– Что читаешь? – интересуется он.
– Это по истории, – отвечаю я. – Жил когда-то один путешественник. Он смог доказать, что земля круглая. Набрал команду и отправился в кругосветное плавание на трех кораблях.
– «Нинье», «Пинте» и «Санта-Мария», – продолжает он.
– Ты разбираешься во всемирной истории? – удивляюсь я.
– Знаю кое-что о кораблях, – уточняет он, присаживаясь на подлокотник моего мягкого кресла. – Это, например, каравелла, – говорит он, указывая на рисунок в книге. Габриель увлеченно рассказывает мне, как устроен корабль, описывает три его мачты и латинские паруса. Я мало что из всего этого понимаю. Пожалуй, только что такие корабли строили испанцы. Но перебить его у меня не хватает духа. По горящим глазам Габриеля видно, что, с головой погрузившись в столь дорогую его сердцу тему, он ненадолго забывает и о бесконечной готовке, и необходимости постоянно прислуживать женам Линдена.
Сидя рядом с ним в глубине мягкого кресла, чувствую, как мои губы непроизвольно растягиваются в улыбке.
В этот момент в комнату врывается Эль, помощница Сесилии.
– Ах, вот ты где! – набрасывается она на Габриеля. – Живо на кухню! Принеси леди Роуз что-нибудь от кашля.
Я вдруг слышу, как та заходится в кашле у себя в комнате вниз по коридору. Этот звук настолько привычен, что я почти перестала его замечать. Габриель тут же вскакивает на ноги. Захлопываю книгу и собираюсь пойти за ним.
– Побудь здесь, пока ей не станет лучше.
За его спиной творится что-то странное. Кажется, что в коридоре собралась прислуга со всего дома. Из лифта выходят служители из первого поколения. У них в руках несметное количество разнообразных бутылочек и устройство, похожее на увлажнитель воздуха. Родители установили такой у меня в комнате в ту зиму, когда я подхватила воспаление легких. Над всем этим витает дух обреченности. По глазам Габриеля видно, что тяжесть, разлившаяся в воздухе, действует и на него.
– Никуда не уходи, – говорит он.
Но я, конечно же, выхожу за ним в коридор. Мне настолько не по себе, что я не отстаю от него ни на шаг, пока он идет к лифту. Это, скорее всего, против правил, но я слишком напугана, чтобы думать об этом. Габриель пропускает свою карточку через считывающее устройство, и двери лифта начинают открываться. Внезапно все останавливается, застывает. Слуги замирают на месте; помощники так и остаются стоять, не выпуская из рук одеяла, таблетки и дыхательные аппараты. Линден, неподвижно сидящий на коленях у кровати Роуз, зарывается лицом в матрас. Он будто не в силах отпустить ее тонкую, лилейно-белую руку. Я смотрю на эту руку, перевожу взгляд выше. Неподвижное тело Роуз обмякло. Ее лицо и сорочка в крови. Должно быть, те жуткие хрипы сопровождали особенно жестокий приступ кашля. Зловещая, настороженная тишина охватывает весь этаж. Мне мерещится, что это та же тишина, что окутала весь остальной мир, – молчание безбрежного океана и необитаемых островов, безмолвие, различимое даже из космоса.
Из своих комнат выходят Сесилия и Дженна. В звенящей тишине слышны только надсадные хрипы, вырывающиеся из горла Линдена.
– Вон, – шепчет он.
И громче:
– Все вон!
Никто не двигается, пока он, схватив вазу, не швыряет ее о стену. Все бросаются врассыпную. Я оказываюсь в лифте с Габриелем. Как только за спиной закрываются двери, меня накрывает волна благодарности.
Мне ничего не остается, кроме как следовать за Габриелем на кухню: одна я точно потеряюсь. Расположившись за стойкой, я пощипываю виноград и слушаю разговоры занятых работой слуг и поваров. Габриель, облокотившись рядом на стойку, полирует столовое серебро.
– Знаю, что тебе нравилась Роуз, – говорит он мне шепотом, – но здесь, внизу, ее не очень любили. Она постоянно ко всем цеплялась.
Будто в подтверждение его последних слов, слышится пронзительный, чуть не переходящий в визг крик старшей поварихи: «Мой суп совсем остыл! А сейчас такой горячий, что есть невозможно!» Раздавшееся вслед за этим преувеличенное, несколько манерное фырканье, будто кто-то отплевывается, тонет в общем взрыве хохота.
Не буду врать, что меня это представление совсем не расстроило. Я часто видела, как Роуз срывала злобу на слугах, но на меня она ни разу даже голос не повысила. Там, среди шприцев, понурых Комендантов и опасных Распорядителей, она была моим единственным другом.
И все же я ничего не говорю. Дружба с Роуз – мое личное дело. Ни один из тех, кто сейчас над ней смеется, все равно ничего бы не понял. Отщипываю по виноградинке от кисти и, повертев их немного в пальцах, кладу обратно в миску. Габриель то и дело посматривает на меня, не прерывая своего занятия. Какое-то время мы молчим, пока остальная кухня полнится звонким щебетом голосов, и кажется, что весь этот гомон раздается откуда-то издалека. А наверху, в своей спальне, лежит мертвая Роуз.
– Она постоянно сосала леденцы, – рассеянно вспоминаю я. – От них еще язык красится.
– Это Джун Бинз, – объясняет Габриель.
– А они еще остались?
– Конечно, у нас их тонны. Я заказывал их для нее целыми ящиками. Вот…
Я следую за ним в кладовую, которая расположена между встроенным холодильником и длинным рядом кухонных плит. Внутри обнаруживаются деревянные ящики, переполненные леденцами в блестящих разноцветных обертках. Вдыхаю их сладкий аромат с ноткой искусственных красителей. Роуз заказала их, и вот теперь они ждут, чтобы их насыпали в ее хрустальную вазочку и принялись смаковать.
Должно быть, выражение моего лица столь красноречиво, что Габриель уже протягивает мне бумажный пакетик с леденцами.
– Бери, сколько хочешь. Их все равно никто есть не будет.
– Спасибо, – благодарю его я.
– Эй, блондиночка, – окликает меня старшая повариха.
Она из первого поколения. Ее сальные, начинающие седеть волосы собраны в пучок.
– Не пора ли тебе наверх, пока твой муженек не нашел тебя здесь?
– Нет, – отвечаю я. – Он даже не узнает, что я сюда спускалась. Он в мою сторону и не смотрит.
– Еще как смотрит, – вдруг подает голос Габриель.
В недоумении оборачиваюсь к нему, но взгляд его голубых глаз уже направлен не на меня, а куда-то в сторону.
Один из поваров открывает дверь и выплескивает на улицу кастрюлю воды – раковину заняла старшая повариха. Она что-то бормочет себе под нос. Порыв холодного ветра отбрасывает с моего лица волосы, перед глазами вспыхивает синь неба и зелень травы. Здесь нет никаких замков, нет магнитных карточек. Вот почему женам не разрешается покидать свой этаж: не весь особняк превращен в тюрьму.
– Ты бываешь на улице? – спрашиваю я Габриеля вполголоса.
На его лице появляется грустная улыбка.
– Только когда работаю в саду или помогаю разгружать машины с провизией. Ничего интересного.
– А что там?
– Бескрайние просторы, – отвечает он с коротким смешком. – Сады. Поле для гольфа. Может, еще что-нибудь. Я никогда не руководил садовыми работами, так что точно не знаю. Сам не видел, где это все заканчивается.
– Ничего, кроме кучи неприятностей, тебя там не ждет, блондиночка, – вмешивается старшая повариха. – Отправляйся-ка наверх, к себе в спаленку. Там тебе самое место. Будешь нежиться на атласных простынках и красить себе коготки. Ну-ка, пошевеливайся! Пока нам тут всем за тебя не попало.
– Пойдем, – говорит Габриель. – Я отведу тебя наверх.
Вернувшись к себе на этаж, обнаруживаю, что дверь в комнату Роуз заперта, все слуги разошлись. В коридоре сидит Сесилия. Она совсем одна. Между ее пальцами натянута пряжа. Она тихонько напевает, играя в какую-то незнакомую мне игру. Но стоит мне выйти из лифта, она замолкает. Все время, пока я иду по коридору в свою комнату, она не спускает с меня глаз.
– Чем ты с ним занималась? – спрашивает она, как только уходит Габриель.
Она не замечает бумажный пакетик с леденцами, и я быстро прячу его в тумбочку. Туда же отправляется листок плюща, который я заложила между страницами любовного романа. Его я позаимствовала из библиотеки. Там столько книг, что вряд ли кто-нибудь заметит пропажу одной из них.
Я оборачиваюсь как раз в ту секунду, когда в дверном проеме в ожидании ответа появляется Сесилия. Мы теперь сестры. Не знаю, как строятся подобные отношения в других местах, но я сомневаюсь, что могу ей довериться. Еще мне не особенно нравится ее требовательный тон, еле сдерживаемое нетерпение и постоянные расспросы.
– Ничем я с ним не занималась, – отвечаю я и сажусь на кровать.
Она выразительно приподнимает брови, наверное, ожидая, что я приглашу ее составить мне компанию. Сестрам нельзя входить друг к другу в комнату без разрешения. Это правило дарит мне редкую возможность побыть одной, и я не собираюсь от нее отказываться.
Но вот запретить ей болтать я не могу.
– Леди Роуз умерла, – продолжает она, – и Линден может прийти к нам в любое время.
– Где он? – спрашиваю я, не сумев побороть любопытство.
Сесилия с недовольным видом рассматривает свои оплетенные нитями пальцы. Непонятно, что именно ее удручает: то, что она видит, или сложившаяся ситуация в целом.
– Ах, он в ее комнате. Один. Всех выгнал. Я стучала, но он не выходит.
Подхожу к своему туалетному столику и начинаю расчесывать волосы. Делаю вид, что крайне занята: не хочу продолжать этот разговор, но, кроме как рассматривать стены, заняться мне в этой комнате решительно нечем. Сесилия задерживается в дверном проеме; она слегка крутится на месте, и низ юбки колышется в такт ее движениям.
– Я не скажу нашему мужу, что ты куда-то ходила с этим служителем, – говорит она. – Могла бы рассказать, но не буду.
Произнеся это, она отрывается от проема и уходит. За ней вьется хвостик ярко-красной пряжи.
В ту ночь ко мне в спальню приходит Линден.
– Рейн? – тихо окликает он, словно тень, заглянув в мою комнату.
Поздно. Уже несколько часов я лежу в темноте. Я еще вечером знала, что впереди долгая и тяжелая ночь. Роуз больше нет, а я все прислушиваюсь: вот-вот раздастся ее голос в другом конце коридора, отчитывающий слугу или зовущий меня прийти и расчесать ей волосы, а может, поговорить с ней о мире за стенами этого дома. Тишина сводит меня с ума. Должно быть, я потому и пускаю Линдена в свою постель вместо того, чтобы притвориться спящей или отказать ему.
Он закрывает дверь и забирается ко мне под одеяло. Устроившись рядом, он касается моего лица прохладными тонкими пальцами. Притянув меня ближе для первого в моей жизни поцелуя, Линден вдруг не выдерживает: с его дрожащих губ срывается всхлип. Щеку опаляет жар его кожи, его горячее дыхание. Я слышу имя его покойной жены, произнесенное испуганным, сдавленным голосом. Он зарывается лицом в мое плечо, его сотрясают рыдания.
Я знаю, что такое горе. После смерти родителей я нередко проводила ночи напролет в слезах. Так что на этот раз я не оказываю ему никакого сопротивления: позволяю найти пристанище в моей постели, разрешаю обнять себя, пока не пройдут самые тягостные мгновения.
Тонкая ткань моей сорочки приглушает его крики. Мороз по коже от этих звуков. Они отдаются глухим эхом во всем теле. Кажется, что это продолжается много часов, но его дыхание наконец выравнивается, пальцы, судорожно цеплявшиеся за мою сорочку, разжимаются. Он засыпает.
Остаток ночи я ворочаюсь с боку на бок. Мне снятся серые шинели на фоне оружейных выстрелов и язык Роуз, то и дело меняющий цвет. Забываюсь глубоким сном только под утро. Просыпаюсь от щелчка поворачиваемой дверной ручки. Комната наполнена мягким светом и утренним птичьим щебетаньем.
Входит Габриель с подносом в руках – он принес мне завтрак. Увидев Линдена в моей постели, он замирает. В какой-то момент ночью Линден от меня откатился и сейчас сладко посапывает, свесив руку с матраса. Я молча ловлю взгляд Габриеля и прижимаю палец к губам. Потом, так же не говоря ни слова, указываю на туалетный столик.
Габриель с непроницаемым видом опускает туда поднос. Он выглядит оскорбленным, прямо как в тот день, когда весь в синяках приковылял ко мне в комнату. Непонятно, что его так задевает. И тут меня озаряет: картинка и впрямь загляденье: Роуз умерла, и вот не прошло и дня, как я заняла ее место. Ну и что ему с того? Сам сказал, что слуги недолюбливали Роуз.
Я шепчу одними губами «спасибо» за завтрак; кивнув в ответ, он уходит. Потом, может, когда увижусь с ним в библиотеке, смогу объяснить, что здесь произошло. Вспоминаю, что Роуз и в самом деле больше нет, и у меня появляется предчувствие, что скоро мне нужно будет с кем-нибудь поговорить.
Осторожно выбираюсь из кровати. Пусть Линден еще поспит. У него была трудная ночь, у меня случались и получше. Стараясь не шуметь, выдвигаю ящик туалетного столика. Вынув из него бумажный пакет с леденцами, направляюсь к окну. Оно все еще заперто, но на широком подоконнике можно удобно разместиться.
Усевшись на подоконнике, я разглядываю сад и посасываю карамельку такого же отчаянно зеленого цвета, что и свежескошенный газон под моим окном. Отсюда мне открывается изумительный вид на бассейн, и я наблюдаю, как незнакомый мне человек в униформе разрезает гладь воды длинной сетью. На рассеченной мелкими ромбиками голубой поверхности играют солнечные лучи. Я вспоминаю океан, как его волны бьются о причалы Нью-Йорка. Давным-давно на месте бетонных плит, устилающих здесь берег, были пляжи. За пять долларов можно воспользоваться ржавым телескопом, чтобы охватить взглядом все водное пространство до статуи Свободы или одного из манящих яркими огнями островков с сувенирными магазинчиками, торгующими брелоками и удачными ракурсами для фотографий. Можно купить билет на двухпалубный паром, курсирующий вдоль пирсов, и послушать рассказ гида о том, какие изменения претерпел за свою историю городской ландшафт. А можно проскользнуть под перилами и, скинув туфлю, погрузить голую ногу в мутную соленую воду, кишащую рыбой. Есть ее опасно, рыбаки ловят ее ради забавы и затем выпускают обратно.
Океан всегда меня завораживал. Такое удивительное чувство: опустить руку или ногу в воду и знать, что ты прикасаешься к вечности и этот момент есть ее начало и конец. Где-то под толщей этих вод покоятся развалины красочной Японии и так любимой Роуз Индии – стран, что не смогли выжить. На поверхности остался лишь наш континент. Темная, скрывающая тайны водная гладь невероятно притягательна, в сравнении с ней голубая вода бассейна, весело поблескивающая на солнце, так заурядна. Уж больно она чистая, сверкающая и безопасная. Интересно, дотрагивался ли Линден хоть раз до океанских вод. Знает ли, что его райский сад насквозь пронизан ложью.
Бывала ли Роуз за пределами этого поместья? Она говорила о том мире, будто видела его своими глазами, но как далеко уезжала она от своих любимых апельсиновых рощ? Надеюсь, что сейчас она где-нибудь на цветущем острове или покрытом зеленью континенте наслаждается возможностью учить иностранные языки и вволю кататься на слонах.
– Прощай! – шепчу я еле слышно, перекатывая языком во рту леденец. Мятный. Хорошо бы еще у нее там не было недостатка в Джун Бинз.
Со стороны кровати раздается судорожный вздох. Линден лежит на спине, слегка приподнявшись на локтях. Его кудрявые волосы взъерошены, веки припухли, он выглядит растерянным. Мы некоторое время смотрим друг на друга. Я вижу, что он пытается сфокусировать взгляд на моем лице. У него настолько потерянный вид, что мне на секунду кажется, что он еще спит. За ночь он несколько раз просыпался, смотрел на меня широко открытыми глазами, потом снова засыпал, бормоча что-то о садовых ножницах и угрозе нападения пчел.
Его губы растягиваются в слабой улыбке.
– Роуз? – хриплым со сна голосом спрашивает он.
Через мгновение его лицо искажает мучительная гримаса, и я понимаю, что он полностью проснулся. Смотрю в окно, не зная, как поступить. Мне его немного жаль, но ненависть, которую я испытываю к этому дому, к оружейным залпам, преследующим меня в снах, куда сильнее сочувствия. Я что, должна утешать его только потому, что у меня такие же светлые волосы, как и у его покойной жены? Я тоже потеряла близких людей. Кто утешит меня?
– У тебя язык зеленый, – нарушает молчание Линден и, привстав на кровати, продолжает: – Где ты раздобыла Джун Бинз?
Не могу сказать ему правду. Боюсь, что из-за меня у Габриеля опять будут неприятности.
– Мне их дала Роуз. Пару дней назад. Они из вазочки в ее комнате.
– Ты ей нравилась, – говорит он.
У меня нет никакого желания обсуждать с ним Роуз. Наступило утро, и я не собираюсь с ним больше нянчиться. Ночью мы оба проявили слабость, я на время забыла все обиды, но в свете дня становится ясно, что все осталось по-прежнему. Я все еще его пленница.
Но я не могу позволить себе казаться уж совсем бесчувственной. Если хочу завоевать доверие Линдена, сейчас не лучшее время выказывать к нему презрение.
– Умеешь плавать? – интересуюсь я.
– Нет. А ты любишь воду? – спрашивает он.
Когда я была еще маленькой и меня окружала родительская любовь и забота, я ходила в бассейн, расположенный в спортивном центре неподалеку. Там я ныряла за обручами и соревновалась с братом в прыжках в воду. Как давно это было. Сегодня мир полон опасностей. С тех самых пор, как разгромили единственную в городе исследовательскую лабораторию, уничтожив одним махом рабочие места и надежду на создание противоядия, все покатилось по наклонной. Когда-то наука пообещала разработать антидот. Годы растянулись на десятилетия, а новые поколения продолжают умирать. Надежда, как и все мы, долго не живет.
– Люблю, – признаюсь я.
– Тогда придется показать тебе наш бассейн, – говорит Линден. – В таком ты еще никогда не плавала.
Из окна моей комнаты бассейн не выглядит каким-то особенным, но я вспоминаю об удивительном воздействии на мою кожу мыла для ванны и о блестках платья Сесилии, окутывавших ее волшебной дымкой, и понимаю, что не все в мире Линдена Эшби на самом деле то, чем кажется.
– С удовольствием, – отвечаю я и не кривлю душой.
Мне бы очень хотелось туда, где стоял работник, чистивший воду в бассейне. Это, конечно, еще не свобода, но пока самое близкое из того, на что я могу рассчитывать.
Линден все еще не сводит с меня глаз, хотя я явно загорелась его идеей с посещением бассейна.
– Тебя не очень затруднит, – спрашивает он, – посидеть со мной еще немного?
Да! Очень даже затруднит! Достаточно и того, что я вообще еще здесь. Интересно, осознает ли Линден, какую исключительную власть он надо мной имеет? Стоит мне выказать хотя бы крупицу того отвращения, которое я испытываю, меня замуруют на этом этаже на всю оставшуюся жизнь. Выбора нет, придется уступить.
Но я нахожу более изящный выход из создавшегося положения: беру поднос с завтраком и ставлю его между нами прямо на кровать.
– Пока ты спал, принесли завтрак, – сообщаю я ему, усаживаясь по-турецки рядом. – Тебе надо поесть.
Снимаю крышку с блюда: сегодня на завтрак вафли со свежей черникой. Темно-синие ягоды и в сравнение не идут с теми своими бледными родственниками, что лежат на прилавках наших магазинов. Роуэн бы запретил мне есть продукты такого насыщенного цвета. Интересно, эту чернику вырастили где-то здесь, в одном из многочисленных садов? Наверное, так она раньше и выглядела, до той поры, пока мы не стали выращивать свои овощи, фрукты и ягоды на загрязненной почве.
Линден берет в руку вафлю и долго ее изучает. Мне знаком этот взгляд. Когда умерли родители, я так же рассматривала свою еду, словно она потеряла всякий вкус и есть ее не имело никакого смысла. И тут, не успев сообразить, что собираюсь сделать, я беру ягоду черники и подношу ее к его губам. Вспоминать о тех горестных минутах выше моих сил.
Он выглядит удивленным, но, подарив мне легкую улыбку, послушно открывает рот.
Я протягиваю ему еще одну ягоду. На этот раз он кладет руки мне на талию. Вместо крепкого объятия, которого я ожидала, чувствую легкое прикосновение, длящееся пару секунд – ровно столько времени понадобилось Линдену, чтобы проглотить ягоду, которую я положила ему в рот. Он прокашливается.
Мы женаты почти месяц, но я впервые со дня нашей свадьбы могу рассмотреть его. Не знаю, печаль это или его покрасневшие глаза под припухшими веками, но он выглядит совсем безобидным. Даже добрым.
– Ну вот. Было совсем не трудно, правда? – приговариваю я, беря себе еще одну ягодку.
Она гораздо слаще тех, что я ела раньше. Я забираю у него вафлю и разламываю ее на две части – каждому по половинке.
Он ест свою часть, откусывая от нее маленькие кусочки и проглатывая каждый из них с заметным усилием. Так мы сидим какое-то время. В комнате слышится щебет птиц и звуки, издаваемые двумя завтракающими людьми.
Когда на тарелке ничего не остается, я протягиваю ему стакан апельсинового сока. Он механически берет его и с тем же отсутствующим видом, что сохранял в течение всего завтрака, начинает пить сок, не поднимая глаз. Сладкое ему сейчас не повредит, думаю я.
Меня не должно заботить его самочувствие. Но сладкое ему не повредит.
Кто-то стучится в дверь.
– Рейн? – раздается голос Сесилии. – Ты уже встала? Как это читается в одно слово? А-М-Н-И-О-Ц-Е-Н-Т-Е-З.
– Амниоцентез, – произношу я громко.
– Ах, вот как. А ты знала, что это способ проверить, нет ли у ребенка отклонений?
Мне это известно. Родители работали в лаборатории, где анализировали все, что касается еще не родившихся малышей и новорожденных.
– Здорово, – отвечаю я.
– Давай выходи! – зовет она меня. – Малиновки свили гнездо прямо под моим окном. Хочу, чтобы ты посмотрела. Там такие симпатичные яички.
Ее нечасто охватывает желание со мной пообщаться, но я заметила, что Сесилия терпеть не может закрытых дверей.
– Дай мне только одеться, – отвечаю я и прислушиваюсь. Из коридора не доносится ни звука: она ушла.
Я беру поднос и ставлю его на туалетный столик. В голове крутится один вопрос: как долго еще Линден пробудет в моей комнате? Начинаю заниматься своей прической: расчесываю волосы, скрепляю их сзади заколками. Открываю рот, чтобы удостовериться, что к языку вернулся естественный оттенок.
Линден лежит в кровати, облокотившись на подушку, и задумчиво теребит нитку на манжете. Через некоторое время он поднимается и со словами «Уверен, кто-нибудь зайдет за подносом» выходит из спальни.
Я долго лежу в теплой воде, покрытой шапкой розовой пены. Мне стало привычным потрескивание мыльных пузырьков на коже. Сушу волосы, натягиваю на себя джинсы и невероятно мягкий свитер. Дейдре постаралась на славу. В одежде, которую она для меня шьет, я всегда будто окружена сиянием. Затем недолго слоняюсь по коридору, надеясь повстречать Сесилию, которая обещала мне показать свое гнездо. Но ее нигде нет.
– Комендант Линден взял ее на прогулку по саду, – уведомляет меня Дженна.
Я натыкаюсь на нее в библиотеке, где она ищет что-то в книжном каталоге. Голос ее сегодня звучит яснее обычного, не так печально. Проинформировав меня, она бросает в мою сторону взгляд, сопроводив его поджатием губ, словно не может решить, стоит ли мне сообщать еще какие-нибудь новости. Поколебавшись, она возвращается к каталогу.
– Почему ты зовешь его Комендантом Линденом? – спрашиваю ее.
Во время свадебного ужина Распорядитель Вон объяснил нам, что к нему следует обращаться «Распорядитель», так как у него в доме самое высокое положение. Но предполагается, что мужа мы будем звать по имени по причине близких с ним отношений.
– Потому что я его ненавижу, – признается она.
В этих словах нет ни злобы, ни пафоса, но выражение ее серых глазах подсказывает, что она совершенно искренна. Я оглядываюсь, хочу убедиться, что ее никто не слышал. В комнате ни души.
– Я понимаю, – говорю я. – Но, может, лучше ему подыграть. Тогда, глядишь, получим чуток свободы.
– Ни за что, – отвечает она. – Мне уже наплевать на свободу. Мне все равно, даже если я здесь умру.
Она смотрит на меня, и я замечаю, каким суровым стало ее лицо: под глазами появились мешки, запали щеки. Несколько недель назад в своем подвенечном платье она выглядела подавленной, но все же симпатичной. Сейчас у нее изнуренный вид взрослой женщины. От нее исходит странная смесь запахов: мыла с ароматом корицы и рвоты. Но на ее пальце поблескивает обручальное кольцо – символ нашего сестринства, напоминание об аде, который мы пережили той долгой кошмарной ночью в фургоне. Она могла быть одной из тех девушек, что жались ко мне в темноте. Или той, что кричала.
Что бы Дженна ни искала в том каталоге, она это находит. Беззвучно проговорив номер секции, чтобы лучше его запомнить, она возвращает ящик на прежнее место.
Она неторопливо идет по проходу между стеллажами, ведя пальцем по тесному ряду книжных корешков. Я не отстаю от нее ни на шаг. На одной из книг ее палец вдруг останавливается. Дженна снимает книгу с полки и начинает ее листать. Судя по тому, какими хрупкими выглядят пожелтевшие, едва прикрытые ветхой пыльной обложкой страницы, книга эта, как и все прочие в нашей библиотеке, родом из двадцать первого века, а может, и старше. Здесь нет ничего удивительного. По телевизору крутят старые фильмы, действие большинства телешоу происходит в прошлом. Погрузиться в мир, где люди доживают до старости, превратилось в привычный способ убежать от действительности. От того мира, реального, настоящего, осталась одна картинка.
– Тут столько романов о любви, – замечает она. – В них либо все заканчивается как в сказке, либо в конце все умирают. А чего еще ждать, верно? – продолжает она с нервным, больше похожим на всхлип смехом.
Дженна неотрывно смотрит на раскрытую книгу. Кажется, что она рассыплется на мелкие кусочки. Ее глаза наполняются слезами, но когда я думаю, что она вот-вот даст им волю, Дженна делает над собой усилие и подавляет их.
В проходе стоит тяжелый, затхлый дух, сотканный из ароматов грязных страниц, плесени и еще чего-то смутно знакомого, похожего на запах земли, витавший на нашем дворе в ту ночь, когда мы с братом зарывали клад. Я знаю, что моя сестра Дженна не похожа на Сесилию, которая выросла в сиротском приюте и сейчас переполнена гордостью из-за того, что стала женой богатого Коменданта. Совсем не похожа. Она, как я, потеряла то, что имела, лишилась чего-то очень дорогого.
Я в нерешительности, не знаю, можно ли ей рассказать о моем плане: завоевать доверие Линдена, а после сбежать. Она ведет себя так, будто уже смирилась с тем, что ей полагается гнить в этом доме до конца своих дней. Ну а что, если ей просто не пришло в голову, что отсюда можно выбраться?
С другой стороны, если я ошибаюсь, что помешает ей потом меня предать?
Пока я взвешиваю все «за» и «против», в комнату заходит Сесилия и, возмущенно фыркнув, падает в кресло, стоящее у одного из столов.
– Только время зря потратила, – объявляет она.
И затем еще раз, на тот случай, если мы ее не расслышали:
– Пустая трата времени.
В эту секунду в библиотеку заходит Габриель с подносом в руках. Он принес чай и нарезанный дольками лимон в серебряной вазочке.
Я занимаю место напротив Сесилии. Она поднимает свою чашку с блюдца и с нетерпением ждет, пока Габриель ее наполнит. К нам присоединяется Дженна. Не отрывая глаз от книги, которую держит в вытянутой руке, она берет дольку лимона и принимается ее посасывать.
– Линден пригласил меня прогуляться по розарию, – рассказывает Сесилия. Она делает глоток чая, и на ее лице появляется брезгливая гримаса. – Где молоко и сахар? – резким тоном спрашивает она.
Габриель выскакивает из комнаты с обещанием все мигом принести.
– Так вот, я подумала, что он наконец-то решил вести себя как положено мужу, ну вы понимаете. Пора бы уж. А он представляете что делает? Показывает мне подпорки для подсолнухов, что привезли из Европы лет сто назад, а потом все без конца рассказывает о Полярной звезде. О том, какая она древняя и как с ее помощью путешественники могли вернуться домой. Одно разочарование. Он меня даже не поцеловал!
– Это по истории, – отвечаю я. – Жил когда-то один путешественник. Он смог доказать, что земля круглая. Набрал команду и отправился в кругосветное плавание на трех кораблях.
– «Нинье», «Пинте» и «Санта-Мария», – продолжает он.
– Ты разбираешься во всемирной истории? – удивляюсь я.
– Знаю кое-что о кораблях, – уточняет он, присаживаясь на подлокотник моего мягкого кресла. – Это, например, каравелла, – говорит он, указывая на рисунок в книге. Габриель увлеченно рассказывает мне, как устроен корабль, описывает три его мачты и латинские паруса. Я мало что из всего этого понимаю. Пожалуй, только что такие корабли строили испанцы. Но перебить его у меня не хватает духа. По горящим глазам Габриеля видно, что, с головой погрузившись в столь дорогую его сердцу тему, он ненадолго забывает и о бесконечной готовке, и необходимости постоянно прислуживать женам Линдена.
Сидя рядом с ним в глубине мягкого кресла, чувствую, как мои губы непроизвольно растягиваются в улыбке.
В этот момент в комнату врывается Эль, помощница Сесилии.
– Ах, вот ты где! – набрасывается она на Габриеля. – Живо на кухню! Принеси леди Роуз что-нибудь от кашля.
Я вдруг слышу, как та заходится в кашле у себя в комнате вниз по коридору. Этот звук настолько привычен, что я почти перестала его замечать. Габриель тут же вскакивает на ноги. Захлопываю книгу и собираюсь пойти за ним.
– Побудь здесь, пока ей не станет лучше.
За его спиной творится что-то странное. Кажется, что в коридоре собралась прислуга со всего дома. Из лифта выходят служители из первого поколения. У них в руках несметное количество разнообразных бутылочек и устройство, похожее на увлажнитель воздуха. Родители установили такой у меня в комнате в ту зиму, когда я подхватила воспаление легких. Над всем этим витает дух обреченности. По глазам Габриеля видно, что тяжесть, разлившаяся в воздухе, действует и на него.
– Никуда не уходи, – говорит он.
Но я, конечно же, выхожу за ним в коридор. Мне настолько не по себе, что я не отстаю от него ни на шаг, пока он идет к лифту. Это, скорее всего, против правил, но я слишком напугана, чтобы думать об этом. Габриель пропускает свою карточку через считывающее устройство, и двери лифта начинают открываться. Внезапно все останавливается, застывает. Слуги замирают на месте; помощники так и остаются стоять, не выпуская из рук одеяла, таблетки и дыхательные аппараты. Линден, неподвижно сидящий на коленях у кровати Роуз, зарывается лицом в матрас. Он будто не в силах отпустить ее тонкую, лилейно-белую руку. Я смотрю на эту руку, перевожу взгляд выше. Неподвижное тело Роуз обмякло. Ее лицо и сорочка в крови. Должно быть, те жуткие хрипы сопровождали особенно жестокий приступ кашля. Зловещая, настороженная тишина охватывает весь этаж. Мне мерещится, что это та же тишина, что окутала весь остальной мир, – молчание безбрежного океана и необитаемых островов, безмолвие, различимое даже из космоса.
Из своих комнат выходят Сесилия и Дженна. В звенящей тишине слышны только надсадные хрипы, вырывающиеся из горла Линдена.
– Вон, – шепчет он.
И громче:
– Все вон!
Никто не двигается, пока он, схватив вазу, не швыряет ее о стену. Все бросаются врассыпную. Я оказываюсь в лифте с Габриелем. Как только за спиной закрываются двери, меня накрывает волна благодарности.
Мне ничего не остается, кроме как следовать за Габриелем на кухню: одна я точно потеряюсь. Расположившись за стойкой, я пощипываю виноград и слушаю разговоры занятых работой слуг и поваров. Габриель, облокотившись рядом на стойку, полирует столовое серебро.
– Знаю, что тебе нравилась Роуз, – говорит он мне шепотом, – но здесь, внизу, ее не очень любили. Она постоянно ко всем цеплялась.
Будто в подтверждение его последних слов, слышится пронзительный, чуть не переходящий в визг крик старшей поварихи: «Мой суп совсем остыл! А сейчас такой горячий, что есть невозможно!» Раздавшееся вслед за этим преувеличенное, несколько манерное фырканье, будто кто-то отплевывается, тонет в общем взрыве хохота.
Не буду врать, что меня это представление совсем не расстроило. Я часто видела, как Роуз срывала злобу на слугах, но на меня она ни разу даже голос не повысила. Там, среди шприцев, понурых Комендантов и опасных Распорядителей, она была моим единственным другом.
И все же я ничего не говорю. Дружба с Роуз – мое личное дело. Ни один из тех, кто сейчас над ней смеется, все равно ничего бы не понял. Отщипываю по виноградинке от кисти и, повертев их немного в пальцах, кладу обратно в миску. Габриель то и дело посматривает на меня, не прерывая своего занятия. Какое-то время мы молчим, пока остальная кухня полнится звонким щебетом голосов, и кажется, что весь этот гомон раздается откуда-то издалека. А наверху, в своей спальне, лежит мертвая Роуз.
– Она постоянно сосала леденцы, – рассеянно вспоминаю я. – От них еще язык красится.
– Это Джун Бинз, – объясняет Габриель.
– А они еще остались?
– Конечно, у нас их тонны. Я заказывал их для нее целыми ящиками. Вот…
Я следую за ним в кладовую, которая расположена между встроенным холодильником и длинным рядом кухонных плит. Внутри обнаруживаются деревянные ящики, переполненные леденцами в блестящих разноцветных обертках. Вдыхаю их сладкий аромат с ноткой искусственных красителей. Роуз заказала их, и вот теперь они ждут, чтобы их насыпали в ее хрустальную вазочку и принялись смаковать.
Должно быть, выражение моего лица столь красноречиво, что Габриель уже протягивает мне бумажный пакетик с леденцами.
– Бери, сколько хочешь. Их все равно никто есть не будет.
– Спасибо, – благодарю его я.
– Эй, блондиночка, – окликает меня старшая повариха.
Она из первого поколения. Ее сальные, начинающие седеть волосы собраны в пучок.
– Не пора ли тебе наверх, пока твой муженек не нашел тебя здесь?
– Нет, – отвечаю я. – Он даже не узнает, что я сюда спускалась. Он в мою сторону и не смотрит.
– Еще как смотрит, – вдруг подает голос Габриель.
В недоумении оборачиваюсь к нему, но взгляд его голубых глаз уже направлен не на меня, а куда-то в сторону.
Один из поваров открывает дверь и выплескивает на улицу кастрюлю воды – раковину заняла старшая повариха. Она что-то бормочет себе под нос. Порыв холодного ветра отбрасывает с моего лица волосы, перед глазами вспыхивает синь неба и зелень травы. Здесь нет никаких замков, нет магнитных карточек. Вот почему женам не разрешается покидать свой этаж: не весь особняк превращен в тюрьму.
– Ты бываешь на улице? – спрашиваю я Габриеля вполголоса.
На его лице появляется грустная улыбка.
– Только когда работаю в саду или помогаю разгружать машины с провизией. Ничего интересного.
– А что там?
– Бескрайние просторы, – отвечает он с коротким смешком. – Сады. Поле для гольфа. Может, еще что-нибудь. Я никогда не руководил садовыми работами, так что точно не знаю. Сам не видел, где это все заканчивается.
– Ничего, кроме кучи неприятностей, тебя там не ждет, блондиночка, – вмешивается старшая повариха. – Отправляйся-ка наверх, к себе в спаленку. Там тебе самое место. Будешь нежиться на атласных простынках и красить себе коготки. Ну-ка, пошевеливайся! Пока нам тут всем за тебя не попало.
– Пойдем, – говорит Габриель. – Я отведу тебя наверх.
Вернувшись к себе на этаж, обнаруживаю, что дверь в комнату Роуз заперта, все слуги разошлись. В коридоре сидит Сесилия. Она совсем одна. Между ее пальцами натянута пряжа. Она тихонько напевает, играя в какую-то незнакомую мне игру. Но стоит мне выйти из лифта, она замолкает. Все время, пока я иду по коридору в свою комнату, она не спускает с меня глаз.
– Чем ты с ним занималась? – спрашивает она, как только уходит Габриель.
Она не замечает бумажный пакетик с леденцами, и я быстро прячу его в тумбочку. Туда же отправляется листок плюща, который я заложила между страницами любовного романа. Его я позаимствовала из библиотеки. Там столько книг, что вряд ли кто-нибудь заметит пропажу одной из них.
Я оборачиваюсь как раз в ту секунду, когда в дверном проеме в ожидании ответа появляется Сесилия. Мы теперь сестры. Не знаю, как строятся подобные отношения в других местах, но я сомневаюсь, что могу ей довериться. Еще мне не особенно нравится ее требовательный тон, еле сдерживаемое нетерпение и постоянные расспросы.
– Ничем я с ним не занималась, – отвечаю я и сажусь на кровать.
Она выразительно приподнимает брови, наверное, ожидая, что я приглашу ее составить мне компанию. Сестрам нельзя входить друг к другу в комнату без разрешения. Это правило дарит мне редкую возможность побыть одной, и я не собираюсь от нее отказываться.
Но вот запретить ей болтать я не могу.
– Леди Роуз умерла, – продолжает она, – и Линден может прийти к нам в любое время.
– Где он? – спрашиваю я, не сумев побороть любопытство.
Сесилия с недовольным видом рассматривает свои оплетенные нитями пальцы. Непонятно, что именно ее удручает: то, что она видит, или сложившаяся ситуация в целом.
– Ах, он в ее комнате. Один. Всех выгнал. Я стучала, но он не выходит.
Подхожу к своему туалетному столику и начинаю расчесывать волосы. Делаю вид, что крайне занята: не хочу продолжать этот разговор, но, кроме как рассматривать стены, заняться мне в этой комнате решительно нечем. Сесилия задерживается в дверном проеме; она слегка крутится на месте, и низ юбки колышется в такт ее движениям.
– Я не скажу нашему мужу, что ты куда-то ходила с этим служителем, – говорит она. – Могла бы рассказать, но не буду.
Произнеся это, она отрывается от проема и уходит. За ней вьется хвостик ярко-красной пряжи.
В ту ночь ко мне в спальню приходит Линден.
– Рейн? – тихо окликает он, словно тень, заглянув в мою комнату.
Поздно. Уже несколько часов я лежу в темноте. Я еще вечером знала, что впереди долгая и тяжелая ночь. Роуз больше нет, а я все прислушиваюсь: вот-вот раздастся ее голос в другом конце коридора, отчитывающий слугу или зовущий меня прийти и расчесать ей волосы, а может, поговорить с ней о мире за стенами этого дома. Тишина сводит меня с ума. Должно быть, я потому и пускаю Линдена в свою постель вместо того, чтобы притвориться спящей или отказать ему.
Он закрывает дверь и забирается ко мне под одеяло. Устроившись рядом, он касается моего лица прохладными тонкими пальцами. Притянув меня ближе для первого в моей жизни поцелуя, Линден вдруг не выдерживает: с его дрожащих губ срывается всхлип. Щеку опаляет жар его кожи, его горячее дыхание. Я слышу имя его покойной жены, произнесенное испуганным, сдавленным голосом. Он зарывается лицом в мое плечо, его сотрясают рыдания.
Я знаю, что такое горе. После смерти родителей я нередко проводила ночи напролет в слезах. Так что на этот раз я не оказываю ему никакого сопротивления: позволяю найти пристанище в моей постели, разрешаю обнять себя, пока не пройдут самые тягостные мгновения.
Тонкая ткань моей сорочки приглушает его крики. Мороз по коже от этих звуков. Они отдаются глухим эхом во всем теле. Кажется, что это продолжается много часов, но его дыхание наконец выравнивается, пальцы, судорожно цеплявшиеся за мою сорочку, разжимаются. Он засыпает.
Остаток ночи я ворочаюсь с боку на бок. Мне снятся серые шинели на фоне оружейных выстрелов и язык Роуз, то и дело меняющий цвет. Забываюсь глубоким сном только под утро. Просыпаюсь от щелчка поворачиваемой дверной ручки. Комната наполнена мягким светом и утренним птичьим щебетаньем.
Входит Габриель с подносом в руках – он принес мне завтрак. Увидев Линдена в моей постели, он замирает. В какой-то момент ночью Линден от меня откатился и сейчас сладко посапывает, свесив руку с матраса. Я молча ловлю взгляд Габриеля и прижимаю палец к губам. Потом, так же не говоря ни слова, указываю на туалетный столик.
Габриель с непроницаемым видом опускает туда поднос. Он выглядит оскорбленным, прямо как в тот день, когда весь в синяках приковылял ко мне в комнату. Непонятно, что его так задевает. И тут меня озаряет: картинка и впрямь загляденье: Роуз умерла, и вот не прошло и дня, как я заняла ее место. Ну и что ему с того? Сам сказал, что слуги недолюбливали Роуз.
Я шепчу одними губами «спасибо» за завтрак; кивнув в ответ, он уходит. Потом, может, когда увижусь с ним в библиотеке, смогу объяснить, что здесь произошло. Вспоминаю, что Роуз и в самом деле больше нет, и у меня появляется предчувствие, что скоро мне нужно будет с кем-нибудь поговорить.
Осторожно выбираюсь из кровати. Пусть Линден еще поспит. У него была трудная ночь, у меня случались и получше. Стараясь не шуметь, выдвигаю ящик туалетного столика. Вынув из него бумажный пакет с леденцами, направляюсь к окну. Оно все еще заперто, но на широком подоконнике можно удобно разместиться.
Усевшись на подоконнике, я разглядываю сад и посасываю карамельку такого же отчаянно зеленого цвета, что и свежескошенный газон под моим окном. Отсюда мне открывается изумительный вид на бассейн, и я наблюдаю, как незнакомый мне человек в униформе разрезает гладь воды длинной сетью. На рассеченной мелкими ромбиками голубой поверхности играют солнечные лучи. Я вспоминаю океан, как его волны бьются о причалы Нью-Йорка. Давным-давно на месте бетонных плит, устилающих здесь берег, были пляжи. За пять долларов можно воспользоваться ржавым телескопом, чтобы охватить взглядом все водное пространство до статуи Свободы или одного из манящих яркими огнями островков с сувенирными магазинчиками, торгующими брелоками и удачными ракурсами для фотографий. Можно купить билет на двухпалубный паром, курсирующий вдоль пирсов, и послушать рассказ гида о том, какие изменения претерпел за свою историю городской ландшафт. А можно проскользнуть под перилами и, скинув туфлю, погрузить голую ногу в мутную соленую воду, кишащую рыбой. Есть ее опасно, рыбаки ловят ее ради забавы и затем выпускают обратно.
Океан всегда меня завораживал. Такое удивительное чувство: опустить руку или ногу в воду и знать, что ты прикасаешься к вечности и этот момент есть ее начало и конец. Где-то под толщей этих вод покоятся развалины красочной Японии и так любимой Роуз Индии – стран, что не смогли выжить. На поверхности остался лишь наш континент. Темная, скрывающая тайны водная гладь невероятно притягательна, в сравнении с ней голубая вода бассейна, весело поблескивающая на солнце, так заурядна. Уж больно она чистая, сверкающая и безопасная. Интересно, дотрагивался ли Линден хоть раз до океанских вод. Знает ли, что его райский сад насквозь пронизан ложью.
Бывала ли Роуз за пределами этого поместья? Она говорила о том мире, будто видела его своими глазами, но как далеко уезжала она от своих любимых апельсиновых рощ? Надеюсь, что сейчас она где-нибудь на цветущем острове или покрытом зеленью континенте наслаждается возможностью учить иностранные языки и вволю кататься на слонах.
– Прощай! – шепчу я еле слышно, перекатывая языком во рту леденец. Мятный. Хорошо бы еще у нее там не было недостатка в Джун Бинз.
Со стороны кровати раздается судорожный вздох. Линден лежит на спине, слегка приподнявшись на локтях. Его кудрявые волосы взъерошены, веки припухли, он выглядит растерянным. Мы некоторое время смотрим друг на друга. Я вижу, что он пытается сфокусировать взгляд на моем лице. У него настолько потерянный вид, что мне на секунду кажется, что он еще спит. За ночь он несколько раз просыпался, смотрел на меня широко открытыми глазами, потом снова засыпал, бормоча что-то о садовых ножницах и угрозе нападения пчел.
Его губы растягиваются в слабой улыбке.
– Роуз? – хриплым со сна голосом спрашивает он.
Через мгновение его лицо искажает мучительная гримаса, и я понимаю, что он полностью проснулся. Смотрю в окно, не зная, как поступить. Мне его немного жаль, но ненависть, которую я испытываю к этому дому, к оружейным залпам, преследующим меня в снах, куда сильнее сочувствия. Я что, должна утешать его только потому, что у меня такие же светлые волосы, как и у его покойной жены? Я тоже потеряла близких людей. Кто утешит меня?
– У тебя язык зеленый, – нарушает молчание Линден и, привстав на кровати, продолжает: – Где ты раздобыла Джун Бинз?
Не могу сказать ему правду. Боюсь, что из-за меня у Габриеля опять будут неприятности.
– Мне их дала Роуз. Пару дней назад. Они из вазочки в ее комнате.
– Ты ей нравилась, – говорит он.
У меня нет никакого желания обсуждать с ним Роуз. Наступило утро, и я не собираюсь с ним больше нянчиться. Ночью мы оба проявили слабость, я на время забыла все обиды, но в свете дня становится ясно, что все осталось по-прежнему. Я все еще его пленница.
Но я не могу позволить себе казаться уж совсем бесчувственной. Если хочу завоевать доверие Линдена, сейчас не лучшее время выказывать к нему презрение.
– Умеешь плавать? – интересуюсь я.
– Нет. А ты любишь воду? – спрашивает он.
Когда я была еще маленькой и меня окружала родительская любовь и забота, я ходила в бассейн, расположенный в спортивном центре неподалеку. Там я ныряла за обручами и соревновалась с братом в прыжках в воду. Как давно это было. Сегодня мир полон опасностей. С тех самых пор, как разгромили единственную в городе исследовательскую лабораторию, уничтожив одним махом рабочие места и надежду на создание противоядия, все покатилось по наклонной. Когда-то наука пообещала разработать антидот. Годы растянулись на десятилетия, а новые поколения продолжают умирать. Надежда, как и все мы, долго не живет.
– Люблю, – признаюсь я.
– Тогда придется показать тебе наш бассейн, – говорит Линден. – В таком ты еще никогда не плавала.
Из окна моей комнаты бассейн не выглядит каким-то особенным, но я вспоминаю об удивительном воздействии на мою кожу мыла для ванны и о блестках платья Сесилии, окутывавших ее волшебной дымкой, и понимаю, что не все в мире Линдена Эшби на самом деле то, чем кажется.
– С удовольствием, – отвечаю я и не кривлю душой.
Мне бы очень хотелось туда, где стоял работник, чистивший воду в бассейне. Это, конечно, еще не свобода, но пока самое близкое из того, на что я могу рассчитывать.
Линден все еще не сводит с меня глаз, хотя я явно загорелась его идеей с посещением бассейна.
– Тебя не очень затруднит, – спрашивает он, – посидеть со мной еще немного?
Да! Очень даже затруднит! Достаточно и того, что я вообще еще здесь. Интересно, осознает ли Линден, какую исключительную власть он надо мной имеет? Стоит мне выказать хотя бы крупицу того отвращения, которое я испытываю, меня замуруют на этом этаже на всю оставшуюся жизнь. Выбора нет, придется уступить.
Но я нахожу более изящный выход из создавшегося положения: беру поднос с завтраком и ставлю его между нами прямо на кровать.
– Пока ты спал, принесли завтрак, – сообщаю я ему, усаживаясь по-турецки рядом. – Тебе надо поесть.
Снимаю крышку с блюда: сегодня на завтрак вафли со свежей черникой. Темно-синие ягоды и в сравнение не идут с теми своими бледными родственниками, что лежат на прилавках наших магазинов. Роуэн бы запретил мне есть продукты такого насыщенного цвета. Интересно, эту чернику вырастили где-то здесь, в одном из многочисленных садов? Наверное, так она раньше и выглядела, до той поры, пока мы не стали выращивать свои овощи, фрукты и ягоды на загрязненной почве.
Линден берет в руку вафлю и долго ее изучает. Мне знаком этот взгляд. Когда умерли родители, я так же рассматривала свою еду, словно она потеряла всякий вкус и есть ее не имело никакого смысла. И тут, не успев сообразить, что собираюсь сделать, я беру ягоду черники и подношу ее к его губам. Вспоминать о тех горестных минутах выше моих сил.
Он выглядит удивленным, но, подарив мне легкую улыбку, послушно открывает рот.
Я протягиваю ему еще одну ягоду. На этот раз он кладет руки мне на талию. Вместо крепкого объятия, которого я ожидала, чувствую легкое прикосновение, длящееся пару секунд – ровно столько времени понадобилось Линдену, чтобы проглотить ягоду, которую я положила ему в рот. Он прокашливается.
Мы женаты почти месяц, но я впервые со дня нашей свадьбы могу рассмотреть его. Не знаю, печаль это или его покрасневшие глаза под припухшими веками, но он выглядит совсем безобидным. Даже добрым.
– Ну вот. Было совсем не трудно, правда? – приговариваю я, беря себе еще одну ягодку.
Она гораздо слаще тех, что я ела раньше. Я забираю у него вафлю и разламываю ее на две части – каждому по половинке.
Он ест свою часть, откусывая от нее маленькие кусочки и проглатывая каждый из них с заметным усилием. Так мы сидим какое-то время. В комнате слышится щебет птиц и звуки, издаваемые двумя завтракающими людьми.
Когда на тарелке ничего не остается, я протягиваю ему стакан апельсинового сока. Он механически берет его и с тем же отсутствующим видом, что сохранял в течение всего завтрака, начинает пить сок, не поднимая глаз. Сладкое ему сейчас не повредит, думаю я.
Меня не должно заботить его самочувствие. Но сладкое ему не повредит.
Кто-то стучится в дверь.
– Рейн? – раздается голос Сесилии. – Ты уже встала? Как это читается в одно слово? А-М-Н-И-О-Ц-Е-Н-Т-Е-З.
– Амниоцентез, – произношу я громко.
– Ах, вот как. А ты знала, что это способ проверить, нет ли у ребенка отклонений?
Мне это известно. Родители работали в лаборатории, где анализировали все, что касается еще не родившихся малышей и новорожденных.
– Здорово, – отвечаю я.
– Давай выходи! – зовет она меня. – Малиновки свили гнездо прямо под моим окном. Хочу, чтобы ты посмотрела. Там такие симпатичные яички.
Ее нечасто охватывает желание со мной пообщаться, но я заметила, что Сесилия терпеть не может закрытых дверей.
– Дай мне только одеться, – отвечаю я и прислушиваюсь. Из коридора не доносится ни звука: она ушла.
Я беру поднос и ставлю его на туалетный столик. В голове крутится один вопрос: как долго еще Линден пробудет в моей комнате? Начинаю заниматься своей прической: расчесываю волосы, скрепляю их сзади заколками. Открываю рот, чтобы удостовериться, что к языку вернулся естественный оттенок.
Линден лежит в кровати, облокотившись на подушку, и задумчиво теребит нитку на манжете. Через некоторое время он поднимается и со словами «Уверен, кто-нибудь зайдет за подносом» выходит из спальни.
Я долго лежу в теплой воде, покрытой шапкой розовой пены. Мне стало привычным потрескивание мыльных пузырьков на коже. Сушу волосы, натягиваю на себя джинсы и невероятно мягкий свитер. Дейдре постаралась на славу. В одежде, которую она для меня шьет, я всегда будто окружена сиянием. Затем недолго слоняюсь по коридору, надеясь повстречать Сесилию, которая обещала мне показать свое гнездо. Но ее нигде нет.
– Комендант Линден взял ее на прогулку по саду, – уведомляет меня Дженна.
Я натыкаюсь на нее в библиотеке, где она ищет что-то в книжном каталоге. Голос ее сегодня звучит яснее обычного, не так печально. Проинформировав меня, она бросает в мою сторону взгляд, сопроводив его поджатием губ, словно не может решить, стоит ли мне сообщать еще какие-нибудь новости. Поколебавшись, она возвращается к каталогу.
– Почему ты зовешь его Комендантом Линденом? – спрашиваю ее.
Во время свадебного ужина Распорядитель Вон объяснил нам, что к нему следует обращаться «Распорядитель», так как у него в доме самое высокое положение. Но предполагается, что мужа мы будем звать по имени по причине близких с ним отношений.
– Потому что я его ненавижу, – признается она.
В этих словах нет ни злобы, ни пафоса, но выражение ее серых глазах подсказывает, что она совершенно искренна. Я оглядываюсь, хочу убедиться, что ее никто не слышал. В комнате ни души.
– Я понимаю, – говорю я. – Но, может, лучше ему подыграть. Тогда, глядишь, получим чуток свободы.
– Ни за что, – отвечает она. – Мне уже наплевать на свободу. Мне все равно, даже если я здесь умру.
Она смотрит на меня, и я замечаю, каким суровым стало ее лицо: под глазами появились мешки, запали щеки. Несколько недель назад в своем подвенечном платье она выглядела подавленной, но все же симпатичной. Сейчас у нее изнуренный вид взрослой женщины. От нее исходит странная смесь запахов: мыла с ароматом корицы и рвоты. Но на ее пальце поблескивает обручальное кольцо – символ нашего сестринства, напоминание об аде, который мы пережили той долгой кошмарной ночью в фургоне. Она могла быть одной из тех девушек, что жались ко мне в темноте. Или той, что кричала.
Что бы Дженна ни искала в том каталоге, она это находит. Беззвучно проговорив номер секции, чтобы лучше его запомнить, она возвращает ящик на прежнее место.
Она неторопливо идет по проходу между стеллажами, ведя пальцем по тесному ряду книжных корешков. Я не отстаю от нее ни на шаг. На одной из книг ее палец вдруг останавливается. Дженна снимает книгу с полки и начинает ее листать. Судя по тому, какими хрупкими выглядят пожелтевшие, едва прикрытые ветхой пыльной обложкой страницы, книга эта, как и все прочие в нашей библиотеке, родом из двадцать первого века, а может, и старше. Здесь нет ничего удивительного. По телевизору крутят старые фильмы, действие большинства телешоу происходит в прошлом. Погрузиться в мир, где люди доживают до старости, превратилось в привычный способ убежать от действительности. От того мира, реального, настоящего, осталась одна картинка.
– Тут столько романов о любви, – замечает она. – В них либо все заканчивается как в сказке, либо в конце все умирают. А чего еще ждать, верно? – продолжает она с нервным, больше похожим на всхлип смехом.
Дженна неотрывно смотрит на раскрытую книгу. Кажется, что она рассыплется на мелкие кусочки. Ее глаза наполняются слезами, но когда я думаю, что она вот-вот даст им волю, Дженна делает над собой усилие и подавляет их.
В проходе стоит тяжелый, затхлый дух, сотканный из ароматов грязных страниц, плесени и еще чего-то смутно знакомого, похожего на запах земли, витавший на нашем дворе в ту ночь, когда мы с братом зарывали клад. Я знаю, что моя сестра Дженна не похожа на Сесилию, которая выросла в сиротском приюте и сейчас переполнена гордостью из-за того, что стала женой богатого Коменданта. Совсем не похожа. Она, как я, потеряла то, что имела, лишилась чего-то очень дорогого.
Я в нерешительности, не знаю, можно ли ей рассказать о моем плане: завоевать доверие Линдена, а после сбежать. Она ведет себя так, будто уже смирилась с тем, что ей полагается гнить в этом доме до конца своих дней. Ну а что, если ей просто не пришло в голову, что отсюда можно выбраться?
С другой стороны, если я ошибаюсь, что помешает ей потом меня предать?
Пока я взвешиваю все «за» и «против», в комнату заходит Сесилия и, возмущенно фыркнув, падает в кресло, стоящее у одного из столов.
– Только время зря потратила, – объявляет она.
И затем еще раз, на тот случай, если мы ее не расслышали:
– Пустая трата времени.
В эту секунду в библиотеку заходит Габриель с подносом в руках. Он принес чай и нарезанный дольками лимон в серебряной вазочке.
Я занимаю место напротив Сесилии. Она поднимает свою чашку с блюдца и с нетерпением ждет, пока Габриель ее наполнит. К нам присоединяется Дженна. Не отрывая глаз от книги, которую держит в вытянутой руке, она берет дольку лимона и принимается ее посасывать.
– Линден пригласил меня прогуляться по розарию, – рассказывает Сесилия. Она делает глоток чая, и на ее лице появляется брезгливая гримаса. – Где молоко и сахар? – резким тоном спрашивает она.
Габриель выскакивает из комнаты с обещанием все мигом принести.
– Так вот, я подумала, что он наконец-то решил вести себя как положено мужу, ну вы понимаете. Пора бы уж. А он представляете что делает? Показывает мне подпорки для подсолнухов, что привезли из Европы лет сто назад, а потом все без конца рассказывает о Полярной звезде. О том, какая она древняя и как с ее помощью путешественники могли вернуться домой. Одно разочарование. Он меня даже не поцеловал!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента