Страница:
Александр Логачев, Игорь Чубаха
Крестовый отец
Воровской мир
Часть 2
Тюремный детектив
Генеральный консультант сериала – Таймырская организованная преступная группировка.
Все события и действующие лица в этой книге вымышлены. Любое совпадение с реальными личностями и событиями в натуре случайно.
Все события и действующие лица в этой книге вымышлены. Любое совпадение с реальными личностями и событиями в натуре случайно.
Пролог
Поди отвори дверь втихаря, даже если на замок и петли запузырить кондейку конопляного масла. Заманаешься пыль глотать. А кабы профурычил этот хитрый фокус, то гостей выдал бы расширяющийся просвет. Если в карцере темно, как у ниггера в кармане, то по коридору – спасибо тусклой хлипкой лампе в металлической оплетке – размазан полумрак. И разница в освещении густо расползается вместе с увеличивающейся щелью между дверью и косяком.
Да и как не засечь приход гостюшек дорогих, кады не отрываешь зеньки от двери. Когда всю ночь напролет только их родимых, только их сучар поганых и караулишь.
Он ждал гостей сидя на корточках возле противоположной двери стены. Ждал, хотя они визиток вперед себя не засылали. Они вообще хотели накрыть его дрыхнущим без задних ног, козлы. Потому и приперлись в самый смачный сон, часа в четыре утра (если он и ошибается, то на полчаса туда-сюда, не больше).
А, и взаправду, чего б харю не подавить? Шикарный расклад для спанья. Не карцер, а люкс в «Астории». Доведись в нем отсиживать, а не лютой смертушки дожидаться – разве б мы еще чего хотели, Сочи, а не хата. Деревянная шконка, от стены отстегнута, вода по стенам не сочится, не холоднее, чем на улице, ништяк.
Жальче всего, что отобрали курево. Да перец с табачком, перед смертью не накуришься. А отобрали-то не одно курево. Шмон провели показательный, хоть в ментовские учебники срисовывай.
Правда, насчет того, что отобрали все, – это они так думают. Есть и иные серьезные мнения.
Дверь отъехала до середины, замерла. В карцер стали одна за другой просачиваться фигуры, размазываясь кляксами вдоль стен, но от двери далеко не отгребая. Хорошо, падлы, ступают, по-росомашьи мягко. Сколько их? Пять или шесть. Будь он помоложе, не будь тело изношено, измочалено и изломано зонами от Таллинна до Магадана, еще бы посмотрели, чья одолеет. Но легкой поживы вам, сукам, и сейчас не перепадет.
Человек на корточках не шевелился. Рано еще. А те стоят, дают глазам освоиться. Скоро должны прочухать, что шконка пуста. Потом увидят и его.
Что ночка нарисуется последней, Климу стало понятно еще днем. Пьесу из Шекспира разыграли, как по нотам. Нелепая заводка вонючего шныря, который сработал под пьяный бзик, дескать, мозги от жорева закоротило. Шныря пришлось наказывать самому. А тот орал, будто баба при родах тройни. Вовремя вбежавшие вертухаи, приготовленный карцер, обстоятельный шмон. Обидно лишь за одно – не получится выяснить, кто эту музыку заказал.
Заметили. Двинулись. Слаженно и молча. Похоже, не особо удивившись, что их встречают с распростертыми объятиями и поздравительными телеграммами. Въезжали реально, с кем имеют дело.
Однако больше чем троим ширина хаты подойти к нему за раз не позволит. Клим поднес клешню ко рту, выплюнул в жменю половинку бритвенного лезвия. Распрямился, когда козлам до него оставалось два шага дохилять. Врубаясь, что через мгновение они с шага сорвутся в бросок и навалятся, он метнул себя им навстречу.
Ладонь мазнула по чужой глотке. Без вариантов: зажатая между пальцев стальная полоска сделала свое дело, распахнула кожу, как «молния» – ботиночки «Прощай, молодость». Дурик еще не прочухал, еще лезет вперед. Но дурик уже в минусе, пару секунд ему подергаться и боль проволокой опутает горло, а кровянка потечет по шее водой из крана.
Он уклонился от захвата первого нападающего, «поднырнул» под второго, выбросил руку с огрызком бритвы к чужой харе. Но с дрыгалкой у второго оказалось все путем. И не просто штымп ушел от лезвия, а сумел всадить кулак («да то, мля, гиря, а не кулак, или кастет у него?») в подреберье.
Держать удары Клим умел, приходилось. И хрена бы его завалили одним, хоть и пудовым хуком. Но достали и сзади. Не успел он отскочить, чтобы сберечь себя со спины, не смог развернуться. Возраст пожрал былую ловкость.
По голени въехал носопырь, сбивая на пол. Навалились остальные. Оседлали. Руку с бритвой прижали к бетону в несколько жадных пятерней. И вместе с гостями навалилась память. Вся ломаная соленая житуха букварем пролистнулась перед глазами. Где он был прав, где он был не прав, и как за это отвечал. И горше горького стало, что вот последнее дело не успелось. Самое благородное за жизнь дело – поставить неправедную тюрьму на правильные понятия. Теперь уж не он, теперь уж кто-то помоложе явится и зачеркнет здешнюю несправедливость.
Клим смог подсчитать – их все-таки было пятеро. Ладно хоть одного сумел наказать, как положено.
Больше не били. Ему закатывали рукав. Ах, вот они как надумали, суки! Ширнуть укольчик. Чтоб выглядело, как от натуральных медицинских раскладов. Чтоб никто паленое не учуял и кипеж не поднял. Страхуетесь?
Орать не имело смысла. А они-то какие молчаливые, будто пасти позашивали, или сургучом законопатили! Лишь деловито сопят. Да прощальные хрипы уносимого белыми тапочками вперед порезанного козла вместе с ним самим исчезают в коридоре.
Темные гнусные рожи маячат над головой. Гнилью могильной пыхает из оскаленных слюнявых ртов. И Клим узнал одноу из гнид. Спросить, что ль, напоследок, кто тебя, сявка, подписал на подляну? Ведь не скажет. Да и что теперь толку, игла уже пошла...
Да и как не засечь приход гостюшек дорогих, кады не отрываешь зеньки от двери. Когда всю ночь напролет только их родимых, только их сучар поганых и караулишь.
Он ждал гостей сидя на корточках возле противоположной двери стены. Ждал, хотя они визиток вперед себя не засылали. Они вообще хотели накрыть его дрыхнущим без задних ног, козлы. Потому и приперлись в самый смачный сон, часа в четыре утра (если он и ошибается, то на полчаса туда-сюда, не больше).
А, и взаправду, чего б харю не подавить? Шикарный расклад для спанья. Не карцер, а люкс в «Астории». Доведись в нем отсиживать, а не лютой смертушки дожидаться – разве б мы еще чего хотели, Сочи, а не хата. Деревянная шконка, от стены отстегнута, вода по стенам не сочится, не холоднее, чем на улице, ништяк.
Жальче всего, что отобрали курево. Да перец с табачком, перед смертью не накуришься. А отобрали-то не одно курево. Шмон провели показательный, хоть в ментовские учебники срисовывай.
Правда, насчет того, что отобрали все, – это они так думают. Есть и иные серьезные мнения.
Дверь отъехала до середины, замерла. В карцер стали одна за другой просачиваться фигуры, размазываясь кляксами вдоль стен, но от двери далеко не отгребая. Хорошо, падлы, ступают, по-росомашьи мягко. Сколько их? Пять или шесть. Будь он помоложе, не будь тело изношено, измочалено и изломано зонами от Таллинна до Магадана, еще бы посмотрели, чья одолеет. Но легкой поживы вам, сукам, и сейчас не перепадет.
Человек на корточках не шевелился. Рано еще. А те стоят, дают глазам освоиться. Скоро должны прочухать, что шконка пуста. Потом увидят и его.
Что ночка нарисуется последней, Климу стало понятно еще днем. Пьесу из Шекспира разыграли, как по нотам. Нелепая заводка вонючего шныря, который сработал под пьяный бзик, дескать, мозги от жорева закоротило. Шныря пришлось наказывать самому. А тот орал, будто баба при родах тройни. Вовремя вбежавшие вертухаи, приготовленный карцер, обстоятельный шмон. Обидно лишь за одно – не получится выяснить, кто эту музыку заказал.
Заметили. Двинулись. Слаженно и молча. Похоже, не особо удивившись, что их встречают с распростертыми объятиями и поздравительными телеграммами. Въезжали реально, с кем имеют дело.
Однако больше чем троим ширина хаты подойти к нему за раз не позволит. Клим поднес клешню ко рту, выплюнул в жменю половинку бритвенного лезвия. Распрямился, когда козлам до него оставалось два шага дохилять. Врубаясь, что через мгновение они с шага сорвутся в бросок и навалятся, он метнул себя им навстречу.
Ладонь мазнула по чужой глотке. Без вариантов: зажатая между пальцев стальная полоска сделала свое дело, распахнула кожу, как «молния» – ботиночки «Прощай, молодость». Дурик еще не прочухал, еще лезет вперед. Но дурик уже в минусе, пару секунд ему подергаться и боль проволокой опутает горло, а кровянка потечет по шее водой из крана.
Он уклонился от захвата первого нападающего, «поднырнул» под второго, выбросил руку с огрызком бритвы к чужой харе. Но с дрыгалкой у второго оказалось все путем. И не просто штымп ушел от лезвия, а сумел всадить кулак («да то, мля, гиря, а не кулак, или кастет у него?») в подреберье.
Держать удары Клим умел, приходилось. И хрена бы его завалили одним, хоть и пудовым хуком. Но достали и сзади. Не успел он отскочить, чтобы сберечь себя со спины, не смог развернуться. Возраст пожрал былую ловкость.
По голени въехал носопырь, сбивая на пол. Навалились остальные. Оседлали. Руку с бритвой прижали к бетону в несколько жадных пятерней. И вместе с гостями навалилась память. Вся ломаная соленая житуха букварем пролистнулась перед глазами. Где он был прав, где он был не прав, и как за это отвечал. И горше горького стало, что вот последнее дело не успелось. Самое благородное за жизнь дело – поставить неправедную тюрьму на правильные понятия. Теперь уж не он, теперь уж кто-то помоложе явится и зачеркнет здешнюю несправедливость.
Клим смог подсчитать – их все-таки было пятеро. Ладно хоть одного сумел наказать, как положено.
Больше не били. Ему закатывали рукав. Ах, вот они как надумали, суки! Ширнуть укольчик. Чтоб выглядело, как от натуральных медицинских раскладов. Чтоб никто паленое не учуял и кипеж не поднял. Страхуетесь?
Орать не имело смысла. А они-то какие молчаливые, будто пасти позашивали, или сургучом законопатили! Лишь деловито сопят. Да прощальные хрипы уносимого белыми тапочками вперед порезанного козла вместе с ним самим исчезают в коридоре.
Темные гнусные рожи маячат над головой. Гнилью могильной пыхает из оскаленных слюнявых ртов. И Клим узнал одноу из гнид. Спросить, что ль, напоследок, кто тебя, сявка, подписал на подляну? Ведь не скажет. Да и что теперь толку, игла уже пошла...
Глава первая. Прописка
Эх, ты жизнь блатная, злая жизнь моя,
Словно сто вторая, «мокрая», статья.
Срок не споловинить и не скостить нельзя.
Черви, буби, вини, а для меня «Кресты», я знаю.
1
За спиной смачно лязгнули засовы. Как из студеного предбанника в раскаленную парную – из лютых коридорных сквозняков в колышущееся потное марево простой «хаты».
Он сделал первый шаг от двери. К повернувшимся в его сторону рожам. Сделал второй шаг по этой выдрючной выставке достижений народного хозяйства...
Сергей двинул курсом на окно, переступая, обходя, протискиваясь, нагибаясь перед развешанным сырым шмотьем. Его, как водится, разглядывали: кто таков, из каких будет, не свиданькались ли где, не слыхали ли про таковского от людей, на какую статью тянут, как в хату входит, как держится, чего делать станет?
Сергей добрался до дальней стены. По зарешеченному «телевизору» показывали кусок неба, огрызок воли. На шконках слева и справа на красных местах, вдали от вертухайского глазка, поближе к свежему воздуху парились те, среди которых Шрам мог обнаружить корешков. Мог – он провел взглядом по небритым фасам и профилям – но ни фига похожего. Странно, такая людная хата, и никто его не признал, и он – никого. Не среди мужиков, ясное дело, а на воровской половине.
Справа храпели, слева шелестели «картинками». Резались в буру. Пришманивало слегонца анашой. Причем, казахстанской, а не краснодарской. Не патриотично.
– Здорово, люди, – Шрам смотрел на играющих. Смотрел и крепко не нравились они ему. По виду – бакланы, сявки, дешевка подзаборная. И они хату держат? Не сыскалось никого посерьезней? Куда матушка Россия катится?
– Во, гляди, – здоровый лоб с боксерским хрюкалом, типичный бычок рынка районного значения, шлепнув картой по складывающейся на синем одеяле взятке, поднял на Сергея оловянные глаза. – Впихивают и впихивают. Чтоб мы тут совсем задохлись.
– Сыграть хочешь? – спросил, даже не взглянув на подошедшего, смуглый, с залысиной, рожей смахивающий на молдаванина. – Есть чего поставить?
– Всегда есть чего поставить, – это высказался хмыреныш лет двадцати, с отвислой губой. Этот, судя по дебильной физии, любил по малолетке нюхнуть «Момент» под целофанновым мешком.
Вокруг заржали.
А это совсем зря. С чего они такие борзые? Поздороваться вот по-людски не хотят. Выяснить, кто пожаловал, не желают. А шутки петушиные рискуют шутить. Настолько обкурились? Или в понятиях вовсе не волокут? Волокут, не волокут – не избавляет от ответа. Теперь у Шрама нет проблемы чем себя отвлечь от горьких дум в ближайшие пять минут. А с другой колокольни – ну, какого фига ему опять выпадает заяложенный круговорот судьбы хватать очередных пельменей и макать вякающими скважинами в жижеотстойник?
Шрам даже злости не испытывал. Только скуку. Душное это дело. Господи, если ты есть, объяви в России амнистию для дешевок под лозунгом «Тюрьмы – только для белых»!
Сергей наклонился, ухватил вислогубого шутника за футболку с выцветшей надпись «USA» и выдернул его на себя. Голова с короткой и корявой стрижкой (как ножницами армейского парикмахера обработана) мотнулась на цыплячьей шее, с губы скатилась слюна и понеслась к полу. Босые ноги вывались в проход. Дохляк в липкой от пота «USA» не врубился в перемены, тупо вращал зенками, приоткрыв лузу. Грабелька его все еще держала карты веером. Хмыреныш, когда отмачивал свою гнилую шутку, прощаемую разве в гопницком парадняке, явно не предполагал такого продолжения банкета.
«Не прибить бы козла насмерть», – рука Сергея не чувствовала серьезного веса. Он развернул вислогубого, взвизгнувшего «Ты чего?!», захватил левой кистью под горло, правую положил на затылок, и опустил засранца губами на придвинутую к стене тумбочку. Полетела на пол пластмассовая кружка, подпрыгнул на газете футляр для очков, сплющилась, накрытая мордой лица, «беломорская» пачка. И еще раз теми же губами об ту же тумбочку. Потом, как помойную куклу, Сергей отбросил губастого на шконку, на ту, что ближе к двери и параше.
Развернулся к следующему под девизом «Будь проще, и к тебе потянутся люди». Ясен хрен, раз чучело в «USA» из ихней кодлы, надо ж заступаться за такое ценное чмо. Господи, умоляю, сбацай амнистию для фуфлыжников, чтоб имя «Вор» снова зазвучало гордо.
С койки сползал крепыш с боксерским носом. Сползал, как жидкое говно по трубе, – неторопливо, степенно, дескать, успею я тебя сделать. Сергей дал ему утвердиться на обросших жиром цирлах. Мог бы и не позволять, оставить сидящим в «боксерской» позе – прижимая руки к животу и скуля. Но тогда бы бычара дешевый еще что-то об себе мнил. Типа, ты меня подловил, а то бы я...
Они стояли друг против друга в проходе между двухярусными койками. Сергей касался спиной выступающего края тумбочки. Ростом боксер был выше Шрама на голову, шире раза в полтора. И, конечно, сильно надеялся на козырный перевес в килограммах.
– Че, ты крутой очень? – вопрос без запинки покинул кривящийся рот. Видать, его любимый заход на драку, отлетает без натуги, без морщин на лбу.
Вопрос из тех, на которые так и тянет отвечать серьезно и подробно.
– Да, – честно сказал Сергей. – А ты – чмо драное.
Нельзя ж так беспонтово дрыгать плечом, выдавая ударную руку, нельзя ж так откровенно обозначать, когда ты собрался бить. Это тебе не проштрафившихся барыг колошматить, не интеллигентов метелить, не в «ночниках» перед щуплыми студентишками выеживаться. Кича любит победу, и ее не колышит, как победа достанется. Надо ж было попытаться затянуть базар, изобразить дружелюбие, готовность поладить миром, и застать врасплох. Или подозвал бы корешей, толпой оно же легче.
Пропуская кулак гасить пустоту возле тумбочки, Сергей запрыгнул на нижнюю шконку, сжал руками край верхних и зарядил ноги в серых «найках» навстречу квадратной голове. Кроссовочные подошвы влепились в фасад бритого сверху чердака, но боксер устоял. Ну мозгов-то нет...
Без мига передышки Сергей метнул себя назад, спиной на чье-то одеяло, на чье-то дрыхнущее тело, до того сграбастав боксера за рубаху. Валя мурло за собой.
Подбородок быка чавкнулся о край верхнего яруса, зубы клацнули. А Сергей, перекатившись, вернул себя на исходную, к тумбочке. И с этой позиции провел коронку: носком снизу вверх, по-футбольному, в коленную чашечку. Это тебе не ринг, по которому скачи вольным мячиком, как хочешь. Тут свои примочки, свои апперкоты, стойки и защиты на узкой полосе между горизонталями коек.
Боль сгибает боксера пополам. А теперь сложенными в замок руками сверху по кумполу. И – когда бритая башка поровнялась с нижним ярусом – сбоку ногой в челюсть.
Жалость понимают только бродячие собаки. А таких уродов надо допрессовывать, размазывать, втаптывать сразу и навсегда, давить, как гумозных тараканов. Чтоб и остальные сразу усекли что к чему. Таков закон крытки: начал бить – добивай. Не уверен, что попрешь до упора, сделай все, чтобы не лезть в месиво, и сиди смирно, кури спокойно в сторонке с мужиками, там тебе место.
Еще бы пару штришков нанести для завершения картины «Поединок благородного витязя с идолищем поганым», да некогда пока. Что собственно и ожидалось, и отслеживалось – в разборку вписывался молдаванин. Сейчас он распрямлялся в проходе между койками. За спиной у Шрама. Но лет десять уже как отвычен Шрам забывать о корешах тех, с кем ввязывается в мордобой. Поэтому с начала схватки пас косяками копошение третьего хмыря из удалой компании. Видел, как рука молдаванина сшастала под матрас. Видел, как молдованин перебрасывает узкое жилистое тело к краю. Футы-нуты, какие мы, блин, коварные.
Сергей развернулся, делая шаг назад. Руку, выброшенную ему в печень и удлиненную на блестящее, тонкое жало, он перехватил за запястье. И просто сжал.
Не было у Шрама шаолиньских учителей, которые говорили бы ему «Запомни одно, сынок: для волчьей драки насмерть, а не для красочного поединка бабам в потеху, не так важны бугристые мышцы и знание каратешных приемов, как реакция, верткость и железные пальцы». Самостоятельно Шрам допер. Заставь себя отжиматься на пальцах каждый день, даже когда пальцы опухнут. Заставь себя гнуть-разгибать до онемения суставов железные прутья, сначала – тонкие, потом – толще и толще. И после всего этого, тебе всего-то и останется – поймать за руку и сжать.
Об пол стукнулся заточенный натфиль круглого сечения.
– Ой, й-о-о, – молдаванина словно скрючил острый приступ радикулита.
Сергей помог себе другой рукой – на взятой в захват кисти молдаванина отогнул назад и сломал указательный палец, чтоб нечем было в сопатке ковыряться. Чтоб нескоро легла в смуглую ладонь новая заточка. И швырнул любителя острых натфилей на пытающегося сесть боксера.
Ну, какая падла еще потянет сучить ножками? Кому еще дороги эти веселые уроды, мнящие себя крутым блатяком? Похоже, остальные, чьи взгляды сейчас отовсюду сходились на боевом пятачке, не спешили бросать свое здоровье им на подмогу.
Вот такая вышла простенькая, дешевенькая, фраерская стычка. Куда ей до тех боен, что сшибали мрачных озлобленных людей в лагерях и на пересылках, когда надо было обязательно убивать или, в самом крайнем случае, увечить, иначе захлебнешься кровью сам.
Сергей присел на край шконки, где давеча играли в буру. Дотянулся до брошенной колоды.
Вислогубый фуфел в «USA» свесил ходули со шконки напротив и переводил беспокойный взгляд с коренастого незнакомца, неторопливо тасующего их игральную колоду, на своих копошащихся в слезах и соплях братанов. Хмыреныша колбасила мелкая дрожь.
– Ты, Губа, отныне отвечаешь за парашу, – Шрам попробовал пустить карты стопкой из ладони в ладонь, не вышло, «картинки» были основательно потрепаны, замусолены. – Отселяйся.
– Я не Губа, меня кличут Кузя, – отведя взгляд, обиженно прогундосил сопляк.
– Еще раз закалякаешь со мной, – Шрам цедил веско, спокойно и лениво, – поставлю на полотенце. У тебя, пидер лишайный, был шанс поговорить по-людски. Бегом к параше.
При всем, отражаемом хлебалом скудоумии Кузя-Губа дотумкал, что за слова этот вор будет отвечать делом. Поэтому не стал испытывать судьбу Губа, поднялся, не удержав в себе плаксивый стон, и поплелся, куда указали.
– Бегом, я сказал, – произнес, как плюнул в спину, Шрам.
Губа припустил показательной трусцой, получавшейся из-за людской скученности бегом на месте. Губу обогнал пришедший в себя молдаванин. И скоро стало слышно, как последний колотит в обитую железом дверь. Лечиться захотел. Сергея не волновало, что он там напоет вертухаям: заложит или наплетет, что сломал палец, пытаясь проковырять подкоп на волю.
Боксер же сидел на полу, прислонившись к прутьям шконки, тряс башкой и утирал кровоточащий шнобель. Одну ладонь он держал горстью – в «лодочке» в отхаркнутом кровяном сгустке белели обломки зуба.
– Обзовись, – потребовал от него Сергей, швыряя надоевшую карточную колоду на прежнее место.
– Шрам! – Отодвинув плечом мужиков, из-за спин выбрался длинный и худой до «шкелетоподобия» человек. На желтом, как старая газета, лице под черными впадинами глаз растягивала впалые щеки редкозубая улыбка.
Сергей прищурился. Что-то знакомое... Потом воскликнул, не скрывая удивления:
– Панас!
Поднялся навстречу. («Игарка, шестой отряд, как раз перед моим рывком Панас пристроился хлеборезом, ему оставался год с небольшим, в какого ж, однако, он доходягу превратился»). Освобождая старому знакомому проход, брезгливо ткнул боксера носком кроссовки:
– Пшел отсюда! Дальше лампы на эту сторону не рыпаться. Откликаться будешь на Боксера.
От Сергея не ушло, что при возгласе «Шрам!» Боксер вздрогнул – выходит, наслышан бычок. Оно и не мудрено, какой бы ни был тот шестеркой, а среди братвы крутится, базары слушает, имена запоминает. Значит, без лишних дебатов просцыт, как был не прав и что отсюда следует.
Так и есть, без дополнительных же разъяснений Боксер, покачиваясь и придерживая себя за стойки шконок, потащился на новое место. Сергей обменялся с Панасом рукопожатиями.
– Садись, – показал на место рядом с собой. – Давно паришься?
– Да полгода, – Панас был рад встрече и продолжал улыбаться, но улыбка смотрелась на его недужном лице шелковой заплатой на лохмотьях.
– И много вешают?
– Пятерку клеят.
Панас извлек из загвозданных штанов «Беломорканал», засмолил. Шраму почему-то привиделось, как при каждой затяжке расползаются по швам растрескавшиеся, прокопченные легкие этого доходяги, как беломорный дым выдувает из кожи пергаментного цвета последние здоровые клетки.
– Вешают обнос зажиточной хаты, клепают на невинного человека. Сватают, суки, еще десяток эпизодов. Ментам же охота глухари свои позакрывать, на мне погоны заработать, – Панас заговорщицки подмигнул, мол, тебе ли не понять, что так оно и обстоит по правде, есть чем похвастаться. – Ты-то в Питере осел?
– Под городом.
За их беседой искоса наблюдали обитатели камеры, перешептывались, обсуждая происшествие и перемены. Хата задумана на двадцать арестантиков, но корячилось в ней сейчас не меньше полусотни. Бодрствующая смена горбилась на краях шконок возле мослов спящих, на корточках в проходе и у стен. Курили, переговаривались, кто-то муслил глазами газету, кто-то игрался с ниточкой, тренируя незатейливый фокус, кто-то дремал сидя на полу, сложив цапки на коленках и опустив на них череп. Худой мужик в рваной на спине майке, склонившись над ржавым рукомойником, чистил зубы.
– Я, вишь, в Питер на экскурсию приехал. Дай, думаю, в Эрмитаж чин чинарем схожу, по Невскому пофланирую, а меня хвать и в крытку. По роже срисовали, что ходивший, как не взять? На ком еще план выполнишь, как не на нашем брате, – Панас таки запырхал в кулак долго и натужно.
– Ты с мужиками обитаешься? – прервал Сергей эти биографические излияния. – Не должен бы...
Улыбку стерло с лица. Панас, небось, и болтал, чтобы уйти от этой темы. Но не уйдешь...
– Ты, Шрам, гляжу, авторитетный стал, – не спросил, а признал Панас. – И авторитет блюдешь. А я, вишь, подыхаю. Силы нет совсем. Да и вообще, – Панас добил папиросу, отправил окурок в пустую пачку, что держал в руках заместо пепельницы. – Все равно как-то уже... Погляди на меня. Сюда сел огурцом. Щекастый был, на бульбе отожравшийся. Это я здесь угасать начал, – его вздох опять заполнили хрипы, словно мять руками пакет попкорна. – Нет сил зубами выгрызать свое право.
– А зачем тебе надо его выгрызать? – Шрам расстегнул рукава джинсового куртофана, в камере экватор, придется стягивать с себя лишнее. – Или, интересуясь про то же самое, зачем мне надо было месить этих козлов? Здесь что, по закону не делается? Это кабак или крытка?
– Первый раз в «Угол-шоу» сыграл? Я вот тоже первый, да полгода уж копчусь, – проговорил Панас, неожиданно понизив голос. – Тут свои порядки.
– Какие еще свои? – Шрам с раздражением бросил куртку на одеяло. – В крытках порядок один.
Панас заговорил почти шепотом:
– Я тоже так думал. Да тут по-своему завернуто. Например, за башли можно не только вселить, но и отселить. Например, мне, в больницу надо, а хера так просто в больницу переведут. Увидишь, тут много чего...
– Ладно, потом, – перебил Сергей. Панас начинал его утомлять и злить. Бздливым стал. Съела телесная болячка прежнего Панаса. Да и не до того сейчас Шраму. Свои заморочки обмозговать надо. – Я устал и отдыхаю. Займешь место рядом...
Двое сидели на корточках возле стены.
– Слышал, человек Шрамом обозвался. – один протянул другому сигарету с оторванным фильтром.
– Ну и чего? – собеседник поморщился, но не оттого, что недоволен предложенным куревом, а по причине разнывшегося зуба.
– По ухваткам, похоже, тот самый Шрам, который, говорят, год назад Вирши со всеми тамошними нефтетерминалами подмял.[1]
– Брось, чего ж его тогда к нам пихнули?
– Вот и я думаю – чего. Мульку про нового зама помнишь? Который местный порядок ломает.
– Ерунда, – отмахнулся и приложил ладонь к щеке, типа по всем нервам стреляет, зараза. – Да посмотришь, завтра Шрама твоего здесь уже не будет. Переведут. Или даже сегодня. Скажи лучше, что с зубом делать?
– Напиши, чтоб «Диролу» в передачу положили...
Сергей лежал на спине с закрытыми глазами. Воздух в камере дрожит, типа желе. Густой, хоть ножом режь на дольки. Будто мыло, воздух можно упаковать в бумажку и написать мелкими буквами его состав: неистребимый запашок тюремных стен, душок параши, кислая одежная вонь, пот, перегар, табачный дым и прочие выхлопы. Впору аромат закачивать во флаконы и продавать любителям нюхать воспоминания, наклеивая этикетки – одеколон «У кума», духи «На киче», дезик «Парашен спайз».
Вновь шкандыбать по одной и той же колее Сергей ненавидел. Тоскливо это. Но хрен ли сделаешь, когда за тебя так сильно похлопотали. Надо признать, сработали умело, и теперь хошь-не хошь, а придется чуток понежиться на шконках. Господи, если ты есть, быстрее выправляй расклад, иначе обижусь.
Сергей лежал на спине с закрытыми глазами. На душе было паскудно, словно после приговора. Такому настроению одно лекарство – напиться до чертей. Но настроение надо скрутить в узел, упаковать в посылку и отправить в Уланбатор авиапочтой. Потому что требуется сейчас другое. А требуется нырнуть во вчерашний день, который из-за толстых стен, сейчас казался не вчерашним, а пятилетней давности. Глядишь, чего и сложится.
Отматывать паскудный день начал с вечера.
Он возвращался с таможни. Где улаживал недоразумения, на настоящее и на будущее. Переговоры прошли в теплой и дружественной. За деловой теркой приговорили флакон. Веселый «Абсолют» гулял-бродил по телу, заглядывал в глаза и вечернюю трассу слегка раскачивало. Что-нибудь изменилось бы, не булькай в башне те стаканы? Может быть...
Он сделал первый шаг от двери. К повернувшимся в его сторону рожам. Сделал второй шаг по этой выдрючной выставке достижений народного хозяйства...
Сергей двинул курсом на окно, переступая, обходя, протискиваясь, нагибаясь перед развешанным сырым шмотьем. Его, как водится, разглядывали: кто таков, из каких будет, не свиданькались ли где, не слыхали ли про таковского от людей, на какую статью тянут, как в хату входит, как держится, чего делать станет?
Сергей добрался до дальней стены. По зарешеченному «телевизору» показывали кусок неба, огрызок воли. На шконках слева и справа на красных местах, вдали от вертухайского глазка, поближе к свежему воздуху парились те, среди которых Шрам мог обнаружить корешков. Мог – он провел взглядом по небритым фасам и профилям – но ни фига похожего. Странно, такая людная хата, и никто его не признал, и он – никого. Не среди мужиков, ясное дело, а на воровской половине.
Справа храпели, слева шелестели «картинками». Резались в буру. Пришманивало слегонца анашой. Причем, казахстанской, а не краснодарской. Не патриотично.
– Здорово, люди, – Шрам смотрел на играющих. Смотрел и крепко не нравились они ему. По виду – бакланы, сявки, дешевка подзаборная. И они хату держат? Не сыскалось никого посерьезней? Куда матушка Россия катится?
– Во, гляди, – здоровый лоб с боксерским хрюкалом, типичный бычок рынка районного значения, шлепнув картой по складывающейся на синем одеяле взятке, поднял на Сергея оловянные глаза. – Впихивают и впихивают. Чтоб мы тут совсем задохлись.
– Сыграть хочешь? – спросил, даже не взглянув на подошедшего, смуглый, с залысиной, рожей смахивающий на молдаванина. – Есть чего поставить?
– Всегда есть чего поставить, – это высказался хмыреныш лет двадцати, с отвислой губой. Этот, судя по дебильной физии, любил по малолетке нюхнуть «Момент» под целофанновым мешком.
Вокруг заржали.
А это совсем зря. С чего они такие борзые? Поздороваться вот по-людски не хотят. Выяснить, кто пожаловал, не желают. А шутки петушиные рискуют шутить. Настолько обкурились? Или в понятиях вовсе не волокут? Волокут, не волокут – не избавляет от ответа. Теперь у Шрама нет проблемы чем себя отвлечь от горьких дум в ближайшие пять минут. А с другой колокольни – ну, какого фига ему опять выпадает заяложенный круговорот судьбы хватать очередных пельменей и макать вякающими скважинами в жижеотстойник?
Шрам даже злости не испытывал. Только скуку. Душное это дело. Господи, если ты есть, объяви в России амнистию для дешевок под лозунгом «Тюрьмы – только для белых»!
Сергей наклонился, ухватил вислогубого шутника за футболку с выцветшей надпись «USA» и выдернул его на себя. Голова с короткой и корявой стрижкой (как ножницами армейского парикмахера обработана) мотнулась на цыплячьей шее, с губы скатилась слюна и понеслась к полу. Босые ноги вывались в проход. Дохляк в липкой от пота «USA» не врубился в перемены, тупо вращал зенками, приоткрыв лузу. Грабелька его все еще держала карты веером. Хмыреныш, когда отмачивал свою гнилую шутку, прощаемую разве в гопницком парадняке, явно не предполагал такого продолжения банкета.
«Не прибить бы козла насмерть», – рука Сергея не чувствовала серьезного веса. Он развернул вислогубого, взвизгнувшего «Ты чего?!», захватил левой кистью под горло, правую положил на затылок, и опустил засранца губами на придвинутую к стене тумбочку. Полетела на пол пластмассовая кружка, подпрыгнул на газете футляр для очков, сплющилась, накрытая мордой лица, «беломорская» пачка. И еще раз теми же губами об ту же тумбочку. Потом, как помойную куклу, Сергей отбросил губастого на шконку, на ту, что ближе к двери и параше.
Развернулся к следующему под девизом «Будь проще, и к тебе потянутся люди». Ясен хрен, раз чучело в «USA» из ихней кодлы, надо ж заступаться за такое ценное чмо. Господи, умоляю, сбацай амнистию для фуфлыжников, чтоб имя «Вор» снова зазвучало гордо.
С койки сползал крепыш с боксерским носом. Сползал, как жидкое говно по трубе, – неторопливо, степенно, дескать, успею я тебя сделать. Сергей дал ему утвердиться на обросших жиром цирлах. Мог бы и не позволять, оставить сидящим в «боксерской» позе – прижимая руки к животу и скуля. Но тогда бы бычара дешевый еще что-то об себе мнил. Типа, ты меня подловил, а то бы я...
Они стояли друг против друга в проходе между двухярусными койками. Сергей касался спиной выступающего края тумбочки. Ростом боксер был выше Шрама на голову, шире раза в полтора. И, конечно, сильно надеялся на козырный перевес в килограммах.
– Че, ты крутой очень? – вопрос без запинки покинул кривящийся рот. Видать, его любимый заход на драку, отлетает без натуги, без морщин на лбу.
Вопрос из тех, на которые так и тянет отвечать серьезно и подробно.
– Да, – честно сказал Сергей. – А ты – чмо драное.
Нельзя ж так беспонтово дрыгать плечом, выдавая ударную руку, нельзя ж так откровенно обозначать, когда ты собрался бить. Это тебе не проштрафившихся барыг колошматить, не интеллигентов метелить, не в «ночниках» перед щуплыми студентишками выеживаться. Кича любит победу, и ее не колышит, как победа достанется. Надо ж было попытаться затянуть базар, изобразить дружелюбие, готовность поладить миром, и застать врасплох. Или подозвал бы корешей, толпой оно же легче.
Пропуская кулак гасить пустоту возле тумбочки, Сергей запрыгнул на нижнюю шконку, сжал руками край верхних и зарядил ноги в серых «найках» навстречу квадратной голове. Кроссовочные подошвы влепились в фасад бритого сверху чердака, но боксер устоял. Ну мозгов-то нет...
Без мига передышки Сергей метнул себя назад, спиной на чье-то одеяло, на чье-то дрыхнущее тело, до того сграбастав боксера за рубаху. Валя мурло за собой.
Подбородок быка чавкнулся о край верхнего яруса, зубы клацнули. А Сергей, перекатившись, вернул себя на исходную, к тумбочке. И с этой позиции провел коронку: носком снизу вверх, по-футбольному, в коленную чашечку. Это тебе не ринг, по которому скачи вольным мячиком, как хочешь. Тут свои примочки, свои апперкоты, стойки и защиты на узкой полосе между горизонталями коек.
Боль сгибает боксера пополам. А теперь сложенными в замок руками сверху по кумполу. И – когда бритая башка поровнялась с нижним ярусом – сбоку ногой в челюсть.
Жалость понимают только бродячие собаки. А таких уродов надо допрессовывать, размазывать, втаптывать сразу и навсегда, давить, как гумозных тараканов. Чтоб и остальные сразу усекли что к чему. Таков закон крытки: начал бить – добивай. Не уверен, что попрешь до упора, сделай все, чтобы не лезть в месиво, и сиди смирно, кури спокойно в сторонке с мужиками, там тебе место.
Еще бы пару штришков нанести для завершения картины «Поединок благородного витязя с идолищем поганым», да некогда пока. Что собственно и ожидалось, и отслеживалось – в разборку вписывался молдаванин. Сейчас он распрямлялся в проходе между койками. За спиной у Шрама. Но лет десять уже как отвычен Шрам забывать о корешах тех, с кем ввязывается в мордобой. Поэтому с начала схватки пас косяками копошение третьего хмыря из удалой компании. Видел, как рука молдаванина сшастала под матрас. Видел, как молдованин перебрасывает узкое жилистое тело к краю. Футы-нуты, какие мы, блин, коварные.
Сергей развернулся, делая шаг назад. Руку, выброшенную ему в печень и удлиненную на блестящее, тонкое жало, он перехватил за запястье. И просто сжал.
Не было у Шрама шаолиньских учителей, которые говорили бы ему «Запомни одно, сынок: для волчьей драки насмерть, а не для красочного поединка бабам в потеху, не так важны бугристые мышцы и знание каратешных приемов, как реакция, верткость и железные пальцы». Самостоятельно Шрам допер. Заставь себя отжиматься на пальцах каждый день, даже когда пальцы опухнут. Заставь себя гнуть-разгибать до онемения суставов железные прутья, сначала – тонкие, потом – толще и толще. И после всего этого, тебе всего-то и останется – поймать за руку и сжать.
Об пол стукнулся заточенный натфиль круглого сечения.
– Ой, й-о-о, – молдаванина словно скрючил острый приступ радикулита.
Сергей помог себе другой рукой – на взятой в захват кисти молдаванина отогнул назад и сломал указательный палец, чтоб нечем было в сопатке ковыряться. Чтоб нескоро легла в смуглую ладонь новая заточка. И швырнул любителя острых натфилей на пытающегося сесть боксера.
Ну, какая падла еще потянет сучить ножками? Кому еще дороги эти веселые уроды, мнящие себя крутым блатяком? Похоже, остальные, чьи взгляды сейчас отовсюду сходились на боевом пятачке, не спешили бросать свое здоровье им на подмогу.
Вот такая вышла простенькая, дешевенькая, фраерская стычка. Куда ей до тех боен, что сшибали мрачных озлобленных людей в лагерях и на пересылках, когда надо было обязательно убивать или, в самом крайнем случае, увечить, иначе захлебнешься кровью сам.
Сергей присел на край шконки, где давеча играли в буру. Дотянулся до брошенной колоды.
Вислогубый фуфел в «USA» свесил ходули со шконки напротив и переводил беспокойный взгляд с коренастого незнакомца, неторопливо тасующего их игральную колоду, на своих копошащихся в слезах и соплях братанов. Хмыреныша колбасила мелкая дрожь.
– Ты, Губа, отныне отвечаешь за парашу, – Шрам попробовал пустить карты стопкой из ладони в ладонь, не вышло, «картинки» были основательно потрепаны, замусолены. – Отселяйся.
– Я не Губа, меня кличут Кузя, – отведя взгляд, обиженно прогундосил сопляк.
– Еще раз закалякаешь со мной, – Шрам цедил веско, спокойно и лениво, – поставлю на полотенце. У тебя, пидер лишайный, был шанс поговорить по-людски. Бегом к параше.
При всем, отражаемом хлебалом скудоумии Кузя-Губа дотумкал, что за слова этот вор будет отвечать делом. Поэтому не стал испытывать судьбу Губа, поднялся, не удержав в себе плаксивый стон, и поплелся, куда указали.
– Бегом, я сказал, – произнес, как плюнул в спину, Шрам.
Губа припустил показательной трусцой, получавшейся из-за людской скученности бегом на месте. Губу обогнал пришедший в себя молдаванин. И скоро стало слышно, как последний колотит в обитую железом дверь. Лечиться захотел. Сергея не волновало, что он там напоет вертухаям: заложит или наплетет, что сломал палец, пытаясь проковырять подкоп на волю.
Боксер же сидел на полу, прислонившись к прутьям шконки, тряс башкой и утирал кровоточащий шнобель. Одну ладонь он держал горстью – в «лодочке» в отхаркнутом кровяном сгустке белели обломки зуба.
– Обзовись, – потребовал от него Сергей, швыряя надоевшую карточную колоду на прежнее место.
– Шрам! – Отодвинув плечом мужиков, из-за спин выбрался длинный и худой до «шкелетоподобия» человек. На желтом, как старая газета, лице под черными впадинами глаз растягивала впалые щеки редкозубая улыбка.
Сергей прищурился. Что-то знакомое... Потом воскликнул, не скрывая удивления:
– Панас!
Поднялся навстречу. («Игарка, шестой отряд, как раз перед моим рывком Панас пристроился хлеборезом, ему оставался год с небольшим, в какого ж, однако, он доходягу превратился»). Освобождая старому знакомому проход, брезгливо ткнул боксера носком кроссовки:
– Пшел отсюда! Дальше лампы на эту сторону не рыпаться. Откликаться будешь на Боксера.
От Сергея не ушло, что при возгласе «Шрам!» Боксер вздрогнул – выходит, наслышан бычок. Оно и не мудрено, какой бы ни был тот шестеркой, а среди братвы крутится, базары слушает, имена запоминает. Значит, без лишних дебатов просцыт, как был не прав и что отсюда следует.
Так и есть, без дополнительных же разъяснений Боксер, покачиваясь и придерживая себя за стойки шконок, потащился на новое место. Сергей обменялся с Панасом рукопожатиями.
– Садись, – показал на место рядом с собой. – Давно паришься?
– Да полгода, – Панас был рад встрече и продолжал улыбаться, но улыбка смотрелась на его недужном лице шелковой заплатой на лохмотьях.
– И много вешают?
– Пятерку клеят.
Панас извлек из загвозданных штанов «Беломорканал», засмолил. Шраму почему-то привиделось, как при каждой затяжке расползаются по швам растрескавшиеся, прокопченные легкие этого доходяги, как беломорный дым выдувает из кожи пергаментного цвета последние здоровые клетки.
– Вешают обнос зажиточной хаты, клепают на невинного человека. Сватают, суки, еще десяток эпизодов. Ментам же охота глухари свои позакрывать, на мне погоны заработать, – Панас заговорщицки подмигнул, мол, тебе ли не понять, что так оно и обстоит по правде, есть чем похвастаться. – Ты-то в Питере осел?
– Под городом.
За их беседой искоса наблюдали обитатели камеры, перешептывались, обсуждая происшествие и перемены. Хата задумана на двадцать арестантиков, но корячилось в ней сейчас не меньше полусотни. Бодрствующая смена горбилась на краях шконок возле мослов спящих, на корточках в проходе и у стен. Курили, переговаривались, кто-то муслил глазами газету, кто-то игрался с ниточкой, тренируя незатейливый фокус, кто-то дремал сидя на полу, сложив цапки на коленках и опустив на них череп. Худой мужик в рваной на спине майке, склонившись над ржавым рукомойником, чистил зубы.
– Я, вишь, в Питер на экскурсию приехал. Дай, думаю, в Эрмитаж чин чинарем схожу, по Невскому пофланирую, а меня хвать и в крытку. По роже срисовали, что ходивший, как не взять? На ком еще план выполнишь, как не на нашем брате, – Панас таки запырхал в кулак долго и натужно.
– Ты с мужиками обитаешься? – прервал Сергей эти биографические излияния. – Не должен бы...
Улыбку стерло с лица. Панас, небось, и болтал, чтобы уйти от этой темы. Но не уйдешь...
– Ты, Шрам, гляжу, авторитетный стал, – не спросил, а признал Панас. – И авторитет блюдешь. А я, вишь, подыхаю. Силы нет совсем. Да и вообще, – Панас добил папиросу, отправил окурок в пустую пачку, что держал в руках заместо пепельницы. – Все равно как-то уже... Погляди на меня. Сюда сел огурцом. Щекастый был, на бульбе отожравшийся. Это я здесь угасать начал, – его вздох опять заполнили хрипы, словно мять руками пакет попкорна. – Нет сил зубами выгрызать свое право.
– А зачем тебе надо его выгрызать? – Шрам расстегнул рукава джинсового куртофана, в камере экватор, придется стягивать с себя лишнее. – Или, интересуясь про то же самое, зачем мне надо было месить этих козлов? Здесь что, по закону не делается? Это кабак или крытка?
– Первый раз в «Угол-шоу» сыграл? Я вот тоже первый, да полгода уж копчусь, – проговорил Панас, неожиданно понизив голос. – Тут свои порядки.
– Какие еще свои? – Шрам с раздражением бросил куртку на одеяло. – В крытках порядок один.
Панас заговорил почти шепотом:
– Я тоже так думал. Да тут по-своему завернуто. Например, за башли можно не только вселить, но и отселить. Например, мне, в больницу надо, а хера так просто в больницу переведут. Увидишь, тут много чего...
– Ладно, потом, – перебил Сергей. Панас начинал его утомлять и злить. Бздливым стал. Съела телесная болячка прежнего Панаса. Да и не до того сейчас Шраму. Свои заморочки обмозговать надо. – Я устал и отдыхаю. Займешь место рядом...
Двое сидели на корточках возле стены.
– Слышал, человек Шрамом обозвался. – один протянул другому сигарету с оторванным фильтром.
– Ну и чего? – собеседник поморщился, но не оттого, что недоволен предложенным куревом, а по причине разнывшегося зуба.
– По ухваткам, похоже, тот самый Шрам, который, говорят, год назад Вирши со всеми тамошними нефтетерминалами подмял.[1]
– Брось, чего ж его тогда к нам пихнули?
– Вот и я думаю – чего. Мульку про нового зама помнишь? Который местный порядок ломает.
– Ерунда, – отмахнулся и приложил ладонь к щеке, типа по всем нервам стреляет, зараза. – Да посмотришь, завтра Шрама твоего здесь уже не будет. Переведут. Или даже сегодня. Скажи лучше, что с зубом делать?
– Напиши, чтоб «Диролу» в передачу положили...
Сергей лежал на спине с закрытыми глазами. Воздух в камере дрожит, типа желе. Густой, хоть ножом режь на дольки. Будто мыло, воздух можно упаковать в бумажку и написать мелкими буквами его состав: неистребимый запашок тюремных стен, душок параши, кислая одежная вонь, пот, перегар, табачный дым и прочие выхлопы. Впору аромат закачивать во флаконы и продавать любителям нюхать воспоминания, наклеивая этикетки – одеколон «У кума», духи «На киче», дезик «Парашен спайз».
Вновь шкандыбать по одной и той же колее Сергей ненавидел. Тоскливо это. Но хрен ли сделаешь, когда за тебя так сильно похлопотали. Надо признать, сработали умело, и теперь хошь-не хошь, а придется чуток понежиться на шконках. Господи, если ты есть, быстрее выправляй расклад, иначе обижусь.
Сергей лежал на спине с закрытыми глазами. На душе было паскудно, словно после приговора. Такому настроению одно лекарство – напиться до чертей. Но настроение надо скрутить в узел, упаковать в посылку и отправить в Уланбатор авиапочтой. Потому что требуется сейчас другое. А требуется нырнуть во вчерашний день, который из-за толстых стен, сейчас казался не вчерашним, а пятилетней давности. Глядишь, чего и сложится.
Отматывать паскудный день начал с вечера.
Он возвращался с таможни. Где улаживал недоразумения, на настоящее и на будущее. Переговоры прошли в теплой и дружественной. За деловой теркой приговорили флакон. Веселый «Абсолют» гулял-бродил по телу, заглядывал в глаза и вечернюю трассу слегка раскачивало. Что-нибудь изменилось бы, не булькай в башне те стаканы? Может быть...
2
– Со Шрамом надо кончать.
Это прозвучало после того, как Лолита устала петь про «упоительны в России вечера» и простучала каблучками по сцене, обслюнявив клиентов зазывным взглядом из-под километровых ресниц. После того, как халдей подсуетился насчет второго запотевшего «Смирноффа». После того, как перетерли за Рафика-Десанта, который спит и мечтает со своими хачиками на их земле разбирать угнанные тачки в сарае «Авторемонт» и берется отмаксовывать за тишину в бизнесе по десять штук в месяц. Вечно жмутся эти черные. Только у сидящих в ларьках мокрощелок, они могут прослыть щедрыми горными орлами. Короче, порешили стоять на двадцати, или пусть Рафик катится на своих тачках, пока не упрется.
После и прозвучало:
– Со Шрамом надо кончать.
Сказавший это ухватил двумя пальцами (на одном, большом, не хватало фаланги) рюмку за короткую ножку. Задрал голову, открывая взглядам большое пигментное пятно на шее, ухарски вплеснул в себя водку. Его собеседник сверкнул в улыбке белыми плакатными зубами, подцепил на вилку половину зразы и, разглядывая сочащийся жиром закусь, произнес, типа прикалываясь:
– А у Шрама сегодня на ужин макароны.
Пятнистый вежливо заржал. Прожевав мясо, белозубый утер пасть салфеткой, скомкал ее, отбросил комок и возложил ладони на скатерть:
– Да, Шраму выписываться никак нельзя. Вольный воздух вреден для его и нашего здоровья. Ни для того его сажали, чтоб он вышел, – он потянулся к пачке «Парламента» без боязни, что табачный налет испортит белизну зубов. – Ты прояснил? – главная причина, почему Шрам мешает жить этим двум нормальным пацанам, осталась не объявлена вслух.
Человек с родимым пятном на шее кивнул.
– Берутся оформить. За... – он отогнул на одной руке свой увечный палец и три пальца на другой руке. Нули показывать не стал. И так понятно сколько их. – Гарантируют в течение трех дней. Отсчет ведется по получению предоплаты. Предоплата обычная, половина. Если малость накинуть, можно на выбор заказать: чтоб помучился; на перо; чтоб при попытке к бегству; чтоб от грыжи, это когда вырезают грыжу и запузыривают в глотку, пока не задохнется. А вот за столько, – пальцев стало гораздо больше, – Обещают из него чучело сделать. Хошь, покрась в бронзовый цвет и ставь в зимнем саду, будто памятник Спартаку.
Это прозвучало после того, как Лолита устала петь про «упоительны в России вечера» и простучала каблучками по сцене, обслюнявив клиентов зазывным взглядом из-под километровых ресниц. После того, как халдей подсуетился насчет второго запотевшего «Смирноффа». После того, как перетерли за Рафика-Десанта, который спит и мечтает со своими хачиками на их земле разбирать угнанные тачки в сарае «Авторемонт» и берется отмаксовывать за тишину в бизнесе по десять штук в месяц. Вечно жмутся эти черные. Только у сидящих в ларьках мокрощелок, они могут прослыть щедрыми горными орлами. Короче, порешили стоять на двадцати, или пусть Рафик катится на своих тачках, пока не упрется.
После и прозвучало:
– Со Шрамом надо кончать.
Сказавший это ухватил двумя пальцами (на одном, большом, не хватало фаланги) рюмку за короткую ножку. Задрал голову, открывая взглядам большое пигментное пятно на шее, ухарски вплеснул в себя водку. Его собеседник сверкнул в улыбке белыми плакатными зубами, подцепил на вилку половину зразы и, разглядывая сочащийся жиром закусь, произнес, типа прикалываясь:
– А у Шрама сегодня на ужин макароны.
Пятнистый вежливо заржал. Прожевав мясо, белозубый утер пасть салфеткой, скомкал ее, отбросил комок и возложил ладони на скатерть:
– Да, Шраму выписываться никак нельзя. Вольный воздух вреден для его и нашего здоровья. Ни для того его сажали, чтоб он вышел, – он потянулся к пачке «Парламента» без боязни, что табачный налет испортит белизну зубов. – Ты прояснил? – главная причина, почему Шрам мешает жить этим двум нормальным пацанам, осталась не объявлена вслух.
Человек с родимым пятном на шее кивнул.
– Берутся оформить. За... – он отогнул на одной руке свой увечный палец и три пальца на другой руке. Нули показывать не стал. И так понятно сколько их. – Гарантируют в течение трех дней. Отсчет ведется по получению предоплаты. Предоплата обычная, половина. Если малость накинуть, можно на выбор заказать: чтоб помучился; на перо; чтоб при попытке к бегству; чтоб от грыжи, это когда вырезают грыжу и запузыривают в глотку, пока не задохнется. А вот за столько, – пальцев стало гораздо больше, – Обещают из него чучело сделать. Хошь, покрась в бронзовый цвет и ставь в зимнем саду, будто памятник Спартаку.