Ведущий - капитан Каченко - сразу почему-то взял влево от основного направления. Или чтобы обойти болотце с кустарником в глубоком снегу, или из соображений тактического порядка.
За болотцем вышли на косогор, пошли по снежному полю и... начали блудить. В темноте наткнулись на группу построек. Оттуда круто сменили направление направо не на 90, а на все 120 граду-, сов, исправляя ошибку.
В сером сумраке наступающего утра заметили в стороне темное пятно сарая с крутой крышей, размотав к этому времени почти весь провод. Там нашли командира стрелкового полка и его пехоту.
Каченко ушел доложить о прибытии командиру полка в землянку, а мы остались в неглубокой яме перед нею. Землянка неудобна, она обращена входом в сторону противника, до ее входа нужно добираться ползком. Ее вырыли немцы и оставили, отойдя на 200-250 метров дальше на гребень. Неглубокая яма между землянкой и сараем около десяти метров в диаметре стала нашим НП. Стоя на коленях, можно наблюдать за гребнем, где залегли немцы.
Но связи нет. На линию ушел телефонист полчаса назад и не возвращается. Я нервничаю. Подождав еще, отправляю на линию второго телефониста. Тот возвращается скоро:
- Линия уходит к немцам.
Вот это номер, думаю я.
- А ну еще раз - вдвоем.
Два телефониста, вернувшись, докладывают:
- Хутор, где были мы ночью, - у немцев. Линия уходит к хутору.
Петлю на хутор мы действительно сделали. И как не нарвались на немцев? На телефон рассчитывать нечего. Говорю радисту:
- Давай связь с ОП.
- Связь есть.
Я последовательно передаю команды на ОП. Это нудная штука: радист повторяет за мной команду из короткой группы слов, говорит "прием", выслушивает эти слова радиста на ОП и продолжает передавать следующую группу. Добрались до последнего слова - "огонь". Но передать его не успели. Вместо нашей батареи огонь открыла немецкая - по нам. Снаряды ложились перед землянкой, за нею, по сторонам. Содрогалась вся площадь перед сараем. Мы замерли, боясь попадания в яму. Немцы видели здесь движение и правильно выбрали участок - на нем командный пункт полка.
После первых залпов огонь продолжался минут пятнадцать. Фрицы подошли ближе.
Я к радисту:
- Давай!
Радист крутит ручки, слушает, но не слышит ничего - рация молчит. Потом трогает проводки, осматривает коробки и находит на боковой стороне рации пробоину. Как осколок угодил в рацию? Она находилась в яме.
Над нами интенсивный огонь из стрелкового оружия. Что делать? Без связи я нелестно думаю о ночном предводителе, по вине которого половину своей линии мы занесли на территорию противника. А соединить концы нечем.
Карпюку:
- Как хочешь - организуй связь. Сматывай концы здесь и от ОП, прокладывай линию по прямой. - Видя растерянное лицо командира взвода, добавил: - Это приказ.
Младший лейтенант шевелится: кого-то отправляет на огневую позицию, с кем-то идет сам позади лежащей цепи пехотинцев. Вернее, не идет - ползет.
Я тоже ползу от нашей ямы к землянке командира полка. Там Каченко, ему нужно обо всем доложить.
В землянке восемнадцать - двадцать квадратных метров площади, высота в рост. У дальней стены от входа - командир полка, подполковник. Он в распахнутом полушубке, под которым видны ордена. Каченко стоит справа от него. Увидев меня, спрашивает:
- Что нового?
- Связи нет, почти всех отправил на линию. Рация разбита.
Он ничего не говорит, я не могу понять его реакции, здесь полумрак и много народу.
При входе слева на земляном полу вверх лицом лежит рослый человек. Он ранен. Ему тяжело - пуля прошла через голову на уровне глаз под основанием черепа сбоку.
- Это начальник разведки полка старший лейтенант Румянцев, - говорит Каченко. - Схватил пулю в двух метрах от землянки. Наблюдал. Снайперская работа.
Румянцев бормочет что-то, слов не понять, он без сознания. Около него медицинская сестра хлопочет на корточках. Стоны лежащего бередят нервы всем.
- Дайте ему водки, что ли, может, очнется, - приказывает подполковник.
Медсестра уходит вглубь, потом возвращается и в полуоткрытый рот раненого льет из стакана водку. Тот инстинктивно противится, водка стекает по щекам на затылок. Стон усиливается, но сознание не возвращается.
Я стою у входа напротив Румянцева. Мимо то один, то другой приходят и уходят курьеры из батальонов. Связь с батальонами - через них. Они докладывают обстановку на своих участках и тут же получают распоряжения:
- Один взвод пулеметной роты на правый фланг...
- Пэтээровцам занять позиции слева...
- Саперам заминировать дорогу...
- Показать цель батарее сто двадцать, пусть поработают...
И так далее. Как в кабинете председателя колхоза, распределяющего жатки и жнецов во время уборочной страды. Командир почти не обращается к карте, раскинутой на столике адъютантом, голос его четок; сюда приходят и уходят отсюда - как часовой механизм. Люди делают необходимое и привычное дело.
Стоны раненого бередят душу. Едва ли он очнется, этот красивый белокурый офицер. Ему плохо. Вынести из землянки и доставить его в тыл нельзя - землянка под обстрелом.
Сколько я пробыл здесь? Час, больше? Пора выходить.
Ползком - у входа, а затем, согнувшись, - к яме. Там сидят радист, разведчик Загайнов, телефонист.
- Что нового?
- Связи нет, - говорит телефонист.
- Вышел танк только что, - показывает Загайнов.
Обстановка накаляется, думаю я. Серое пятно танка пушкой обращено в нашу сторону. Не двигается и ждет второго?
Из стрелкового оружия немцы усиливают огонь. Слева от нас сперва один, потом второй поднимаются пехотинцы и, оглядываясь, не выпрямляясь в рост, начинают бег назад.
- Куда?! Вашу мать! - поднялся навстречу им командир. - А ну, по своим местам!
Мы кричим "ура". Как тогда в лесу, под Городком. "Ура" подхватывается всеми, кто рядом. Пехотинцы возвращаются на свои места. Они растеряны: атакующих нет, а кричат "ура".
Новый огневой налет. "Ура" обрывается, мы прижимаемся к передней стенке ямы. Я смотрю на сарай с пробоиной в крыше. Так вот откуда прилетел осколок в нашу рацию! Полевой сумкой закрываю голову, остальные части тела не столь существенны.
Налет кончился. Мы отряхиваем с себя землю.
На сарае новых пробоин нет. Рядом с ним стоит 76-миллиметровая полковая пушка. Но она молчит, расчета не видно.
Я сваливаюсь в землянку, говорю капитану Каченко:
- Там вышел один танк. Пехота может дрогнуть.
- Никуда не убежит пехота, - говорит капитан.
Медсестра, сев на запятки, прислушивается к раненому. Он затих.
- Скончался, - говорит сестра. Весть принимается молча.
- Отмаялся, - дрогнувшим голосом произносит сестра. Она складывает ему руки на грудь.
Я ухожу. Делать здесь мне нечего.
Из ямы снова смотрю на полковую пушку. Для чего поставлена - для мишени?
В яме появляется Карпюк.
- Связь восстановлена? - с надеждой спрашиваю его.
- Не хватило провода, - Карпюк смотрит куда-то в сторону.
- И что же: не могли найти, занять, украсть в конце концов? ожесточаясь, начинаю ворчать. - Кто за вас будет это делать? Дядя?
- Я ранен, имею право покинуть...
Я удивляюсь: ранен, а ходит.
- Куда?
- Вот, - показывает на царапину над бровью.
Да, осколочное ранение, но не серьезное, даже не требует перевязки. Мелкая царапина, какую можно получить, продираясь через кусты. Во мне закипает злость: улизнуть хочет с переднего края, негодник. Хотя формально прав. Да и польза от него какая?
Подавляя себя, почти спокойно говорю:
- Валяй отсюда...
Младший лейтенант исчезает с глаз.
Я вспоминаю: Протопопов 13 июля прошлого года, стреляя прямой наводкой по танкам, тоже был ранен вот так же - царапина над бровью. Он не ушел с батареи - герой. О Карпюке этого не скажешь.
А почему молчит пушка у сарая? Она стоит близко. Я преодолеваю разделяющие пятнадцать-двадцать метров броском. За сараем - расчет, четверо в белых халатах. Вполне боеспособный расчет. Но артиллеристы прячутся за бревенчатыми стенами в стороне от пушки с опущенным козырьком щита.
- Что же не бьете по танку, ребята?
- Не возьмешь нашим снарядом в лоб.
- А вы попробуйте в гусеницу - порвет.
- Подойти не дают... Снайперы...
От пушки до сарая два метра. Если проскочить их быстро, снайпер не успеет нажать на крючок.
- Попробуйте, - говорю, - только быстро.
Крепкий дядя, похоже - наводчик, первым направляется к пушке. Идет по-крестьянски степенно, по-хозяйски. Звучит выстрел снайпера. Наводчик отпрянул назад, схватился за грудь. Он ранен. Кто-то смотрит на меня осуждающими глазами. Меня неправильно поняли: "быстро" не значит немедленно. Только теперь разница значений этого слова дошла до меня.
- Так нельзя, - говорю я. - А вы вот так. - Я делаю рывок к пушке, снайпер не успевает выстрелить.
Наклоняюсь к прицельному прибору у щита. Внизу под щитом до земли щель сантиметров двадцать. По ногам едва ли будет бить снайпер - не догадается. Как пушка управляется, я еще не разобрался. Я не видел полковую пушку вблизи и не изучал ее. Она отличается от дивизионной: вместо панорамы визир, по-другому расположены рукоятки.
- Видите, проскочить можно, если быстро. А ну, кто-нибудь ко мне!
- Сейчас, товарищ капитан, - говорит один.
Он завысил мое звание, но я не поправляю - погон на полушубке нет, не все ли равно, кто я.
- Давай, - поощряю его.
Он так же перебегает два метра. Два других возятся с раненым товарищем. Секунды в моем распоряжении, чтобы понять. Под визиром - прицел, ниже - поворотный механизм и педаль спуска. Мой помощник заряжает пушку, я навожу перекрестие в основание танка. Если снаряд не долетит - увижу.
Нажимаю на спуск - выстрел. Снаряд перелетает яму, где сидят мои хлопцы, и рвется на ее краю - как только в них не угодил! У меня проходит мороз по коже.
- Стрелки! Зарядишь - соединяй стрелки! - подсказываю своему помощнику.
- Есть! - Он заряжает.
Теперь я жду, когда он сведет стрелки подъемным механизмом. Ствол приподнимается.
Делаю выстрел. Разрыв у танка. Или по танку, или перед ним? Как лучше? Делаю два выстрела еще. В прибор вижу - танк зашевелился, сейчас должен ответить.
- В укрытие! - командую своему помощнику. Мы исчезаем за углом сарая.
Я не знаю, что стало с танком, он остался стоять. И осталась целой пушка - танк не ответил. Может, что заклинило у него, - нам какое дело? Возможно, мы поторопились или даже струхнули, преждевременно уйдя в укрытие?
Но лица у солдат расчета повеселели, хотя один из них ранен.
- Пустяки, - заверяют меня новые друзья, - пуля прошла под ребрами, легкие не задела. Через месяц он поправится, товарищ капитан, - кивают в сторону раненого.
Тот мотает головой тоже, у него почти счастливое лицо - так легко отделался. Он соглашается: да, через месяц поправится.
- Хорошая у вас пушка, ребята, - сказал им напоследок. - А танк никуда не уйдет - мы разбили ему лапти.
Они поверили в свою пушку, думаю я, уходя в свою яму.
В яму нам принесли обед с ОП.
Успокоившись, я перекусил. Стало клонить ко сну. Там же, в яме, я привалился к стенке.
- Товарищ старший лейтенант, - трогает меня кто-то. Открываю глаза передо мной телефонист, пришедший с батареи. - Вас вызывает командир нашего полка. Я провожу вас на его КП.
Зачем я ему понадобился? - размышляю по дороге. Ничем вроде не провинился, а со связью сегодня не получилось. Из-за отсутствия связи могу получить разгон основательный: батарея не сделала ни одного выстрела. Я на всякий случай думаю, как выкрутиться. Возглавлял нашу группу капитан Каченко, отвечать будем вместе.
- Давайте знакомиться, - сказал командир полка, протягивая руку. Подполковник Никитин.
Глаза смотрят мягко, нет той заносчивости, что отталкивала нас от Мосолкина. Мосолкина нет - он ранен.
Пожав руку, Никитин пригласил сесть. У меня отлегло от сердца: вежлив.
- По моим каналам связи, - продолжал Никитин, - мне доложили из стрелкового полка...
Начинается, думаю я.
- Доложили, что вы сегодня... стреляли из полковой пушки. Да, стреляли - в пехоте говорят об этом.
- Только четыре выстрела, товарищ гвардии подполковник. Первый был неудачным - не успел освоиться.
- Значит, все-таки стреляли. Хорошо сделали, показали пример пехоте. Артиллеристы не могут не стрелять из пушек. Этот танк подбит - спасибо за вашу работу. Но с утра вышел один танк, а сколько выйдет еще - мы не знаем. Поэтому сейчас возвращайтесь на ОП - и всей батареей на прямую наводку. Ни одного танка не пропустить - это моя просьба. Ни одного.
- Постараюсь... - совсем не по-военному бормочу я.
- Я надеюсь на вас, - продолжал командир полка. - Если и дальше будете действовать в том же духе, обещаю орден. Договорились?
Я встаю.
- Слушаюсь, товарищ гвардии подполковник.
По дороге на ОП размышляю: приятно, когда просят, не приказывают, а просят. И обращаются чуть ли не по имени-отчеству. Это стиль командира, или не успел еще стать он другим?
Еще светло, незамеченным не подъедешь, элемент внезапности исключается, и - уцелеет ли батарея? Шишек насобирать можно. Но приказ есть приказ, хотя и выглядит просьбой. Его надо выполнять. И не за обещанную награду, а по обязанности.
Чувствую: устал, разболелась голова, снова заныла правая рука. Первый после госпиталя день показался трудным. Обычный в общем-то день. Сумею ли в таком состоянии? Буду действовать по обстановке.
На ОП народ бодрый - бездельничали весь день, не устали. С ними Карпюк, без повязки, - хоть этим-то не смешит людей.
Сергееву:
- Снимайтесь на прямую наводку. Сейчас. Но кто-то бежит из дивизиона, предупреждает:
- Не торопитесь. Обстановка меняется.
Задачу выполнять не пришлось. С наступлением темноты немцы оставили позиции. Мы выстроились на дороге в походную колонну и двинулись следом.
Я не знаю, кто вел колонну на этот раз - капитан Каченко или кто-то другой. Я спал всю дорогу.
Пятый удар
1944 год ознаменовался серией сокрушительных ударов Красной Армии, к этому времени полностью овладевшей инициативой. Освобождение Белоруссии и Литвы последовало в ходе операции, названной ударом пятым{5}. На западе 6 июня союзники высадились в Арденнах - наконец-то был открыт второй фронт!
Участок мы заняли правее автомагистрали Москва - Минск, километров двадцать северо-восточнее Орши. Орша - в руках неприятеля. Поблизости населенных пунктов нет. Ориентировались по большому торфяному болоту с пометками на карте - Осинстрой и Ласырщики. От немногих дворов, составлявших Осинстрой и Ласырщики, не осталось видимого следа, местность казалась совершенно безлюдной, но от осевших в блиндажах и окопах чужеземцев велся методический огонь. Мы не рисковали ходить открыто.
Наблюдательные пункты на глинистом косогоре значительно выше болота, но и они на сыром месте. На глубине метр-полтора начинала сочиться вода, заливая окопы. Вода вычерпывалась и сливалась за бруствер. В траншеях сухой ногой не пройдешь. Но не везде - мой НП на сухом месте.
* * *
Передний край посещался большим начальством.
Под комбинезонами цвета хаки выделялись жесткие погоны, на головах фуражки с золотыми кокардами. Это генералы. Офицеры не носили тогда кокард, а на фронте и фуражек, считавшихся признаком щегольства.
Посетители ходили по тем же траншеям, что и мы, подвергались одинаковым опасностям. По-человечески трудно сохранять хладнокровие под огнем, неся в памяти многое из того, чего не знали простые солдаты.
Промышленность огромного континента по обе стороны фронта поставляла всякие виды средств уничтожения, которые стреляли, рвались, вздымали землю. Теоретические расчеты штабов, справки и карты с нанесенной обстановкой здесь обретали зримую осязаемость, реальную угрозу всем, кто попадал в зону их действия. Штабные выкладки дополнялись яркой картиной увиденного и прочувствованного за короткие часы посещений.
У немцев из недалекого тыла стреляло орудие большого калибра. Это была гаубица или мортира.
- Опять трамвай полетел, - говорили в окопах.
Снаряды неведомого нам калибра выворачивали воронки глубиной до двух метров и походили на те, что оставляли после себя крупные авиационные бомбы.
Одна большая воронка неподалеку после прошедших дождей заполнилась водой. Воды много и в землянках, но эта - чище, хотя и мутна от глинистого раствора. Ее использовали для умывания и других нужд. Ни ручьев, ни колодцев поблизости не было, а болото - на пятьсот метров вправо - было сомнительной чистоты.
Какой-то солдатик из пехоты, как предполагали мы потом, был подстрелен у воронки и плашмя упал в нее. Раненый, он захлебнулся, наверное. Солдатские ботинки и ноги в потемневших обмотках погрузились в глинистое ложе воронки, постепенно исчезли в ее глубине. Еще долгое время брали оттуда воду, пока не показались подошвы солдатских ботинок. Посещение этого водоема прекратили.
Назначена разведка боем. За день до нее нас изгнали со своего НП - в нем поселилось большое начальство. Не велика шишка, сказали мне, посидишь и в траншее. Примерно так обосновано это распоряжение.
Было обидно. Пехота успела приспособиться, вычерпывая из землянок жижу, перекрывая чем-то канавки, куда вода стекала, а мы приспособиться не успели. Мы только отрыли пару ячеек, кое-как избавляясь от возникавшей в них грязи и вспоминая прежний свой сухой НП и прочный на нем блиндаж.
Нам еще раз напомнили об очень скромном положении в многоступенчатой служебной иерархии. Да и боевая единица наша представлялась теперь величиной, стоящей в конце десятичной дроби после нескольких уменьшающих нас нулей. Она стала ничтожной в сравнении со всем, что здесь поставлено. Мы не видели отсюда ни своих, ни противника, а только небольшой кусок земли, уходящий вверх к немецким позициям.
А перед началом разведки пробарабанили по ранее пристрелянным участкам - именно так подумалось о залпах батареи - и, не увидев ничего нового и даже того, что видели раньше, эту разведку не могли считать эффективной. Наша доля в огневом налете по гитлеровцам была лишь частичкой в общей канонаде, крупицей, расчищающей путь для атаки. Мы сами шли за атакующим батальоном и сделали все, что, было по силам.
Враг огрызался всеми средствами, и атака не принесла успеха.
Батарейцы чудом уцелели тогда, так как попали под огонь минометов со стелющимися по земле осколками и, заскочив в плохо перекрытую неглубокую яму, пересидели в ней. А потом пошли дальше, разматывая за собой кабель.
Навстречу, утопая в жидкой грязи по локоть и по карманы порванных шаровар, полз на четвереньках раненый - ноги его были окровавлены, и встать на них он не мог. Он выбирался наружу и спрашивал дорогу, одолевая лабиринт нескончаемых окопов...
Не были успешными и первые дни - 23 и 24 июня, когда началось наступление, - бои увязли в первой полосе обороны.
Но слабое место было найдено - справа, на границе с болотом. В эту горловину вошел наш полк и другие наступающие части. Здесь мы вырвались в тылы тактической зоны оборонявшихся, устремились в оперативную глубину. 78-я пехотная дивизия врага оказалась под угрозой окружения и снялась со своих позиций. Ее остатки пошли параллельными дорогами следом за нами.
В апреле дивизион первым в полку получил американские автомобили фирмы "студебеккер", дополнив наш лексикон новым словом. Мощные грузовики стали артиллерийскими тягачами, заменили лошадок, переданных в освобожденные колхозы. Теперь орудие петлей станин набрасывалось на крюк "студебеккера", длина транспорта укорачивалась. Ящики со снарядами складывались в кузов, расчет садился на сиденья по бортам кузова. Батарея стала компактной, скорость передвижения возросла. По просохшим рокадам мы приобрели навыки вождения машин в колонне.
* * *
Бои проходили в глубине тактической зоны. Сопротивление противника слабело. Пехота овладела деревенькой, стоящей на взгорье, рядом с которой раскинулось немецкое кладбище с ровными рядами крестов, с вкраплением косо повешенных касок. Могил было несколько сотен.
Мы прошли мимо безмолвного немецкого кладбища, вышли на автомагистраль. Дорога пока пустынна.
Собравшись дивизионом, катимся в сторону Борисова. Это уже "оперативный простор".
Через несколько километров попадается танк Т-34. Его ремонтируют ставят трак. Танкист, старший лейтенант с орденом Красного Знамени на гимнастерке, без комбинезона и без шлема, чем-то напоминает Василия Теркина в иллюстрациях О. Верейского - те же веселые голубые глаза, белозубый рот и русый чуб на вспотевшем лбу.
Обмениваемся несколькими словами.
Смелее, артиллерия, дорога очищается доблестными танкистами!
Майор Ширгазин и начальник разведки дивизиона лейтенант Швенер с группой солдат пересели в открытую легковую машину, оставленную немцами, и укатили вперед. За баранкой - лихой Швенер. Машина обвешана людьми, как гроздьями.
Колонна движется, рассекая освещенное солнцем пространство. Давно не ездили с таким ветерком, тем более днем, по асфальту. Наши "студеры" ненасытно подминают мили отличной дороги, в их животах булькает бензин. Они бегают не хуже, чем мустанги по прериям. За кузовами катятся легко подпрыгивающие пушки и гаубицы.
Попадается колонна разбитого немецкого обоза. Не колонна, а то, что от нее осталось. От разбитых догорающих останков, превращенных в хлам, поднимается вверх дымок. Мусор разбросан на добрую сотню метров вдоль дороги. Со старшим лейтенантом Сергеевым проходим вперед, чтобы представить, что произошло. Немцы удирали из этих мест поспешно, теряя пожитки и награбленное, еле успевая уносить ноги...
Навстречу торопится мужичок неопределенного возраста в темной ветхой одежде. Наш интерес к учиненному разгрому отвлекается словами подошедшего селянина, не по времени года бледно-желтого, будто вышедшего на свет благоухающего июня из постоянных сумерек и тени:
- Дорогие... Освободители наши... Заждались вас... Низкий вам поклон.
- Здравствуйте, отец. Пришли, конечно. Долго собирались... но вот... Спасибо за встречу.
- Фашисты столько извели нашего народу, сгубили...
Он готов рассказать много или даже все, но мы поглядываем на свои машины. Лицо этого взволнованного человека выражает сложные чувства радости и пережитого горя, в которые мы пока не вникаем. Тяжело смотреть в его лицо, хотя ни вины перед ним, ни личных заслуг мы не чувствуем. Прощаемся. Мужичок этот, местный житель, будет стоять здесь и ждать наше войско, его большие силы, которые следуют где-то за нами. А нам вперед теперь, только вперед!
Командир дивизиона получил радиограмму: "Обеспечить захват и удержание станции С. до прихода главных сил". Указаны координаты.
- Интересно сказано: обеспечить. Не захватить, а обеспечить. А кто будет захватывать? Пехота? А где она? - кипятится Ширгазин. - Пошли. Возможно, она ждет нас.
Вперед послали Швенера и его разведчиков. Сами на малой скорости покатились следом, свернув на поселок влево от шоссе. Впереди четвертая, затем шестая и пятая батареи.
Шесть километров прошли, не услышав ни выстрела.
На станции у переезда справа - подготовленные для обороны двойные заборы из бревен с помостами. Немцы соорудили их, готовясь дать бой русским, но мы опередили.
Ни немцев, ни нашей пехоты нет. Четвертая батарея развернулась за переездом, шестая - у него, а пятая осталась по другую сторону железной дороги. Дивизион сел на перекресток двух дорог: железной и проселочной.
Батарейные кухни, пользуясь остановкой, раскочегарили свое производство. По избам испуганные женщины не переставали удивляться откуда взялись? Были немцы, а теперь русские.
С юга, миновав ржаное поле, по проселку подошла группа юношей и подростков с немецкими автоматами, человек двенадцать. Старший из них похож на звеньевого в колхозе - на нем кепка, вельветовая куртка, брюки типа галифе, сапоги. Но здесь он - командир партизанского патруля.
Обмениваемся информацией. Они тоже не знают, где противник, - все стронулось, обстановка меняется ежечасно. Они повернулись и исчезли. Пока все тихо - мы обедаем. После обеда собираемся вернуться на шоссе, укладываем в машины имущество и снаряды, кто-то подцепил пушку на крюк "студебеккера", другие готовятся это сделать.
Находясь в сутолоке сборов, я обратил внимание на женщину, бегущую к нам от места на проселке, где встречались с партизанами.
Она протягивает вперед руки и кричит:
- Немцы!
Одно только слово:
- Немцы!
Сзади, нагоняя ее, катит грузовая машина, битком набитая солдатами. Серые комья солдат облепили машину и с боков, как репей, удерживаясь на ее крыльях и на подножках.
- К забору! - крикнул я своим из взводов управления четвертой и шестой батарей, находившимся рядом. Огневики продолжали сборы.
Немцы остановились. Они не знали, кто мы, не определили. От них до нас - не более ста метров. Управленцы встали за двойным забором из бревен.
- Огонь!
Кто-то выстрелил. Потом еще.
Немцы соскакивают, прячутся за кузов, машина их прикрывает. Но в кузове еще много. Управленцы поняли, что это за встреча, но огонь их неэффективен.
Сбоку... сбоку от машины, справа, - мое орудие, оно почти рядом! Почему не видит расчет? Туда!
Подбегаю:
- Огонь!..
Кто-то заряжает, я у панорамы ставлю угломер 30-00, навожу в центр кузова, нажимаю на спуск...
Снаряд рвется в двадцати шагах, а до машины пятьдесят. Эх! Чего же там копошатся остальные?
За болотцем вышли на косогор, пошли по снежному полю и... начали блудить. В темноте наткнулись на группу построек. Оттуда круто сменили направление направо не на 90, а на все 120 граду-, сов, исправляя ошибку.
В сером сумраке наступающего утра заметили в стороне темное пятно сарая с крутой крышей, размотав к этому времени почти весь провод. Там нашли командира стрелкового полка и его пехоту.
Каченко ушел доложить о прибытии командиру полка в землянку, а мы остались в неглубокой яме перед нею. Землянка неудобна, она обращена входом в сторону противника, до ее входа нужно добираться ползком. Ее вырыли немцы и оставили, отойдя на 200-250 метров дальше на гребень. Неглубокая яма между землянкой и сараем около десяти метров в диаметре стала нашим НП. Стоя на коленях, можно наблюдать за гребнем, где залегли немцы.
Но связи нет. На линию ушел телефонист полчаса назад и не возвращается. Я нервничаю. Подождав еще, отправляю на линию второго телефониста. Тот возвращается скоро:
- Линия уходит к немцам.
Вот это номер, думаю я.
- А ну еще раз - вдвоем.
Два телефониста, вернувшись, докладывают:
- Хутор, где были мы ночью, - у немцев. Линия уходит к хутору.
Петлю на хутор мы действительно сделали. И как не нарвались на немцев? На телефон рассчитывать нечего. Говорю радисту:
- Давай связь с ОП.
- Связь есть.
Я последовательно передаю команды на ОП. Это нудная штука: радист повторяет за мной команду из короткой группы слов, говорит "прием", выслушивает эти слова радиста на ОП и продолжает передавать следующую группу. Добрались до последнего слова - "огонь". Но передать его не успели. Вместо нашей батареи огонь открыла немецкая - по нам. Снаряды ложились перед землянкой, за нею, по сторонам. Содрогалась вся площадь перед сараем. Мы замерли, боясь попадания в яму. Немцы видели здесь движение и правильно выбрали участок - на нем командный пункт полка.
После первых залпов огонь продолжался минут пятнадцать. Фрицы подошли ближе.
Я к радисту:
- Давай!
Радист крутит ручки, слушает, но не слышит ничего - рация молчит. Потом трогает проводки, осматривает коробки и находит на боковой стороне рации пробоину. Как осколок угодил в рацию? Она находилась в яме.
Над нами интенсивный огонь из стрелкового оружия. Что делать? Без связи я нелестно думаю о ночном предводителе, по вине которого половину своей линии мы занесли на территорию противника. А соединить концы нечем.
Карпюку:
- Как хочешь - организуй связь. Сматывай концы здесь и от ОП, прокладывай линию по прямой. - Видя растерянное лицо командира взвода, добавил: - Это приказ.
Младший лейтенант шевелится: кого-то отправляет на огневую позицию, с кем-то идет сам позади лежащей цепи пехотинцев. Вернее, не идет - ползет.
Я тоже ползу от нашей ямы к землянке командира полка. Там Каченко, ему нужно обо всем доложить.
В землянке восемнадцать - двадцать квадратных метров площади, высота в рост. У дальней стены от входа - командир полка, подполковник. Он в распахнутом полушубке, под которым видны ордена. Каченко стоит справа от него. Увидев меня, спрашивает:
- Что нового?
- Связи нет, почти всех отправил на линию. Рация разбита.
Он ничего не говорит, я не могу понять его реакции, здесь полумрак и много народу.
При входе слева на земляном полу вверх лицом лежит рослый человек. Он ранен. Ему тяжело - пуля прошла через голову на уровне глаз под основанием черепа сбоку.
- Это начальник разведки полка старший лейтенант Румянцев, - говорит Каченко. - Схватил пулю в двух метрах от землянки. Наблюдал. Снайперская работа.
Румянцев бормочет что-то, слов не понять, он без сознания. Около него медицинская сестра хлопочет на корточках. Стоны лежащего бередят нервы всем.
- Дайте ему водки, что ли, может, очнется, - приказывает подполковник.
Медсестра уходит вглубь, потом возвращается и в полуоткрытый рот раненого льет из стакана водку. Тот инстинктивно противится, водка стекает по щекам на затылок. Стон усиливается, но сознание не возвращается.
Я стою у входа напротив Румянцева. Мимо то один, то другой приходят и уходят курьеры из батальонов. Связь с батальонами - через них. Они докладывают обстановку на своих участках и тут же получают распоряжения:
- Один взвод пулеметной роты на правый фланг...
- Пэтээровцам занять позиции слева...
- Саперам заминировать дорогу...
- Показать цель батарее сто двадцать, пусть поработают...
И так далее. Как в кабинете председателя колхоза, распределяющего жатки и жнецов во время уборочной страды. Командир почти не обращается к карте, раскинутой на столике адъютантом, голос его четок; сюда приходят и уходят отсюда - как часовой механизм. Люди делают необходимое и привычное дело.
Стоны раненого бередят душу. Едва ли он очнется, этот красивый белокурый офицер. Ему плохо. Вынести из землянки и доставить его в тыл нельзя - землянка под обстрелом.
Сколько я пробыл здесь? Час, больше? Пора выходить.
Ползком - у входа, а затем, согнувшись, - к яме. Там сидят радист, разведчик Загайнов, телефонист.
- Что нового?
- Связи нет, - говорит телефонист.
- Вышел танк только что, - показывает Загайнов.
Обстановка накаляется, думаю я. Серое пятно танка пушкой обращено в нашу сторону. Не двигается и ждет второго?
Из стрелкового оружия немцы усиливают огонь. Слева от нас сперва один, потом второй поднимаются пехотинцы и, оглядываясь, не выпрямляясь в рост, начинают бег назад.
- Куда?! Вашу мать! - поднялся навстречу им командир. - А ну, по своим местам!
Мы кричим "ура". Как тогда в лесу, под Городком. "Ура" подхватывается всеми, кто рядом. Пехотинцы возвращаются на свои места. Они растеряны: атакующих нет, а кричат "ура".
Новый огневой налет. "Ура" обрывается, мы прижимаемся к передней стенке ямы. Я смотрю на сарай с пробоиной в крыше. Так вот откуда прилетел осколок в нашу рацию! Полевой сумкой закрываю голову, остальные части тела не столь существенны.
Налет кончился. Мы отряхиваем с себя землю.
На сарае новых пробоин нет. Рядом с ним стоит 76-миллиметровая полковая пушка. Но она молчит, расчета не видно.
Я сваливаюсь в землянку, говорю капитану Каченко:
- Там вышел один танк. Пехота может дрогнуть.
- Никуда не убежит пехота, - говорит капитан.
Медсестра, сев на запятки, прислушивается к раненому. Он затих.
- Скончался, - говорит сестра. Весть принимается молча.
- Отмаялся, - дрогнувшим голосом произносит сестра. Она складывает ему руки на грудь.
Я ухожу. Делать здесь мне нечего.
Из ямы снова смотрю на полковую пушку. Для чего поставлена - для мишени?
В яме появляется Карпюк.
- Связь восстановлена? - с надеждой спрашиваю его.
- Не хватило провода, - Карпюк смотрит куда-то в сторону.
- И что же: не могли найти, занять, украсть в конце концов? ожесточаясь, начинаю ворчать. - Кто за вас будет это делать? Дядя?
- Я ранен, имею право покинуть...
Я удивляюсь: ранен, а ходит.
- Куда?
- Вот, - показывает на царапину над бровью.
Да, осколочное ранение, но не серьезное, даже не требует перевязки. Мелкая царапина, какую можно получить, продираясь через кусты. Во мне закипает злость: улизнуть хочет с переднего края, негодник. Хотя формально прав. Да и польза от него какая?
Подавляя себя, почти спокойно говорю:
- Валяй отсюда...
Младший лейтенант исчезает с глаз.
Я вспоминаю: Протопопов 13 июля прошлого года, стреляя прямой наводкой по танкам, тоже был ранен вот так же - царапина над бровью. Он не ушел с батареи - герой. О Карпюке этого не скажешь.
А почему молчит пушка у сарая? Она стоит близко. Я преодолеваю разделяющие пятнадцать-двадцать метров броском. За сараем - расчет, четверо в белых халатах. Вполне боеспособный расчет. Но артиллеристы прячутся за бревенчатыми стенами в стороне от пушки с опущенным козырьком щита.
- Что же не бьете по танку, ребята?
- Не возьмешь нашим снарядом в лоб.
- А вы попробуйте в гусеницу - порвет.
- Подойти не дают... Снайперы...
От пушки до сарая два метра. Если проскочить их быстро, снайпер не успеет нажать на крючок.
- Попробуйте, - говорю, - только быстро.
Крепкий дядя, похоже - наводчик, первым направляется к пушке. Идет по-крестьянски степенно, по-хозяйски. Звучит выстрел снайпера. Наводчик отпрянул назад, схватился за грудь. Он ранен. Кто-то смотрит на меня осуждающими глазами. Меня неправильно поняли: "быстро" не значит немедленно. Только теперь разница значений этого слова дошла до меня.
- Так нельзя, - говорю я. - А вы вот так. - Я делаю рывок к пушке, снайпер не успевает выстрелить.
Наклоняюсь к прицельному прибору у щита. Внизу под щитом до земли щель сантиметров двадцать. По ногам едва ли будет бить снайпер - не догадается. Как пушка управляется, я еще не разобрался. Я не видел полковую пушку вблизи и не изучал ее. Она отличается от дивизионной: вместо панорамы визир, по-другому расположены рукоятки.
- Видите, проскочить можно, если быстро. А ну, кто-нибудь ко мне!
- Сейчас, товарищ капитан, - говорит один.
Он завысил мое звание, но я не поправляю - погон на полушубке нет, не все ли равно, кто я.
- Давай, - поощряю его.
Он так же перебегает два метра. Два других возятся с раненым товарищем. Секунды в моем распоряжении, чтобы понять. Под визиром - прицел, ниже - поворотный механизм и педаль спуска. Мой помощник заряжает пушку, я навожу перекрестие в основание танка. Если снаряд не долетит - увижу.
Нажимаю на спуск - выстрел. Снаряд перелетает яму, где сидят мои хлопцы, и рвется на ее краю - как только в них не угодил! У меня проходит мороз по коже.
- Стрелки! Зарядишь - соединяй стрелки! - подсказываю своему помощнику.
- Есть! - Он заряжает.
Теперь я жду, когда он сведет стрелки подъемным механизмом. Ствол приподнимается.
Делаю выстрел. Разрыв у танка. Или по танку, или перед ним? Как лучше? Делаю два выстрела еще. В прибор вижу - танк зашевелился, сейчас должен ответить.
- В укрытие! - командую своему помощнику. Мы исчезаем за углом сарая.
Я не знаю, что стало с танком, он остался стоять. И осталась целой пушка - танк не ответил. Может, что заклинило у него, - нам какое дело? Возможно, мы поторопились или даже струхнули, преждевременно уйдя в укрытие?
Но лица у солдат расчета повеселели, хотя один из них ранен.
- Пустяки, - заверяют меня новые друзья, - пуля прошла под ребрами, легкие не задела. Через месяц он поправится, товарищ капитан, - кивают в сторону раненого.
Тот мотает головой тоже, у него почти счастливое лицо - так легко отделался. Он соглашается: да, через месяц поправится.
- Хорошая у вас пушка, ребята, - сказал им напоследок. - А танк никуда не уйдет - мы разбили ему лапти.
Они поверили в свою пушку, думаю я, уходя в свою яму.
В яму нам принесли обед с ОП.
Успокоившись, я перекусил. Стало клонить ко сну. Там же, в яме, я привалился к стенке.
- Товарищ старший лейтенант, - трогает меня кто-то. Открываю глаза передо мной телефонист, пришедший с батареи. - Вас вызывает командир нашего полка. Я провожу вас на его КП.
Зачем я ему понадобился? - размышляю по дороге. Ничем вроде не провинился, а со связью сегодня не получилось. Из-за отсутствия связи могу получить разгон основательный: батарея не сделала ни одного выстрела. Я на всякий случай думаю, как выкрутиться. Возглавлял нашу группу капитан Каченко, отвечать будем вместе.
- Давайте знакомиться, - сказал командир полка, протягивая руку. Подполковник Никитин.
Глаза смотрят мягко, нет той заносчивости, что отталкивала нас от Мосолкина. Мосолкина нет - он ранен.
Пожав руку, Никитин пригласил сесть. У меня отлегло от сердца: вежлив.
- По моим каналам связи, - продолжал Никитин, - мне доложили из стрелкового полка...
Начинается, думаю я.
- Доложили, что вы сегодня... стреляли из полковой пушки. Да, стреляли - в пехоте говорят об этом.
- Только четыре выстрела, товарищ гвардии подполковник. Первый был неудачным - не успел освоиться.
- Значит, все-таки стреляли. Хорошо сделали, показали пример пехоте. Артиллеристы не могут не стрелять из пушек. Этот танк подбит - спасибо за вашу работу. Но с утра вышел один танк, а сколько выйдет еще - мы не знаем. Поэтому сейчас возвращайтесь на ОП - и всей батареей на прямую наводку. Ни одного танка не пропустить - это моя просьба. Ни одного.
- Постараюсь... - совсем не по-военному бормочу я.
- Я надеюсь на вас, - продолжал командир полка. - Если и дальше будете действовать в том же духе, обещаю орден. Договорились?
Я встаю.
- Слушаюсь, товарищ гвардии подполковник.
По дороге на ОП размышляю: приятно, когда просят, не приказывают, а просят. И обращаются чуть ли не по имени-отчеству. Это стиль командира, или не успел еще стать он другим?
Еще светло, незамеченным не подъедешь, элемент внезапности исключается, и - уцелеет ли батарея? Шишек насобирать можно. Но приказ есть приказ, хотя и выглядит просьбой. Его надо выполнять. И не за обещанную награду, а по обязанности.
Чувствую: устал, разболелась голова, снова заныла правая рука. Первый после госпиталя день показался трудным. Обычный в общем-то день. Сумею ли в таком состоянии? Буду действовать по обстановке.
На ОП народ бодрый - бездельничали весь день, не устали. С ними Карпюк, без повязки, - хоть этим-то не смешит людей.
Сергееву:
- Снимайтесь на прямую наводку. Сейчас. Но кто-то бежит из дивизиона, предупреждает:
- Не торопитесь. Обстановка меняется.
Задачу выполнять не пришлось. С наступлением темноты немцы оставили позиции. Мы выстроились на дороге в походную колонну и двинулись следом.
Я не знаю, кто вел колонну на этот раз - капитан Каченко или кто-то другой. Я спал всю дорогу.
Пятый удар
1944 год ознаменовался серией сокрушительных ударов Красной Армии, к этому времени полностью овладевшей инициативой. Освобождение Белоруссии и Литвы последовало в ходе операции, названной ударом пятым{5}. На западе 6 июня союзники высадились в Арденнах - наконец-то был открыт второй фронт!
Участок мы заняли правее автомагистрали Москва - Минск, километров двадцать северо-восточнее Орши. Орша - в руках неприятеля. Поблизости населенных пунктов нет. Ориентировались по большому торфяному болоту с пометками на карте - Осинстрой и Ласырщики. От немногих дворов, составлявших Осинстрой и Ласырщики, не осталось видимого следа, местность казалась совершенно безлюдной, но от осевших в блиндажах и окопах чужеземцев велся методический огонь. Мы не рисковали ходить открыто.
Наблюдательные пункты на глинистом косогоре значительно выше болота, но и они на сыром месте. На глубине метр-полтора начинала сочиться вода, заливая окопы. Вода вычерпывалась и сливалась за бруствер. В траншеях сухой ногой не пройдешь. Но не везде - мой НП на сухом месте.
* * *
Передний край посещался большим начальством.
Под комбинезонами цвета хаки выделялись жесткие погоны, на головах фуражки с золотыми кокардами. Это генералы. Офицеры не носили тогда кокард, а на фронте и фуражек, считавшихся признаком щегольства.
Посетители ходили по тем же траншеям, что и мы, подвергались одинаковым опасностям. По-человечески трудно сохранять хладнокровие под огнем, неся в памяти многое из того, чего не знали простые солдаты.
Промышленность огромного континента по обе стороны фронта поставляла всякие виды средств уничтожения, которые стреляли, рвались, вздымали землю. Теоретические расчеты штабов, справки и карты с нанесенной обстановкой здесь обретали зримую осязаемость, реальную угрозу всем, кто попадал в зону их действия. Штабные выкладки дополнялись яркой картиной увиденного и прочувствованного за короткие часы посещений.
У немцев из недалекого тыла стреляло орудие большого калибра. Это была гаубица или мортира.
- Опять трамвай полетел, - говорили в окопах.
Снаряды неведомого нам калибра выворачивали воронки глубиной до двух метров и походили на те, что оставляли после себя крупные авиационные бомбы.
Одна большая воронка неподалеку после прошедших дождей заполнилась водой. Воды много и в землянках, но эта - чище, хотя и мутна от глинистого раствора. Ее использовали для умывания и других нужд. Ни ручьев, ни колодцев поблизости не было, а болото - на пятьсот метров вправо - было сомнительной чистоты.
Какой-то солдатик из пехоты, как предполагали мы потом, был подстрелен у воронки и плашмя упал в нее. Раненый, он захлебнулся, наверное. Солдатские ботинки и ноги в потемневших обмотках погрузились в глинистое ложе воронки, постепенно исчезли в ее глубине. Еще долгое время брали оттуда воду, пока не показались подошвы солдатских ботинок. Посещение этого водоема прекратили.
Назначена разведка боем. За день до нее нас изгнали со своего НП - в нем поселилось большое начальство. Не велика шишка, сказали мне, посидишь и в траншее. Примерно так обосновано это распоряжение.
Было обидно. Пехота успела приспособиться, вычерпывая из землянок жижу, перекрывая чем-то канавки, куда вода стекала, а мы приспособиться не успели. Мы только отрыли пару ячеек, кое-как избавляясь от возникавшей в них грязи и вспоминая прежний свой сухой НП и прочный на нем блиндаж.
Нам еще раз напомнили об очень скромном положении в многоступенчатой служебной иерархии. Да и боевая единица наша представлялась теперь величиной, стоящей в конце десятичной дроби после нескольких уменьшающих нас нулей. Она стала ничтожной в сравнении со всем, что здесь поставлено. Мы не видели отсюда ни своих, ни противника, а только небольшой кусок земли, уходящий вверх к немецким позициям.
А перед началом разведки пробарабанили по ранее пристрелянным участкам - именно так подумалось о залпах батареи - и, не увидев ничего нового и даже того, что видели раньше, эту разведку не могли считать эффективной. Наша доля в огневом налете по гитлеровцам была лишь частичкой в общей канонаде, крупицей, расчищающей путь для атаки. Мы сами шли за атакующим батальоном и сделали все, что, было по силам.
Враг огрызался всеми средствами, и атака не принесла успеха.
Батарейцы чудом уцелели тогда, так как попали под огонь минометов со стелющимися по земле осколками и, заскочив в плохо перекрытую неглубокую яму, пересидели в ней. А потом пошли дальше, разматывая за собой кабель.
Навстречу, утопая в жидкой грязи по локоть и по карманы порванных шаровар, полз на четвереньках раненый - ноги его были окровавлены, и встать на них он не мог. Он выбирался наружу и спрашивал дорогу, одолевая лабиринт нескончаемых окопов...
Не были успешными и первые дни - 23 и 24 июня, когда началось наступление, - бои увязли в первой полосе обороны.
Но слабое место было найдено - справа, на границе с болотом. В эту горловину вошел наш полк и другие наступающие части. Здесь мы вырвались в тылы тактической зоны оборонявшихся, устремились в оперативную глубину. 78-я пехотная дивизия врага оказалась под угрозой окружения и снялась со своих позиций. Ее остатки пошли параллельными дорогами следом за нами.
В апреле дивизион первым в полку получил американские автомобили фирмы "студебеккер", дополнив наш лексикон новым словом. Мощные грузовики стали артиллерийскими тягачами, заменили лошадок, переданных в освобожденные колхозы. Теперь орудие петлей станин набрасывалось на крюк "студебеккера", длина транспорта укорачивалась. Ящики со снарядами складывались в кузов, расчет садился на сиденья по бортам кузова. Батарея стала компактной, скорость передвижения возросла. По просохшим рокадам мы приобрели навыки вождения машин в колонне.
* * *
Бои проходили в глубине тактической зоны. Сопротивление противника слабело. Пехота овладела деревенькой, стоящей на взгорье, рядом с которой раскинулось немецкое кладбище с ровными рядами крестов, с вкраплением косо повешенных касок. Могил было несколько сотен.
Мы прошли мимо безмолвного немецкого кладбища, вышли на автомагистраль. Дорога пока пустынна.
Собравшись дивизионом, катимся в сторону Борисова. Это уже "оперативный простор".
Через несколько километров попадается танк Т-34. Его ремонтируют ставят трак. Танкист, старший лейтенант с орденом Красного Знамени на гимнастерке, без комбинезона и без шлема, чем-то напоминает Василия Теркина в иллюстрациях О. Верейского - те же веселые голубые глаза, белозубый рот и русый чуб на вспотевшем лбу.
Обмениваемся несколькими словами.
Смелее, артиллерия, дорога очищается доблестными танкистами!
Майор Ширгазин и начальник разведки дивизиона лейтенант Швенер с группой солдат пересели в открытую легковую машину, оставленную немцами, и укатили вперед. За баранкой - лихой Швенер. Машина обвешана людьми, как гроздьями.
Колонна движется, рассекая освещенное солнцем пространство. Давно не ездили с таким ветерком, тем более днем, по асфальту. Наши "студеры" ненасытно подминают мили отличной дороги, в их животах булькает бензин. Они бегают не хуже, чем мустанги по прериям. За кузовами катятся легко подпрыгивающие пушки и гаубицы.
Попадается колонна разбитого немецкого обоза. Не колонна, а то, что от нее осталось. От разбитых догорающих останков, превращенных в хлам, поднимается вверх дымок. Мусор разбросан на добрую сотню метров вдоль дороги. Со старшим лейтенантом Сергеевым проходим вперед, чтобы представить, что произошло. Немцы удирали из этих мест поспешно, теряя пожитки и награбленное, еле успевая уносить ноги...
Навстречу торопится мужичок неопределенного возраста в темной ветхой одежде. Наш интерес к учиненному разгрому отвлекается словами подошедшего селянина, не по времени года бледно-желтого, будто вышедшего на свет благоухающего июня из постоянных сумерек и тени:
- Дорогие... Освободители наши... Заждались вас... Низкий вам поклон.
- Здравствуйте, отец. Пришли, конечно. Долго собирались... но вот... Спасибо за встречу.
- Фашисты столько извели нашего народу, сгубили...
Он готов рассказать много или даже все, но мы поглядываем на свои машины. Лицо этого взволнованного человека выражает сложные чувства радости и пережитого горя, в которые мы пока не вникаем. Тяжело смотреть в его лицо, хотя ни вины перед ним, ни личных заслуг мы не чувствуем. Прощаемся. Мужичок этот, местный житель, будет стоять здесь и ждать наше войско, его большие силы, которые следуют где-то за нами. А нам вперед теперь, только вперед!
Командир дивизиона получил радиограмму: "Обеспечить захват и удержание станции С. до прихода главных сил". Указаны координаты.
- Интересно сказано: обеспечить. Не захватить, а обеспечить. А кто будет захватывать? Пехота? А где она? - кипятится Ширгазин. - Пошли. Возможно, она ждет нас.
Вперед послали Швенера и его разведчиков. Сами на малой скорости покатились следом, свернув на поселок влево от шоссе. Впереди четвертая, затем шестая и пятая батареи.
Шесть километров прошли, не услышав ни выстрела.
На станции у переезда справа - подготовленные для обороны двойные заборы из бревен с помостами. Немцы соорудили их, готовясь дать бой русским, но мы опередили.
Ни немцев, ни нашей пехоты нет. Четвертая батарея развернулась за переездом, шестая - у него, а пятая осталась по другую сторону железной дороги. Дивизион сел на перекресток двух дорог: железной и проселочной.
Батарейные кухни, пользуясь остановкой, раскочегарили свое производство. По избам испуганные женщины не переставали удивляться откуда взялись? Были немцы, а теперь русские.
С юга, миновав ржаное поле, по проселку подошла группа юношей и подростков с немецкими автоматами, человек двенадцать. Старший из них похож на звеньевого в колхозе - на нем кепка, вельветовая куртка, брюки типа галифе, сапоги. Но здесь он - командир партизанского патруля.
Обмениваемся информацией. Они тоже не знают, где противник, - все стронулось, обстановка меняется ежечасно. Они повернулись и исчезли. Пока все тихо - мы обедаем. После обеда собираемся вернуться на шоссе, укладываем в машины имущество и снаряды, кто-то подцепил пушку на крюк "студебеккера", другие готовятся это сделать.
Находясь в сутолоке сборов, я обратил внимание на женщину, бегущую к нам от места на проселке, где встречались с партизанами.
Она протягивает вперед руки и кричит:
- Немцы!
Одно только слово:
- Немцы!
Сзади, нагоняя ее, катит грузовая машина, битком набитая солдатами. Серые комья солдат облепили машину и с боков, как репей, удерживаясь на ее крыльях и на подножках.
- К забору! - крикнул я своим из взводов управления четвертой и шестой батарей, находившимся рядом. Огневики продолжали сборы.
Немцы остановились. Они не знали, кто мы, не определили. От них до нас - не более ста метров. Управленцы встали за двойным забором из бревен.
- Огонь!
Кто-то выстрелил. Потом еще.
Немцы соскакивают, прячутся за кузов, машина их прикрывает. Но в кузове еще много. Управленцы поняли, что это за встреча, но огонь их неэффективен.
Сбоку... сбоку от машины, справа, - мое орудие, оно почти рядом! Почему не видит расчет? Туда!
Подбегаю:
- Огонь!..
Кто-то заряжает, я у панорамы ставлю угломер 30-00, навожу в центр кузова, нажимаю на спуск...
Снаряд рвется в двадцати шагах, а до машины пятьдесят. Эх! Чего же там копошатся остальные?