Лондон Джек. Сборник рассказов и повестей

   – Дуракам счастье, но скажу вам по чести, что в карты играть вы все-таки не умеете, – продолжал Дикон. – Я показал бы вам, что значит играть в карты.
   Питер Джи усмехнулся и, кивая головой, молча сложил деньги.
   – Есть одна маленькая игра, которую называют казино, – не знаю, слышали ли вы о ней, – совсем детская игра.
   – Я видел, как в нее играют, – мягко сказал Питер Джи.
   – Что такое? – рявкнул Дикон. – Уж не хотите ли вы сказать, что умеете в нее играть?
   – О нет, ни в коем случае. Боюсь, для меня это слишком сложно.
   – Отличнейшая игра казино, – непринужденно вмешался Гриф. – Я очень люблю ее.
   Дикон не удостоил его даже взглядом.
   – Я сыграю с вами по десять фунтов партия, до тридцати одного, – заявил Дикон. – И докажу вам, как мало вы смыслите в картах. Начнем. Где полная колода?
   – Нет, благодарю вас, – ответил Питер Джи. – Меня ждут партнеры, мы будем играть в бридж.
   – Да, да, идите к нам, – встрепенулся Эдди Литл. – И давайте начнем.
   – Испугались маленького казино! – издевался Дикон. – Может быть, ставка слишком высока? Ну, так будем играть на пенсы и фартинги, если вам угодно.
   Поведение австралийца было оскорбительно для всех присутствующих. И Мак-Мертрей не выдержал.
   – Перестаньте, Дикон! Он же сказал, что не хочет играть. Оставьте его в покое.
   Дикон свирепо повернулся к хозяину, но прежде чем он успел разразиться ругательствами, вмешался Гриф.
   – Мне бы хотелось сыграть с вами в казино, – сказал он.
   – Что вы понимаете в казино?
   – Совсем немного, но я с удовольствием поучусь.
   – Сегодня я не даю уроков на пенсы.
   – Прекрасно! – ответил Гриф. – Я согласен почти на любую ставку… конечно, в разумных пределах.
   Дикон решил отделаться от этого назойливого человека одним ударом.
   – Мы сыграем по сто фунтов за партию, если вас это устраивает.
   Гриф выразил свой полнейший восторг.
   – Чудесно! Великолепно! Давайте начнем. Вы мелочь считаете?
   Дикон был ошарашен. Он никак не ожидал, что гоботский торговец примет его предложение.
   – Так вы мелочь считаете? – повторил Гриф.
   Между тем Эндрюс принес новую колоду и выбросил джокера.
   – Конечно, нет, – ответил Дикон. – Так играют только пай-мальчики.
   – Прекрасно, – согласился Гриф. – Я тоже не люблю играть, как пай-мальчики.
   – Значит, не любите? Ну что ж, тогда я вам предложу одну вещь: будем играть по пятьсот фунтов партия.
   И Дикон снова был ошарашен.
   – Согласен, – сказал Гриф, начиная тасовать карты. – Сначала идет вся масть и пики, потом большое и малое казино и, наконец, тузы, по старшинству, как в бридже. Согласны?
   – Да я вижу, вы здесь ребята не промах, – засмеялся Дикон, но смех его звучал неестественно. – Откуда я знаю, есть ли у вас деньги?
   – А откуда я знаю, что они есть у вас? Мак, какой кредит может мне предоставить Компания?
   – Такой, какой вам нужно.
   – Вы лично гарантируете это? – спросил Дикон.
   – Ну, конечно, гарантирую. И будьте спокойны, Компания учтет его вексель на гораздо большую сумму, чем ваш чек.
   – Снимите, – сказал Гриф, кладя колоду карт перед Диконом на стол.
   Недоверчиво глядя на лица присутствующих, Дикон нерешительно начал снимать. Помощники управляющего и капитаны ободряюще кивнули.
   – Я никого из вас не знаю, – жаловался Дикон. – Как я могу быть уверен? Вексель – это еще не деньги.
   Тогда Питер Джи достал из кармана бумажник и, попросив у Мак-Мертрея авторучку, стал писать.
   – Я еще ничего не купил, – сказал он, – значит, вся сумма лежит на моем счете. Гриф, я переведу ее на ваше имя. Здесь пятнадцать тысяч. Вот посмотрите.
   Дикон перехватил чек, когда его передавали через стол, медленно прочитал и посмотрел на Мак-Мертрея.
   – Чек надежный?
   – Вполне. Такой же надежный, как ваш. И вообще бумаги Компании всегда надежны.
   Дикон снял колоду и тщательно перетасовал карты. Первым сдавал он. Но ему по-прежнему не везло, и он проиграл первую партию.
   – Сыграем еще, – сказал он. – Мы не договорились, сколько партий будем играть, и вы не можете бросить игру, когда я проигрываю. Будем дерзать.
   Гриф стасовал карты и протянул колоду Дикону, чтобы тот снял.
   – Давайте играть на тысячу, – сказал Дикон, проиграв вторую партию. И когда ставка в тысячу фунтов была проиграна так же, как перед этим две по пятьсот, он предложил играть на две тысячи.
   – Ведь это прогрессия, – предостерегающе заявил Мак-Мертрей и тут же встретил ненавидящий взгляд Дикона. Однако управляющий был настойчив. – Вы умный человек и не соглашайтесь на удвоение ставок.
   – Кто здесь играет, вы или он? – злобно выкрикнул Дикон, потом, обращаясь к Грифу, сказал: – Я проиграл две тысячи?
   Гриф кивнул в знак согласия, началась четвертая партия, и Дикон выиграл. Каждый понимал, что, постоянно удваивая ставки, он вел нечестную игру. Хотя Дикон проиграл три партии из четырех, он не потерял ни пенса. Прибегая к этой детской уловке и удваивая ставки при каждом проигрыше, он рано или поздно должен был полностью отыграться при первом же выигрыше.
   Было видно, что он не прочь прекратить игру, но Гриф снова протянул ему колоду.
   – Как? – закричал Дикон. – Вы еще хотите?
   – Я же ничего не выиграл, – капризно, словно оправдываясь, пробормотал Гриф, начиная сдавать. – Играем, как сначала, по пятьсот фунтов?
   До Дикона, очевидно, дошло, что он ведет себя недостойно, и он ответил:
   – Нет, продолжим по тысяче. И потом игра до тридцати одного тянется очень долго. Почему бы нам не сыграть до двадцати одного, если для вас это не слишком быстро?
   – Это будет чудесная быстрая игра, – согласился Гриф.
   Дикон играл в прежней манере. Он проиграл две партии, удвоил ставку и опять вернул проигранное. Но Гриф был терпелив, хотя та же самая история повторилась на протяжении часа несколько раз. Наконец произошло то, чего он так долго ждал: Дикон проиграл подряд несколько партий. Он удвоил ставку до четырех тысяч, потом до восьми – и проиграл опять, тогда он предложил удвоить ставку до шестнадцати тысяч.
   Гриф отрицательно покачал головой.
   – Вы же не можете играть на такую сумму. Компания предоставила кредит только на десять тысяч.
   – Значит, вы не дадите мне отыграться? – хрипло спросил Дикон. – Отобрали у меня восемь тысяч фунтов и бросаете карты? Надо дерзать!
   Гриф, улыбаясь, покачал головой.
   – Но это же грабеж, настоящий грабеж! – кричал Дикон. – Вы забрали мои деньги и не даете мне отыграться.
   – Нет, вы ошибаетесь. Можете играть. У вас осталось еще две тысячи фунтов.
   – Хорошо, мы сыграем на них, – прервал его Дикон. – Снимите.
   Игра шла в полной тишине, которую прерывали лишь гневные выкрики и ругательства Дикона. Зрители молчаливо потягивали виски и снова наполняли стаканы.
   Гриф не обращал внимания на своего беснующегося противника и играл очень сосредоточенно. В колоде было пятьдесят две карты, которые надо помнить, и он их помнил. Партия после последней сдачи была почти сыграна; Гриф бросил карты.
   – Я кончил, – сказал он. – У меня двадцать семь.
   – А если вы ошиблись? – угрожающе сказал Дикон; его лицо побледнело и вытянулось.
   – Тогда я проиграл. Считайте.
   Гриф пододвинул ему свои взятки, и Дикон начал пересчитывать их дрожащими пальцами. Потом он отодвинулся от стола, осушил стакан виски и огляделся: все смотрели на него с неприязнью.
   – Кажется, со следующим пароходом мне надо ехать в Сидней, – сказал он, и впервые за весь день голос его прозвучал спокойно, без раздражения.
   Впоследствии Гриф рассказывал:
   – Если бы он начал хныкать или поднял гвалт, я бы ни за что не дал ему этого последнего шанса, но он вел себя, как подобает мужчине, и я не мог отказать ему в этом.
   Дикон взглянул на часы, сделал вид, что зевает, и начал подниматься.
   – Подождите, – сказал Гриф. – Может быть, вы еще хотите отыграться?
   Дикон опустился на стул, хотел что-то сказать, но не мог, он только облизал пересохшие губы и кивнул головой.
   – Утром капитан Доновен уходит на «Гунге» на Каро-Каро, – начал Гриф таким тоном, словно говорил о чем-то совершенно не относящимся к делу. – Каро-Каро – это песчаная отмель посреди моря, на которой стоят несколько тысяч кокосовых пальм. Еще там растет пандус, но ни сладкий картофель, ни таро развести не удается. На острове живут около восьмисот туземцев, король и два премьер-министра, причем только эти двое носят кое-какую одежду. Это забытая богом дыра, и раз в год я посылаю туда с Гобото шхуну. Питьевая вода там, правда, солоновата на вкус, но старый Том Батлер пьет ее вот уже двенадцать лет и держится. Он там единственный белый. У него есть шлюпка и пятеро гребцов с островов Санта-Крус, которые – дай им только волю – немедленно бы сбежали или прикончили Тома. Потому-то их и послали на Каро-Каро. Оттуда не сбежишь. Ему посылают с плантаций самых буйных. Там нет миссионеров. Двух учителей туземцы с Самоа забили насмерть палками, едва они сошли на берег.
   Вы, конечно, удивлены, зачем я все это рассказываю. Наберитесь терпения. Так вот, завтра утром капитан Доновен отправится в свой ежегодный рейс на Каро-Каро. Том Батлер стар, ему уже трудно вести дела. Я предлагал ему вернуться в Австралию, но он не соглашается, говорит, что хочет умереть на Каро-Каро; так оно и будет через год-два. Старый чудак! Но теперь туда пора послать кого-нибудь помоложе, чтобы он заменил там Батлера. Как вам нравится эта работа? Вам пришлось бы пробыть там два года.
   Подождите! Я еще не кончил.
   Сегодня вы много говорили о том, что надо дерзать. А что дерзновенного в том, чтобы просаживать деньги, которые не стоили тебе ни капли пота? Проигранные вами десять тысяч достались вам от отца или какого-нибудь родственника, которому, наверно, пришлось немало попотеть, прежде чем он их заработал. Но если вы пробудете два года на Каро-Каро в качестве агента, это уже кое-что значит. Я ставлю десять тысяч фунтов, которые выиграл у вас, против вашего обязательства провести два года на Каро-Каро. Если вы проиграете, то поступаете ко мне на службу и завтра утром отправляетесь на остров. Вот это можно назвать настоящим дерзновением. Будете играть?
   Дикон не мог выговорить ни слова. У него застрял комок в горле, и, беря карты, он только кивнул головой.
   – Одну минуту, – сказал Гриф. – Я даже пойду вам навстречу. Если вы проиграете, то два года вашей жизни принадлежат мне – безо всякого жалованья. Если вы будете хорошо работать, будете выполнять все правила и инструкции, то за два года заработаете у меня десять тысяч фунтов, по пять тысяч фунтов в год. Деньги будут депонированы на счет Компании и по истечении срока выплачены вам с процентами. Вас это устраивает?
   – Даже больше, чем устраивает, – с трудом выдавил из себя Дикон. – Но вы же идете на явный убыток. Агент получает каких-нибудь десять – пятнадцать фунтов в месяц.
   – Отнесем это за счет дерзания, – сказал Гриф, как бы давая понять, что говорить тут не о чем. – Но прежде чем начать, я набросаю для вас несколько жизненных правил. Вы будете их повторять вслух каждое утро в течение двух лет – если, конечно, проиграете. Они пойдут вам на пользу. Я уверен, что, когда вы их повторите на Каро-Каро семьсот тридцать раз, они навсегда врежутся в вашу память. Мак, дайте мне, пожалуйста, вашу ручку. Итак…
   Несколько минут он кое-что быстро писал, а потом начал читать вслух:
   «Я должен раз и навсегда запомнить, что каждый человек достоин уважения, если только он не считает себя лучше других».
   «Как бы я ни был пьян, я должен оставаться джентльменом. Джентльмен – это человек, который всегда вежлив. Примечание: лучше не напиваться пьяным».
   «Играя с мужчинами в мужскую игру, я должен вести себя, как мужчина».
   «Крепкое словцо, вовремя и к месту сказанное, облегчает душу. Частая ругань лишает ругательство смысла. Примечание: ругань не сделает карты хорошими, а ветер – попутным».
   «Мужчине не разрешается забывать, что он мужчина. Такое разрешение не купишь за десять тысяч фунтов».
   Когда Гриф начал читать, Дикон побледнел от гнева. Потом шея и лицо его начали багроветь, и он сидел красный, как рак.
   – Вот и все, – сказал Гриф, складывая бумагу и бросая ее на середину стола. – Ну как, вы еще хотите играть?
   – Так мне и надо, – отрывисто пробормотал Дикон. – Я осел. Мистер Джи, независимо от того, выиграю я или проиграю, мне хотелось бы извиниться перед вами. Может быть, всему виной виски, я не знаю, но я осел, грубиян и хам.
   Он протянул Питеру Джи руку, и тот радостно пожал ее.
   – Послушайте, Гриф, – воскликнул Джи, – он, право же, парень что надо. Давай кончим это дело, выпьем на прощание и все забудем.
   Гриф хотел было что-то возразить, но Дикон крикнул:
   – Нет, я этого не допущу. Играть – так играть до конца. И если суждено Каро-Каро, пусть будет Каро-Каро. И хватит об этом.
   – Правильно, – сказал Гриф, начиная тасовать колоду. – И если он сделан из крепкого материала, Каро-Каро ему не повредит.
   Игра была острая и упорная. Трижды они набирали равное количество взяток и не могли выйти на «мастях». Перед пятой и последней сдачей Дикону не хватало до выигрыша трех очков, а Грифу – четырех. Дикон мог выиграть на одних «мастях». Он больше не ворчал и не ругался и, надо сказать, играл отлично. Неожиданно он бросил два черных туза и туза червей.
   – Думаю, что вы можете назвать четыре мои карты? – сказал он, когда колода кончилась и он взял оставшиеся карты.
   Гриф кивнул.
   – Тогда назовите их.
   – Валет пик, двойка пик, тройка червей и туз бубен.
   Ни один мускул не дрогнул на лицах зрителей, которые стояли за Диконом и видели его карты. Гриф назвал карты правильно.
   – Кажется, вы играете в казино лучше меня, – признал Дикон. – Я могу назвать только три ваших карты; у вас валет, туз и большое казино.
   – Неверно. В колоде не пять тузов, а четыре. Вы сбросили трех, а четвертый у вас на руках.
   – Клянусь Юпитером, вы правы. Я и правда трех сбросил. И все-таки я наберу на одних «мастях»… Это все, что мне нужно.
   – Я отдам вам малое казино… – Гриф замолчал, прикидывая взятки. – Да и туза тоже, а потом сыграю на «мастях» и кончу с большим казино. Играйте!
   – "Мастей больше нет, и я выиграл! – возликовал Дикон, когда взял последнюю взятку. – Я кончаю с малым казино и четырьмя тузами. На пиках и большом казино вы набираете только двадцать.
   Гриф покачал головой.
   – Боюсь, что вы ошибаетесь.
   – Не может быть, – уверенно заявил Дикон. – Я считал каждую карту, какую сбрасывал. Это единственное, за что я спокоен. У меня двадцать шесть, и у вас двадцать шесть.
   – Пересчитайте, – сказал Гриф.
   Дрожащими пальцами, медленно и тщательно Дикон пересчитал взятки. У него было двадцать пять. Он протянул руку к углу стола, взял написанные Грифом правила, сложил их и сунул в карман. Потом он допил свой стакан и встал. Капитан Доновен посмотрел на часы, зевнул и тоже поднялся.
   – Вы на шхуну, капитан? – спросил Дикон.
   – Да. В котором часу прислать за вами вельбот?
   – Я иду сейчас с вами. По дороге захватим с «Билли» мой багаж. Утром я ходил на нем в Баро.
   Все пожелали Дикону удачи на Каро-Каро, и он с каждым попрощался за руку.
   – А Том Батлер играет в карты? – спросил он Грифа.
   – В солитер, – ответил тот.
   – Тогда я научу его двойному солитеру.
   Дикон повернулся к двери, где его ждал капитан Доновен, и со вздохом добавил:
   – Думаю, он тоже обдерет меня, если играет, как вы, почтенные островитяне.
 

* * *

ОБЫЧАЙ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА

   – Я пришел сготовить себе ужин на твоем огне и переночевать под твоей крышей, – сказал я, входя в хижину старого Эббитса. Его слезящиеся мутные глаза остановились на мне без всякого выражения, а Зилла скорчила кислую мину и что-то презрительно буркнула вместо приветствия. Зилла, жена старого Эббитса, была самая сварливая и злющая старуха на всем Юконе. Я ни за что не остановился бы у них, но собаки мои сильно утомились, а во всем поселке не было ни души. Хижина Эббитса была единственная, где оказались люди, и потому мне пришлось именно здесь искать приюта.
   Старик Эббитс время от времени пытался преодолеть путаницу в мыслях; проблески сознания то вспыхивали, то потухали в его глазах. Пока я готовил себе ужин, он даже несколько раз, как полагается гостеприимному хозяину, начинал осведомляться о моем здоровье, спрашивал, сколько у меня собак и в каком они состоянии, сколько миль я прошел за этот день. А Зилла все больше хмурилась и фыркала еще презрительнее.
   Да и то сказать: чему им было радоваться, этим двум старикам, которые сидели, скорчившись у огня? Жизнь их подходила к концу, они были дряхлы и беспомощны, страдали от ревматизма и голода. Вдыхая запах мяса, которое я поджаривал на огне, они испытывали Танталовы муки и качались взад и вперед, медленно, в безнадежном унынии. Эббитс каждые пять минут тихо стонал. В его стонах слышалось не столько страдание, сколько усталость от долгтх страданий. Угнетенный тяжким и мучительным бременем того, что зовется жизнью, но еще более – страхом смерти, он переживал вечную трагедию старости, когда жизнь уже не радует, но смерть еще не влечет, а пугает.
   В то время, как моя оленина шипела и трещала на сковороде, я заметил, как дрожат и раздуваются ноздри старого Эббитса, кк жадно он вдыхает аромат жаркого. Он даже на время перестал качаться и кряхтеть, и лицо его приняло осмысленное выражение.
   Зилла, напротив, стала качаться еще быстрее и в первый раз выразила свое отчаяние отрывистыми и резкими звуками, похожими на собачий визг. Оба – и она и Эббитс – своим поведением в эту минуту до того напоминали голодных собак, что я ничуть не был бы удивлен, если бы у Зиллы вдруг оказался хвост и она стала бы им стучать об пол, как это делают собаки. У Эббитса даже слюни текли, он то и дело наклонялся вперед, чтобы его трепещущие ноздри были ближе к сковороде с мясом, так сильно возбуждавшим его аппетит.
   Наконец я подал каждому из них по тарелке жареного мяса, и они принялись жадно есть, громко чавкая, причмокивая, беспрерывно что-то бормоча себе под нос. Когда все было съедено и чавканье утихло, я дал старикам по кружке горячего чая. Лица их выражали теперь блаженное удовлетворение. Зилла облегченно вздохнула, и угрюмые складки у ее рта разгладились. Ни она, ни Эббитс больше не раскачивались, и, казалось, оба погружены были в тихое раздумье. Я видел слезы в глазах Эббитса и понимал, что это слезы жалости к самому себе. Оба долго искали свои трубки – видно, они давно уже не курили, потому что не было табаку. И старик так спешил насладиться этим наркотиком, что у него руки тряслись – пришлось мне разжечь ему трубку.
   – А почему вы одни во всей деревне? – спросил я. – Все остальные вымерли, что ли? Может, здесь была повальная болезнь и выжили только вы двое?
   Старый Эббитс покачал головой.
   – Нет, никакой болезни не было. Все ушли на охоту, добывать мясо. А мы с Зиллой слишком стары, ноги у нас ослабли, и мы уже не можем нести на спине поклажу, все, что нужно для дороги и лагеря. Вот мы и остались дома. Ждем, чтобы молодые вернулись с мясом.
   – А если они и вернутся с мясом, что из того? – резко спросила Зилла.
   – Может, они принесут много мяса, – сказал Эббитс, и в его дрожащем голосе звучала надежда.
   – А даже если много принесут, нам-то что достанется? – еще суровее возразила женщина. – Несколько костей дадут обглодать – так разве это пища для нас, беззубых стариков? А сало, почки, языки – все это попадет в другие рты.
   Эббитс поник головой и тихонько всхлипнул.
   – Некому больше охотиться за мясом для нас! – крикнула Зилла с ожесточением, повернувшись ко мне.
   Она как будто обвиняла меня в чем-то, и я пожал плечами в знак того, что неповинен в приписываемом мне неизвестном преступлении.
   – Так знай же, белый человек: это твои братья, белые, виноваты в том, что мой муж и я на старости лет не имеем мяса и сидим в холоде, без табака.
   – Нет, – возразил Эббитс серьезно (у него, видно, чувство справедливости было развито сильнее, чем у его жены), – нет, нас постигло большое горе, это верно. Но белые не желали нам зла.
   – А где Моклан? – крикнула Зилла. – Где твой сильный и крепкий сын Моклан? Где рыба, которую он всегда так охотно приносил нам, чтобы мы не голодали?
   Старик только покачал головой.
   – И где Бидаршик, твой могучий сын? Он был ловкий охотник и всегда приносил тебе спинное сало и вкусные сушенные языки лосей и карибу. А теперь я не вижу больше ни сала, ни вкусных сушенных языков. Твой желудок целыми днями пуст, и накормить тебя пришлось человеку очень дурного и лживого белого племени…
   – Нет, – мягко остановил ее Эббитс. – Белые не лгут, они говорят правду. Они всегда говорят правду. – Он помолчал, ища подходящих слов, чтобы смягчить жесткое суждение, которое собирался высказать. – Но правда у белого человека бывает разная. Сегодня он говорит одну, завтра – другую, и невозможно понять его, понять его обычай…
   – Говорить сегодня одну правду, а завтра другую – это и значит лгать! – объявил Зилла.
   – Нет, белого человека понять невозможно, – упрямо твердил свое Эббитс.
   Мясо, чай и табак словно вернули его к жизни, и он крепко уцепился за мысль, всплывшую в мозгу. Мысль эта светилась сейчас в глубине его мутных от старости глаз. Он даже как-то выпрямился, голос его окреп и звучал уверенно, утратив прежние интонации, то жалобные, то ворчливые. Старик обращался теперь ко мне с достоинством, как равный к равному.
   – Глаза белого человека открыты, – начал он. – Белый человек видит все, он много думает и очень мудр. Но сегодня он не таков, каким был вчера или будет завтра, и понять его никак невозможно. Он не всегда поступает одинаково, и никто не может знать, как он поступит в следующий раз. Обычай индейца всегда один и тот же. Лось каждый год спускается с гор в долины, когда наступает зима. Лосось всегда приходит весною, когда река освобождается ото льда. На свете все испокон веков совершается одинаково. Индеец знает это, и все ему понятно. А обычай белого человека не всегда один и тот же, и потому индейцу его не понять. Индеец не может знать, как поступит белый.
   Вот, к примеру, скажу про табак. Табак – очень хорошая вещь. Он заменяет голодному пищу, он сильного делает сильнее, а тот, кто сердится, за трубкой забывает свой гнев. И потому табак ценится так дорого, очень дорого. Индеец за лист табака дает большого лосося, потому что этот табак он может жевать долго и от сока его становится приятно внутри. А что делает белый? Когда рот его полон табачного сока, он этот сок выплевывает!.. Да, выплевывает прямо на снег, и дорогой сок пропадает даром. Что, белый человек любит табак? Не знаю. Но если любит, зачем же он выплевывает такой дорогой сок? Это непонятно и очень неразумно.
   Старый Эббитс умолк и запыхтел трубкой, но, убедившись, что она потухла и ее нужно разжечь, протянул ее жене. И Зилле, чтобы сделать это, пришлось разжать губы, застывшие в язвительной усмешке по адресу белых.
   А Эббитс молчал, не докончив своего рассказа. Он снова как будто ослабел под бременем старости. Я спросил:
   – А где ваши сыновья Моклан и Бидаршик? Почему ты и твоя жена на старости лет остаетесь без мяса?
   Эббитс словно очнулся от сна и с трудом выпрямился.
   – Красть нехорошо, – сказал он. – Если собака утащит у тебя кусок мяса, ты бьешь ее палкой. Таков закон. Этот закон человек установил для собаки, и собака должна его соблюдать, иначе палка причинит ей боль. И когда другой человек украдет у тебя мясо, или челнок, или жену, ты убиваешь этого человека. Таков закон, и он справедлив. Воровать нехорошо, поэтому закон говорит: вору – смерть! Кто нарушает закон, должен быть наказан. А самая страшная кара – смерть.
   – Но почему же человека вы за кражу убиваете, а собаку нет? – спросил я.
   Старый Эббитс посмотрел на меня с искренним изумлением, в котором было что-то детское, а Зилла насмешливой улыбкой дала мне понять, как мой вопрос глуп.
   – Да, вот так думают белые люди! – заметил Эббитс.
   – Они глупы, эти белые! – отрезала Зилла.
   – Так пусть же старый Эббитс поучит меня, белого человека, уму-разуму, – сказал я смиренно.
   – Собаку не убивают, потому что она должна тащить нарты. А человек никогда не тащит нарты другого человека, и потому, если он провинился, его можно убить.
   – Вот оно что! – пробормотал я.
   – Таков закон, – продолжал старый Эббитс. – Теперь слушай, белый человек, я расскажу тебе об одном величайшем безрассудстве. Живет в деревне индеец по имени Мобитс. Украл он у белого два фунта муки. И что же сделал белый? Поколотил Мобитса? Нет. Убил его? Нет. А как же он поступил с Мобитсом? Сейчас узнаешь. У белых есть дом. И он запирает Мобитса в этом доме. У дома крепкая крыша, толстые стены. Белый разводит огонь, чтобы Мобитсу было тепло. Он дает Мобитсу много еды. Никогда в жизни Мобитс не едал такой хорошей пищи. Тут и сало, и хлеб, и бобов сколько душе угодно. Мобитсу живется отлично.
   Дверь дома заперта на большой замок, чтобы Мобитс не сбежал. Это тоже очень глупо: зачем Мобитсу бежать, если у него там всегда еды много, и теплые одеяла и жаркий огонь? Дурак бы он был, если бы сбежал! А Мобитс вовсе не дурак.
   Три месяца его держали в этом доме. Он украл два фунта муки – и за это белый так хорошо позаботился о нем! Мобитс съел за три месяца не два, а много фунтов муки, много фунтов сахару и сала, а уж бобов – целую уйму. И чаю Мобитсу давали вволю. Через три месяца белый открывает дверь и приказывает Мобитсу уходить. Но Мобитс не хочет. Ведь и собака не уходит оттуда, где ее долгое время кормили. Так и Мобитс не хотел уходить, и белому человеку пришлось его гнать. Вот Мобитс и вернулся к нам в деревню. Он очень разжирел. Так поступает белый человек, и нам его не понять. Ведь это глупо, очень глупо!..