевич. – И где же вам нравится?
Ему нравилось коверкать слова на свой лад.
– Погуляем, побродим… – неопределенно предложила Зиночка.
– Жаль, что у вас нет моря, – отозвался Борис, закуривая и заслоняясь от ветра. – Человек всегда, с самого начала своего существования, любил и продолжает любит смотреть на воду и огонь. Они несут с собой жизнь. И между прочим, они же ее нередко и отбирают. Но это значительно позже.
– А я не понимаю и никогда не понимала, почему люди любят смотреть на воду. Реки, моря и озера не успокаивают, – возразила Зиночка. – Они, наоборот, будят тихо дремлющую до поры до времени печаль. Или люди так нуждаются именно в этой безмятежно текущей и плывущей мимо грусти? И луну я тоже не люблю. Она чересчур безрадостна. Когда я ее вижу, мне хочется уныло завыть, как собаке. И светит она не настоящим светом, потому что мертва. Она – пустое место в небесах…
Борис вновь посмотрел на свою спутницу с возрастающим интересом и выдвинул альтернативный вариант – кино. Болтаться по сырым симферопольским улицам ему не улыбалось. Зиночка согласилась.
В фойе кинотеатра Борис разглядел ее повнимательнее. На этот раз колготки с какими-то замысловатыми рисунками… Борька осторожно коснулся ее икры и спросил:
– Вопрос можно? А что тут у вас нарисовано?
Пока смущенная Зиночка раздумывала над ответом, он провел ладонью по коленке:
– А вот тут что?
Зина неловко засмеялась:
– Борис, не валяйте дурака! Неудобно, люди смотрят…
– Пардон… – пробормотал Акселевич.
Кроме загадочно разрисованных колготок на Зине красовались крохотная юбчонка и, разумеется, топик – суперхит молодежной женской моды последних лет. Иногда казалось, что, кроме топиков, девушки уже ничего больше не признавали – и зимой и летом.
Борька весело указал на Зинин животик:
– Пузечко голое! Как не холодно?! И зачем вам тогда плащ?
Зина пришла именно в нем.
– Нет, без плаща я мерзну. Очень сыро и ветрено…
Акселевич хмыкнул:
– Ишь ты подишь ты… Без плаща никуда, а ходить в холодрыгу с голым животом – пожалста!
Зиночка смущенно одернула топик (жест бессмысленный, топик не одернешь) и еще растеряннее отозвалась:
– Я привыкла, и именно живот у меня не мерзнет…
Давно поднаторевший в общении с молодыми дамами, весьма опытный Борька сразу припомнил всех своих подруг: Марьяшку, Маргаритку, Нину, Дусю, Веронику, etc… И произнес несколько высокопарным и саркастическим тоном:
– Между прочим, мадам, из-за ношения топиков в зимнее время, по моим наблюдениям, наши девушки пребывают в состоянии хронического насморка. Вечная течка из носа. Пардон… Но что делать, что делать – мода обязывает! И приходится мучиться, зато выдерживать стиль. Кстати, осмелюсь вам скромно заметить: раньше мужики остро, стой мене, прямо-таки болезненно, с повышенным любопытством реагировали на раздетых по-летнему дам в метро. Но теперь они мужикам опротивели, глаза намозолили, и реакции – ноль. Смотрят только на одетых. Эти возбуждают. Опять пардон…
Зиночка вновь смутилась. А Борька разговорился не на шутку:
– Вот из области «есть многое на свете, друг Горацио…». Во времена моего тинейджерства девочки, конечно, мне встречались разные. Даже такие, что на учете в милиции состояли. Но чтобы даже такая девочка тогда надела топик! Да ни в жисть! Это было немыслимо, и подобное даже самым отъявленным оторвам в голову не приходило. Сейчас же в топиках ходят и великие скромницы. – Он кинул хитрый взгляд на совершенно растерявшуюся спутницу. – А вот вам ишшо для примера некая маза из истории Франции позапрошлого века или раньше. Привилась там мода на женскую одежду псевдоантичного стиля. Причем это распространялось и на зимние одеяния. То бишь зимой француженки носили какие-то легонькие балахончики на манер туник, слегка мехом отороченные. Но не учли модницы главный момент – в Греции тепло круглый год, а во Франции откель этакая погода? Там и ниже нуля бывает, и снег даже выпадает. Но – мода… Это особь статья. – Акселевич хмыкнул. – В результате, как показала статистика, смертность среди женщин от осложнений после простуд и переохлаждения во Франции понеслась вперед прыжками кенгуру. Мне сей факт недвусмысленно напоминает нечто похожее – всесезонную моду на топики. Да, глупости повторяются по всему миру и во все времена… Ха! Признаюсь, у моей одной старой подружки Марианны до сих пор нет детей. И видимо, из-за этого постоянного проклятого топика даже зимой. Мадам себе отморозила все детородное женское хозяйство. Пардон… Хотя зачем тут стесняться правды? Не надо ее бояться, ведь ложь на земле тоже бесконечна. Мода на топики вредна для генофонда. Я как-то сказал Марьяшке: «Дура ты неотесанная! Тебе же детей рожать!» А она бодро ответила: «Будем рожать!» Так по сей день и рожает… Была у нас в школе училка Надежда Сергеевна. Эта вообще заявляла в декабре: «Буду проверять собственноручно! И если обнаружу, что у кого-нибудь кроме трусов под брюками ничего не надето – выставлю на мороз и отправлю домой!» И отправляла. Все радовались и нарочно не надевали ничего теплого. Наконец мадам осознала свою ошибку…
Зиночка дала Борьке наболтаться вволю и отлично излить душу. Ее интересовала биография нового знакомого, а кто еще может преподнести и выложить ее лучше, чем сам виновник событий? И имя Марианны Зина сразу запомнила и взяла на заметку.
В свое время – давнее, школьное, мирное – мать тоже тщетно пыталась заставить одеться Зину хотя бы зимой. Закрывала собой дверь, бросалась на нее, прямо как Матросов на амбразуру, думала Зина, и не пускала дочь в школу.
– Пока не наденешь рейтузы, не выпущу из дома! – кричала мать. – Кто их там на тебе увидит?!
Зина кривилась и морщилась при одном только мерзком слове «рейтузы». Какая гадость…
– Ну и не надо! – меланхолично говорила она. – Могу и вовсе не ходить в школу, пока не потеплеет!
Мать поневоле сдавалась. Родители слишком часто переоценивают свои силы и возможности. И закрывать дверь наглухо можно лишь тогда, когда есть абсолютная уверенность, что ее не придется совсем скоро открыть.
Наконец начался фильм. Что-то про авиацию. Название не запомнили оба. Когда самолеты на экране стали на бешеных скоростях бросаться прямо на зрителей, Зиночка вдруг попросила:
– Борис, можно я буду за вас держаться? А то я по жизни боюсь скоростей!
Акселевич с готовностью протянул руку.
– Об что речь, – удовлетворенно пробормотал он.
Всякий раз, когда на экране вновь и вновь происходило нечто подобное, ужасающее, – а в фильме бесконечно падали и взлетали, – Зиночка с трогательной доверчивостью вцеплялась в кисть Бориса.
Акселевич упоенно предвкушал кульминацию. И не ошибся. В результате герой едва не погиб заодно со своим самолетом. Жив, правда, остался, но долго лежал в больнице весь переломанный. А Зина, переехав нервными раскаленными пальцами чуть повыше, все крепче впивалась в запястье Акселевича, потом вообще держалась уже за него двумя руками, а потом – когда режиссер-натуралист показал несчастного героя всего в крови – стиснула пальцы почти железной хваткой, а другой ладошкой плотно закрыла себе глаза.
Борька про себя иронизировал и наслаждался. Темнота помогала ему скрыть неподдельный восторг. Давно не попадались Акселевичу на жизненном пути столь инфантильные и наивно-милые девушки. Очевидно, их заботливо выращивала провинция. На счастье Борьке.
Потом вновь в фильме начались скоростные полеты, и Борис уже привычно деловито подал чрезмерно впечатлительной соседке вторую руку ладонью вверх. Запасной вариант.
– Я так дико в вас вцепляюсь, что вообще боюсь сломать вам руку! – посетовала Зиночка.
– Ха! Не волновайтесь, у меня что-то сломать трудно, я парень крепкий!
– Ну ладно. – Она снова уцепилась за его запястье.
К немалому огорчению Борьки, фильм все-таки кончился, и пришлось выйти из зала. Зина тотчас начала сострадать:
– Вы не очень устали со мной? Руку я вам всю, наверное, отжала!
– Об что речь? Никакой боли я даже не почувствовал, – честно ответил Борис и прикинул про себя: кокетничает его дама, просто нуждаясь в мужской поддержке и желая твердой руки. Или же и впрямь она столь чувствительная и пугливая? – Вопрос можно? – спросил он, закуривая.
Зина кивнула.
– Вы игде живете?
Борьке нравилось говорить так, на простецкий манер.
Наверное, если бы Зиночка, вопреки желанию Борькиных родителей и запрету мужа, обменяла все-таки свою симферопольскую квартиру на московскую, не случились бы его бессонницы, два инфаркта и вызовы «скорых». Женские руки могут спасти от высокого давления, вредной еды и бесконечного курения. Так давно думала Нина. Хотя Борька часто смеялся:
– Судьба моего сердца, Шурупыч, исключительно в твоих руках!
Но слабохарактерная Зиночка без всяких видимых мучений смирилась со своим странным положением. И казалось, нисколько не терзаясь, приняла его навсегда. Или она так умело скрывала правду? Зину никто не понимал.
Красота, ум, глупость – все эти слова никак не подходили к ней и никак ее не определяли. Единственное, что к ней шло, – это бессловесность. И еще полная подчиненность и зависимость от своей любви. Так думала Нина.
Сам Борька женщинам никогда не подчинялся.
Твердая и настойчивая Марианна Дороднова, в обиходе Марьяшка, когда-то попыталась его захомутать, но ее неженская воля быстро обломалась о кажущуюся Борькину бесхребетность. В его мнимой мягкости, вполне осознанной, четко продуманной и отточенной до несгибаемости, утонула не одна женская душа. Очень того желающая. Странным образом расположенная к никому не нужной жертвенности, а потому живущая на земле с неиссякаемой жаждой все отдать и полностью отдаться. Выложиться до конца. Почему-то уверенная в своей необходимости и бесконечной глубине собственных чувств, чаще всего остающихся невостребованными.
Здание морга, поставленное на задворках больницы, выглядело каким-то домашним и вполне мирным. Нина стояла в стороне от всех, хотя издали ей кивали и Марианна, и Рита Комарова, и Филипп Беляникин – все бывшие одноклассники. Один только Ленька Одинцов словно не видел Нину. Но она предпочитала стоять в одиночку. И думать, думать, думать…
Борьку угораздило умереть в начале декабря. Было уже очень холодно. Резкий ветер по-хозяйски носился над территорией больницы. Нина медленно, нехотя подошла к машине, на которой приехали старенькая, спотыкающаяся Борькина мать, его брат и сестра, но неожиданно наткнулась на их недобрые взгляды и поспешила отойти к Марианне. Поняла: что-то случилось. Но не сейчас ведь разбираться… И потом… Сегодня Нине не выжить без Марьяшкиной поддержки, без ее блестящей способности, непреложного умения всегда, при любых обстоятельствах, вознести себя на пьедестал. Сомнительное лидерство давно стало основой неудачной жизни Марианны. Ее одиночества при живом муже.
Зиночке Нина отправила телеграмму тайком от Борькиной сестры Аллы, устраивавшей просто неприличные истерики при одном упоминании имени невестки. Но сделала Нина это слишком поздно, не учитывая железнодорожных особенностей и авианастроений теперь уже чужой державы, и приехать Зинаида не успела. Транспорт – дело тонкое…
Пока в Москве над гробом выясняли сложные семейные отношения и сводили счеты, слегка подзабыв о мертвом, наступил день похорон.
Нина задумчиво оглядывалась вокруг: похоже, здесь собрались в основном женщины… Они приходили поодиночке и тоже, вроде Нины, начинали озираться с недоумевающим видом. Разом овдовевшие и искренне пытающиеся осознать, что Борьки больше нет. В морг они даже не заходили, заглядывали в дверь и прятались за стены с виду совсем нестрашного маленького домика.
Нину охватила настоящая растерянность, почти паника. Она перестала обращать внимание на окружающих, в сущности, чужих ей, совершенно ненужных, и едва не упала. Марианна куда-то исчезла. Ленька, лучший Борькин друг, поспешил Нине на помощь. Она с облегчением поблагодарила Леньку, выпрямилась, для устойчивости потопала по снегу и тотчас спряталась от всех за толстое дерево.
Очень высокая, мрачная, за последние дни превратившаяся в шнурок, Нина пристально наблюдала за происходящим со стороны. Как долго и как спокойно Борька водил своих приятельниц за нос… Как прекрасно морочил им голову…
Нина, Нина! – сурово одернула она себя.
Место для осуждения было выбрано не слишком удачно.
Сначала все стояли со скорбными лицами, но постепенно у собравшихся начали мерзнуть ноги. Многочисленные вдовушки, понемногу привыкая и примеривая к себе свое новое положение, стали потихоньку прогуливаться, осторожно, незаметно подпрыгивая. Все мечтали о той минуте, когда можно будет, наконец, сесть в теплые машины и автобусы и долго-долго ехать на кладбище.
Мужчины вытащили сигареты, закурили и пустились в долгие разговоры. Вначале заговорили о смерти, но быстро ушли в сторону. Начали проблескивать слабые, короткие улыбки, унылые выражения сменились обыкновенными. Все устали беречь нарисованную грусть и о ней помнить – не случайно уныние издревле считается смертным грехом. Но на похоронах все всегда испытывают неловкость оттого, что не знают, как себя вести: делать скорбное лицо – тривиально, а болтать и шутить – как-то не принято.
Официальное прощание странно задерживалось и вышло скомканным и пустым. Тянулись по одному, словно нехотя. Женщины смотрели бессмысленными, вопрошающими глазами. Борька лежал, засыпанный цветами, и словно иронически улыбался.
Нервно оглядывающаяся в поисках Зиночки Нина, посмотрев на бледного Борьку, внезапно подумала: а вот если бы он сейчас встал, то наверняка сначала пожаловался бы на промерзшее помещение – настоящий ледник.
– Вопрос можно? – спросил бы их всех Борька. – Игде это я оказался ненароком? Ну и удружили вы мне, заразы! А холодюга! Вот тебе и вот…
Нина, Нина! – снова остановила она себя.
Ей действительно хотелось видеть Зиночку, которую она давно знала и даже по-своему любила. Борька не постеснялся их познакомить, и, что странно, конфликта при этом не возникло. Наверное, он умел выбирать правильные характеры. Обтекаемые. Как у его симферопольской жены: на редкость тихого, незаметного и неслышного человечка. Сплошной штиль… У характера Нины были более сложные составляющие, но и с ней Акселевич не промахнулся. У него оказался талант на женщин. Профессионал.