Страница:
Зиночка смотрела Борьке в рот, никогда не дискутируя с ним и редко поддерживая разговор. Не потому, что не могла, а потому, что не хотела. Она видела в нем божество, нежданно-негаданно явившееся в ее родной, безнадежно провинциальный, несмотря на все громкие эпитеты, город. Сверхчеловека, дарованного ей то ли философией Ницше, то ли собственной фантазией и непохожего на все без исключения мужское симферопольское население. И хотя богом, как известно, быть трудно, Борька замечательно справлялся с порученной ему Зинаидой и ею же определенной ролью, не прилагая к этому больших усилий. Ему вообще ничего изображать из себя не приходилось: Зина с искренней любовью и детским старанием живо и усердно рисовала чудесный и единственный образ так, как ей самой того хотелось. «Я его слепила из того, что было…»
Она была чересчур рассеянна. Могла утром, торопясь на работу в институт, схватить вместо сумочки магнитолу и отправиться с ней в путь. Никто на улице внимания не обращал, а что особенного? Женщина несет спозаранку в ремонт забарахлившую технику. Зина спохватывалась лишь на троллейбусной остановке, обнаружив, что из «сумочки» нельзя достать кошелек.
Зинина сумка вечно болталась где-то в весьма далекой от хозяйки стороне, проездные постоянно терялись, а мелкие деньги… Те вообще запросто пролетали у нее между пальцев.
Сосредоточивалась Зиночка единственно на Борьке, совершая извечную, самую большую и страшную, но неизбежную женскую ошибку: делала мужика смыслом жизни.
Нина вспомнила, как она впервые увидела Зинаиду. Сразу в качестве жены…
Какую выбрал! – подумала она тогда в страхе. Толстуха! Брюхо торчит! Нос здоровый! На голове воронье гнездо! Гарна дивчина… Или любит?… И не искал, и не выбирал вовсе… Любит… Любит – и все!
Позже Нина поняла, что ошиблась: о любви не стоило даже задумываться. Зато безропотная и безответная Зиночка оказалась заодно и премудрой, умеющей свободно и легко подчиняться. На что способны только самые умные женщины.
До свадьбы Борька как-то вскользь упомянул о какой-то своей новой знакомой из Симферополя. Поскольку Нина была уже давно в курсе безмерной широты Борькиной души и неограниченности увлечений, она не удивилась, но поинтересовалась:
– А как она выглядит?
Акселевич непонятно замялся, пытаясь что-то выразить, обрисовать словами облик Зиночки, но никак не мог – не вспоминалось ему никаких особых примет: прямые русые волосы средней длины, нормальный рост, хорошая комплекция… Ничего особенного и из ряда вон выдающегося. И выпалил наконец:
– Ха!.. Зиночка Крупченко ее зовут. Попросту Крупка.
Нина догадливо хмыкнула и вполне серьезно сказала:
– Ясно, Боб… Стало быть – вся из себя она – Зиночка Крупченко!..
Нина не знала, почему до сих пор нет Зинаиды. Унижаться до расспросов она не желала и молча злилась, справедливо считая, что этой рассеянной тихоне не приехать было нельзя. Не умерла же она скоропостижно от неожиданного горя!
Нина даже не слишком тосковала. С одной стороны, не позволяла себе, с другой – была готова к раннему расставанию навсегда, оно не сразило ее своей резкой неожиданностью. Знала – Борькин век давно измерен. И ранний уход – извечное клеймо избранника Небес. Как концлагерный номер. Борьке выдали номерок с небольшой цифрой. Нина разглядела его очень давно. Увидела и испугалась.
Глава 4
Она была чересчур рассеянна. Могла утром, торопясь на работу в институт, схватить вместо сумочки магнитолу и отправиться с ней в путь. Никто на улице внимания не обращал, а что особенного? Женщина несет спозаранку в ремонт забарахлившую технику. Зина спохватывалась лишь на троллейбусной остановке, обнаружив, что из «сумочки» нельзя достать кошелек.
Зинина сумка вечно болталась где-то в весьма далекой от хозяйки стороне, проездные постоянно терялись, а мелкие деньги… Те вообще запросто пролетали у нее между пальцев.
Сосредоточивалась Зиночка единственно на Борьке, совершая извечную, самую большую и страшную, но неизбежную женскую ошибку: делала мужика смыслом жизни.
Нина вспомнила, как она впервые увидела Зинаиду. Сразу в качестве жены…
Какую выбрал! – подумала она тогда в страхе. Толстуха! Брюхо торчит! Нос здоровый! На голове воронье гнездо! Гарна дивчина… Или любит?… И не искал, и не выбирал вовсе… Любит… Любит – и все!
Позже Нина поняла, что ошиблась: о любви не стоило даже задумываться. Зато безропотная и безответная Зиночка оказалась заодно и премудрой, умеющей свободно и легко подчиняться. На что способны только самые умные женщины.
До свадьбы Борька как-то вскользь упомянул о какой-то своей новой знакомой из Симферополя. Поскольку Нина была уже давно в курсе безмерной широты Борькиной души и неограниченности увлечений, она не удивилась, но поинтересовалась:
– А как она выглядит?
Акселевич непонятно замялся, пытаясь что-то выразить, обрисовать словами облик Зиночки, но никак не мог – не вспоминалось ему никаких особых примет: прямые русые волосы средней длины, нормальный рост, хорошая комплекция… Ничего особенного и из ряда вон выдающегося. И выпалил наконец:
– Ха!.. Зиночка Крупченко ее зовут. Попросту Крупка.
Нина догадливо хмыкнула и вполне серьезно сказала:
– Ясно, Боб… Стало быть – вся из себя она – Зиночка Крупченко!..
Нина не знала, почему до сих пор нет Зинаиды. Унижаться до расспросов она не желала и молча злилась, справедливо считая, что этой рассеянной тихоне не приехать было нельзя. Не умерла же она скоропостижно от неожиданного горя!
Нина даже не слишком тосковала. С одной стороны, не позволяла себе, с другой – была готова к раннему расставанию навсегда, оно не сразило ее своей резкой неожиданностью. Знала – Борькин век давно измерен. И ранний уход – извечное клеймо избранника Небес. Как концлагерный номер. Борьке выдали номерок с небольшой цифрой. Нина разглядела его очень давно. Увидела и испугалась.
Глава 4
Девушка со стаканом…
Так прозвал Юльку незнакомый человек в поезде. Немолодой. Правда, ей тогда все люди старше тридцати казались немолодыми. Небритый – где там бриться в товарняке, куда людей затолкали так, что всю дорогу они стояли плечом к плечу. Грязь, духота, смрад… Вонь немытых человеческих тел… Казалось, что они действительно превратились просто в тела, загадочным, необъяснимым образом продолжающие двигаться, говорить и думать. Но только на время. И не на долгое.
Юлька начинала понимать, как оно отвратительно – человеческое тело. Как грязно, мерзко, противно… И никуда теперь от него не деться… А если ей захочется в туалет? Что тогда?! Сколько еще их будут везти в этом глухом вагоне? Нет, она не могла представить, что можно вот так, прямо на виду у всех, присесть и… Лучше сразу умереть!.. Но почему-то никто не умирал, а все справляли свои дела прямо в вагоне, часто стоя – пошевелиться нельзя, – отчего вонь все усиливалась, делаясь невыносимой.
Голова кружилась, начинали ныть виски. Небритому удалось в этой тесноте присесть на корточки. Или он очень плохо себя чувствовал? Снизу он долго рассматривал Юльку, а потом тихо произнес:
– Девушка со стаканом… Откуда взялась ты, вот такая? И почему не выпускаешь его из рук?
Юлька обозлилась: чего задавать глупые вопросы? Она вообще была оторва, никогда ничего не боялась, смело дралась с соседскими мальчишками, хотя росла под надежной защитой двух двоюродных братьев, готовых дать в морду любому, кто полез бы к их младшей обожаемой сестренке.
– По-моему, здесь все взялись из одного места: из Ростова! – резко заявила Юлька. – Облава шла по всему городу! Меня схватили на рынке. А вы разве не ростовчанин?
Небритый медленно покачал головой. И снова внимательно посмотрел на стакан в ее руке. Дался ему этот стакан!
Сентябрь в Ростове всегда теплый. Но в сорок втором он выдался по-настоящему жарким. Делать ничего не хотелось, мысли постоянно тянулись к Дону, к воде, куда можно окунуться с головой, заплыть как можно дальше от берега и забыть обо всем…
Но в тот день не отпускала от себя книга. Юля читала на террасе «Овода». Ну конечно, на самом интересном месте, когда так хотелось узнать о любви Джеммы и главного героя, мать попросила Юлю сходить на рынок за постным маслом. Спорить с матерью никто не осмеливался: она была резковата, жестка и приказов своих никогда не отменяла.
Юля с тяжелым вздохом отложила книгу в сторону, взяла граненый стакан и рубль и пошла. В сарафанчике и маминых шлепанцах, как была – базар-то рядом, только улицу перейти.
Торговки кричали, переругиваясь, словно и не существовало никакой войны. Да, впрочем, и сама Юля иногда о ней напрочь забывала. Немцы уже приходили один раз, ну, пришли во второй… Их скоро выгонят. Стоит ли задумываться над этим? Пока война никак не влияла на ее жизнь.
Юля придирчиво и капризно, изображая опытную хозяйку, перепробовала множество ложек масла и наконец выбрала. Ей налили полный стакан. На выходе из рынка ее куда-то вдруг потеснили, оттолкнули, начали кричать полицаи… Юля даже толком не поняла о чем. И ни о чем, конечно, не догадалась. Она дерзко и нахально оттолкнула плечом полицая, пытаясь вырваться. Тот усмехнулся, оглядев ладную дивчину, и крепко взял ее за локоть. Вырваться не удалось. Ладно, обойдется… Какая-нибудь очередная дурацкая проверка. Может, снова ищут бежавших военнопленных, не раз уже исчезавших с железной дороги.
Юлю вместе с гомонящей толпой довели до вокзала, втолкнули в вагон, предназначенный для коров, и повезли. Куда? Зачем? Она ничего не понимала.
Небритый пристально смотрел на нее. Открытый пестрый сарафанчик, разношенные мамины шлепки, две толстенных косы за плечами… И стакан с подсолнечным маслом в руке…
Потом он неожиданно вдруг завел какую-то заунывную, никому не знакомую песню. Может, сам ее выдумал? Пел он о родине, которую покидал навсегда, о том, как ему хочется жить, как хочется назад, в Россию, на берег Дона, под жаркое родное солнце…
В вагоне начали подпевать, потому что слова повторялись, были очень простыми, легко запоминающимися. Вокруг безмолвно плакали, слезы текли по щекам почти у всех, и все пели: заунывно, тяжело, безнадежно… Неужели все сказанное в песне – правда и никто из них не вернется домой?! Нет, этого не может быть! Небритый и все остальные просто слишком старые, им уже все равно скоро умирать, а Юльке только жить и жить, ей всего четырнадцать…
Юлька почему-то вспомнила свою любимую учительницу литературы. Весной ей исполнилось тридцать лет, она праздновала день рождения шумно, радостно, вся школа поздравляла, ученики несли самодельные незамысловатые подарки и цветы… И вместе со всеми учительница пела. А Юлька смотрела на нее и думала: «Что же тут распевать? Ведь тридцать стукнуло! Это же старость! О смерти думать пора, а у нее песни на уме!»
Поезд шел во Львов, до которого тащились почти четверо суток. Ехали все так же стоя. Плечом к плечу. Без еды и воды. У некоторых оказались с собой вещи: многих взяли из домов, поэтому удалось кое-что наспех прихватить. А в руках у Юли – все тот же стакан. Масло она давно выпила – хотелось есть, – а его берегла и берегла с маниакальным упорством, как единственный предмет, оставшийся на память о доме. Писать пришлось прямо в трусики, а кишечник от страха все-таки, на ее счастье, парализовало. Юлька ненавидела себя и всех остальных, ни в чем не виноватых и страдающих не меньше, а скорее всего, куда больше, чем она. Но простить ни им, ни себе этого омерзительного запаха не могла.
Девушка со стаканом… Прозвище привязалось, прилипло к ней. Ее долго так и звали. Тот стакан отобрали у Юли уже во Франкфурте-на-Майне, в тюрьме. Значительно позже.
Сначала был лагерь во Львове. Никто тогда даже не поверил, что они наконец добрались до места. Все стояли и молчали, хотя немцы, надсаживаясь и срывая голоса, орали, что пора выходить, теснили людей к выходу.
Юлька вырвалась из вагона первая, растолкав толпу. И застыла. Не может быть…
Ее ослепило львовское, вяло закатывающееся, разгоряченное за день солнце. Вокруг нежной зеленью покачивалась высокая, такая мирная трава, в задумчивом небе замерли, словно обклеванные птицами по краям, кусочки мягких облаков… Юлька бросилась куда-то в сторону от поезда, но немец преградил ей дорогу и указал, куда идти. Наконец-то разрешили сходить в настоящий туалет… Какое это было счастье! И никто не заметил, как он грязен. Потом всех раздели догола и отправили на дезинфекцию. На самом деле гогочущие немцы попросту обливали привезенных пленных холодной водой из шлангов. Небритый куда-то пропал, и очень хорошо. Почему-то Юле вовсе не хотелось, чтобы он увидел ее голой. А позже самых красивых девчонок начали утаскивать в кусты…
Юля забеспокоилась и в тревоге подошла к какой-то немолодой женщине, с которой ехала в одном вагоне, с неудовольствием искоса посмотрев на ее обрюзгшее рыхлое тело. Неужели и Юлька тоже когда-нибудь станет такая же? Ни за что на свете! Лучше действительно умереть молодой!
Увидев испуганные, отчаянные Юлькины глаза, женщина все поняла без слов.
– Поскорее ищи свои вещи! – шепнула она. – У тебя там что было-то, кроме твоего стакана? Ты чего все его в руке держишь?
– Сарафанчик, – пролепетала потерянная Юля.
– Господи, сарафанчик! – всплеснула руками женщина. – Ладно, не убивайся ты так! Что-нибудь придумаем…
Вместе они начали разыскивать Юлькины вещи, но сарафанчик после «дезинфекции» пропал. Тогда пожилая женщина выдала ей юбку и платок из своих запасов, уговорила какого-то парня подарить Юльке пиджак, кто-то отдал чулки и подвязки… Именно платок – большой, темный, старушечий – и спас Юлю с ее роскошными длинными косами от большой беды. Она постоянно наглухо куталась в него. А мамины шлепанцы отыскались.
Потом Юля никак не могла вспомнить, куда делись те красивые девчонки, которых уволокли, несмотря на их отчаянное сопротивление, в кусты. Ни одна из красавиц не вернулась обратно: то ли их убили, то ли увезли куда-то.
Но в лагере – снова неслыханное счастье! – стали давать есть. Здесь Юля провела около месяца. Зачем их столько здесь держали? Мучили нехорошие мысли, терзали воспоминания о маме, о доме… Вновь появился небритый и опять посмотрел на Юлю странными глазами. Она очень обрадовалась его появлению: значит, он жив, с ним ничего не случилось, и, может быть, ему все же удастся вернуться в Ростов, вопреки пророчеству его унылой песни. Не расставалась теперь Юля и с пожилой женщиной по имени Ульяна Петровна, даже назвала ее про себя «моя мама».
Через месяц Юлю отправили в немецкий город Зост. Вместе со стаканом. Здесь русские пленные расстались. Ульяна Петровна и небритый остались в лагере. Наверное, их собирались отправить с другой партией в другой город. Никто ничего не знал и даже не мог вчерне предположить свою судьбу. Это было самым страшным.
Юля попала в деревушку недалеко от Арнсберга, на военный завод, выпускающий багажники для велосипедов. Начала там работать. Здесь оказалось немало русских девушек, попавших почти так же, как Юля, в облавы или выхваченных из родных домов на Украине, в Белоруссии и России. Хозяин никого не обижал, хорошо кормил, довольно прилично устроил пленных. Выдавал чистое белье, полотенца, одежду, ношеную, но на редкость аккуратную и чистую, даже отглаженную. Может, потому, что у него самого была любимая дочка Вальтраут? Шестиклассница, она отставала по математике…
Юля не раз видела красные, заплаканные глаза немочки. Девочку было жаль. Но когда Юлька узнала причину этих слез, то стала смеяться: ей бы такое горе!
– Тише ты, уймись, ненормальная! Никак со своим стаканом расстаться не можешь! Совсем голову потеряла! – шикнули на нее подруги. – Хозяин дознается, обозлится. Разве можно смеяться над его любимой дочкой? Он ее просто обожает.
И любящему отцу – настоящая любовь всегда догадлива! – пришла в голову неожиданная, на первый взгляд нелепая и необычная мысль.
– Пойди к русским, – посоветовал он дочери. – А вдруг кто-нибудь из них разбирается в теоремах! Я-то ведь тебе ничем помочь не могу: всю жизнь занимаюсь простыми железками. Мать вообще домохозяйка…
Девушки начали помогать Вальтраут. Только ни у одной ничего не получалось – немочка продолжала рыдать над задачами. И тогда вызвалась Юля. То ли она оказалась смелее других, настойчивее, то ли лучше помнила математику, то ли была педагогом от природы… Но она быстро добилась понимания, общаясь с девочкой на пальцах. Два месяца Юля не работала на заводе – хозяин освободил, – а занималась с хозяйской дочкой. Научилась болтать по-немецки с помощью Вальтраут. Подружились с ней, такой милой и простой, чем-то напоминавшей Юле девчонок с берегов Дона. И стала называть ее Валечкой.
Возможно, Юля оставалась бы с Вальтраут до освобождения: на хозяев жаловаться не приходилось. Чисто, подарки русским на Рождество – полотенца, праздничный стол… На воскресенья давали «увольнительные». Хозяин кормил неплохо. Только вот повариха решила на пленных девочках сэкономить. И как-то раз Юля обнаружила в фасолевом супе странную «шелуху». Присмотрелась и ахнула. Ростовские девчонки небрезгливые, но в супе плавали черви. Этого Юлька вынести не смогла.
– Ты лучше молчи, – советовали подруги. – Ничего страшного, никто из нас не отравился! Даже животы ни разу не болели. А то влипнешь в историю, на свою же голову беду накличешь! Живем ведь хорошо. Когда вот только ты свой дурацкий стакан выкинешь?
Но Юлька заупрямилась, закапризничала – она, в конце концов, не свинья, чтобы жрать помои! – и решила пожаловаться хозяину на червивый суп. Но прежде нужно было узнать у Валечки, как по-немецки «червь». Услышав о червях, не по-немецки экспансивная подруга закричала:
– Не может быть! – и метнулась к поварихе: – Ты чем кормишь русских девочек?!
Глянула – а мясо все покрыто червями. В ужасе Вальтраут опрокинула на землю всю большую кастрюлю и бросилась к отцу.
Больше этого не повторялось. Но вот работать на заводе после того, как Валечка подтянулась по математике и занятия прекратились, оказалось совсем не просто. Вмешалась любовь.
В то время в Германии шла тотальная мобилизация: в армию брали с шестнадцати лет. И как-то Валечка пожаловалась на занятиях русской подруге, что родители ее запирают на ключ, не разрешая встречаться с мальчиком, который ей нравится. А он – солдат и только что приехал на несколько дней с фронта. И Юля отважно предложила:
– Напиши записку, я передам.
Так Юлька стала наперсницей хозяйской дочери: относила письма и устраивала влюбленным свидания. Отчаянная ростовская девчонка, она ничего не боялась. Девушки хорошо понимали друг друга: ровесницы, еще не знающие ни вражды, ни ненависти. Их не смогла разделить даже война. Позже, в Вартбурге, история повторилась с удивительной точностью.
Но хозяин быстро узнал обо всем и запретил дочери видеться с Юлей. Она слышала, как хозяин спросил у дочери:
– Почему ты так часто бегаешь к русским? Что тебя там так интересует? Это непонятно…
Вальтраут ничего не ответила, но забегать стала все реже и реже. А запирали ее все чаще и чаще… Тогда «учительнице» пришлось вернуться на завод. И тут на нее сразу начали обрушиваться несчастья, одно за другим.
Одна из девушек, работавших на прессе, по неосторожности осталась без двух пальцев. Поэтому бесстрашная Юлька категорически отказалась заменять подругу, попавшую в больницу. Обозлившись на Юлю, мастер поставил ее на электросварку. Обучал русскую он всего один день.
– Разве этого достаточно? – возмутилась Юлька.
Но хитрый немец заявил, что русская очень сообразительная, хорошо знает математику, может сама учить, раз так быстро помогла хозяйской дочери, а значит, один день учебы даст такой девушке очень много.
Все детали, впервые сваренные Юлей самостоятельно, оказались бракованными – четыре ящика. В ответ на ругань мастера Юля ему моментально надерзила. Она не умела сдерживаться и за словом в карман никогда не лезла. Заодно она заявила, что получает слишком мало: двадцать марок в месяц. На других заводах платят больше. И тогда разъяренный мастер несколько раз сильно ударил ее по рукам металлическим прутом. Как потом болели пальцы! Очевидно, они были сломаны. Но теперь было очень непросто обратиться за помощью к Вальтраут… А Валечка наверняка выручила бы из беды, придумала бы что-нибудь.
В довершение всех несчастий Юлю подкараулил у лестницы надзиратель и начал тискать. Перестал выручать спасительный раньше платок… Да и осмелевшая Юля надевала его теперь довольно редко, лишь когда уходила на воскресенья. Она ответила по-русски – звонкой пощечиной. После этого пришлось крепко стиснуть зубы, чтобы не закричать от боли. Оставался один выход – бежать. Валечка сидела, запертая на ключ.
Юлька быстро договорилась с другой русской девчонкой, Марией, – вдвоем не так страшно. Сбежали они запросто, на рассвете. За ними никто особенно не следил: очевидно, хозяин считал, что бежать им некуда и незачем. Слишком уж это рискованно: в дороге погибнуть – легче легкого.
Но безрассудная Юля никогда никому обид не прощала и не терпела никаких несправедливостей. Знаменитым русским терпением она была обделена. И скрылась, не забыв прихватить с собой пресловутый стакан. Она берегла и лелеяла его и ухитрилась до сих пор не разбить. Жалко было одну только Валечку…
Сначала они с Машей шли вдвоем, потом к ним присоединились еще три русские девушки. Попрошайничали. Ночами мучил холод, от голода болели животы, невыносимо хотелось вымыться хотя бы раз… Свои роскошные косы Юле удавалось расчесывать так редко, что волосы превратились в подобие войлока. Случайные спутницы где-то отстали. Юля не обратила на это никакого внимания. Она сосредоточилась на одной мысли: выжить, попасть домой, увидеть маму…
Именно тогда Юля стала называть себя Нэлой, а Марию – Эммой. Так было проще и понятнее. И не стесняясь, несмотря на хорошее знание немецкого, объявляла со свойственной ей смелостью всегда обязательно по-русски, с вызовом:
– Я русская! Хочу домой! А есть нечего…
Немцы подавали охотно. Они жалели пленных и врагов в них не видели. Зачем простым людям война? Это Юлька уже отлично усвоила.
Один случай ей запомнился особенно хорошо. Она зашла в магазин, куда однажды уже наведывалась и хозяйка которого прекрасно накормила девушку. И вдруг сегодня с грубым криком выгнала, ничего не дав. Юля шла по улице и плакала от обиды. Неожиданно девушку догнал мальчик, сын хозяйки:
– Эй, рус, на, ешь, только уходи отсюда! Следят! – и сунул булочку…
Наступал сорок третий год.
К середине января, непривычно теплого для России, две маленькие отчаянные беглянки добрались до Вартбурга, где устроились работать. Маша осталась у владелицы булочной. Юлька нанялась к достаточно богатым людям: у них были маленький ресторан, гостиница, колбасный магазинчик. Она мыла там свиней. В четырехэтажном подвале. Опять аккуратно, чисто, можно мыться, свежее белье… И снова, как и прежде, подружилась с хозяйской дочкой Каролиной.
Но снова этот рок, преследующий Юлю на пути по Германии! Объявилась непрошеная любовь. Бесхитростная, искренняя Каролина, моментально доверившаяся Нэле, открыла ей все свои секреты. Да и секрет-то был всего лишь один – Ганс! Какой еще может быть секрет у пятнадцатилетней девушки? Нэле-Юльке хотелось помочь Каролине, влюбленной в Ганса. Он не нравился хозяйке, и та категорически запретила дочери видеться с ним, когда Ганс ненадолго возвращался с фронта. Нэла с Каролиной разработали целую систему условных знаков: например, отсутствие в доме хозяйки символизировал кувшин на окне.
Позже, конечно, мать Каролины обо всем догадалась, расколотила ни в чем не повинный кувшин и избила Нэлу. Это был единственный случай, когда хозяйка набросилась на прислугу с кулаками. Украдкой от матери Каролина на следующий день пришла к Нэле, принесла батон колбасы и виновато объяснила:
– Мама очень переживает сейчас, прости ее… От брата с фронта уже пять месяцев нет писем…
Там, в Вартбурге, Юлька неожиданно снова встретила небритого: он подошел к ней на улице, когда она мыла из шланга асфальт возле дома. Улыбнулся, приветственно махнул рукой… Постоял, помолчал, спросил:
– А где же стакан? По-прежнему его бережешь?
Он исчез так же таинственно, как и появился. Юля недоумевала: почему он спросил только о стакане, почему не рассказал, чем занимается, как сюда попал?…
Небритый появлялся еще пару раз, молча стоял рядом, улыбаясь, и снова пропадал. Он был такой же, как и год назад, но одет довольно чисто и не выглядел голодающим. Он приходил и позже, но не нашел Юльки на привычном месте: ее вскоре арестовали вместе с Марией. Причиной ареста Юля сначала считала взрыв на вокзале.
Знакомые поляки дали ей какую-то коробочку и попросили «забыть» на рельсах. Так, случайно… Она ни о чем не спрашивала… Чуть позже на воздух взлетело четыре состава. Но немцы, как выяснилось, не подозревали о том, чьих рук это дело: иначе в живых Юльке бы не остаться. Все оказалось куда проще и страшнее: донесли двое русских мужчин, стоявших в очереди за хлебом вместе с Нэлой и Эммой. Девушки зачем-то рассказали соотечественникам выдуманную ими на всякий случай версию: якобы их угнали из Винницы, а они сбежали из эшелона. Хорошо еще, что не поведали всей правды…
Мать Каролины сопротивлялась аресту русских пленных, кричала на гестаповцев, не стесняясь в выражениях, но сделать ничего не могла.
Из тюрьмы во Франкфурте-на-Майне Юлька написала Каролине. Подруга прислала ей посылку и одно коротенькое письмо с сообщением: и Ганс, и брат Каролины погибли на русском фронте… Больше писем не было, хотя Нэла их очень ждала.
Она настойчиво уверяла, что доносчики соврали, что она приехала в Германию добровольно, потому что немцы – хорошие люди. В гестапо им выбили все зубы: и Юле, и Марии. И, с удивлением осмотрев стакан, зачем-то отобрали его. Вероятно, решили, что вещь опасная, осколками можно запросто порезать надзирателя.
Суд вынес решение – четыре месяца штраф-лагеря. Работали под Франкфуртом-на-Майне: обрезали ветки на стволах срубленных деревьев и готовили маскировку из связанных вместе бревен. Только связывали девушки стволы плохо, небрежно, чтобы маскировка потом рассыпалась. Потом был военный завод, где Юле особенно запомнился один немолодой немец, похожий на того, небритого. Немец постоянно, незаметно для других, подкармливал русских девушек: то конфетку сунет, то кусочек хлеба…
В феврале сорок пятого, когда начались сильные бомбежки, пленных погнали в Баден-Баден. По дороге Юлька с подружками снова убежала – ей не привыкать. Попала в американский лагерь, откуда пленных после победы передали русским. Фильтровочные комиссии – одна, другая… Воинская часть под Берлином, где Юля провела несколько месяцев, – шила в мастерской для советской армии.
Жили словно в тюрьме, под строгой охраной. Девчонок точно так же, как немцы во Львове, насиловали, но уже свои. Помогал и прятал девчат от пьяных офицеров добрый закройщик дядя Гриша. Он спас один раз и Юлю, которая плохо прострочила брюки какому-то капитану. Капитан вскочил на лошадь, и брюки на нем разорвались… С криком ворвавшись в мастерскую, разъяренный капитан требовал привести девчонку, но дядя Гриша сказал, что ее сегодня не будет. Тогда капитан стал бить дядю Гришу хлыстом по лицу… Юлька сидела в крохотной каморке в самом дальнем углу мастерской и плакала навзрыд.
Понимание слова «враги» размывалось, становилось нечетким, словно пряталось в глубокой норе, до которой не добраться.
Так прозвал Юльку незнакомый человек в поезде. Немолодой. Правда, ей тогда все люди старше тридцати казались немолодыми. Небритый – где там бриться в товарняке, куда людей затолкали так, что всю дорогу они стояли плечом к плечу. Грязь, духота, смрад… Вонь немытых человеческих тел… Казалось, что они действительно превратились просто в тела, загадочным, необъяснимым образом продолжающие двигаться, говорить и думать. Но только на время. И не на долгое.
Юлька начинала понимать, как оно отвратительно – человеческое тело. Как грязно, мерзко, противно… И никуда теперь от него не деться… А если ей захочется в туалет? Что тогда?! Сколько еще их будут везти в этом глухом вагоне? Нет, она не могла представить, что можно вот так, прямо на виду у всех, присесть и… Лучше сразу умереть!.. Но почему-то никто не умирал, а все справляли свои дела прямо в вагоне, часто стоя – пошевелиться нельзя, – отчего вонь все усиливалась, делаясь невыносимой.
Голова кружилась, начинали ныть виски. Небритому удалось в этой тесноте присесть на корточки. Или он очень плохо себя чувствовал? Снизу он долго рассматривал Юльку, а потом тихо произнес:
– Девушка со стаканом… Откуда взялась ты, вот такая? И почему не выпускаешь его из рук?
Юлька обозлилась: чего задавать глупые вопросы? Она вообще была оторва, никогда ничего не боялась, смело дралась с соседскими мальчишками, хотя росла под надежной защитой двух двоюродных братьев, готовых дать в морду любому, кто полез бы к их младшей обожаемой сестренке.
– По-моему, здесь все взялись из одного места: из Ростова! – резко заявила Юлька. – Облава шла по всему городу! Меня схватили на рынке. А вы разве не ростовчанин?
Небритый медленно покачал головой. И снова внимательно посмотрел на стакан в ее руке. Дался ему этот стакан!
Сентябрь в Ростове всегда теплый. Но в сорок втором он выдался по-настоящему жарким. Делать ничего не хотелось, мысли постоянно тянулись к Дону, к воде, куда можно окунуться с головой, заплыть как можно дальше от берега и забыть обо всем…
Но в тот день не отпускала от себя книга. Юля читала на террасе «Овода». Ну конечно, на самом интересном месте, когда так хотелось узнать о любви Джеммы и главного героя, мать попросила Юлю сходить на рынок за постным маслом. Спорить с матерью никто не осмеливался: она была резковата, жестка и приказов своих никогда не отменяла.
Юля с тяжелым вздохом отложила книгу в сторону, взяла граненый стакан и рубль и пошла. В сарафанчике и маминых шлепанцах, как была – базар-то рядом, только улицу перейти.
Торговки кричали, переругиваясь, словно и не существовало никакой войны. Да, впрочем, и сама Юля иногда о ней напрочь забывала. Немцы уже приходили один раз, ну, пришли во второй… Их скоро выгонят. Стоит ли задумываться над этим? Пока война никак не влияла на ее жизнь.
Юля придирчиво и капризно, изображая опытную хозяйку, перепробовала множество ложек масла и наконец выбрала. Ей налили полный стакан. На выходе из рынка ее куда-то вдруг потеснили, оттолкнули, начали кричать полицаи… Юля даже толком не поняла о чем. И ни о чем, конечно, не догадалась. Она дерзко и нахально оттолкнула плечом полицая, пытаясь вырваться. Тот усмехнулся, оглядев ладную дивчину, и крепко взял ее за локоть. Вырваться не удалось. Ладно, обойдется… Какая-нибудь очередная дурацкая проверка. Может, снова ищут бежавших военнопленных, не раз уже исчезавших с железной дороги.
Юлю вместе с гомонящей толпой довели до вокзала, втолкнули в вагон, предназначенный для коров, и повезли. Куда? Зачем? Она ничего не понимала.
Небритый пристально смотрел на нее. Открытый пестрый сарафанчик, разношенные мамины шлепки, две толстенных косы за плечами… И стакан с подсолнечным маслом в руке…
Потом он неожиданно вдруг завел какую-то заунывную, никому не знакомую песню. Может, сам ее выдумал? Пел он о родине, которую покидал навсегда, о том, как ему хочется жить, как хочется назад, в Россию, на берег Дона, под жаркое родное солнце…
В вагоне начали подпевать, потому что слова повторялись, были очень простыми, легко запоминающимися. Вокруг безмолвно плакали, слезы текли по щекам почти у всех, и все пели: заунывно, тяжело, безнадежно… Неужели все сказанное в песне – правда и никто из них не вернется домой?! Нет, этого не может быть! Небритый и все остальные просто слишком старые, им уже все равно скоро умирать, а Юльке только жить и жить, ей всего четырнадцать…
Юлька почему-то вспомнила свою любимую учительницу литературы. Весной ей исполнилось тридцать лет, она праздновала день рождения шумно, радостно, вся школа поздравляла, ученики несли самодельные незамысловатые подарки и цветы… И вместе со всеми учительница пела. А Юлька смотрела на нее и думала: «Что же тут распевать? Ведь тридцать стукнуло! Это же старость! О смерти думать пора, а у нее песни на уме!»
Поезд шел во Львов, до которого тащились почти четверо суток. Ехали все так же стоя. Плечом к плечу. Без еды и воды. У некоторых оказались с собой вещи: многих взяли из домов, поэтому удалось кое-что наспех прихватить. А в руках у Юли – все тот же стакан. Масло она давно выпила – хотелось есть, – а его берегла и берегла с маниакальным упорством, как единственный предмет, оставшийся на память о доме. Писать пришлось прямо в трусики, а кишечник от страха все-таки, на ее счастье, парализовало. Юлька ненавидела себя и всех остальных, ни в чем не виноватых и страдающих не меньше, а скорее всего, куда больше, чем она. Но простить ни им, ни себе этого омерзительного запаха не могла.
Девушка со стаканом… Прозвище привязалось, прилипло к ней. Ее долго так и звали. Тот стакан отобрали у Юли уже во Франкфурте-на-Майне, в тюрьме. Значительно позже.
Сначала был лагерь во Львове. Никто тогда даже не поверил, что они наконец добрались до места. Все стояли и молчали, хотя немцы, надсаживаясь и срывая голоса, орали, что пора выходить, теснили людей к выходу.
Юлька вырвалась из вагона первая, растолкав толпу. И застыла. Не может быть…
Ее ослепило львовское, вяло закатывающееся, разгоряченное за день солнце. Вокруг нежной зеленью покачивалась высокая, такая мирная трава, в задумчивом небе замерли, словно обклеванные птицами по краям, кусочки мягких облаков… Юлька бросилась куда-то в сторону от поезда, но немец преградил ей дорогу и указал, куда идти. Наконец-то разрешили сходить в настоящий туалет… Какое это было счастье! И никто не заметил, как он грязен. Потом всех раздели догола и отправили на дезинфекцию. На самом деле гогочущие немцы попросту обливали привезенных пленных холодной водой из шлангов. Небритый куда-то пропал, и очень хорошо. Почему-то Юле вовсе не хотелось, чтобы он увидел ее голой. А позже самых красивых девчонок начали утаскивать в кусты…
Юля забеспокоилась и в тревоге подошла к какой-то немолодой женщине, с которой ехала в одном вагоне, с неудовольствием искоса посмотрев на ее обрюзгшее рыхлое тело. Неужели и Юлька тоже когда-нибудь станет такая же? Ни за что на свете! Лучше действительно умереть молодой!
Увидев испуганные, отчаянные Юлькины глаза, женщина все поняла без слов.
– Поскорее ищи свои вещи! – шепнула она. – У тебя там что было-то, кроме твоего стакана? Ты чего все его в руке держишь?
– Сарафанчик, – пролепетала потерянная Юля.
– Господи, сарафанчик! – всплеснула руками женщина. – Ладно, не убивайся ты так! Что-нибудь придумаем…
Вместе они начали разыскивать Юлькины вещи, но сарафанчик после «дезинфекции» пропал. Тогда пожилая женщина выдала ей юбку и платок из своих запасов, уговорила какого-то парня подарить Юльке пиджак, кто-то отдал чулки и подвязки… Именно платок – большой, темный, старушечий – и спас Юлю с ее роскошными длинными косами от большой беды. Она постоянно наглухо куталась в него. А мамины шлепанцы отыскались.
Потом Юля никак не могла вспомнить, куда делись те красивые девчонки, которых уволокли, несмотря на их отчаянное сопротивление, в кусты. Ни одна из красавиц не вернулась обратно: то ли их убили, то ли увезли куда-то.
Но в лагере – снова неслыханное счастье! – стали давать есть. Здесь Юля провела около месяца. Зачем их столько здесь держали? Мучили нехорошие мысли, терзали воспоминания о маме, о доме… Вновь появился небритый и опять посмотрел на Юлю странными глазами. Она очень обрадовалась его появлению: значит, он жив, с ним ничего не случилось, и, может быть, ему все же удастся вернуться в Ростов, вопреки пророчеству его унылой песни. Не расставалась теперь Юля и с пожилой женщиной по имени Ульяна Петровна, даже назвала ее про себя «моя мама».
Через месяц Юлю отправили в немецкий город Зост. Вместе со стаканом. Здесь русские пленные расстались. Ульяна Петровна и небритый остались в лагере. Наверное, их собирались отправить с другой партией в другой город. Никто ничего не знал и даже не мог вчерне предположить свою судьбу. Это было самым страшным.
Юля попала в деревушку недалеко от Арнсберга, на военный завод, выпускающий багажники для велосипедов. Начала там работать. Здесь оказалось немало русских девушек, попавших почти так же, как Юля, в облавы или выхваченных из родных домов на Украине, в Белоруссии и России. Хозяин никого не обижал, хорошо кормил, довольно прилично устроил пленных. Выдавал чистое белье, полотенца, одежду, ношеную, но на редкость аккуратную и чистую, даже отглаженную. Может, потому, что у него самого была любимая дочка Вальтраут? Шестиклассница, она отставала по математике…
Юля не раз видела красные, заплаканные глаза немочки. Девочку было жаль. Но когда Юлька узнала причину этих слез, то стала смеяться: ей бы такое горе!
– Тише ты, уймись, ненормальная! Никак со своим стаканом расстаться не можешь! Совсем голову потеряла! – шикнули на нее подруги. – Хозяин дознается, обозлится. Разве можно смеяться над его любимой дочкой? Он ее просто обожает.
И любящему отцу – настоящая любовь всегда догадлива! – пришла в голову неожиданная, на первый взгляд нелепая и необычная мысль.
– Пойди к русским, – посоветовал он дочери. – А вдруг кто-нибудь из них разбирается в теоремах! Я-то ведь тебе ничем помочь не могу: всю жизнь занимаюсь простыми железками. Мать вообще домохозяйка…
Девушки начали помогать Вальтраут. Только ни у одной ничего не получалось – немочка продолжала рыдать над задачами. И тогда вызвалась Юля. То ли она оказалась смелее других, настойчивее, то ли лучше помнила математику, то ли была педагогом от природы… Но она быстро добилась понимания, общаясь с девочкой на пальцах. Два месяца Юля не работала на заводе – хозяин освободил, – а занималась с хозяйской дочкой. Научилась болтать по-немецки с помощью Вальтраут. Подружились с ней, такой милой и простой, чем-то напоминавшей Юле девчонок с берегов Дона. И стала называть ее Валечкой.
Возможно, Юля оставалась бы с Вальтраут до освобождения: на хозяев жаловаться не приходилось. Чисто, подарки русским на Рождество – полотенца, праздничный стол… На воскресенья давали «увольнительные». Хозяин кормил неплохо. Только вот повариха решила на пленных девочках сэкономить. И как-то раз Юля обнаружила в фасолевом супе странную «шелуху». Присмотрелась и ахнула. Ростовские девчонки небрезгливые, но в супе плавали черви. Этого Юлька вынести не смогла.
– Ты лучше молчи, – советовали подруги. – Ничего страшного, никто из нас не отравился! Даже животы ни разу не болели. А то влипнешь в историю, на свою же голову беду накличешь! Живем ведь хорошо. Когда вот только ты свой дурацкий стакан выкинешь?
Но Юлька заупрямилась, закапризничала – она, в конце концов, не свинья, чтобы жрать помои! – и решила пожаловаться хозяину на червивый суп. Но прежде нужно было узнать у Валечки, как по-немецки «червь». Услышав о червях, не по-немецки экспансивная подруга закричала:
– Не может быть! – и метнулась к поварихе: – Ты чем кормишь русских девочек?!
Глянула – а мясо все покрыто червями. В ужасе Вальтраут опрокинула на землю всю большую кастрюлю и бросилась к отцу.
Больше этого не повторялось. Но вот работать на заводе после того, как Валечка подтянулась по математике и занятия прекратились, оказалось совсем не просто. Вмешалась любовь.
В то время в Германии шла тотальная мобилизация: в армию брали с шестнадцати лет. И как-то Валечка пожаловалась на занятиях русской подруге, что родители ее запирают на ключ, не разрешая встречаться с мальчиком, который ей нравится. А он – солдат и только что приехал на несколько дней с фронта. И Юля отважно предложила:
– Напиши записку, я передам.
Так Юлька стала наперсницей хозяйской дочери: относила письма и устраивала влюбленным свидания. Отчаянная ростовская девчонка, она ничего не боялась. Девушки хорошо понимали друг друга: ровесницы, еще не знающие ни вражды, ни ненависти. Их не смогла разделить даже война. Позже, в Вартбурге, история повторилась с удивительной точностью.
Но хозяин быстро узнал обо всем и запретил дочери видеться с Юлей. Она слышала, как хозяин спросил у дочери:
– Почему ты так часто бегаешь к русским? Что тебя там так интересует? Это непонятно…
Вальтраут ничего не ответила, но забегать стала все реже и реже. А запирали ее все чаще и чаще… Тогда «учительнице» пришлось вернуться на завод. И тут на нее сразу начали обрушиваться несчастья, одно за другим.
Одна из девушек, работавших на прессе, по неосторожности осталась без двух пальцев. Поэтому бесстрашная Юлька категорически отказалась заменять подругу, попавшую в больницу. Обозлившись на Юлю, мастер поставил ее на электросварку. Обучал русскую он всего один день.
– Разве этого достаточно? – возмутилась Юлька.
Но хитрый немец заявил, что русская очень сообразительная, хорошо знает математику, может сама учить, раз так быстро помогла хозяйской дочери, а значит, один день учебы даст такой девушке очень много.
Все детали, впервые сваренные Юлей самостоятельно, оказались бракованными – четыре ящика. В ответ на ругань мастера Юля ему моментально надерзила. Она не умела сдерживаться и за словом в карман никогда не лезла. Заодно она заявила, что получает слишком мало: двадцать марок в месяц. На других заводах платят больше. И тогда разъяренный мастер несколько раз сильно ударил ее по рукам металлическим прутом. Как потом болели пальцы! Очевидно, они были сломаны. Но теперь было очень непросто обратиться за помощью к Вальтраут… А Валечка наверняка выручила бы из беды, придумала бы что-нибудь.
В довершение всех несчастий Юлю подкараулил у лестницы надзиратель и начал тискать. Перестал выручать спасительный раньше платок… Да и осмелевшая Юля надевала его теперь довольно редко, лишь когда уходила на воскресенья. Она ответила по-русски – звонкой пощечиной. После этого пришлось крепко стиснуть зубы, чтобы не закричать от боли. Оставался один выход – бежать. Валечка сидела, запертая на ключ.
Юлька быстро договорилась с другой русской девчонкой, Марией, – вдвоем не так страшно. Сбежали они запросто, на рассвете. За ними никто особенно не следил: очевидно, хозяин считал, что бежать им некуда и незачем. Слишком уж это рискованно: в дороге погибнуть – легче легкого.
Но безрассудная Юля никогда никому обид не прощала и не терпела никаких несправедливостей. Знаменитым русским терпением она была обделена. И скрылась, не забыв прихватить с собой пресловутый стакан. Она берегла и лелеяла его и ухитрилась до сих пор не разбить. Жалко было одну только Валечку…
Сначала они с Машей шли вдвоем, потом к ним присоединились еще три русские девушки. Попрошайничали. Ночами мучил холод, от голода болели животы, невыносимо хотелось вымыться хотя бы раз… Свои роскошные косы Юле удавалось расчесывать так редко, что волосы превратились в подобие войлока. Случайные спутницы где-то отстали. Юля не обратила на это никакого внимания. Она сосредоточилась на одной мысли: выжить, попасть домой, увидеть маму…
Именно тогда Юля стала называть себя Нэлой, а Марию – Эммой. Так было проще и понятнее. И не стесняясь, несмотря на хорошее знание немецкого, объявляла со свойственной ей смелостью всегда обязательно по-русски, с вызовом:
– Я русская! Хочу домой! А есть нечего…
Немцы подавали охотно. Они жалели пленных и врагов в них не видели. Зачем простым людям война? Это Юлька уже отлично усвоила.
Один случай ей запомнился особенно хорошо. Она зашла в магазин, куда однажды уже наведывалась и хозяйка которого прекрасно накормила девушку. И вдруг сегодня с грубым криком выгнала, ничего не дав. Юля шла по улице и плакала от обиды. Неожиданно девушку догнал мальчик, сын хозяйки:
– Эй, рус, на, ешь, только уходи отсюда! Следят! – и сунул булочку…
Наступал сорок третий год.
К середине января, непривычно теплого для России, две маленькие отчаянные беглянки добрались до Вартбурга, где устроились работать. Маша осталась у владелицы булочной. Юлька нанялась к достаточно богатым людям: у них были маленький ресторан, гостиница, колбасный магазинчик. Она мыла там свиней. В четырехэтажном подвале. Опять аккуратно, чисто, можно мыться, свежее белье… И снова, как и прежде, подружилась с хозяйской дочкой Каролиной.
Но снова этот рок, преследующий Юлю на пути по Германии! Объявилась непрошеная любовь. Бесхитростная, искренняя Каролина, моментально доверившаяся Нэле, открыла ей все свои секреты. Да и секрет-то был всего лишь один – Ганс! Какой еще может быть секрет у пятнадцатилетней девушки? Нэле-Юльке хотелось помочь Каролине, влюбленной в Ганса. Он не нравился хозяйке, и та категорически запретила дочери видеться с ним, когда Ганс ненадолго возвращался с фронта. Нэла с Каролиной разработали целую систему условных знаков: например, отсутствие в доме хозяйки символизировал кувшин на окне.
Позже, конечно, мать Каролины обо всем догадалась, расколотила ни в чем не повинный кувшин и избила Нэлу. Это был единственный случай, когда хозяйка набросилась на прислугу с кулаками. Украдкой от матери Каролина на следующий день пришла к Нэле, принесла батон колбасы и виновато объяснила:
– Мама очень переживает сейчас, прости ее… От брата с фронта уже пять месяцев нет писем…
Там, в Вартбурге, Юлька неожиданно снова встретила небритого: он подошел к ней на улице, когда она мыла из шланга асфальт возле дома. Улыбнулся, приветственно махнул рукой… Постоял, помолчал, спросил:
– А где же стакан? По-прежнему его бережешь?
Он исчез так же таинственно, как и появился. Юля недоумевала: почему он спросил только о стакане, почему не рассказал, чем занимается, как сюда попал?…
Небритый появлялся еще пару раз, молча стоял рядом, улыбаясь, и снова пропадал. Он был такой же, как и год назад, но одет довольно чисто и не выглядел голодающим. Он приходил и позже, но не нашел Юльки на привычном месте: ее вскоре арестовали вместе с Марией. Причиной ареста Юля сначала считала взрыв на вокзале.
Знакомые поляки дали ей какую-то коробочку и попросили «забыть» на рельсах. Так, случайно… Она ни о чем не спрашивала… Чуть позже на воздух взлетело четыре состава. Но немцы, как выяснилось, не подозревали о том, чьих рук это дело: иначе в живых Юльке бы не остаться. Все оказалось куда проще и страшнее: донесли двое русских мужчин, стоявших в очереди за хлебом вместе с Нэлой и Эммой. Девушки зачем-то рассказали соотечественникам выдуманную ими на всякий случай версию: якобы их угнали из Винницы, а они сбежали из эшелона. Хорошо еще, что не поведали всей правды…
Мать Каролины сопротивлялась аресту русских пленных, кричала на гестаповцев, не стесняясь в выражениях, но сделать ничего не могла.
Из тюрьмы во Франкфурте-на-Майне Юлька написала Каролине. Подруга прислала ей посылку и одно коротенькое письмо с сообщением: и Ганс, и брат Каролины погибли на русском фронте… Больше писем не было, хотя Нэла их очень ждала.
Она настойчиво уверяла, что доносчики соврали, что она приехала в Германию добровольно, потому что немцы – хорошие люди. В гестапо им выбили все зубы: и Юле, и Марии. И, с удивлением осмотрев стакан, зачем-то отобрали его. Вероятно, решили, что вещь опасная, осколками можно запросто порезать надзирателя.
Суд вынес решение – четыре месяца штраф-лагеря. Работали под Франкфуртом-на-Майне: обрезали ветки на стволах срубленных деревьев и готовили маскировку из связанных вместе бревен. Только связывали девушки стволы плохо, небрежно, чтобы маскировка потом рассыпалась. Потом был военный завод, где Юле особенно запомнился один немолодой немец, похожий на того, небритого. Немец постоянно, незаметно для других, подкармливал русских девушек: то конфетку сунет, то кусочек хлеба…
В феврале сорок пятого, когда начались сильные бомбежки, пленных погнали в Баден-Баден. По дороге Юлька с подружками снова убежала – ей не привыкать. Попала в американский лагерь, откуда пленных после победы передали русским. Фильтровочные комиссии – одна, другая… Воинская часть под Берлином, где Юля провела несколько месяцев, – шила в мастерской для советской армии.
Жили словно в тюрьме, под строгой охраной. Девчонок точно так же, как немцы во Львове, насиловали, но уже свои. Помогал и прятал девчат от пьяных офицеров добрый закройщик дядя Гриша. Он спас один раз и Юлю, которая плохо прострочила брюки какому-то капитану. Капитан вскочил на лошадь, и брюки на нем разорвались… С криком ворвавшись в мастерскую, разъяренный капитан требовал привести девчонку, но дядя Гриша сказал, что ее сегодня не будет. Тогда капитан стал бить дядю Гришу хлыстом по лицу… Юлька сидела в крохотной каморке в самом дальнем углу мастерской и плакала навзрыд.
Понимание слова «враги» размывалось, становилось нечетким, словно пряталось в глубокой норе, до которой не добраться.