Страница:
----------------------------------------------------------------------------
Перевод С.П.Кондратьева
Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах.
Для высших учебных заведений.
Том 1. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Греческая литература.
М., "Просвещение", 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
(II-III вв. н. э.)
Никакими биографическими данными относительно Лонга наука не располагает. Не
раз даже высказывалось мнение, что и само имя поэта, на латинском языке
означающее "длинный", является прозвищем или псевдонимом. Стилистические
особенности романа заставляют относить его ко времени II-III вв. нашей эры.
В романе немало всевозможных реминисценций из стихов Сапфо, Феокрита, Мосха,
Биона и других поэтов. Все это говорит о начитанности автора.
Роман Лонга "Дафнис и Хлоя" рисует пастушескую жизнь и этим отличается от
греческих романов Харитона, Ксенофбнта Эфесского, Ахилла Татия, Гелиодора
и других. Произведение "Дафнис и Хлоя" проще, человечнее и более в античном
духе изображает любовь героев. Энгельс говорит: "Любовные отношения в
современном смысле имеют место в древности лишь вне официального общества.
Пастухи, любовные радости и страдания которых нам воспевают Феокрит и Мосх,
Дафнис и Хлоя Лонга, - рабы, не принимающие участия в жизни государства, в
сфере жизни свободного гражданина" {Ф. Энгельс, Происхождение семьи, частной
собственности и государства, Госполитиздат, 1952, стр. 78.}.
Роман Лонга пленяет читателей изяществом образов, музыкальностью своей
ритмической прозы. Недаром Гете писал: "Поэма "Дафнис и Хлоя" так хороша,
что в наши скверные времена нельзя не сохранить в себе производимого ею
впечатления, и, перечитывая ее, изумляешься снова. Какой вкус, какая полнота
и нежность чувства!.."
(Перевод С. П. Кондратьева, изд. "Academia", 1935.)
Город на Лесбосе есть - Митилена, большой и красивый. Его прорезают
каналы, в которые тихо вливается море, мосты украшают из белого гладкого
камня. Можно подумать, что видишь не город, а остров.
От этого города около стадий {Стадий - мера длины у греков; стадий
равен приблизительно 180 метрам.} двухсот находилась земля одного из богатых
людей (Митилены); прекрасное было именье; много дичи горы питали, равнины
пшеницу давали; по холмам плодоносные лозы росли; на пастбищах стад немало
пасли; и море, на берег волной набегая, плескалось на мягком песке.
Раз как-то на этом поле, пася свое стадо, козий пастух, по имени Ламон,
нашел ребенка, которого коза кормила. Был рядом лес, густо по низу терном
заросший; деревья были плющом обвиты, и нежная росла трава; на ней лежал
ребенок.
Сюда постоянно коза убегала, часто из глаз исчезая, и, своего покидая
козленка, долгое время она оставалась с ребенком.
Подметил Ламон, что она исчезает, и стало жалко ему, что покинут
козленок: в самый полдень пошел он за ней по следам и видит: коза осторожно
стоит перед ребенком, боясь, что, переступая своими копытами, вред ему
причинит; ребенок же, будто перед ним была материнская грудь, тянул молоко
обильным потоком, припавши к сосцам козы. Удивился пастух, как это само
собою понятно; ближе он подошел и мальчика нашел красивого, крупного, в
богатых пеленках, лучших, чем можно судить по доле ребенка, который брошен
на волю судьбы {2}, пурпурной была покрышка, застежка из чистого золота,
маленький нож с рукояткой из кости слоновой.
И первой мыслью Ламона было - взять с собой эти вещи, приметные знаки
ребенка, его же самого здесь покинуть, но затем, устыдившись, что даже козе
чувством жалости он уступает, дождавшись ночи, забрав с собой и приметные
знаки, и мальчика, и козу эту, он приносит все это жене своей Митрале. Она,
изумившись, спросила его: неужели же козы стали рождать детей? Тогда он ей
рассказал все по порядку, как нашел ребенка брошенным, как увидел козой его
вскормленным и как стало стыдно ему покинуть ребенка на верную смерть. И она
согласилась, что правильно он поступил. Затем они вещи, что были покинуты
вместе с ребенком, прячут, ребенка своим признают, кормленье его козе
поручают. А чтобы имя у мальчика было таким, какое дают пастухи детям своим,
они его Дафнисом звать решили.
Прошло два года; и вот пастух, по имени Дриас, пасший стада на соседних
полях, с таким же случаем столкнулся, на ту же находку напал, такое же
чудесное зрелище он увидал. Пещерой нимф была скала большая, внутри пустая,
снаружи закругленная; самих же нимф изображенья из камня высечены были, ноги
босые, руки нагие, кудри свободно спадали до плеч; пояс на бедрах; глаза и
брови светились улыбкой, и всем обликом было похоже, как будто они в
хороводе плясали. Вход в пещеру лежал как раз посредине великой скалы; через
него наружу вода источника струилась, ручей текучий образуя, так что перед
пещерой простирался нежный луг, и, влагою питаясь, на нем росла густая,
нежная трава. Лежали тут подойники, флейты кривые, свирели и тростник,
обетные дары от пастухов прошедших лет.
И в эту пещеру нимф стала часто ходить овца, недавно принесшая ягненка;
не раз думать она заставляла, что пропала совсэм. Желая ее наказать и
заставить, как прежде, спокойно пастись, свил Дриас из прутьев зеленую
веревку вроде петли и с ней пошел он к скале, чтоб овцу там поймать.
Подойдя, увидал он совсем не то, чего ожидал. Он увидел, как овца, совсем
как нежная мать у людей, подставляет соски с молоком, текущим обильно, а
ребенок без плача, жадно хватался ртом за оба соска, чистый, веселый, так
как овца ему очищала лицо языком, когда он насытился пищей. Этот ребенок
девочкой был {3}. И также лежали у ней дорогие пеленки, приметные знаки: с
золотым шитьем головная повязка, в золотых нашивках туфельки и золотые
браслеты.
Сочтя, что эта находка не без участия богов, наученный овцой жалеть
ребенка и с ним любовно обращаться, Дрнас на руки младенца поднимает, кладет
в свою суму приметные знаки и молится нимфам, чтоб дали ему в добрый час
вскормить ребенка, того, что под их защиту положили. И когда пришло время
гнать стадо домой, он вернулся в свой двор и жене своей, что видел,
рассказывает, что нашел, показывает и советует ей ее своей маленькой дочкой
считать, тайну ее ото всех скрывать, как родное дитя воспитать. И тотчас
Нэпа (так звали жену Дриаса) стала ребенку как мать, стала ее любить и
ласкать, как бы боясь, чтоб овца не превзошла ее чувством нежности к
девочке. И чтоб всему этому делу придать больше веры, она тоже ей имя дает,
взяв его из пастушеской жизни. И Хлоей ее называет.
Оба эти ребенка выросли быстро, и блистали они красотой много ярче, чем
дети простых поселян.
[Исполняя волю богов, родители Дафниса и Хлои посылают детей пасти стада
овец и коз.]
То было начало весны; во всей красе цвели цветы, и в зарослях лесов, и
по ковру лугов, и те, что склоны гор покрывали. Уже воздух был полон
жужжанием пчел, гомон стоял от птичьего пения, и прыгали, резвясь, рожденные
недавно козлята и ягнята. Овцы, взбираясь, скакали в горах, пчелы жужжали,
летая в лугах, и птицы пеньем своим наполняли густые заросли кустов. При
всеобщем веселье цветущей весенней природы Дафнис и Хлоя, юные, нежные, сами
они подражали тому, что слыхали, тому, что видали: слыша пение птиц, они
сами пели; глядя, как прыгают овцы, сами они легко скакали и, как пчелы,
цветы собирали; ими они себе грудь украшали, другие же в веночки сплетали и
нимфам в дар посвящали.
[Далее Лонг говорит о том, как у Дафниса два козла вступили друг с другом в
бой. Дафнис стал их разнимать, побежал за одним из козлов, чтобы отогнать
подальше, и во время бега попал в волчью яму, которую поселяне вырыли, чтобы
поймать волчицу, похищавшую овец.]
Оба падают в яму, первым козел, а за ним следом и Дафнис. Это для
Дафниса было спасеньем: при падении поддержкой ему козел послужил, и вот он
в слезах ожидал, не придет ли кто, чтоб наверх его вытащить. Хлоя же, видя
все, что случилось, бегом помчалась к яме, и, увидав, что Дафнис жив, она на
помощь позвала с соседних пастбищ пастуха, гонявшего быков. Придя, он стал
искать длинной веревки, чтоб, за нее схватившись, наверх поднялся и вышел бы
Дафнис из ямы. Но не случилось веревки под рукой. Тут Хлоя, развязав свою
ленту с волос, дает ее пастуху спустить к Дафнису в яму. И вот они, стоя у
края, его тащили. Потащили они и козла злосчастного, оба рога сломал он
себе; его они пастуху подарили в благодарность, как дар за спасенье, чтоб в
жертву его принести, а домашним решили сказать, что волки напали, если кто
об нем расспрашивать станет. Севши на ствол дубовый, Дафнис и Хлоя
осматривать стали, - в яму свалившись, не ободрался ли Дафнис до крови.
Ничего у него не было ранено и ничего окровавленного, но запачканы были
землей и грязью волосы и тело все остальное. И было решено, чтобы Дафнис
обмылся, пока не узнали Ламон и Митрала о том, что случилось.
И войдя вместе с Хлоей в пещеру нимф, где ручей был, он отдал Хлое
стеречь свой хитон и сорочку, а сам, став у ручья, омывал свои кудри и тело.
Кудри его черные, пышные, тело же смуглым сделал от солнца загар, и можно
было бы подумать, что тело окрашено тенью кудрей. С восхищением Хлоя
смотрела - прекрасным казался ей Дафнис, и, так как впервые прекрасным он ей
показался, причиной его красоты она купанье считала. Когда спину и плечи ему
омывала, то нежная кожа легко под рукой поддавалась, так что не раз украдкой
она к своей прикасалась, желая узнать, которая будет нежней,
Солнце было уже на закате, тогда свои стада домой они погнали, и с тех
пор ни о чем не мечтала уже более Хлоя, лишь о том, что хотела вновь
увидеть, как купается Дафнис. С наступлением дня, когда на луга они пришли,
как обычно, сидя под дубом, Дафнис играл на свирели, а вместе с тем и за
козами он наблюдал; они же лежали, как будто его напевам внимали. А Хлоя,
севши рядом, глядела за стадом своих овец, но чаще на Дафниса взор
направляла. И вновь, на свирели когда он играл, прекрасным он ей показался,
и опять причиной его красоты звуки песен считала она, так что, когда он
кончил играть, она и сама взялась за свирель, надеясь, что, может быть,
станет сама она столь же прекрасной. Она убедила его опять купаться пойти и
вновь увидала его во время купанья и, увидавши, к нему прикоснулась и пришла
опять в восхищенье, и восхищенье это было началом любви. Каким она мучилась
чувством, - не знала юная дева: ведь она воспиталась в деревне, ни разу она
не слыхала, никто не сказал ей, что значит слово "любовь". Томилась ее душа,
и взоры ее рассеянны были, и часто и много она говорила о Дафнисе. Есть
перестала, по ночам не спала, о стаде совсем забывала, то смеялась, то
горько рыдала, то засыпала, то вновь подымалась, лицо у нее бледнело, то
вновь, как зарево, ярко горело. Меньше волнуется телка, когда ее овод
ужалит. И раз, одна когда осталась она, такие вот речи пришли ей на ум:
"Сколько раз терновник царапал меня, и я не стонала, сколько пчел меня
жалило, и я мед есть продолжала. То же, что теперь мне сердце ужалило, много
сильнее всего. Дафнис красив, но и цветы красивы; прекрасно звучит его
свирель, но так же прекрасно поют соловьи, а ведь о них я не думаю. О, если
б его свирелью была я сама, чтобы дыханье его в меня входило. Или козой у
него, чтобы пас он меня. О злой ручей! Ты только Дафниса сделал прекрасным,
я же напрасно купалась в тебе. Гибну я, милые нимфы, но и вы не даете
спасенья девушке, вскормленной здесь на ваших глазах! Кто же вас венками
украсит, когда я умру, кто будет кормить моих бедных ягнят, кто будет ходить
за моей цикадой болтливой? Ее я поймала с большим трудом, чтобы возле пещеры
меня усыпляла пеньем своим, но Дафнис теперь лишил меня сна, и напрасно поет
цикада".
[В Хлою влюбляется пастух Доркон. Он затеял спор с Дафнисом, кто из них
красивее. Судьей выбрана была Хлоя, которая должна была поцеловать того из
юношей, кого она считала более красивым.]
Хлоя не стала уже более ждать, но, вспыхнув от радости, слыша его
похвалу, да и сама давно желая Дафниса поцеловать, быстро вскочила и его
наградила своим поцелуем, бесхитростным, безыскусственным, но таким, что он
смог в нем всю душу зажечь. В горе быстро ушел Доркон и другого пути стал
искать для любви.
Дафнис же, будто его не поцелуем одарили, а больно укусили, тотчас
мрачным стал; часто вздрагивал он, и сердце билось его, и не мог он его
сдержать. И смотреть он на Хлою хотел, а как взглянет он - краской лицо
заливалось его. Тогда в первый раз он увидал с восхищением, что золотом
кудри ее отливают и глаза у нее огромные, волоокие. А лицо у нее -так
поистине молока его коз белее. Как будто тогда впервые глаза он раскрыл, а
до тех пор у него они были как будто слепыми. И ел он - только что пробовал;
и пил он, если кто предлагал - только что губы мочил. Стал молчалив он, - а
прежде болтливее был он цикад; вялым он стал, - а раньше резвее был коз;
перестал он о стаде заботиться, свирель свою он забросил; пожелтело лицо у
него как трава, летним зноем сожженная. Об одной только Хлое он мог
говорить. И если один без нее оставался, он так сам с собой, как в бреду,
говорил:
"Что сделал со мной Хлои поцелуй?
Губы ее нежнее роз, а уста ее слаще меда, поцелуй же ее пронзил больнее
пчелиного жала. Часто я целовал козлят, целовал нежных щенят и телку,
подарок Доркона, но ее поцелуй - что-то новое. Дыхание у меня захватывает,
сердце хочет выскочить, душа тает, как воск; и все же опять я хочу ее
поцелуя. На горе себе я тогда победил, небывалая раньше охватила болезнь, и
имя ее я даже назвать не умею. Собираясь меня целовать, не отведала ль Хлоя
трав иль питья ядовитого? Как же она не погибла сама? Как поют соловьи, а
свирель у меня все время молчит! Как весело скачут козлята, а я недвижимо
сижу! Как ярко цветы цветут, распустившись, а я венков не плету! Вон фиалки,
вон гиацинт цветы свои распускают, а Дафнис уже увядает. Неужели Доркон
станет скоро красивей меня?"
Так говоря, страдал и томился Дафнис прекрасный; ведь впервые вкусил он
от дел и слов любовных.
[Дафнис и Хлоя страдают от вспыхнувшего чувства, которое сами они определить
не могут, не зная, что такое любовь.]
Заставляла пылать их и самая года пора. Был конец весны и начало летней
жары, и было все в полном расцвете сил. Деревья в плодах, равнины в хлебах,
нежное всюду цикад стрекотанье, плодов сладкое благоуханье, овечьих стад
веселое блеянье. Можно подумать, что самые реки сладостно пели, медленно
воды катя, а ветры как будто на флейте играли, ветвями сосен шелестя; и
яблоки будто в томленье любви падали с веток на землю; и солнце - любитель
нагой красоты - всех заставляло снимать одежды. И распаленный всем этим
Дафнис в реки бросался; он то окунался, то за рыбами гонялся, игравшими
возле него, и часто глотал он холодную воду, затушить как будто желая
пылавший внутри его пожар. Хлоя же, выдоив овец и большую часть коз, для
сыра должна была заквасить молоко; но мерзкие мухи мешали ей, жаля, когда их
отгоняли. Затем, уже вымыв лицо, она надевала венок, сплетя его из веток
сосновых, и, накинув на плечи шкуру от лани, чашу вином с молоком наполняла,
готовя питье для себя и для Дафниса вместе.
А с наступлением полдня время уже начиналось, когда их глаза были в
плену очарованья: когда Хлоя нагого Дафниса видела, ее поражала его цветущая
краса, и млела она; ничего в его теле не могла она упрекнуть. Он же, видя ее
одетой в шкуру лани, с сосновым венком в волосах, как она подавала ему чашу
с питьем, думал, что видит одну из нимф, обитавших в пещере. И вот он
похищал сосновый венок с ее головы, сначала его целовал, а потом на себя
надевал; и она, когда он омывался в реке, снимая одежды, надевала их на
себя, сама их сначала целуя. Иногда они друг в друга яблоки бросали и головы
друг другу украшали, пробором волосы деля; Хлоя говорила, что волосы его
похожи на мирты, так как темными были они, а Дафнис лицо ее сравнивал с
яблоком, так как оно было белым и розовым вместе. Он учил ее играть на
свирели, и, когда она начинала играть, он отбирал свирель у нее и сам своими
губами проводил по всем тростникам. С виду казалось, что учил он, ошибку ее
поправлял, на самом же деле посредством свирели нежно и скромно Хлою он
целовал.
Как-то раз в полуденную пору, когда он играл на свирели, а их стада в
тени лежали, незаметно Хлоя заснула. Это подметив, Дафнис свирель свою
отложил и ненасытным взором всею он ей любовался; ведь теперь ему нечего
было стыдиться; и тихо он сам про себя говорил: "Как чудесно глаза ее спят,
как сладко уста ее дышат! Ни у яблок, ни у цветов на кустах нет аромата
такого! Но целовать ее я боюсь: ранит сердце ее поцелуй и, как мед молодой,
безумным быть заставляет. Да и боюсь поцелуем своим ее разбудить. О
болтливые цикады! Громким своим стрекотаньем вы не дадите ей спать; а вот
козлы стучат рогами, вступивши в бой; о волки, трусливей лисиц! Чего вы их
до сих пор не похитили!"
Когда он так говорил, цикада, спасаясь от ласточки, хотев* шей ее
поймать, вскочила к Хлое на грудь, а ласточка, преследуя ее, схватить ее не
смела, но, гоняясь за ней, близко так пролетела, что крыльями щеку Хлои
задела. Она же, не зная, что такое случилось, с громким криком от сна
пробудилась. Увидав же ласточку, - близко еще летать она продолжала, - и
видя, что Дафнис смеется над испугом ее, от страха она успокоилась и стала
глаза протирать, все еще дальше хотевшие спать. Тут цикада из складок одежды
на груди у Хлои запела, как будто благодарность за спасенье свое приносила.
И вновь громко вскрикнула Хлоя, а Дафнис опять засмеялся. И под этим
предлогом руками он груди коснулся у ней и оттуда извлек милую эту цикаду;
она даже в руке у него петь продолжала. Увидевши ее, в восхищенье Хлоя
пришла, на ладонь ее взяла, целовала и вновь у себя на груди укрывала, а
цикада все петь продолжала.
[Тирийские пираты пристали к берегу Лесбоса, недалеко от Митилены, и
захватили в плен Дафниса, а Доркона убили, загнавши его быков на свой
корабль. Хлоя начинает играть на свирели Доркона, и быки этого пастуха,
привыкшие к зову свирели, бросились с корабля в море, перевернув судно.
Вооруженные пираты погибли, а Дафнис, босой и полунагой, выплыл и, сев на
спину быка, добрался до берега.]
Таким-то образом спасся Дафнис, сверх всякой надежды избегнув двух
опасностей сразу: и от разбойников он ускользнул и в кораблекрушении не
потонул. Выйдя на берег, он Хлою нашел: она и смеялась и плакала разом.
Бросившись ей на грудь, он спрашивать стал, с какой целью она на свирели
играла. А она ему все рассказала: как она бросилась к Доркону бежать; к чему
были быки приучены; как было велено ей на свирели играть; рассказала, что
умер Доркон; только скрыла она, застыдясь, о своем поцелуе. И решили они
почтить своего благодетеля. И вместе с родными его пошли хоронить Доркона
несчастного. Высокий холм из земли над ним они навалили, много растений,
растущих в садах, они посадили и начатки от всяких трудов в его честь на них
прикрепили; а затем молоко над ним пролили, виноградные грозди тут раздавили
и много свирелей разбили. Слышно здесь было также быков печальное мычанье, и
можно было увидеть, как в беспорядке с мычаньем они метались. В среде
пастухов, пасших коз и овец, это так и считалось, что плач это был быков по
умершем своем пастухе.
Схоронивши Доркона, омывает Дафниса Хлоя, к нимфам его приведя и в
пещеру его введя. И сама впервые тогда обмыла тело свое на глазах у Дафниса,
белое, красотой без изъяна сияющее. Для такой красоты незачем было воды; а
затем, собравши цветы, что цвели по полям тою порою, увенчали венками статуи
богинь, а Доркона свирель прикрепили к скале как дар богам, как им
посвященный. И после таких очищений они пошли и коз и овец осматривать
стали. Они на земле все лежали; не паслись они, не блеяли они, но, думаю я,
так как не было видно Дафниса с Хлоей, о них тосковали они. Когда ж они
показались, и раздался обычный их окрик, и на свирели они заиграли, овцы
тотчас же встали и стали пастись, а козы стали скакать, зафыркали, как бы
радуясь все спасенью привычного им пастуха. А вот Дафнис не мог заставить
себя быть веселым: когда увидал он Хлою нагою и красу ее, прежде сокрытую,
увидел открытою, заболело сердце его, будто яд какой-то его снедал. Дыханье
его было частым и скорым, как будто кто гнался за ним, то совсем
прекращалось, как будто силы свои истощив в беге своем предыдущем. И можно
сказать, что купанье в ручье для него оказалось страшнее, чем в море
крушенье. Он полагал, что душа его все еще остается во власти разбойников.
Простой и наивный, как мальчик, не знал он еще, что в жизни страшнейший
разбойник - любовь.
Уже осенняя пора достигла полного расцвета, и наступило время сбора
винограда; все на полях принялись за работу: кто точила опять поправлял, кто
бочки свои очищал, а кто и корзины сплетал; иной хлопотал о коротких серпах,
чтобы срезать виноградные гроздья, другой же - о камне, которым можно давить
винный сок из кистей винограда; иной нарубал сухого хвороста ивы, с тем
чтобы ночью при свете огней унести молодое вино.
Вслед за другими Дафнис и Хлоя, забыв своих коз и овец, вместе на
помощь своими руками пришли, виноград собирать помогая: Дафнис в корзинах
носил виноградные гроздья, в точила бросая, давил и в бочки вино разносил.
Хлоя ж жнецам готовила пищу, им для питья наливала вино от прошлого года и
обрезала низко растущие гроздья: на Лесбосе весь виноград низкорослый, не
тянется кверху, по ветвям деревьев не вьется; но низко стелются лозы и, как
плющ, ползут по земле; даже ребенку, чьи от пеленок руки только что стали
свободны, легко дотянуться до гроздей.
Так бывает всегда на празднике Диониса, когда родится вино; из
окрестных полей помогать приглашенные женщины с Дафниса глаз не спускали и
им восхищались, считая, что равен Дионису он красотою; а из более смелых
иная Дафниса сверх того целовала и его взволновала, Хлою же сильно тем
огорчала. Мужчины же, что на точилах сок выжимали, обращались к Хлое со
словами, полными разных намеков; как сатиры перед вакханкой, они отчаянно
скакали и клялись, что готовы сделаться овцами, но с тем, чтоб она их пасла.
Так что обратно - ей это радость давало. Дафниса ж очень оно огорчало. И оба
они с нетерпением ждали, чтоб поскорее кончилась жатва и им бы вернуться к
привычным местам и вместо буйного крика слышать звуки свирели, блеяние коз и
овец. Когда ж по прошествии нескольких дней был уже собран весь виноград,
бочки вином молодым налиты и уже не было больше нужды в таком обилии рук,
вновь Дафнис и Хлоя погнали свои стада на луга. И полные радости, они
преклонились перед нимфами, им в дар принеся виноградные гроздья на лозах,
жатвы начатки. Всегда и в прежнее время ни разу они не прошли мимо нимф без
вниманья: всегда, пастьбу начиная, они к ним с мольбой прибегали и, с
пастьбы возвращаясь, их прославляли. И всегда им чегонибудь в дар приносили:
или цветы, или плоды, иль молоком приношенье. За это им с избытком богини
воздали, счастье пославши. Тогда же, словно щенки молодые с цепи, как
говорится, сорвавшись, плясали они, на свирели играли, песни свои распевали,
с козлами, баранами вместе бодались.
[Старый пастух Филет рассказал Дафнису и Хлое, как сам Эрот заботился о
них.]
Очарованы были они, как будто слушали сказку, а не правдивый рассказ. И
расспрашивать стали его: что такое Эрот? Ребенок ли это, иль птица, и в чем
его сила? И вновь на это сказал им Филет: "Бог это, дети, Эрот, юный,
прекрасный, крылатый; потому-то он юности радуется, за красотою гонится и
души страстью окрыляет. Такова его сила и мощь, что сам Зевс с ним не может
равняться. Царит он над стихиями, царит над светилами, царит над такими же,
как сам он, богами, - такой даже власти вы не имеете над своими овцами и над
козами. Что цветы все цветут - это дело Эрота; что растения эти растут - это
создано им. Волей его - реки волны катят и ветры шумят. Знал я быка:
охваченный страстью, как будто оводом больно ужаленный, он ревел; знал и
козла, в козу влюбленного: всюду за нею он следовал. И сам я был молод,
любил Амариллис; тогда и о пище я забывал, и питья принимать не желал, и сна
я не знал. Страдал душою; сердце трепетало, тело холодало; то, как избитый,
стонал, то, как мертвый, молчал; то, как палимый огнем, в реки кидался. Звал
я на помощь и Пана, так как и он был в Питие влюблен. Я Эхо прославлял за
то, что вместе со мною имя моей Амариллис оно повторяет. Я свирели свои
разбивал, зачем коров моих они чаруют, а Амариллис ко мне не влекут. Нет от
Эрота лекарства; любовь не запьешь, не заешь, заговорами от нее не
избавишься; средство одно: целоваться друг с другом, всегда обниматься и
вместе, нагими телами крепко прижавшись, лежать".
Дав такие наставления, уходит Филет, получив от них сыры и козленка уже
с рогами в подарок. Они же, оставшись одни, впервые тогда услыхавши имя
Перевод С.П.Кондратьева
Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах.
Для высших учебных заведений.
Том 1. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Греческая литература.
М., "Просвещение", 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
(II-III вв. н. э.)
Никакими биографическими данными относительно Лонга наука не располагает. Не
раз даже высказывалось мнение, что и само имя поэта, на латинском языке
означающее "длинный", является прозвищем или псевдонимом. Стилистические
особенности романа заставляют относить его ко времени II-III вв. нашей эры.
В романе немало всевозможных реминисценций из стихов Сапфо, Феокрита, Мосха,
Биона и других поэтов. Все это говорит о начитанности автора.
Роман Лонга "Дафнис и Хлоя" рисует пастушескую жизнь и этим отличается от
греческих романов Харитона, Ксенофбнта Эфесского, Ахилла Татия, Гелиодора
и других. Произведение "Дафнис и Хлоя" проще, человечнее и более в античном
духе изображает любовь героев. Энгельс говорит: "Любовные отношения в
современном смысле имеют место в древности лишь вне официального общества.
Пастухи, любовные радости и страдания которых нам воспевают Феокрит и Мосх,
Дафнис и Хлоя Лонга, - рабы, не принимающие участия в жизни государства, в
сфере жизни свободного гражданина" {Ф. Энгельс, Происхождение семьи, частной
собственности и государства, Госполитиздат, 1952, стр. 78.}.
Роман Лонга пленяет читателей изяществом образов, музыкальностью своей
ритмической прозы. Недаром Гете писал: "Поэма "Дафнис и Хлоя" так хороша,
что в наши скверные времена нельзя не сохранить в себе производимого ею
впечатления, и, перечитывая ее, изумляешься снова. Какой вкус, какая полнота
и нежность чувства!.."
(Перевод С. П. Кондратьева, изд. "Academia", 1935.)
Город на Лесбосе есть - Митилена, большой и красивый. Его прорезают
каналы, в которые тихо вливается море, мосты украшают из белого гладкого
камня. Можно подумать, что видишь не город, а остров.
От этого города около стадий {Стадий - мера длины у греков; стадий
равен приблизительно 180 метрам.} двухсот находилась земля одного из богатых
людей (Митилены); прекрасное было именье; много дичи горы питали, равнины
пшеницу давали; по холмам плодоносные лозы росли; на пастбищах стад немало
пасли; и море, на берег волной набегая, плескалось на мягком песке.
Раз как-то на этом поле, пася свое стадо, козий пастух, по имени Ламон,
нашел ребенка, которого коза кормила. Был рядом лес, густо по низу терном
заросший; деревья были плющом обвиты, и нежная росла трава; на ней лежал
ребенок.
Сюда постоянно коза убегала, часто из глаз исчезая, и, своего покидая
козленка, долгое время она оставалась с ребенком.
Подметил Ламон, что она исчезает, и стало жалко ему, что покинут
козленок: в самый полдень пошел он за ней по следам и видит: коза осторожно
стоит перед ребенком, боясь, что, переступая своими копытами, вред ему
причинит; ребенок же, будто перед ним была материнская грудь, тянул молоко
обильным потоком, припавши к сосцам козы. Удивился пастух, как это само
собою понятно; ближе он подошел и мальчика нашел красивого, крупного, в
богатых пеленках, лучших, чем можно судить по доле ребенка, который брошен
на волю судьбы {2}, пурпурной была покрышка, застежка из чистого золота,
маленький нож с рукояткой из кости слоновой.
И первой мыслью Ламона было - взять с собой эти вещи, приметные знаки
ребенка, его же самого здесь покинуть, но затем, устыдившись, что даже козе
чувством жалости он уступает, дождавшись ночи, забрав с собой и приметные
знаки, и мальчика, и козу эту, он приносит все это жене своей Митрале. Она,
изумившись, спросила его: неужели же козы стали рождать детей? Тогда он ей
рассказал все по порядку, как нашел ребенка брошенным, как увидел козой его
вскормленным и как стало стыдно ему покинуть ребенка на верную смерть. И она
согласилась, что правильно он поступил. Затем они вещи, что были покинуты
вместе с ребенком, прячут, ребенка своим признают, кормленье его козе
поручают. А чтобы имя у мальчика было таким, какое дают пастухи детям своим,
они его Дафнисом звать решили.
Прошло два года; и вот пастух, по имени Дриас, пасший стада на соседних
полях, с таким же случаем столкнулся, на ту же находку напал, такое же
чудесное зрелище он увидал. Пещерой нимф была скала большая, внутри пустая,
снаружи закругленная; самих же нимф изображенья из камня высечены были, ноги
босые, руки нагие, кудри свободно спадали до плеч; пояс на бедрах; глаза и
брови светились улыбкой, и всем обликом было похоже, как будто они в
хороводе плясали. Вход в пещеру лежал как раз посредине великой скалы; через
него наружу вода источника струилась, ручей текучий образуя, так что перед
пещерой простирался нежный луг, и, влагою питаясь, на нем росла густая,
нежная трава. Лежали тут подойники, флейты кривые, свирели и тростник,
обетные дары от пастухов прошедших лет.
И в эту пещеру нимф стала часто ходить овца, недавно принесшая ягненка;
не раз думать она заставляла, что пропала совсэм. Желая ее наказать и
заставить, как прежде, спокойно пастись, свил Дриас из прутьев зеленую
веревку вроде петли и с ней пошел он к скале, чтоб овцу там поймать.
Подойдя, увидал он совсем не то, чего ожидал. Он увидел, как овца, совсем
как нежная мать у людей, подставляет соски с молоком, текущим обильно, а
ребенок без плача, жадно хватался ртом за оба соска, чистый, веселый, так
как овца ему очищала лицо языком, когда он насытился пищей. Этот ребенок
девочкой был {3}. И также лежали у ней дорогие пеленки, приметные знаки: с
золотым шитьем головная повязка, в золотых нашивках туфельки и золотые
браслеты.
Сочтя, что эта находка не без участия богов, наученный овцой жалеть
ребенка и с ним любовно обращаться, Дрнас на руки младенца поднимает, кладет
в свою суму приметные знаки и молится нимфам, чтоб дали ему в добрый час
вскормить ребенка, того, что под их защиту положили. И когда пришло время
гнать стадо домой, он вернулся в свой двор и жене своей, что видел,
рассказывает, что нашел, показывает и советует ей ее своей маленькой дочкой
считать, тайну ее ото всех скрывать, как родное дитя воспитать. И тотчас
Нэпа (так звали жену Дриаса) стала ребенку как мать, стала ее любить и
ласкать, как бы боясь, чтоб овца не превзошла ее чувством нежности к
девочке. И чтоб всему этому делу придать больше веры, она тоже ей имя дает,
взяв его из пастушеской жизни. И Хлоей ее называет.
Оба эти ребенка выросли быстро, и блистали они красотой много ярче, чем
дети простых поселян.
[Исполняя волю богов, родители Дафниса и Хлои посылают детей пасти стада
овец и коз.]
То было начало весны; во всей красе цвели цветы, и в зарослях лесов, и
по ковру лугов, и те, что склоны гор покрывали. Уже воздух был полон
жужжанием пчел, гомон стоял от птичьего пения, и прыгали, резвясь, рожденные
недавно козлята и ягнята. Овцы, взбираясь, скакали в горах, пчелы жужжали,
летая в лугах, и птицы пеньем своим наполняли густые заросли кустов. При
всеобщем веселье цветущей весенней природы Дафнис и Хлоя, юные, нежные, сами
они подражали тому, что слыхали, тому, что видали: слыша пение птиц, они
сами пели; глядя, как прыгают овцы, сами они легко скакали и, как пчелы,
цветы собирали; ими они себе грудь украшали, другие же в веночки сплетали и
нимфам в дар посвящали.
[Далее Лонг говорит о том, как у Дафниса два козла вступили друг с другом в
бой. Дафнис стал их разнимать, побежал за одним из козлов, чтобы отогнать
подальше, и во время бега попал в волчью яму, которую поселяне вырыли, чтобы
поймать волчицу, похищавшую овец.]
Оба падают в яму, первым козел, а за ним следом и Дафнис. Это для
Дафниса было спасеньем: при падении поддержкой ему козел послужил, и вот он
в слезах ожидал, не придет ли кто, чтоб наверх его вытащить. Хлоя же, видя
все, что случилось, бегом помчалась к яме, и, увидав, что Дафнис жив, она на
помощь позвала с соседних пастбищ пастуха, гонявшего быков. Придя, он стал
искать длинной веревки, чтоб, за нее схватившись, наверх поднялся и вышел бы
Дафнис из ямы. Но не случилось веревки под рукой. Тут Хлоя, развязав свою
ленту с волос, дает ее пастуху спустить к Дафнису в яму. И вот они, стоя у
края, его тащили. Потащили они и козла злосчастного, оба рога сломал он
себе; его они пастуху подарили в благодарность, как дар за спасенье, чтоб в
жертву его принести, а домашним решили сказать, что волки напали, если кто
об нем расспрашивать станет. Севши на ствол дубовый, Дафнис и Хлоя
осматривать стали, - в яму свалившись, не ободрался ли Дафнис до крови.
Ничего у него не было ранено и ничего окровавленного, но запачканы были
землей и грязью волосы и тело все остальное. И было решено, чтобы Дафнис
обмылся, пока не узнали Ламон и Митрала о том, что случилось.
И войдя вместе с Хлоей в пещеру нимф, где ручей был, он отдал Хлое
стеречь свой хитон и сорочку, а сам, став у ручья, омывал свои кудри и тело.
Кудри его черные, пышные, тело же смуглым сделал от солнца загар, и можно
было бы подумать, что тело окрашено тенью кудрей. С восхищением Хлоя
смотрела - прекрасным казался ей Дафнис, и, так как впервые прекрасным он ей
показался, причиной его красоты она купанье считала. Когда спину и плечи ему
омывала, то нежная кожа легко под рукой поддавалась, так что не раз украдкой
она к своей прикасалась, желая узнать, которая будет нежней,
Солнце было уже на закате, тогда свои стада домой они погнали, и с тех
пор ни о чем не мечтала уже более Хлоя, лишь о том, что хотела вновь
увидеть, как купается Дафнис. С наступлением дня, когда на луга они пришли,
как обычно, сидя под дубом, Дафнис играл на свирели, а вместе с тем и за
козами он наблюдал; они же лежали, как будто его напевам внимали. А Хлоя,
севши рядом, глядела за стадом своих овец, но чаще на Дафниса взор
направляла. И вновь, на свирели когда он играл, прекрасным он ей показался,
и опять причиной его красоты звуки песен считала она, так что, когда он
кончил играть, она и сама взялась за свирель, надеясь, что, может быть,
станет сама она столь же прекрасной. Она убедила его опять купаться пойти и
вновь увидала его во время купанья и, увидавши, к нему прикоснулась и пришла
опять в восхищенье, и восхищенье это было началом любви. Каким она мучилась
чувством, - не знала юная дева: ведь она воспиталась в деревне, ни разу она
не слыхала, никто не сказал ей, что значит слово "любовь". Томилась ее душа,
и взоры ее рассеянны были, и часто и много она говорила о Дафнисе. Есть
перестала, по ночам не спала, о стаде совсем забывала, то смеялась, то
горько рыдала, то засыпала, то вновь подымалась, лицо у нее бледнело, то
вновь, как зарево, ярко горело. Меньше волнуется телка, когда ее овод
ужалит. И раз, одна когда осталась она, такие вот речи пришли ей на ум:
"Сколько раз терновник царапал меня, и я не стонала, сколько пчел меня
жалило, и я мед есть продолжала. То же, что теперь мне сердце ужалило, много
сильнее всего. Дафнис красив, но и цветы красивы; прекрасно звучит его
свирель, но так же прекрасно поют соловьи, а ведь о них я не думаю. О, если
б его свирелью была я сама, чтобы дыханье его в меня входило. Или козой у
него, чтобы пас он меня. О злой ручей! Ты только Дафниса сделал прекрасным,
я же напрасно купалась в тебе. Гибну я, милые нимфы, но и вы не даете
спасенья девушке, вскормленной здесь на ваших глазах! Кто же вас венками
украсит, когда я умру, кто будет кормить моих бедных ягнят, кто будет ходить
за моей цикадой болтливой? Ее я поймала с большим трудом, чтобы возле пещеры
меня усыпляла пеньем своим, но Дафнис теперь лишил меня сна, и напрасно поет
цикада".
[В Хлою влюбляется пастух Доркон. Он затеял спор с Дафнисом, кто из них
красивее. Судьей выбрана была Хлоя, которая должна была поцеловать того из
юношей, кого она считала более красивым.]
Хлоя не стала уже более ждать, но, вспыхнув от радости, слыша его
похвалу, да и сама давно желая Дафниса поцеловать, быстро вскочила и его
наградила своим поцелуем, бесхитростным, безыскусственным, но таким, что он
смог в нем всю душу зажечь. В горе быстро ушел Доркон и другого пути стал
искать для любви.
Дафнис же, будто его не поцелуем одарили, а больно укусили, тотчас
мрачным стал; часто вздрагивал он, и сердце билось его, и не мог он его
сдержать. И смотреть он на Хлою хотел, а как взглянет он - краской лицо
заливалось его. Тогда в первый раз он увидал с восхищением, что золотом
кудри ее отливают и глаза у нее огромные, волоокие. А лицо у нее -так
поистине молока его коз белее. Как будто тогда впервые глаза он раскрыл, а
до тех пор у него они были как будто слепыми. И ел он - только что пробовал;
и пил он, если кто предлагал - только что губы мочил. Стал молчалив он, - а
прежде болтливее был он цикад; вялым он стал, - а раньше резвее был коз;
перестал он о стаде заботиться, свирель свою он забросил; пожелтело лицо у
него как трава, летним зноем сожженная. Об одной только Хлое он мог
говорить. И если один без нее оставался, он так сам с собой, как в бреду,
говорил:
"Что сделал со мной Хлои поцелуй?
Губы ее нежнее роз, а уста ее слаще меда, поцелуй же ее пронзил больнее
пчелиного жала. Часто я целовал козлят, целовал нежных щенят и телку,
подарок Доркона, но ее поцелуй - что-то новое. Дыхание у меня захватывает,
сердце хочет выскочить, душа тает, как воск; и все же опять я хочу ее
поцелуя. На горе себе я тогда победил, небывалая раньше охватила болезнь, и
имя ее я даже назвать не умею. Собираясь меня целовать, не отведала ль Хлоя
трав иль питья ядовитого? Как же она не погибла сама? Как поют соловьи, а
свирель у меня все время молчит! Как весело скачут козлята, а я недвижимо
сижу! Как ярко цветы цветут, распустившись, а я венков не плету! Вон фиалки,
вон гиацинт цветы свои распускают, а Дафнис уже увядает. Неужели Доркон
станет скоро красивей меня?"
Так говоря, страдал и томился Дафнис прекрасный; ведь впервые вкусил он
от дел и слов любовных.
[Дафнис и Хлоя страдают от вспыхнувшего чувства, которое сами они определить
не могут, не зная, что такое любовь.]
Заставляла пылать их и самая года пора. Был конец весны и начало летней
жары, и было все в полном расцвете сил. Деревья в плодах, равнины в хлебах,
нежное всюду цикад стрекотанье, плодов сладкое благоуханье, овечьих стад
веселое блеянье. Можно подумать, что самые реки сладостно пели, медленно
воды катя, а ветры как будто на флейте играли, ветвями сосен шелестя; и
яблоки будто в томленье любви падали с веток на землю; и солнце - любитель
нагой красоты - всех заставляло снимать одежды. И распаленный всем этим
Дафнис в реки бросался; он то окунался, то за рыбами гонялся, игравшими
возле него, и часто глотал он холодную воду, затушить как будто желая
пылавший внутри его пожар. Хлоя же, выдоив овец и большую часть коз, для
сыра должна была заквасить молоко; но мерзкие мухи мешали ей, жаля, когда их
отгоняли. Затем, уже вымыв лицо, она надевала венок, сплетя его из веток
сосновых, и, накинув на плечи шкуру от лани, чашу вином с молоком наполняла,
готовя питье для себя и для Дафниса вместе.
А с наступлением полдня время уже начиналось, когда их глаза были в
плену очарованья: когда Хлоя нагого Дафниса видела, ее поражала его цветущая
краса, и млела она; ничего в его теле не могла она упрекнуть. Он же, видя ее
одетой в шкуру лани, с сосновым венком в волосах, как она подавала ему чашу
с питьем, думал, что видит одну из нимф, обитавших в пещере. И вот он
похищал сосновый венок с ее головы, сначала его целовал, а потом на себя
надевал; и она, когда он омывался в реке, снимая одежды, надевала их на
себя, сама их сначала целуя. Иногда они друг в друга яблоки бросали и головы
друг другу украшали, пробором волосы деля; Хлоя говорила, что волосы его
похожи на мирты, так как темными были они, а Дафнис лицо ее сравнивал с
яблоком, так как оно было белым и розовым вместе. Он учил ее играть на
свирели, и, когда она начинала играть, он отбирал свирель у нее и сам своими
губами проводил по всем тростникам. С виду казалось, что учил он, ошибку ее
поправлял, на самом же деле посредством свирели нежно и скромно Хлою он
целовал.
Как-то раз в полуденную пору, когда он играл на свирели, а их стада в
тени лежали, незаметно Хлоя заснула. Это подметив, Дафнис свирель свою
отложил и ненасытным взором всею он ей любовался; ведь теперь ему нечего
было стыдиться; и тихо он сам про себя говорил: "Как чудесно глаза ее спят,
как сладко уста ее дышат! Ни у яблок, ни у цветов на кустах нет аромата
такого! Но целовать ее я боюсь: ранит сердце ее поцелуй и, как мед молодой,
безумным быть заставляет. Да и боюсь поцелуем своим ее разбудить. О
болтливые цикады! Громким своим стрекотаньем вы не дадите ей спать; а вот
козлы стучат рогами, вступивши в бой; о волки, трусливей лисиц! Чего вы их
до сих пор не похитили!"
Когда он так говорил, цикада, спасаясь от ласточки, хотев* шей ее
поймать, вскочила к Хлое на грудь, а ласточка, преследуя ее, схватить ее не
смела, но, гоняясь за ней, близко так пролетела, что крыльями щеку Хлои
задела. Она же, не зная, что такое случилось, с громким криком от сна
пробудилась. Увидав же ласточку, - близко еще летать она продолжала, - и
видя, что Дафнис смеется над испугом ее, от страха она успокоилась и стала
глаза протирать, все еще дальше хотевшие спать. Тут цикада из складок одежды
на груди у Хлои запела, как будто благодарность за спасенье свое приносила.
И вновь громко вскрикнула Хлоя, а Дафнис опять засмеялся. И под этим
предлогом руками он груди коснулся у ней и оттуда извлек милую эту цикаду;
она даже в руке у него петь продолжала. Увидевши ее, в восхищенье Хлоя
пришла, на ладонь ее взяла, целовала и вновь у себя на груди укрывала, а
цикада все петь продолжала.
[Тирийские пираты пристали к берегу Лесбоса, недалеко от Митилены, и
захватили в плен Дафниса, а Доркона убили, загнавши его быков на свой
корабль. Хлоя начинает играть на свирели Доркона, и быки этого пастуха,
привыкшие к зову свирели, бросились с корабля в море, перевернув судно.
Вооруженные пираты погибли, а Дафнис, босой и полунагой, выплыл и, сев на
спину быка, добрался до берега.]
Таким-то образом спасся Дафнис, сверх всякой надежды избегнув двух
опасностей сразу: и от разбойников он ускользнул и в кораблекрушении не
потонул. Выйдя на берег, он Хлою нашел: она и смеялась и плакала разом.
Бросившись ей на грудь, он спрашивать стал, с какой целью она на свирели
играла. А она ему все рассказала: как она бросилась к Доркону бежать; к чему
были быки приучены; как было велено ей на свирели играть; рассказала, что
умер Доркон; только скрыла она, застыдясь, о своем поцелуе. И решили они
почтить своего благодетеля. И вместе с родными его пошли хоронить Доркона
несчастного. Высокий холм из земли над ним они навалили, много растений,
растущих в садах, они посадили и начатки от всяких трудов в его честь на них
прикрепили; а затем молоко над ним пролили, виноградные грозди тут раздавили
и много свирелей разбили. Слышно здесь было также быков печальное мычанье, и
можно было увидеть, как в беспорядке с мычаньем они метались. В среде
пастухов, пасших коз и овец, это так и считалось, что плач это был быков по
умершем своем пастухе.
Схоронивши Доркона, омывает Дафниса Хлоя, к нимфам его приведя и в
пещеру его введя. И сама впервые тогда обмыла тело свое на глазах у Дафниса,
белое, красотой без изъяна сияющее. Для такой красоты незачем было воды; а
затем, собравши цветы, что цвели по полям тою порою, увенчали венками статуи
богинь, а Доркона свирель прикрепили к скале как дар богам, как им
посвященный. И после таких очищений они пошли и коз и овец осматривать
стали. Они на земле все лежали; не паслись они, не блеяли они, но, думаю я,
так как не было видно Дафниса с Хлоей, о них тосковали они. Когда ж они
показались, и раздался обычный их окрик, и на свирели они заиграли, овцы
тотчас же встали и стали пастись, а козы стали скакать, зафыркали, как бы
радуясь все спасенью привычного им пастуха. А вот Дафнис не мог заставить
себя быть веселым: когда увидал он Хлою нагою и красу ее, прежде сокрытую,
увидел открытою, заболело сердце его, будто яд какой-то его снедал. Дыханье
его было частым и скорым, как будто кто гнался за ним, то совсем
прекращалось, как будто силы свои истощив в беге своем предыдущем. И можно
сказать, что купанье в ручье для него оказалось страшнее, чем в море
крушенье. Он полагал, что душа его все еще остается во власти разбойников.
Простой и наивный, как мальчик, не знал он еще, что в жизни страшнейший
разбойник - любовь.
Уже осенняя пора достигла полного расцвета, и наступило время сбора
винограда; все на полях принялись за работу: кто точила опять поправлял, кто
бочки свои очищал, а кто и корзины сплетал; иной хлопотал о коротких серпах,
чтобы срезать виноградные гроздья, другой же - о камне, которым можно давить
винный сок из кистей винограда; иной нарубал сухого хвороста ивы, с тем
чтобы ночью при свете огней унести молодое вино.
Вслед за другими Дафнис и Хлоя, забыв своих коз и овец, вместе на
помощь своими руками пришли, виноград собирать помогая: Дафнис в корзинах
носил виноградные гроздья, в точила бросая, давил и в бочки вино разносил.
Хлоя ж жнецам готовила пищу, им для питья наливала вино от прошлого года и
обрезала низко растущие гроздья: на Лесбосе весь виноград низкорослый, не
тянется кверху, по ветвям деревьев не вьется; но низко стелются лозы и, как
плющ, ползут по земле; даже ребенку, чьи от пеленок руки только что стали
свободны, легко дотянуться до гроздей.
Так бывает всегда на празднике Диониса, когда родится вино; из
окрестных полей помогать приглашенные женщины с Дафниса глаз не спускали и
им восхищались, считая, что равен Дионису он красотою; а из более смелых
иная Дафниса сверх того целовала и его взволновала, Хлою же сильно тем
огорчала. Мужчины же, что на точилах сок выжимали, обращались к Хлое со
словами, полными разных намеков; как сатиры перед вакханкой, они отчаянно
скакали и клялись, что готовы сделаться овцами, но с тем, чтоб она их пасла.
Так что обратно - ей это радость давало. Дафниса ж очень оно огорчало. И оба
они с нетерпением ждали, чтоб поскорее кончилась жатва и им бы вернуться к
привычным местам и вместо буйного крика слышать звуки свирели, блеяние коз и
овец. Когда ж по прошествии нескольких дней был уже собран весь виноград,
бочки вином молодым налиты и уже не было больше нужды в таком обилии рук,
вновь Дафнис и Хлоя погнали свои стада на луга. И полные радости, они
преклонились перед нимфами, им в дар принеся виноградные гроздья на лозах,
жатвы начатки. Всегда и в прежнее время ни разу они не прошли мимо нимф без
вниманья: всегда, пастьбу начиная, они к ним с мольбой прибегали и, с
пастьбы возвращаясь, их прославляли. И всегда им чегонибудь в дар приносили:
или цветы, или плоды, иль молоком приношенье. За это им с избытком богини
воздали, счастье пославши. Тогда же, словно щенки молодые с цепи, как
говорится, сорвавшись, плясали они, на свирели играли, песни свои распевали,
с козлами, баранами вместе бодались.
[Старый пастух Филет рассказал Дафнису и Хлое, как сам Эрот заботился о
них.]
Очарованы были они, как будто слушали сказку, а не правдивый рассказ. И
расспрашивать стали его: что такое Эрот? Ребенок ли это, иль птица, и в чем
его сила? И вновь на это сказал им Филет: "Бог это, дети, Эрот, юный,
прекрасный, крылатый; потому-то он юности радуется, за красотою гонится и
души страстью окрыляет. Такова его сила и мощь, что сам Зевс с ним не может
равняться. Царит он над стихиями, царит над светилами, царит над такими же,
как сам он, богами, - такой даже власти вы не имеете над своими овцами и над
козами. Что цветы все цветут - это дело Эрота; что растения эти растут - это
создано им. Волей его - реки волны катят и ветры шумят. Знал я быка:
охваченный страстью, как будто оводом больно ужаленный, он ревел; знал и
козла, в козу влюбленного: всюду за нею он следовал. И сам я был молод,
любил Амариллис; тогда и о пище я забывал, и питья принимать не желал, и сна
я не знал. Страдал душою; сердце трепетало, тело холодало; то, как избитый,
стонал, то, как мертвый, молчал; то, как палимый огнем, в реки кидался. Звал
я на помощь и Пана, так как и он был в Питие влюблен. Я Эхо прославлял за
то, что вместе со мною имя моей Амариллис оно повторяет. Я свирели свои
разбивал, зачем коров моих они чаруют, а Амариллис ко мне не влекут. Нет от
Эрота лекарства; любовь не запьешь, не заешь, заговорами от нее не
избавишься; средство одно: целоваться друг с другом, всегда обниматься и
вместе, нагими телами крепко прижавшись, лежать".
Дав такие наставления, уходит Филет, получив от них сыры и козленка уже
с рогами в подарок. Они же, оставшись одни, впервые тогда услыхавши имя