Лондон Джек. Время-не-ждет

   Так оно и шло. Деньги Харниша непрерывным потоком текли в тысячу ненасытных утроб. Но это было вполне разумное и к тому же полезное помещение капитала, и Харниш, завзятый игрок, прозорливый и расчетливый, смело шел на необходимый риск. В этой азартнейшей игре у него были все шансы на выигрыш, и он не мог не увеличивать ставку. Его единственный друг и советчик, Ларри Хиган, тоже не призывал к осторожности. Напротив, Харнишу зачастую приходилось удерживать в границах необузданное воображение своего отравленного гашишем поверенного. Харниш не только брал крупные ссуды в банках и трестах, дело дошло до того, что он скрепя сердце выпустил акции некоторых своих предприятий. Однако большинство учрежденных им крупных компаний осталось полностью в его руках. В числе компаний, куда он открыл доступ чужому капиталу, были: Компания гавани Золотых ворот. Компания городских парков. Объединенная водопроводная компания, Судостроительная компания и Электрическая компания Сиерра и Сальвадор. Но даже и в этих предприятиях Харниш — один или в доле с Хиганом — оставлял за собой контрольный пакет акций.
   О Дид он, казалось, и думать забыл, но это только так казалось. Его, напротив, все сильнее тянуло к ней, хоть он и отложил на время все попытки найти выход из тупика. Он говорил себе, пользуясь своим любимым сравнением, что по прихоти Счастья ему выпала самая лучшая карта из всей колоды, а он годами не замечал ее. Карта эта — любовь, и она бьет любую другую. Любовь — наивысший козырь, пятый туз, джокер; сильней этой карты нет ничего, и он все поставит на нее, когда начнется игра. Как она начнется, он еще не знал. Сперва ему предстояло так или иначе закончить финансовую игру, которую он вел сейчас.
   И все же, как он ни гнал от себя воспоминания, он не мог забыть бронзовых туфелек, мягко облегающего платья, женственной теплоты и кротости, с какой Дид принимала его в своей уютной комнате. Еще раз, в такой же дождливый воскресный день, предупредив ее по телефону, он поехал в Беркли. И, как это бывает всегда, с тех самых пор, когда мужчина впервые взглянул на женщину и увидел, что она хороша, снова произошел поединок между слепой силой мужской страсти и тайным желанием женщины уступить. Не в привычках Харниша было просить и вымаливать, властность натуры сказывалась во всем, что бы он ни делал; но Дид куда легче было бы устоять перед униженными мольбами, чем перед его забавной напористостью. Свидание кончилось нерадостно: Дид, доведенная до отчаяния внутренней борьбой, готовая сдаться и презирая себя за эту готовность, крикнула в запальчивости:
   — Вы уговариваете меня пойти на риск: стать вашей женой и положиться на счастье — будь что будет! Жизнь, по-вашему, азартная игра. Отлично, давайте сыграем. Возьмите монету и подбросьте ее. Выпадет орел, я выйду за вас. А если решка, то вы оставите меня в покое и никогда больше не заикнетесь о нашей женитьбе.
   Глаза Харниша загорелись любовью и игорным азартом. Рука невольно потянулась к карману за монетой. Но он тотчас спохватился, и взгляд его затуманился.
   — Ну, что же вы? — резко сказала она. — Скорей, не то я могу передумать, и вы упустите случай.
   — Маленькая женщина, — заговорил он проникновенно и торжественно, и хотя слова его звучали шутливо, он и не думал шутить. — Я могу играть от сотворения мира до Страшного суда; могу поставить золотую арфу против ангельского сияния, бросать кости в преддверье святого града; метать банк у его жемчужных ворот; но будь я проклят во веки веков, если стану играть любовью. Любовь для меня слишком крупная ставка, я не могу идти на такой риск. Любовь должна быть верным делом; и наша любовь — дело верное. Будь у меня хоть сто шансов против одного, все равно на это я не пойду.
   Весной того года разразился кризис. Первым предвестником его явилось требование банков возвратить ссуды, не имеющие достаточного обеспечения. Харниш поспешил оплатить несколько предъявленных ему долговых обязательств, но очень скоро догадался, куда ветер дует, и понял, что над Соединенными Штатами вот-вот понесется одна из тех страшных финансовых бурь, о которых он знал понаслышке. Какой ужасающей силы окажется именно эта буря, он не предвидел, но тем не менее принял все доступные ему меры предосторожности и ничуть не сомневался, что устоит на ногах.
   С деньгами становилось туго. После краха нескольких крупнейших банкирских домов в Восточных штатах положение настолько ухудшилось, что по всей стране не осталось ни единого банка, который не потребовал бы возврата выданных ссуд. Харниш очутился на мели, и очутился потому, что впервые в жизни решил стать солидным финансистом. В былые дни такая паника с катастрофическим падением ценных бумаг означала бы для него золотую пору жатвы. А сейчас он вынужден был смотреть со стороны, как биржевые спекулянты, воспользовавшись волной ажиотажа и обеспечив себя на время кризиса, теперь либо прятались в кусты, либо готовились собрать двойной урожай. Харнишу оставалось только не падать духом и стараться выдержать бурю.
   Картина была ему ясна. Когда банки потребовали от него уплаты долгов, он знал, что они сильно нуждаются в деньгах. Но он нуждался в деньгах еще сильнее. И он также знал, что банкам мало пользы от ценных бумаг, которые лежали на его онкольном счету. При таком падении курсов продажа этих бумаг ничего бы не дала. Акции, положенные Харнишем в банки в обеспечение взятых им ссуд, никому не внушали тревоги; это было вполне надежное, прочное обеспечение; но оно не имело никакой цены в такое время, когда все в один голос кричали: денег, денег, наличных денег! Натолкнувшись на упорное противодействие Харниша, банки потребовали дополнительного обеспечения, и по мере того как нехватка наличных денег становилась все ощутимее, они начинали требовать вдвое и втрое больше того, на что соглашались раньше. Иногда Харниш удовлетворял их требования, но это случалось редко и то лишь после ожесточенного боя.
   Он точно сражался под прикрытием обваливающейся стены, вместо щита пользуясь глиной. Вся стена была под угрозой, и он только и делал, что замазывал самые уязвимые места. Глиной ему служили деньги, и он то там, то сям залеплял новые трещины, но лишь в тех случаях, когда иного выхода не было. Его главными опорными пунктами оказались Компания Йерба Буэна, Трамвайный трест и Объединенная водопроводная компания, никто теперь не покупал землю под жилые дома, заводы и торговые помещения, но люди не могли не ездить на его трамвае, не переправляться через бухту на его катерах, не потреблять его воду. Между тем как весь финансовый мир задыхался от нехватки денег, в первый день каждого месяца в мошну Харниша текли тысячи долларов, взимаемые с населения за воду, и каждый день приносил ему десять тысяч долларов, собранных по грошам за проезд на трамвае и за пользование переправой.
   Наличные деньги — вот что требовалось постоянно; и если бы Харниш мог располагать всей своей наличностью, он не знал бы забот. Но беда была в том, что ему непрерывно приходилось драться за нее. Всякие работы по благоустройства прекратились, производили только самый необходимый ремонт. Особенно ожесточенно воевал Харниш с накладными расходами, цепляясь буквально за каждый цент. Издержки безжалостно урезались — начиная от смет на поставку материалов, жалованья служащим и кончая расходом канцелярских принадлежностей и почтовых марок. Когда директора его предприятий и заведующие отделами совершали чудеса бережливости, он одобрительно хлопал их по плечу и требовал новых чудес. Когда же у них опускались руки, он поучал их, как можно достигнуть большего.
   — Я плачу вам восемь тысяч долларов в год, — сказал он Мэтьюсону.
   — Такого жалованья вы в жизни не получали. Мы с вами одной веревочкой связаны. Вы должны взять на себя часть риска и кое-чем поступиться. В городе у вас есть кредит. Пользуйтесь им. Гоните в шею мясника, булочника и прочих. Понятно? Вы получаете ежемесячно что-то около шестисот шестидесяти долларов. Эти деньги мне нужны. С сегодняшнего числа вы будете забирать все в долг, а получать только сто долларов. Как только окончится эта заваруха, я все верну вам и заплачу проценты.
   Две недели спустя, сидя с Мэтьюсоном над платежной ведомостью, Харниш заявил:
   — Кто этот бухгалтер Роджерс? Ваш племянник? Так я и думал. Он получает восемьдесят пять долларов в месяц. Теперь будет получать тридцать пять. Остальные пятьдесят я верну ему с процентами.
   — Это немыслимо! — возмутился Мэтьюсон. — Он и так не может свести концы с концами, у него жена и двое детей…
   Харниш яростно выругался.
   — Немыслимо! Не может! Что у меня — приют для слабоумных? Вы что думаете — я стану кормить, одевать и вытирать носы всяким сопливым кретинам, которые не могут сами о себе позаботиться? И не воображайте. Я верчусь как белка в колесе, и пусть все, кто у меня работает, тоже малость повертятся. Очень мне нужны этакие пугливые пташки — капли дождя боятся. Сейчас у нас погода скверная, хуже некуда, и нечего хныкать. Я же вот не хнычу. В Окленде десять тысяч безработных, а в Сан-Франциско — шестьдесят тысяч. Ваш племянник и все, кто у вас тут в списке, сделают по-моему, а не желают, могут получить расчет. Понятно? Если кому-нибудь придется совсем туго, вы самолично обойдете лавочников и поручитесь за моих служащих. А платежную ведомость извольте урезать. Я достаточно долго содержал тысячи людей, могут месяц-другой и без меня прожить.
   — По-вашему, этот фильтр надо заменить новым? — говорил он управляющему водопроводной сетью. — И так обойдутся. Пусть оклендцы раз в жизни попьют грязную водицу: Лучше будут понимать, что такое хорошая вода. Немедля приостановите работы. Прекратите выплату жалованья рабочим. Отмените все заказы на материалы. Подрядчики подадут в суд? Пусть подают, черт с ними! Раньше чем суд вынесет решение, мы либо вылетим в трубу, либо будем плавать деньгах.
   — Отмените ночной катер, — заявил он Уилкинсону. — Ничего, пусть пассажиры скандалят — пораньше к жене будут возвращаться. И последний трамвай на линии Двадцать Вторая — Гастингс не нужен. Как люди попадут на катер, который отходит в двенадцать сорок пять? Наплевать, я не могу пускать трамвай ради двух-трех пассажиров. Пусть идут пешком или едут домой предыдущим катером. Сейчас не время заниматься благотворительностью. И заодно подсократите еще малость число трамваев в часы пик. Пусть едут стоя. Пассажиров от этого меньше не станет, в них-то все наше спасение.
   — Вы говорите, этого нельзя, того нельзя, — сказал он другому управляющему, восставшему против его свирепой экономии. — Я вам покажу, что можно и чего нельзя. Вы будете вынуждены уйти? Пожалуйста, я вас не держу. Не имею привычки цепляться за своих служащих. А если кто-нибудь думает, что мне без него не обойтись, то я могу сию минуту вразумить его и дать ему расчет.
   И так он воевал, подстегивая, запугивая, даже улещая. С раннего утра до позднего вечера шли беспрерывные бои. Целый день в его кабинете была толчея. Все управляющие приходили к нему, или он сам вызывал их. Одного он утешал тем, что кризис вот-вот кончится, другому рассказывал анекдот, с третьим вел серьезный деловой разговор, четвертого распекал за неповиновение. А сменить его было некому. Он один мог выдержать такую бешеную гонку. И так это шло изо дня в день, а вокруг него весь деловой мир сотрясался, и крах следовал за крахом.
   — Ничего, друг, ничего, выкрутимся, — каждое утро говорил он Хигану; и весь день он этими словами подбадривал себя и других, за исключением тех часов, когда он, стиснув зубы, силился подчинить своей воле людей и события.
   В восемь часов он уже сидел за письменным столом. В десять ему подавали машину, и начинался ежедневный объезд банков. Почти всегда он прихватывал с собой десять тысяч долларов, а то и больше, полученные накануне за пользование трамваем и катерами переправы, — этими деньгами он затыкал самые опасные бреши своей финансовой дамбы. Между Харнишем и каждым директором банка по очереди разыгрывалась приблизительно одна и та же сцена. Директора дрожали от страха, и Харниш прежде всего напускал на себя несокрушимый оптимизм. Горизонт проясняется. Верно, верно, никаких сомнений. Это чувствуется по всему, нужно только немного потерпеть и не сдаваться. Вот и все. На Востоке уже наблюдается некоторое оживление. Достаточно посмотреть на сделки Уолл-стрита за истекшие сутки. Сразу видно, что ветер переменился. Разве не сказал Райан то-то и то-то? И разве не стало известно, что Морган готовится к тому-то и тому-то?
   А что до него, так ведь трамвай с каждым днем приносит все больше дохода. Вопреки тяжелым временам население города увеличивается. Даже появился спрос на недвижимость. Он уже закинул удочку: думает продать кое-какую мелочь — с тысячу акров в пригородах Окленда. Разумеется, убытка не миновать, зато всем немного легче станет, а главное — трусы приободрятся. Ведь от трусов все и пошло; без них никакой паники бы не было. Вот только что один из восточных синдикатов запросил его, не продаст ли он контрольный пакет Электрической компании Сиерры и Сальвадора. Значит, уже чуют, что подходят лучшие времена.
   Если директора банков не поддавались на оптимистический тон и, начав с просьб и уговоров, теряли терпение и пускали в ход угрозы, Харниш отвечал им тем же. Пугать он умел не хуже их. Когда ему отказывали в отсрочке, он уже не просил, а требовал ее. А когда они, отбросив всякую видимость дружелюбия, вступали с ним в открытый бой, он задавал им такую баню, что они только отдувались.
   Но он знал также, где и когда надо уступать. Если часть стены шаталась слишком сильно и грозила обвалиться, он подпирал ее наличностью, которую черпал из своих трех доходных предприятий. Судьба банков — его судьба. Во что бы то ни стало они должны выдержать. Если банки лопнут и все его акции с онкольного счета будут выброшены на рынок, где царит полный хаос, он пропал. И чем дольше продолжался кризис, тем чаще Харниш увозил в красном автомобиле, помимо наличных денег, самое ценное свое обеспечение — акции все тех же компаний. Но расставался он с ними неохотно и только в случае крайней нужды.
   Когда директор Коммерческого банка «СанАнтонио» указал Харнишу, что у банка и так много клиентов, не возвращающих ссуды, Харниш возразил:
   — Это все мелкая рыбешка. Пусть разоряются.
   Гвоздь вашего дела — я. С меня вы возьмите больше, чем с них. Конечно, вы не можете давать отсрочку всем. Надо давать с разбором. Вот и все. Ясно: либо они выживут, либо вы. Со мной вы ничего не сделаете. Вы можете прижать меня — и только. Но тогда вам самим несдобровать. У вас один выход: выбросить вон рыбешку, и я помогу вам это сделать.
   Заодно, пользуясь анархией в мире бизнеса, Харниш приложил руку к окончательному разорению своего соперника Саймона Долливера; собрав все нужные сведения о состоянии его дел, он отправился к директору Национального банка Золотых ворот, главной опоры финансовой мощи Долливера, и заявил ему:
   — Мне уже случалось выручать вас. Теперь вы сели на мель, а Долливер ездит на вас, да и на мне тоже. Так дальше не пойдет. Я вам говорю: не пойдет. Долливер и десяти долларов не наскребет, чтобы поддержать вас. Пошлите его ко всем чертям. А я вот что сделаю: уступлю вам трамвайную выручку за четыре дня — сорок тысяч наличными. А шестого числа получите еще двадцать тысяч от Водопроводной компании.
   — Он пожал плечами. — Вот мои условия. Не хотите — не надо.
   — Такой уж закон: кто кого съест; и я своего упускать не намерен,
   — сказал он Хигану, вернувшись в контору. И Саймон Долливер разделил горькую участь всех дельцов, которых паника застала с грудой бумаг, но без денег.
   Харниш проявлял поразительную изобретательность. Ничто, ни крупное, ни мелкое, не укрывалось от его зорких глаз. Работал он как каторжный, даже завтракать не ходил; дня не хватало, и в часы перерыва его кабинет так же был битком набит людьми, как и в часы занятий. К закрытию конторы, измученный и одуревший, он едва мог дождаться той минуты, когда опьянение воздвигнет стену между ним и его сознанием. Машина кратчайшим путем мчалась к гостинице, и, не медля ни секунды, он поднимался в свой номер, куда ему тотчас же подавали первый, но отнюдь не последний стакан мартини. К обеду в голове у него уже стоял туман, и кризиса как не бывало. При помощи шотландского виски к концу вечера он был готов: не шумел, не буянил, даже не впадал в отупение, — он просто терял чувствительность, словно под воздействием легкого и приятного анестезирующего средства.
   Наутро он просыпался с ощущением сухости во рту и на губах и с тяжелой головой, но это быстро проходило. В восемь часов он во всеоружии, готовый к бою, сидел за письменным столом, в десять объезжал банки и потом до самого вечера без передышки распутывал сложное переплетение осаждавших его промышленных, финансовых и личных дел. А с наступлением вечера — обратно в гостиницу, и опять мартини и шотландское виски; и так день за днем, неделя за неделей.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

   Со стороны казалось, что Харниш все тот же — неизменно бодрый, неутомимый, преисполненный энергии и кипучих жизненных сил, но в глубине души он чувствовал себя донельзя усталым. И случалось, что в его одурманенном коктейлями уме мелькали мысли куда более здравые, чем те, которыми он был поглощен в трезвом состоянии. Так, например, однажды вечером, сидя с башмаком в руке на краю постели, он задумался над изречением Дид, что никто не может спать сразу в двух кроватях. Он посмотрел на уздечки, висевшие на стенах, потом встал и, все еще держа в руке башмак, сосчитал уздечки сначала в спальне, а затем и в двух других комнатах. После этого он опять уселся на кровать и заговорил вдумчиво, обращаясь к башмаку:
   — Маленькая женщина права. В две кровати не ляжешь. Сто сорок уздечек — а что толку? Больше одной уздечки ведь не нацепишь. И на две лошади не сядешь. Бедный мой Боб! Надо бы выпустить тебя на травку. Тридцать миллионов; впереди — либо сто миллионов, либо нуль. А какая мне от них польза? Есть много такого, чего не купишь на деньги. Дид не купишь. Силы не купишь. На что мне тридцать миллионов, когда я не могу влить в себя больше одной кварты мартини в день? Вот если бы я выдувал по сто кварт в день — ну, тогда разговор другой. А то одна кварта, одна разнесчастная кварта! У меня тридцать миллионов, надрываюсь я на работе, как ни один из моих служащих не надрывается, а что я за это имею? Завтрак и обед, которые и есть-то неохота, одну кровать, одну кварту мартини и сто сорок никому не нужных уздечек. — Он уныло уставился на стену. — Мистер Башмак, я пьян. Спокойной ночи.
   Из всех видов закоренелых пьяниц худшие те, кто напивается в одиночку, и таким пьяницей именно и становился Харниш. Он почти перестал пить на людях; вернувшись домой после долгого изнурительного дня в конторе, он запирался в своей комнате и весь вечер одурманивал себя; потом ложился спать, зная, что, когда утром проснется, будет горько и сухо во рту; а вечером он опять напьется.
   Между тем страна вопреки присущей ей способности быстро восстанавливать свои силы все еще не могла оправиться от кризиса. Свободных денег по-прежнему не хватало, хотя принадлежавшие Харнишу газеты, а также все другие купленные или субсидируемые газеты в Соединенных Штатах усердно убеждали читателей, что денежный голод кончился и тяжелые времена отошли в прошлое. Все публичные заявления финансистов дышали бодростью и оптимизмом, но зачастую эти же финансисты были на краю банкротства. Сцены, которые разыгрывались в кабинете Харниша и на заседаниях правления его компаний, освещали истинное положение вещей правдивее, чем передовицы его собственных газет; вот, например, с какой речью он обратился крупным держателям акций Электрической компании, Объединенной водопроводной и некоторых других акционерных обществ:
   — Ничего не попишешь — развязывайте мошну. У вас верное дело в руках, но пока что придется отдать кое-что, чтобы продержаться. Я не стану распинаться вперед вами, что, мол, времена трудные и прочее. Кто же этого не знает? А для чего же вы пришли сюда? Так вот надо раскошелиться. Контрольный пакет принадлежит мне, и я заявляю вам, что без доплаты не обойтись. Либо доплата, либо труба. А уж если я вылечу в трубу, вы и сообразить не успеете, куда вас занесло. Мелкая рыбешка
   — та может отступиться, а вам нельзя. Корабль не пойдет ко дну, если вы останетесь на нем. Но если сбежите — потонете как миленькие, и не видать вам берега. Соглашайтесь на доплату — и дело с концом.
   Крупным оптовым фирмам, поставщикам провизии для гостиниц Харниша и всей армии кредиторов, неустанно осаждавших его, тоже приходилось несладко. Он вызывал представителей фирм в свою контору и по-свойски разъяснял им, что значит «можно» или «нельзя», «хочу» или «не хочу».
   — Ничего, ничего, потерпите! — говорил он им. — Вы что думаете — мы с вами в вист по маленькой играем? Захотел — встал из-за стола и домой пошел? Ничего подобного! Вы только что сказали, Уоткинс, что больше ждать не согласны. Так вот, послушайте меня: вы будете ждать, и очень даже будете. Вы будете по-прежнему поставлять мне товар и в уплату принимать векселя, пока не кончится кризис. Как вы ухитритесь это сделать — не моя забота, а ваша. Вы помните, что случилось с Клинкнером и Алтамонтским трестом? Я лучше вас знаю всю подноготную вашего дела. Попробуйте только подвести меня — изничтожу. Пусть я сам загремлю — все равно, уж я улучу минутку, чтобы вас зацепить и потащить за собой. Тут круговая порука, и вам же хуже будет, если вы дадите мне утонуть.
   Но самый ожесточенный бой ему пришлось выдержать с акционерами Водопроводной компании, когда он заставил их согласиться на то, чтобы почти вся огромная сумма доходов была предоставлена в виде займа лично ему для укрепления его широкого финансового фронта. Однако он никогда не заходил слишком далеко в деспотическом навязывании своей воли; хотя он и требовал жертв от людей, чьи интересы переплетались с его собственными, но если кто-нибудь из них попадал в безвыходное положение, Харниш с готовностью протягивал ему руку помощи. Только очень сильный человек мог выйти победителем из таких сложных и тяжелых передряг, и таким человеком оказался Харниш. Он изворачивался и выкручивался, рассчитывал и прикидывал, подстегивал и подгонял слабых, подбадривал малодушных и беспощадно расправлялся с дезертирами.
   И вот наконец с приходом лета по всей линии начался поворот к лучшему. Настал день, когда Харниш, ко всеобщему удивлению, покинул контору на час раньше обычного по той простой причине, что впервые с тех пор, как разразился кризис, к этому времени все текущие дела были закончены. Прежде чем уйти, он зашел поболтать с Хиганом в его кабинет. Прощаясь с ним, Харниш сказал:
   — Ну, Хиган, можем радоваться. Много мы снесли в эту ненасытную ссудную кассу, но теперь выкрутимся и все заклады до единого выкупим. Худшее позади, и уже виден конец. Еще недельки две пожмемся, еще нас встряхнет разок-другой, а там, глядишь, отпустит, и можно будет опять настоящие дела делать.
   В тот день он нарушил обычный порядок — не поехал прямо в гостиницу, а стал ходить из кафе в кафе, из бара в бар, выпивая у каждой стойки по коктейлю, а то и по два и по три, если попадался знакомый или приятель. Так продолжалось с добрый час, пока он не забрел в бар отеля Парфенона, где намеревался пропустить последний стакан перед тем, как ехать обедать. От выпитого вина Харниш чувствовал приятное тепло во всем теле и вообще находился в наилучшем расположении духа. На углу стойки несколько молодых людей по старинке развлекались тем, что, поставив локти и переплетя пальцы, пытались разогнуть руку соперника. Один из них, широкоплечий, рослый силач, как поставил локоть, так и не сдвигал его с места и по очереди прижимал к стойке руки всех приятелей, желавших сразиться с ним. Харниш с любопытством разглядывал победителя.
   — Это Слоссон, — сказал бармен в ответ на вопрос Харниша. — Из университетской команды метателей молота. Все рекорды побил в этом году, даже мировой. Молодец, что и говорить!
   Харниш кивнул, подошел к Слоссону и поставил локоть на стойку.
   — Давайте померяемся, сынок, — сказал он.
   Тот засмеялся и переплел свои пальцы с пальцами Харниша; к великому изумлению Харниша, его рука тотчас же была прижата к стойке.
   — Постойте, — пробормотал он. — Еще разок. Я не успел приготовиться.
   Пальцы опять переплелись. Борьба продолжалась недолго. Мышцы Харниша, напруженные для атаки, быстро перешли к защите, и после минутного противодействия рука его разогнулась. Харниш опешил. Слоссон победил его не каким-нибудь особым приемом. По умению они равны, он даже превосходит умением этого юнца. Сила, одна только сила — вот что решило исход борьбы. Харниш заказал коктейли для всей компании, но все еще не мог прийти в себя и, далеко отставив руку, с недоумением рассматривал ее, словно видел какой-то новый, незнакомый ему предмет. Нет, этой руки он не знает. Это совсем не та рука, которая была при нем всю его жизнь. Куда девалась его прежняя рука? Ей-то ничего бы не стоило прижать руку этого мальчишки. Ну, а эта… Он продолжал смотреть на свою руку с таким недоверчивым удивлением, что молодые люди расхохотались.