Людовик XIV, например, сказал:
— L'etat c'est moi! (Государство — это я!) Народ прозвал его «Король-солнце». И верно. Никогда над Францией не всходило более жаркого солнца. Оно так жарило, что все финансы у Кольбера испарились, и первый министр даже получил в конце концов настоящий солнечный удар...
Вторая знаменитая фраза Людовика XIV, сказанная по поводу отправления внука в Испанию:
— Нет более Пиренеев!
Гораздо хуже первой. Мы считаем ее пустой, бессмысленной фразой. Эдак всякий вдруг вскочит с места да крикнет:
— Нет более Монблана! Нет более западных отрогов Кордильер!
Сказать хорошо... А ты попробуй сделать. Что касается Людовика XV, то он прославился тоже одной фразой:
— Apres nous le deluge! Что в переводе на русский язык значит:
— Начхать мне на моих потомков! Лишь бы мне хорошо жилось.
Великая французская революция показала, что у короля были свои основания повторять эту фразу.
Первые банкиры
Северо-Американские штаты
Германские правители XVIII века
Семилетняя война (1756 — 1763)
Великая французская революция
Наполеон Бонапарт
Наполеон-император
Конец Наполеона
Заключение
— L'etat c'est moi! (Государство — это я!) Народ прозвал его «Король-солнце». И верно. Никогда над Францией не всходило более жаркого солнца. Оно так жарило, что все финансы у Кольбера испарились, и первый министр даже получил в конце концов настоящий солнечный удар...
Вторая знаменитая фраза Людовика XIV, сказанная по поводу отправления внука в Испанию:
— Нет более Пиренеев!
Гораздо хуже первой. Мы считаем ее пустой, бессмысленной фразой. Эдак всякий вдруг вскочит с места да крикнет:
— Нет более Монблана! Нет более западных отрогов Кордильер!
Сказать хорошо... А ты попробуй сделать. Что касается Людовика XV, то он прославился тоже одной фразой:
— Apres nous le deluge! Что в переводе на русский язык значит:
— Начхать мне на моих потомков! Лишь бы мне хорошо жилось.
Великая французская революция показала, что у короля были свои основания повторять эту фразу.
Первые банкиры
Кроме этой фразы и своей «любимицы» Помпадур, король прославился также и тем, что в его царствование один шотландец Джон Ло изобрел остроумный способ выпускать ассигнации, продавая их за настоящее золото.
К сожалению, Джон Ло, открыв по поручению регента для этих операций целый банк, смотрел на кредитные билеты глазами десятилетнего гимназиста, который думает, что если нужны деньги — их можно печатать на обыкновенной бумаге сколько влезет...
Вы понимаете, что получилось? Джон Ло в компании с королевским регентом, герцогом Орлеанским, напечатали бумажек на несколько миллиардов и очень радовались:
— Вот, дескать, ловко придумали!
Но когда держатели ассигнаций испугались количества появившихся па рынке бумаг и потребовали свое золото обратно — банк лопнул, а Джон Ло заплакал и заявил, что «он вовсе не знал, что так будет».
К сожалению, Джон Ло, открыв по поручению регента для этих операций целый банк, смотрел на кредитные билеты глазами десятилетнего гимназиста, который думает, что если нужны деньги — их можно печатать на обыкновенной бумаге сколько влезет...
Вы понимаете, что получилось? Джон Ло в компании с королевским регентом, герцогом Орлеанским, напечатали бумажек на несколько миллиардов и очень радовались:
— Вот, дескать, ловко придумали!
Но когда держатели ассигнаций испугались количества появившихся па рынке бумаг и потребовали свое золото обратно — банк лопнул, а Джон Ло заплакал и заявил, что «он вовсе не знал, что так будет».
Северо-Американские штаты
Американские колонисты были мирными трудолюбивыми людьми. Англичане, считая американских колонистов своими подданными, понемногу стали стеснять их свободу в смысле торговли и мореплавания. Колонисты молчали.
Англичане ввели гербовую бумагу и некоторые сборы. Колонисты промолчали. Была гробовая тишина. Англичане стали взыскивать пошлины за привозные товары. Колонисты поежились, переступили с нога на ногу и неожиданно сказали:
— А пойдите вы к черту!
Самолюбивые англичане спросили:
— То есть как?
— Да так. Проваливайте с вашими пошлинами.
Сказав это, схватили изумленных англичан за шиворот, повернули лицом к Англии и вытолкали.
Началась война. Вот это была хорошая, честная, умная, вызванная необходимостью война, и мы ее очень одобряем. Это не протестанты с католиками, а умные люди схватились не на живот, а на смерть из-за своих прав.
Когда колонисты победили и выгнали англичан, те пожали плечами и обиженно сказали:
— И не надо. И без вас проживем (1783 г.).
— Ступайте, ступайте, — поощрили их колонисты, — пока вам еще не попало... Ишь! (Брадлей. Новая история. Стр. 201.)
Англичане ввели гербовую бумагу и некоторые сборы. Колонисты промолчали. Была гробовая тишина. Англичане стали взыскивать пошлины за привозные товары. Колонисты поежились, переступили с нога на ногу и неожиданно сказали:
— А пойдите вы к черту!
Самолюбивые англичане спросили:
— То есть как?
— Да так. Проваливайте с вашими пошлинами.
Сказав это, схватили изумленных англичан за шиворот, повернули лицом к Англии и вытолкали.
Началась война. Вот это была хорошая, честная, умная, вызванная необходимостью война, и мы ее очень одобряем. Это не протестанты с католиками, а умные люди схватились не на живот, а на смерть из-за своих прав.
Когда колонисты победили и выгнали англичан, те пожали плечами и обиженно сказали:
— И не надо. И без вас проживем (1783 г.).
— Ступайте, ступайте, — поощрили их колонисты, — пока вам еще не попало... Ишь! (Брадлей. Новая история. Стр. 201.)
Германские правители XVIII века
Истинным бичом для несчастных учеников являются германские правители XVIII века. Мы не видели ни одного ученика, который не получил бы самым жалким образом единицы за «германских правителей в XV11I веке».
Даже пишущий эти строки, который считает себя человеком способным и сообразительным, историком опытным и знающим, — и он, отойдя от своих манускриптов и покрытых пылью пергаментов, сейчас же начинал путать «германских правителей в XVIII веке».
Пусть кто-нибудь попробует запомнить эту тарабарщину, годную только для сухих тевтонских мозгов: великому курфюрсту бранденбургскому Фридриху Вильгельму наследовал сын его просто Фридрих. Этому Фридриху наследовал опять Фридрих Вильгельм. Кажется, на этом можно бы и остановиться. Но нет! Фридриху Вильгельму наследует опять Фридрих!!
У прилежного ученика усталый вид... Пот катится с него градом... Ффу! Ему чудится скучная проселочная дорога, мелкий осенний дождик и однообразные верстовые столбы, без конца мелькающие в двух надоедливых комбинациях:
— Фридрих Вильгельм, просто Фридрих. Опять Фридрих Вильгельм, просто Фридрих...
Когда же ученик узнаёт, что «опять Фридриху» наследовал его племянник Фридрих Вильгельм, он долго и прилежно рыдает над стареньким, закапанным чернилами Иловайским...
«Боже ж мой, — думает он. — На что я убиваю свою юность, свою свежесть?»
Историк, пишущий эти строки, может еще раз повторить имена династии Фридрихов. Вот, пожалуйста... Пусть кто-нибудь запомнит...
У великого курфюрста Фридриха Вильгельма был сын Фридрих. Последнему наследовал Фридрих Вильгельм, которому, в свою очередь, наследовал Фридрих; Фридриху же наследовал Фридрих Вильгельм... Этот список желающие могут продолжать.
Даже история, беспристрастная история, запуталась в Фридрихах: до сих пор неизвестно, при каком именно Фридрихе случилась Семилетняя война. Доподлинно известно только, что он не был Вильгельмом.
Даже пишущий эти строки, который считает себя человеком способным и сообразительным, историком опытным и знающим, — и он, отойдя от своих манускриптов и покрытых пылью пергаментов, сейчас же начинал путать «германских правителей в XVIII веке».
Пусть кто-нибудь попробует запомнить эту тарабарщину, годную только для сухих тевтонских мозгов: великому курфюрсту бранденбургскому Фридриху Вильгельму наследовал сын его просто Фридрих. Этому Фридриху наследовал опять Фридрих Вильгельм. Кажется, на этом можно бы и остановиться. Но нет! Фридриху Вильгельму наследует опять Фридрих!!
У прилежного ученика усталый вид... Пот катится с него градом... Ффу! Ему чудится скучная проселочная дорога, мелкий осенний дождик и однообразные верстовые столбы, без конца мелькающие в двух надоедливых комбинациях:
— Фридрих Вильгельм, просто Фридрих. Опять Фридрих Вильгельм, просто Фридрих...
Когда же ученик узнаёт, что «опять Фридриху» наследовал его племянник Фридрих Вильгельм, он долго и прилежно рыдает над стареньким, закапанным чернилами Иловайским...
«Боже ж мой, — думает он. — На что я убиваю свою юность, свою свежесть?»
Историк, пишущий эти строки, может еще раз повторить имена династии Фридрихов. Вот, пожалуйста... Пусть кто-нибудь запомнит...
У великого курфюрста Фридриха Вильгельма был сын Фридрих. Последнему наследовал Фридрих Вильгельм, которому, в свою очередь, наследовал Фридрих; Фридриху же наследовал Фридрих Вильгельм... Этот список желающие могут продолжать.
Даже история, беспристрастная история, запуталась в Фридрихах: до сих пор неизвестно, при каком именно Фридрихе случилась Семилетняя война. Доподлинно известно только, что он не был Вильгельмом.
Семилетняя война (1756 — 1763)
По сравнению с Тридцатилетней войной Семилетняя воина была совсем девчонка. Та — годилась бы ей в матери.
Воевали так: с одной стороны Фридрих (какой — неизвестно), с другой — Франция, Россия, Австрия и Швеция.
Швеция, собственно, была союзникам ни к чему, но она тоже вслед за большими ввязалась в драку, семеня слабыми ножонками где-то позади взрослых...
Большие усатые союзники, ухмыляясь в усы, спрашивали ее:
— Тебе еще чего нужно?
— А я, дяденька, — шмыгая носом, пролепетала Швеция, — тоже хочу повоевать (Броун. Семилетняя война. Стр. 21).
Воевали плохо. Побеждал Фридрих — способом очень легким: он ссорил союзников и разбивал их. Нападают, например, на него русские и австрийцы. Он немедленно садится за стол и пишет австрийскому полководцу письмо:
«Дорогой коллега! Охота вам связываться с этими русскими свиньями... Вы и один прекрасно меня победите. Ей-Богу! И как вы можете допускать, чтобы в вашей армии командовал еще кто-то. Вы человек умный, красивый, симпатичный, а ваш товарищ просто необразованный дурак. Прогоните его скорее, а сами начните командовать».
Не было ни одного полководца, который не попался бы на эту удочку: получив письмо, прогонял союзного генерала. нападал на Фридриха и потом, разбитый, стремительно убегал от него с остатками армии и обидой в душе.
Семилетняя война была закончена вовремя: как раз прошло семь лет со времени ее начала.
Чисто немецкая аккуратность в исполнении принятых на себя обязательств.
Результаты Семилетней войны
Когда же войну закончили, то увидели, что и воевать не следовало: союзники хотели оттяпать у Фридриха Силезию, но когда заключили мир (в Губертусбурге), «Силезия осталась у Фридриха (как говорит Иловайский) и каждая держава осталась при своем». И жалко их всех, и смешно.
Воевали так: с одной стороны Фридрих (какой — неизвестно), с другой — Франция, Россия, Австрия и Швеция.
Швеция, собственно, была союзникам ни к чему, но она тоже вслед за большими ввязалась в драку, семеня слабыми ножонками где-то позади взрослых...
Большие усатые союзники, ухмыляясь в усы, спрашивали ее:
— Тебе еще чего нужно?
— А я, дяденька, — шмыгая носом, пролепетала Швеция, — тоже хочу повоевать (Броун. Семилетняя война. Стр. 21).
Воевали плохо. Побеждал Фридрих — способом очень легким: он ссорил союзников и разбивал их. Нападают, например, на него русские и австрийцы. Он немедленно садится за стол и пишет австрийскому полководцу письмо:
«Дорогой коллега! Охота вам связываться с этими русскими свиньями... Вы и один прекрасно меня победите. Ей-Богу! И как вы можете допускать, чтобы в вашей армии командовал еще кто-то. Вы человек умный, красивый, симпатичный, а ваш товарищ просто необразованный дурак. Прогоните его скорее, а сами начните командовать».
Не было ни одного полководца, который не попался бы на эту удочку: получив письмо, прогонял союзного генерала. нападал на Фридриха и потом, разбитый, стремительно убегал от него с остатками армии и обидой в душе.
Семилетняя война была закончена вовремя: как раз прошло семь лет со времени ее начала.
Чисто немецкая аккуратность в исполнении принятых на себя обязательств.
Результаты Семилетней войны
Когда же войну закончили, то увидели, что и воевать не следовало: союзники хотели оттяпать у Фридриха Силезию, но когда заключили мир (в Губертусбурге), «Силезия осталась у Фридриха (как говорит Иловайский) и каждая держава осталась при своем». И жалко их всех, и смешно.
Великая французская революция
Король Людовик XVI
Выше мы указывали на стройную систему, которой держались французские короли: у каждого из них был первым министр и фаворитка.
Людовик XVI первый нарушил эту традицию. Фаворитки у него не было, а с первыми министрами он поступал так: попался ему один очень симпатичный человек Тюрго. Только что этот Тюрго взялся за полезные, насущные реформы, как Людовик XVI под давлением аристократов спохватился и прогнал Тюрго. После Тюрю он под давлением общественного мнения пригласил управляющим финансами банкира Неккера, тоже взявшегося за реформы, но в скором времени спохватился и под давлением аристократии прогнал его. Впрочем, через некоторое время он под давлением народа снова пригласил Неккера.
Из вышеизложенного видно, что это был король, на которого не давил только ленивый.
Под давлением же народа было созвано королем Национальное собрание. Но тут вмешалось давление аристократии и придворных. Король послал Национальному собранию приказ разойтись. Оратор собрания Мирабо вскочил н заявил:
— Мы здесь по воле народа, и только сила штыков разгонит пас.
В эту минуту случилось так, что никто не давил на короля. Он кивнул головой и добродушно сказал:
— Ну ладно. Сидите уж.
Впрочем, через несколько дней под давлением придворной партии король решил стянуть к Парижу войска из иностранных наемников. Тогда-то Франция и возмутилась против своего короля.
Говорят, что муж последний узнает об измене жены. То же происходит и с королями, причем роль жены играет страна. До чего Людовик XVI был слеп, показывает следующий исторический факт.
Когда ему доложили, что Национальное собрание отказалось разойтись, он всплеснул руками и сказал:
— Да ведь это каприз!
— Нет, государь, — возразили ему, — это скандал. Через несколько дней ему донесли, что парижские граждане организовывают милицию. Опять всплеснул руками король:
— Да ведь это скандал!
— Нет, государь, — возразили ему, — это уже бунт. А через два дня, когда парижане взяли и разрушили Бастилию, король, узнав об этом, снова патетически всплеснул руками н воскликнул:
— Да ведь это бунт!
— Нет, государь... Это уже — революция!
Тогда король успокоился и даже переехал из Версаля в Париж.
У Людовика XVI оставался еще прекрасный выход, которым он мог спасти свое положение: стоило ему только выбросить за двери всех придворных, которые оказывали на него давление, — всех тунеядцев, ленивых и глупых негодяев.
Вместо этого он:
1) под давлением приближенных задумал бежать за границу. Был пойман и привезен в Париж;
2) под давлением придворных вступил в переговоры с иностранными государствами, прося у них помощи против Франции.
За это Франция приговорила короля к смерти.
Он умер 21 января 1793 года под ножом гильотины и перед смертью впервые держал себя твердо и спокойно... Вероятно, потому, что почти никто уже не оказывал на несчастного короля давления...
Умер король, искупив кровью все безумства своих пышных предшественников, искупив разорение и упадок страны, искупив страшную гнусно пророческую фразу своего деда:
— После меня хоть потоп!
Террор
Национальное собрание передало власть Законодательному собранию, а Законодательное собрание — Национальному Конвенту.
Если можно так выразиться — Франция левела с каждым днем.
Сначала у власти стояли жирондисты, казнившие врагов свободы, но когда они оказались недостаточно левыми — их сменили монтаньяры.
Монтаньяры с Робеспьером, Дантоном и Маратом во главе, конечно, немедленно казнили жирондистов как врагов свободы.
Когда все жирондисты были казнены, Робеспьер остановил свои рассеянный взор на Дантоне и подумал:
— А не казнить ли Дантона как врага свободы? Когда он предложил это товарищам монтаньярам, те очень обрадовались и казнили товарища Дантона.
Впрочем, вскоре после этого монтаньяры задали сами себе вопрос:
— А не отрубить ли голову товарищу Робеспьеру? Сделали это. У Робеспьера был товарищ, монтаньяр Сент-Жюст. Отрубили голову и Сент-Жюсту.
Таким образом, из всей компании один только Марат умер своей смертью. Он был убит в ванне Шарлоттой Корде — «одной мечтательной девушкой», как мягко выражается Иловайский.
Выше мы указывали на стройную систему, которой держались французские короли: у каждого из них был первым министр и фаворитка.
Людовик XVI первый нарушил эту традицию. Фаворитки у него не было, а с первыми министрами он поступал так: попался ему один очень симпатичный человек Тюрго. Только что этот Тюрго взялся за полезные, насущные реформы, как Людовик XVI под давлением аристократов спохватился и прогнал Тюрго. После Тюрю он под давлением общественного мнения пригласил управляющим финансами банкира Неккера, тоже взявшегося за реформы, но в скором времени спохватился и под давлением аристократии прогнал его. Впрочем, через некоторое время он под давлением народа снова пригласил Неккера.
Из вышеизложенного видно, что это был король, на которого не давил только ленивый.
Под давлением же народа было созвано королем Национальное собрание. Но тут вмешалось давление аристократии и придворных. Король послал Национальному собранию приказ разойтись. Оратор собрания Мирабо вскочил н заявил:
— Мы здесь по воле народа, и только сила штыков разгонит пас.
В эту минуту случилось так, что никто не давил на короля. Он кивнул головой и добродушно сказал:
— Ну ладно. Сидите уж.
Впрочем, через несколько дней под давлением придворной партии король решил стянуть к Парижу войска из иностранных наемников. Тогда-то Франция и возмутилась против своего короля.
Говорят, что муж последний узнает об измене жены. То же происходит и с королями, причем роль жены играет страна. До чего Людовик XVI был слеп, показывает следующий исторический факт.
Когда ему доложили, что Национальное собрание отказалось разойтись, он всплеснул руками и сказал:
— Да ведь это каприз!
— Нет, государь, — возразили ему, — это скандал. Через несколько дней ему донесли, что парижские граждане организовывают милицию. Опять всплеснул руками король:
— Да ведь это скандал!
— Нет, государь, — возразили ему, — это уже бунт. А через два дня, когда парижане взяли и разрушили Бастилию, король, узнав об этом, снова патетически всплеснул руками н воскликнул:
— Да ведь это бунт!
— Нет, государь... Это уже — революция!
Тогда король успокоился и даже переехал из Версаля в Париж.
У Людовика XVI оставался еще прекрасный выход, которым он мог спасти свое положение: стоило ему только выбросить за двери всех придворных, которые оказывали на него давление, — всех тунеядцев, ленивых и глупых негодяев.
Вместо этого он:
1) под давлением приближенных задумал бежать за границу. Был пойман и привезен в Париж;
2) под давлением придворных вступил в переговоры с иностранными государствами, прося у них помощи против Франции.
За это Франция приговорила короля к смерти.
Он умер 21 января 1793 года под ножом гильотины и перед смертью впервые держал себя твердо и спокойно... Вероятно, потому, что почти никто уже не оказывал на несчастного короля давления...
Умер король, искупив кровью все безумства своих пышных предшественников, искупив разорение и упадок страны, искупив страшную гнусно пророческую фразу своего деда:
— После меня хоть потоп!
Террор
Национальное собрание передало власть Законодательному собранию, а Законодательное собрание — Национальному Конвенту.
Если можно так выразиться — Франция левела с каждым днем.
Сначала у власти стояли жирондисты, казнившие врагов свободы, но когда они оказались недостаточно левыми — их сменили монтаньяры.
Монтаньяры с Робеспьером, Дантоном и Маратом во главе, конечно, немедленно казнили жирондистов как врагов свободы.
Когда все жирондисты были казнены, Робеспьер остановил свои рассеянный взор на Дантоне и подумал:
— А не казнить ли Дантона как врага свободы? Когда он предложил это товарищам монтаньярам, те очень обрадовались и казнили товарища Дантона.
Впрочем, вскоре после этого монтаньяры задали сами себе вопрос:
— А не отрубить ли голову товарищу Робеспьеру? Сделали это. У Робеспьера был товарищ, монтаньяр Сент-Жюст. Отрубили голову и Сент-Жюсту.
Таким образом, из всей компании один только Марат умер своей смертью. Он был убит в ванне Шарлоттой Корде — «одной мечтательной девушкой», как мягко выражается Иловайский.
Наполеон Бонапарт
В то время как жирондисты и монтаньяры потихоньку рубили друг другу головы. Наполеон Бонапарт потихоньку выдвигался вперед.
— Кто же такой был Наполеон Бонапарт? — спросит любопытный читатель.
Это был обыкновенный артиллерийский офицер, выдвинувшийся при осаде Тулона. Здесь мы категорически должны опровергнуть утверждение некоторых историков, которые производят имя великого Бонапарта от его военных подвигов на поле брани (На-поле-он). Во-первых, если бы это было так, то простая грамотность требовала бы иной орфографии (Наполъон), а во-вторых. Наполеон был французом, более того, корсиканцем — корсиканцы же, как известно, по-русски не говорят, почему назвали бы Наполеона по-французски (Il est sur le champ): кроме того, имена обыкновенно даются еще при рождении, когда самый проницательный человек не может определить размера будущих ратных подвигов ребенка...
Вообще, солидный читатель, мы уверены, не придаст серьезного значения этой неосновательной гипотезе...
Секрет успеха Наполеона, если вдуматься в него, оказывается очень прост: армия была предана ему душой и телом, а добиться такой привязанности у простых честных солдат было очень легко.
Мы сообщим рецепт успеха Наполеона на тот случай, если кто-нибудь из главнокомандующих и вообще генералов пожелает им воспользоваться,
Рецепт успеха
Предположим, кто-нибудь из читателей попал со своим войском в Египет. Предстоит упорная битва... Вы, не отдавая никаких сухих приказов и кисло-сладких распоряжений (вроде: «Братцы, постоим же за матушку-родину... братцы, лупи неприятеля в хвост и гриву — получите потом по чарке коньяку!»), просто выбираете пару-другую пирамид повыше и указываете на них пальцем:
— Солдаты! — кричите вы. — Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид!
Простодушные солдаты поражены.
— Так много! — шепчут они. — Бросимся же, братцы, в бой!!
Если разобраться в сказанной вами фразе — в ней не найдется ничего существенного. Но закаленный в боях воин нетребователен. Ему многого не надо. «Сорок веков» его восхищают.
Если вблизи нет пирамид, можно придраться к чему-нибудь другому и опять привести солдат в крайнее возбуждение. Например: кругом пусто, а сверху светит обыкновенное солнце.
— Солдаты! — торжественно говорите вы. — Это — то самое солнце (как будто бы есть еще другое), которое светило во время побед Людовика XII.
Не нужно смущаться тем, что злосчастный Людовик XII не имел ни одной победы — всюду его гнали без всякого милосердия... Неприхотливым воинам это не важно. Лишь бы фраза была звонкая, эффектная, как ракета. Конечно, полководец должен сообразоваться с темпераментом и национальностью своих солдат.
Немца на пирамиду не поймаешь... Ему нужно что-нибудь солидное, основательное или сентиментальное. Немцу можно сказать так:
— Ребята! Нас сорок тысяч, а врагов — пятьдесят. Но они все малорослые, худые, в то время как вы — толстые, большие. Каждый враг весит в среднем около трех пудов, а вся ихняя армия — 150 000 пудов. В вас же, в каждом, — около пяти пудов, т. е. вся наша армия на 50 000 пудов тяжелее ихней. Это составит 25%. Неужели же мы их не поколотим?
Кроме того, немец любит слезу.
— Солдатики! — говорите вы. сдерживая рыдания. — Что же это такое? Неужели ж мы не победим их? Если мы их не победим — подумайте, как будут огорчены ваши добрые мамаши, вяжущие на завалинке шерстяной чулок, ч ваши престарелые папаши, пьющие за газетой свой зейдель пива, и ваши дорогое невесты, которые плачут и портят свои голубые глазки.
И все заливаются слезами: полководец, солдаты... даже последний барабанщик плачет, утирая слезу барабанными палками. Потом все бросаются в бой и побеждают.
Легче всего разговаривать с китайскими солдатами. Им нужно привести такой аргумент:
— Эй, слушайте там: все равно рано или поздно подохнете как собаки. Так не лучше ли подохнуть теперь, всыпав предварительно врагу по первое число.
Есть еще один прием, к которому Наполеон часто прибегал и который привязывал солдат к полководцу неразрывными цепями. Холодное, туманное утро... Солдаты жмутся у костров, сумрачные, в ожидании битвы. Наполеон выходит из палатки и отзывает от костра одного солдата.
— Э... послушай, братец!.. Как зовут того солдата с усами, которому ты давал прикуривать и который так весело смеется?
— Этот? Жан Дюпон из Бретани. Он вчера письмо получил от больной матери, которая уже выздоравливает — и поэтому сейчас рад, как теленок.
Наполеон направляется к указанному солдату.
— Здорово, Жан Дюпон!
Дюпон расцветает. Император знает его фамилию! Император его помнит!..
— А что, Жан Дюпон, ведь прекрасная страна ваша Бретань?!
Дюпон еле на ногах стоит от счастья. Император Франции знает даже, откуда он!
— Ну. как твоей матери — лучше теперь? Выздоравливает?
Если бедный солдатик не сходит сразу с ума от удивления и восторга — он падает перед чудесным повелителем на колени, целует руки и потом пытается убежать с определенной целью раззвонить товарищам обо всем, что произошло. Но Наполеон удерживает его.
— Скажи, от кого ты сейчас закуривал папиросу? Такой рыжий.
— А! Этот? Мой товарищ, парижанин Клод Потофе. Сирота. Отца его убили во время взятия Бастилии, и у него теперь, кроме невесты, маленькой Жанны, никого нет в Париже.
Часа через два Наполеон натыкается на Клода Потофе.
— Здорово, старый товарищ, Клод Потофе! Небось, сам здесь — хе-хе! — а мысли в Париже, около маленькой Жанны. Эх ты, плутишка!!! Ну, посмотрим, такой ли ты забияка в сражении, как твой отец, который свихнул свою старую шею около Бастилии 14 июля.
Клод Потофе падает от изумления в обморок, а когда приходит в чувство, говорит своим товарищам, захлебываясь:
— Вот это полководец! Нас у него двести тысяч, а он знает и помнит жизнь каждого солдата, как свою собственную...
— Кто же такой был Наполеон Бонапарт? — спросит любопытный читатель.
Это был обыкновенный артиллерийский офицер, выдвинувшийся при осаде Тулона. Здесь мы категорически должны опровергнуть утверждение некоторых историков, которые производят имя великого Бонапарта от его военных подвигов на поле брани (На-поле-он). Во-первых, если бы это было так, то простая грамотность требовала бы иной орфографии (Наполъон), а во-вторых. Наполеон был французом, более того, корсиканцем — корсиканцы же, как известно, по-русски не говорят, почему назвали бы Наполеона по-французски (Il est sur le champ): кроме того, имена обыкновенно даются еще при рождении, когда самый проницательный человек не может определить размера будущих ратных подвигов ребенка...
Вообще, солидный читатель, мы уверены, не придаст серьезного значения этой неосновательной гипотезе...
Секрет успеха Наполеона, если вдуматься в него, оказывается очень прост: армия была предана ему душой и телом, а добиться такой привязанности у простых честных солдат было очень легко.
Мы сообщим рецепт успеха Наполеона на тот случай, если кто-нибудь из главнокомандующих и вообще генералов пожелает им воспользоваться,
Рецепт успеха
Предположим, кто-нибудь из читателей попал со своим войском в Египет. Предстоит упорная битва... Вы, не отдавая никаких сухих приказов и кисло-сладких распоряжений (вроде: «Братцы, постоим же за матушку-родину... братцы, лупи неприятеля в хвост и гриву — получите потом по чарке коньяку!»), просто выбираете пару-другую пирамид повыше и указываете на них пальцем:
— Солдаты! — кричите вы. — Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид!
Простодушные солдаты поражены.
— Так много! — шепчут они. — Бросимся же, братцы, в бой!!
Если разобраться в сказанной вами фразе — в ней не найдется ничего существенного. Но закаленный в боях воин нетребователен. Ему многого не надо. «Сорок веков» его восхищают.
Если вблизи нет пирамид, можно придраться к чему-нибудь другому и опять привести солдат в крайнее возбуждение. Например: кругом пусто, а сверху светит обыкновенное солнце.
— Солдаты! — торжественно говорите вы. — Это — то самое солнце (как будто бы есть еще другое), которое светило во время побед Людовика XII.
Не нужно смущаться тем, что злосчастный Людовик XII не имел ни одной победы — всюду его гнали без всякого милосердия... Неприхотливым воинам это не важно. Лишь бы фраза была звонкая, эффектная, как ракета. Конечно, полководец должен сообразоваться с темпераментом и национальностью своих солдат.
Немца на пирамиду не поймаешь... Ему нужно что-нибудь солидное, основательное или сентиментальное. Немцу можно сказать так:
— Ребята! Нас сорок тысяч, а врагов — пятьдесят. Но они все малорослые, худые, в то время как вы — толстые, большие. Каждый враг весит в среднем около трех пудов, а вся ихняя армия — 150 000 пудов. В вас же, в каждом, — около пяти пудов, т. е. вся наша армия на 50 000 пудов тяжелее ихней. Это составит 25%. Неужели же мы их не поколотим?
Кроме того, немец любит слезу.
— Солдатики! — говорите вы. сдерживая рыдания. — Что же это такое? Неужели ж мы не победим их? Если мы их не победим — подумайте, как будут огорчены ваши добрые мамаши, вяжущие на завалинке шерстяной чулок, ч ваши престарелые папаши, пьющие за газетой свой зейдель пива, и ваши дорогое невесты, которые плачут и портят свои голубые глазки.
И все заливаются слезами: полководец, солдаты... даже последний барабанщик плачет, утирая слезу барабанными палками. Потом все бросаются в бой и побеждают.
Легче всего разговаривать с китайскими солдатами. Им нужно привести такой аргумент:
— Эй, слушайте там: все равно рано или поздно подохнете как собаки. Так не лучше ли подохнуть теперь, всыпав предварительно врагу по первое число.
Есть еще один прием, к которому Наполеон часто прибегал и который привязывал солдат к полководцу неразрывными цепями. Холодное, туманное утро... Солдаты жмутся у костров, сумрачные, в ожидании битвы. Наполеон выходит из палатки и отзывает от костра одного солдата.
— Э... послушай, братец!.. Как зовут того солдата с усами, которому ты давал прикуривать и который так весело смеется?
— Этот? Жан Дюпон из Бретани. Он вчера письмо получил от больной матери, которая уже выздоравливает — и поэтому сейчас рад, как теленок.
Наполеон направляется к указанному солдату.
— Здорово, Жан Дюпон!
Дюпон расцветает. Император знает его фамилию! Император его помнит!..
— А что, Жан Дюпон, ведь прекрасная страна ваша Бретань?!
Дюпон еле на ногах стоит от счастья. Император Франции знает даже, откуда он!
— Ну. как твоей матери — лучше теперь? Выздоравливает?
Если бедный солдатик не сходит сразу с ума от удивления и восторга — он падает перед чудесным повелителем на колени, целует руки и потом пытается убежать с определенной целью раззвонить товарищам обо всем, что произошло. Но Наполеон удерживает его.
— Скажи, от кого ты сейчас закуривал папиросу? Такой рыжий.
— А! Этот? Мой товарищ, парижанин Клод Потофе. Сирота. Отца его убили во время взятия Бастилии, и у него теперь, кроме невесты, маленькой Жанны, никого нет в Париже.
Часа через два Наполеон натыкается на Клода Потофе.
— Здорово, старый товарищ, Клод Потофе! Небось, сам здесь — хе-хе! — а мысли в Париже, около маленькой Жанны. Эх ты, плутишка!!! Ну, посмотрим, такой ли ты забияка в сражении, как твой отец, который свихнул свою старую шею около Бастилии 14 июля.
Клод Потофе падает от изумления в обморок, а когда приходит в чувство, говорит своим товарищам, захлебываясь:
— Вот это полководец! Нас у него двести тысяч, а он знает и помнит жизнь каждого солдата, как свою собственную...
Наполеон-император
Если изучить как следует жизнь и деятельность Наполеона I, то придется сознаться, что этот человек подорвал в нас всякое уважение к истории человечества, к солидности и постепенности в прохождении того величавого медлительного пути, который свыше намечен народам мира.
Этот бывший артиллерийский офицерик носился по всей Европе, как собака, которой привязали к хвосту гремящую жестянку-честолюбие, дрался, как лев, хитрил, как лисица, пролез сначала в генералы, потом в первые консулы, потом в императоры и споткнулся только тогда, когда дальше идти было некуда — вся нечеловеческая прыть и прекрасная в своем ослепительном блеске наглость была исчерпана до конца.
Пишущий эти строки счастлив, что ему предоставляется возможность закончить Всеобщую историю человечества жизнью Наполеона I — таким могучим аккордом, таким грандиозным апофеозом, который с самой беспощадной ясностью подчеркивает тщету всего земного, эфемерность так называемых «исторических и прочих условий».
Маленький человечек в треугольной шляпе и сером походном сюртуке захотел сделаться французским императором. Он им сделался. Это так легко.
У него не было никаких предков королевской крови, никакой предшествующей династии, никаких традиций. Вероятно, поэтому он стал поступать дальше с прямотой и бесцеремонностью варвара, попавшего в музей, наполненный драгоценными реликвиями старины, прекрасными обветшалыми тронами и портретами целых поколений королей, к которым он относился с ироническим пожатием плеч разбогатевшего лавочника — себе на уме...
Сделавшись императором, он на минутку приостановился, призадумался, положив палец на губы, и махнул рукой:
— Эх! Сделаюсь уж, кстати, и королем Италии.
Кстати, сделался и королем Италии.
Наместником туда назначил пасынка своего Евгения Богарне, который при других условиях торговал бы на Корсике прованским маслом в розницу или занимался корсиканской вендеттой — делом, не требовавшим больших расходов, но и не дававшим никакой прибыли.
Можно вообразить, как смеялся в тиши своего кабинета или походной палатки Наполеон, раздавая направо и налево своим бедным родственникам троны и королевства.
Это делалось с такой легкостью и простотой, с какой сытый буржуа дарит своим бедным друзьям и родственникам старые галстуки и жилеты, отслужившие хозяину свою службу.
Например, докладывают Наполеону:
— Вас там в передней спрашивают.
— Кто спрашивает?
— Говорит — ваш братец Иосиф. Да только подозрительно — правда ли это? Уж больно вид у них... подержанный.
— Ага! Зови его сюда.
Брат входит, мнется, переступая с ноги на ногу, мнет измызганную шапчонку в руках...
Добрый Наполеон лобызается с братом.
— Жозеф! Ты! Очень рад тебя видеть. Что это ты в таком непрезентабельном виде?
— Я к тебе... Нет ли местечка какого? Наполеон трет лоб.
— Гм... Местечка... Можно было бы назначить тебя вице-королем в Италию, но туда я уже Женю посадил. Местечко занято. Разве вот что: как тебе улыбается Неаполитанское королевство?
— Ну, что ж... У меня положение такое, что пойду и на это.
— Вот и прекрасно. Завтра же можешь и выехать. Скажи там, что я назначил тебя неаполитанским королем. Спроси, где трон — тебе покажут. Да я лучше записочку напишу........................................................................................
— Вас там спрашивают, в передней.
— Кто?
— Говорят, братец Людовик. Вид тоже... тово...
— Бедняга! Зовите его сюда! Здорово, Людовик! Небось, тоже за местечком... Ну-с — пораскинем мозгами. Что у нас занято и что свободно? В Италии королевствует Евгений, в Неаполе Жозеф... Гм... А, вот! Голландия!! Хочешь быть голландским королем?
— Голландским? Другого ничего нет?
— Пока не предвидится.
— Ну, хочу.
— Ну, ладно.
Впрочем, не только к своим родственникам относился тепло добрый Наполеон.
За короткое время он сделал совершенно посторонним людям такие одолжения:
Герцогу Баварскому дал титул короля.
Герцогу Вюртембергскому дал титул короля. Курфюрсту Саксонскому дал титул короля.
Курфюрсту Баденскому дал титул великого герцога. Однажды Наполеону взгрустнулось.
— Что бы такое сделать?
После недолгого размышления он образовал из западногерманских владений «Рейнский союз», а себя назвал «протектором» этого союза.
Сам себя назвал. Никто не называл. Но когда он назвал себя протектором — все без споров стали называть его протектором.
Случилось однажды так: был у Наполеона еще третий брат, Иероним, — а королевств свободных больше не было... Что же делает умный Наполеон? Были у Пруссии какие-то земли «к западу от Эльбы». Наполеон отнимает их у пруссаков, составляет из них Вестфальское королевство и — отдает брату.
— На, милый. Ты хоть и младший, но будь не хуже других. Тоже не лыком шит!
Когда у Наполеона не осталось больше свободных родственников — он принялся за своих генералов. Брата своего Иосифа перевел из Неаполя в Испанию («довольно тебе, плутишка, быть неаполитанским королем — будь испанским»), а генерала Мюрата посадил на очистившийся неаполитанский престол.
Тех же генералов, которые не пользовались его расположением, Наполеон без всякого сожаления сажал на второстепенные троны. Так, его маршал Бернадот был посажен на шведский престол.
Историки рассказывают, что по этому поводу между Бернадотом и Наполеоном произошла тяжелая сцена.
— Сами садитесь на этот престол, — орал несдержанный Бернадот. — На что он мне! Не видел я вашего шведского престола!..
— Ничего, голубчик, сядешь! Не велика птица, — посмеивался Наполеон.
— Другие люди как люди, — рыдал огорченный Бернадот. — у того неаполитанский престол, у того испанский. А мне... Конечно... Понимаем-с, понимаем-с... Мы уже не нужны!! Мы уже свое сделали!! Ха-ха!.. Шведский престол...
— О, милый мой. — говорил мечтательно притихший Наполеон. — было время, когда и я бы с радостью ухватился за шведский престол.
— Было время... Конечно! Было время, когда мы без штанов бегали. Но это в прошлом, это золотое детство! А теперь — раз человек вырос, сделался солидным — вы обязаны дать ему престол — и не какой-нибудь, а большой, хороший.
— Ну ладно, старый ворчун. Садись пока на то, что есть, а потом мы тебе подыщем что-нибудь получше... Что ты скажешь, например, об Австрии? Хе-хе...
Только этой хитростью и можно было сломить упрямого Бернадота.
История говорит, что Бернадот так и кончил свою опальную жизнь в тиши и неизвестности, всеми забытый на своем шведском престоле...
Этот бывший артиллерийский офицерик носился по всей Европе, как собака, которой привязали к хвосту гремящую жестянку-честолюбие, дрался, как лев, хитрил, как лисица, пролез сначала в генералы, потом в первые консулы, потом в императоры и споткнулся только тогда, когда дальше идти было некуда — вся нечеловеческая прыть и прекрасная в своем ослепительном блеске наглость была исчерпана до конца.
Пишущий эти строки счастлив, что ему предоставляется возможность закончить Всеобщую историю человечества жизнью Наполеона I — таким могучим аккордом, таким грандиозным апофеозом, который с самой беспощадной ясностью подчеркивает тщету всего земного, эфемерность так называемых «исторических и прочих условий».
Маленький человечек в треугольной шляпе и сером походном сюртуке захотел сделаться французским императором. Он им сделался. Это так легко.
У него не было никаких предков королевской крови, никакой предшествующей династии, никаких традиций. Вероятно, поэтому он стал поступать дальше с прямотой и бесцеремонностью варвара, попавшего в музей, наполненный драгоценными реликвиями старины, прекрасными обветшалыми тронами и портретами целых поколений королей, к которым он относился с ироническим пожатием плеч разбогатевшего лавочника — себе на уме...
Сделавшись императором, он на минутку приостановился, призадумался, положив палец на губы, и махнул рукой:
— Эх! Сделаюсь уж, кстати, и королем Италии.
Кстати, сделался и королем Италии.
Наместником туда назначил пасынка своего Евгения Богарне, который при других условиях торговал бы на Корсике прованским маслом в розницу или занимался корсиканской вендеттой — делом, не требовавшим больших расходов, но и не дававшим никакой прибыли.
Можно вообразить, как смеялся в тиши своего кабинета или походной палатки Наполеон, раздавая направо и налево своим бедным родственникам троны и королевства.
Это делалось с такой легкостью и простотой, с какой сытый буржуа дарит своим бедным друзьям и родственникам старые галстуки и жилеты, отслужившие хозяину свою службу.
Например, докладывают Наполеону:
— Вас там в передней спрашивают.
— Кто спрашивает?
— Говорит — ваш братец Иосиф. Да только подозрительно — правда ли это? Уж больно вид у них... подержанный.
— Ага! Зови его сюда.
Брат входит, мнется, переступая с ноги на ногу, мнет измызганную шапчонку в руках...
Добрый Наполеон лобызается с братом.
— Жозеф! Ты! Очень рад тебя видеть. Что это ты в таком непрезентабельном виде?
— Я к тебе... Нет ли местечка какого? Наполеон трет лоб.
— Гм... Местечка... Можно было бы назначить тебя вице-королем в Италию, но туда я уже Женю посадил. Местечко занято. Разве вот что: как тебе улыбается Неаполитанское королевство?
— Ну, что ж... У меня положение такое, что пойду и на это.
— Вот и прекрасно. Завтра же можешь и выехать. Скажи там, что я назначил тебя неаполитанским королем. Спроси, где трон — тебе покажут. Да я лучше записочку напишу........................................................................................
— Вас там спрашивают, в передней.
— Кто?
— Говорят, братец Людовик. Вид тоже... тово...
— Бедняга! Зовите его сюда! Здорово, Людовик! Небось, тоже за местечком... Ну-с — пораскинем мозгами. Что у нас занято и что свободно? В Италии королевствует Евгений, в Неаполе Жозеф... Гм... А, вот! Голландия!! Хочешь быть голландским королем?
— Голландским? Другого ничего нет?
— Пока не предвидится.
— Ну, хочу.
— Ну, ладно.
Впрочем, не только к своим родственникам относился тепло добрый Наполеон.
За короткое время он сделал совершенно посторонним людям такие одолжения:
Герцогу Баварскому дал титул короля.
Герцогу Вюртембергскому дал титул короля. Курфюрсту Саксонскому дал титул короля.
Курфюрсту Баденскому дал титул великого герцога. Однажды Наполеону взгрустнулось.
— Что бы такое сделать?
После недолгого размышления он образовал из западногерманских владений «Рейнский союз», а себя назвал «протектором» этого союза.
Сам себя назвал. Никто не называл. Но когда он назвал себя протектором — все без споров стали называть его протектором.
Случилось однажды так: был у Наполеона еще третий брат, Иероним, — а королевств свободных больше не было... Что же делает умный Наполеон? Были у Пруссии какие-то земли «к западу от Эльбы». Наполеон отнимает их у пруссаков, составляет из них Вестфальское королевство и — отдает брату.
— На, милый. Ты хоть и младший, но будь не хуже других. Тоже не лыком шит!
Когда у Наполеона не осталось больше свободных родственников — он принялся за своих генералов. Брата своего Иосифа перевел из Неаполя в Испанию («довольно тебе, плутишка, быть неаполитанским королем — будь испанским»), а генерала Мюрата посадил на очистившийся неаполитанский престол.
Тех же генералов, которые не пользовались его расположением, Наполеон без всякого сожаления сажал на второстепенные троны. Так, его маршал Бернадот был посажен на шведский престол.
Историки рассказывают, что по этому поводу между Бернадотом и Наполеоном произошла тяжелая сцена.
— Сами садитесь на этот престол, — орал несдержанный Бернадот. — На что он мне! Не видел я вашего шведского престола!..
— Ничего, голубчик, сядешь! Не велика птица, — посмеивался Наполеон.
— Другие люди как люди, — рыдал огорченный Бернадот. — у того неаполитанский престол, у того испанский. А мне... Конечно... Понимаем-с, понимаем-с... Мы уже не нужны!! Мы уже свое сделали!! Ха-ха!.. Шведский престол...
— О, милый мой. — говорил мечтательно притихший Наполеон. — было время, когда и я бы с радостью ухватился за шведский престол.
— Было время... Конечно! Было время, когда мы без штанов бегали. Но это в прошлом, это золотое детство! А теперь — раз человек вырос, сделался солидным — вы обязаны дать ему престол — и не какой-нибудь, а большой, хороший.
— Ну ладно, старый ворчун. Садись пока на то, что есть, а потом мы тебе подыщем что-нибудь получше... Что ты скажешь, например, об Австрии? Хе-хе...
Только этой хитростью и можно было сломить упрямого Бернадота.
История говорит, что Бернадот так и кончил свою опальную жизнь в тиши и неизвестности, всеми забытый на своем шведском престоле...
Конец Наполеона
Наполеона погубило то, что он вздумал вести победоносную воину с русскими. Удивительнее всего, что так оно и случилось: Наполеон действительно вел победоносную войну с русскими. Всюду русские отступали. Наполеон побеждал, русские уходили из Москвы, Наполеон вступал в Москву, русские терпели поражения. Наполеон терпел победы.
Кончилось тем, что Наполеон потерпел последнюю победу при Березине и ускакал в Париж.
Солнце склонилось к западу...
Собака с прикрепленной к хвосту жестянкой-честолюбием была затравлена, загнана и — погибла.
Наполеон был щедрее победивших его союзников. Он дарил последнему из своих маршалов целые королевства, а союзники подарили ему, императору, маленький островок Святой Елены и одного подданного — конвойного сторожа, ухаживавшего за императором.
Гордый император терпеливо улыбался, а потом согнал улыбку с лица и умер, сложив в последний раз по-наполеоновски руки, те самые руки, которые долгое время жонглировали «исторически сложившимися государствами» без всякой церемонии и деликатности.
Кончилось тем, что Наполеон потерпел последнюю победу при Березине и ускакал в Париж.
Солнце склонилось к западу...
Собака с прикрепленной к хвосту жестянкой-честолюбием была затравлена, загнана и — погибла.
Наполеон был щедрее победивших его союзников. Он дарил последнему из своих маршалов целые королевства, а союзники подарили ему, императору, маленький островок Святой Елены и одного подданного — конвойного сторожа, ухаживавшего за императором.
Гордый император терпеливо улыбался, а потом согнал улыбку с лица и умер, сложив в последний раз по-наполеоновски руки, те самые руки, которые долгое время жонглировали «исторически сложившимися государствами» без всякой церемонии и деликатности.
Заключение
Более философского, поучительного и мудрого заключения «Всеобщей истории», чем жизнь и деятельность Наполеона I, придумать нельзя.
У Наполеона не было своего личного герба (за хлопотами он забыл обзавестись им), но если бы был у Наполеона личный герб — ему приличествовала бы такая надпись:
«Vanitas vanitatum et omnia vanitas»...
Что значит в переводе:
«Не боги горшки обжигают».
У Наполеона не было своего личного герба (за хлопотами он забыл обзавестись им), но если бы был у Наполеона личный герб — ему приличествовала бы такая надпись:
«Vanitas vanitatum et omnia vanitas»...
Что значит в переводе:
«Не боги горшки обжигают».