Страница:
– Зомби?
Сара улыбается.
– Мы так исцеленных называем, тех, кто прошел процедуру. Рейвэн говорит, что они точно как зомби, говорит, что исцеление делает людей тупыми.
– Неправда, – автоматически реагирую я и чуть не добавляю, что это сильные эмоции делают людей глупыми, превращают их в животных.
«Свобода от любви приближает к Богу». Это максима из руководства «Безопасность, благополучие, счастье». Исцеление освобождает от сильных эмоций, привносит ясность в мысли и чувства.
Но, вспомнив «стеклянные» глаза тети Кэрол и лишенное всякого выражения лицо сестры, я готова согласиться, что определение «зомби» очень даже им подходит. И с тем, что в учебниках по истории писали, а учителя рассказывали нам неправду о блице, тоже. Нам внушали, что во время бомбардировок Дикая местность была зачищена на сто процентов и никаких «заразных», то есть хоумстидеров, не существует.
Сара пожимает плечами.
– Если ты умная, ты не равнодушная, если ты не равнодушная, ты любишь.
– Это тебе тоже Рейвэн сказала? Сара снова улыбается.
– Рейвэн – суперумная.
Приходится немного покопаться, но в конце концов я нахожу армейские штаны цвета хаки и хлопчатобумажную футболку с длинным рукавом. Надевать чужие трусики как-то уж слишком, и я остаюсь в своих. Сара просит меня выступить в роли модели, ей нравится это занятие, она умоляет примерить разные вещи и впервые ведет себя как самая обычная девчонка. А когда я, перед тем как переодеться, прошу ее отвернуться, смотрит на меня как на ненормальную. Понятно – в Дикой местности не привыкли уединяться. Но потом Сара все-таки пожимает плечами и отворачивается лицом к стене.
Так хорошо снять футболку, которую я ношу уже несколько дней. Я знаю, что пахну не очень, и смертельно хочу принять душ, но пока благодарна хоть за возможность надеть относительно чистую одежду. Штаны приходятся впору, сидят немного низко, но, когда я несколько раз подворачиваю их на талии, даже не волочатся по полу, а футболка мягкая и удобная.
– Неплохо, – говорит Сара, снова повернувшись ко мне лицом. – Теперь почти похожа на человека.
– Спасибо.
– Я сказала – почти, – говорит Сара и опять хихикает.
– Ну, тогда почти спасибо.
Найти обувь сложнее. Большинство людей в Дикой местности летом ходят босиком. Сара с гордостью демонстрирует мне свои ступни – они коричневые, с твердыми натоптышами. Но нам все же удается найти пару кроссовок, которые только чуть-чуть мне великоваты, а с толстыми носками будут в самый раз.
Я присаживаюсь на одно колено, чтобы зашнуровать кроссовки, и сердце у меня в очередной раз сжимается от боли. Я столько раз это делала перед кроссом, в раздевалке, сидя рядом с Ханой, вокруг нас ходили туда-сюда девчонки, а мы подшучивали друг над другом и спорили, кто придет первой. Мне всегда казалось это само собой разумеющимся.
Впервые в голову закрадывается мысль о том, что лучше бы я не переходила границу. Но я тут же гоню ее прочь, загоняю вглубь, чтобы она больше никогда не возвращалась. Я уже перешла границу, и Алекс умер за это. Нет смысла оглядываться назад. Я не могу себе такое позволить.
– Ты готова посмотреть весь хоумстид? – спрашивает Сара.
Даже несложный процесс переодевания забрал у меня много сил, но я отчаянно хочу выйти из замкнутого пространства и сделать глоток свежего воздуха.
– Готова, покажи мне, – говорю я в ответ.
Мы проходим через кухню и поднимаемся по каменной лестнице, которая начинается в коридорчике за печкой. Сара взбегает по ступенькам и исчезает за крутым поворотом.
– Еще чуть-чуть! – кричит она мне.
Последний поворот винтовой лестницы, и ступеньки вдруг исчезают – я стою на мягкой земле, меня заливает яркий свет. От неожиданности я спотыкаюсь, чуть не падаю и на секунду слепну. Такое ощущение, будто оказалась во сне, я моргаю и пытаюсь сориентироваться в этом новом мире.
Сара стоит в нескольких футах от меня и, смеясь, поднимает руки над головой, словно купается в солнечном свете.
– Добро пожаловать в хоумстид, – говорит она и исполняет несколько па на траве.
Место, где я отлеживалась, находится под землей. Мне следовало бы догадаться – там нет окон, сыро, а лестница ведет наверх и резко обрывается. Здесь должен стоять дом, какое-нибудь строение, но вместо этого я вижу заросшую зеленой травой поляну с обугленными досками и большими обломками камней.
Я не готова ощущать кожей солнечное тепло, не готова вдыхать запах зелени и зарождающейся жизни. Вокруг поляны высоченные деревья, листья по краю прихватила желтизна, как будто их тихонько подпаливают, а земля словно одеяло из лоскутов тени и света. На секунду во мне просыпается какое-то старое глубокое чувство, я готова упасть на землю и заплакать или поднять руки к небу и кружиться на траве. После стольких дней под землей я хочу впитать в себя все, что меня окружает, – весь этот свет и воздух.
– Здесь была церковь, – объясняет Сара и показывает мне за спину, на потрескавшиеся камни и почерневшие от огня бревна. – Но подвал после бомбежки остался. В Дикой местности полно таких подземных укрытий, бомбы до них не добрались. Ты еще увидишь.
– Церковь? – переспрашиваю я.
Странно. В Портленде наши церкви построены из металла и стекла, у них белые оштукатуренные стены. Это места обеззараживания, в них с помощью микроскопов и центрифуг прославляется и демонстрируется чудо жизни, божественная наука.
– Старая церковь, – говорит Сара. – Здесь таких много. В западной стороне Рочестера даже осталась одна целая. Я тебе когда-нибудь покажу, если хочешь. – Потом она хватает меня за край футболки и тащит за собой. – Идем. Тут есть еще что посмотреть.
В Дикой местности я была один-единственный раз вместе с Алексом. Он перевел меня через границу, чтобы показать место, которое считал своим домом. То поселение, как и это, было на большой поляне, там тоже когда-то жили люди. Но здесь гораздо просторнее, повсюду полуразрушенные каменные арки и стены, а в одном месте – цементная лестница спиралью поднимается на несколько ступенек вверх и обрывается в пустоте. На последней ступеньке птицы свили себе гнезда.
Мы медленно идем по поляне, сырая трава местами доходит до колена. Мне тяжело дышать. Это мир руин, царство абсурда. Двери ведут в никуда; на пятачке бледно-зеленой травы стоит ржавый грузовик без колес, а сквозь его кузов прорастает дерево; повсюду куски оплавленного, искореженного металла.
Сара идет рядом, теперь, когда мы оказались на поверхности, она чуть не подпрыгивает от радостного возбуждения и с легкостью лавирует между блестящими кусками железа и острыми камнями в траве. А мне продвижение дается нелегко, я вынуждена постоянно смотреть под ноги.
– Когда-то здесь был город, – сообщает Сара. – А это, наверное, была главная улица. Тут еще очень много молодых деревьев, а вот от домов почти ничего не осталось. Так можно узнать, где был дом. Дерево, ясное дело, горит лучше. – Сара переходит на шепот и округляет глаза. – Знаешь, это ведь не бомбы все так разрушили. Это все пожары, которые начались после бомбежек.
У меня получается кивнуть головой в ответ. Сара показывает на еще одну большую поляну прямоугольной формы:
– А здесь была школа.
Голые деревья по периметру поляны посерели от пепла и похожи на худые, скрюченные, как веретено, призраки.
– Здесь были разбросаны железные шкафчики с открытыми дверцами. В некоторых еще оставалась одежда и всякие там мелочи.
На секунду у Сары становится такое лицо, будто она в чем-то виновата. И тут я понимаю, что одежда в той комнате, штаны и футболка, которые сейчас на мне, не появились из ниоткуда, все эти вещи были найдены в разбомбленных поселениях.
– Подожди секунду, – прошу я.
Я совсем запыхалась, и некоторое время мы стоим напротив старой школы, чтобы я могла собраться с силами. Мы стоим на открытом участке, приятно пригревает солнце, над головой щебечут и стремительно пролетают птицы. Я слышу, как где-то вдалеке перекрикиваются и смеются люди – это «заразные» идут через лес. Золотисто-зеленые листья опадают с деревьев и плавно кружат в воздухе.
На верхней ступеньке лестницы – наверное, тут было школьное крыльцо – сидит белка и быстро-быстро обрабатывает орех, который крепко держит в передних лапках. Крыльцо уже наполовину ушло в мягкую землю и все заросло полевыми цветами. Я думаю о том, как много ног ступало на то место, где сидит белка, думаю о маленьких детских руках, которые открывали замки на своих шкафчиках, представляю громкие голоса школьников, как они когда-то здесь бегали. Я пытаюсь представить, что здесь было во время бомбежек – паника, крики, огонь.
В школе нас учили, что блиц, то есть зачистка, прошел молниеносно. Нам показывали видеозаписи, на которых пилоты приветственно махали из кабин своих самолетов, а в это время бомбы падали куда-то далеко вниз, на зеленый ковер с малюсенькими деревьями, и в местах падения бомб возникали похожие на маленькие перышки струйки белого дыма. Ни паники, ни боли, ни криков. Просто целая популяция людей, неверующих и зараженных, тех, которые отказались переселяться на разрешенные для проживания и обнесенные границами территории, была уничтожена, причем уничтожена быстро, как будто кто-то коснулся кнопки на клавиатуре, и их всех не стало.
Но конечно, все было совсем не так. Так быть не могло. Естественно, в шкафчиках остались вещи – у детей просто не было времени забрать их, им надо было бежать из школы.
Кому-то из них, возможно, удалось спастись, и они стали жить в лесу. Но большинство из них погибли. Хоть здесь учителя говорили нам правду. Я закрываю глаза и чувствую, что меня качает.
– Ты в порядке? – спрашивает Сара и кладет мне на плечо худенькую, но сильную руку. – Мы можем пойти назад.
– Все нормально.
Я открываю глаза. Мы отошли от церкви всего на несколько сотен футов. Большая часть главной улицы все еще перед нами, и мне хочется осмотреть ее целиком.
Теперь мы даже сбавили шаг, Сара показывает на свободные от деревьев и кустарника поляны, на остатки фундаментов, где когда-то стояли: ресторан («Пицца-ресторан, здесь мы нашли печку»); кулинария («Там еще можно разглядеть вывеску, вон там, видишь, почти ушла под землю? „Сэндвичи на заказ“»); бакалейный магазин.
Вид бакалейного магазина, кажется, расстраивает Сару больше всего. Земля здесь разворочена, а трава еще моложе, чем в других местах, – признак раскопок, которые велись не один год.
– Мы долго находили здесь всякую еду. Ну, знаешь, консервы, даже кое-какие коробки и упаковки уцелели в пожаре. – Сара грустно вздыхает. – Но теперь здесь уже ничего не найдешь.
Идем дальше. Еще один ресторан, это можно понять, глядя на большую металлическую барную стойку и два стула, которые стоят, прижавшись друг к другу металлическими спинками; магазин скобяных товаров («Много раз спасал нам жизнь»). За скобяными товарами – старый банк. В этом месте тоже есть лестница, которая уходит под землю. Оттуда на солнечный свет выходит черноволосый парень. Постовой. На плече у него небрежно болтается винтовка.
– Привет, Тэк, – робея, говорит Сара.
Парень, проходя мимо Сары, ерошит ей волосы и говорит:
– Только мальчики. Ты это знаешь.
– Знаю, знаю. – Сара закатывает глаза. – Я просто показываю Лине, что тут и как. – Она поворачивается ко мне и объясняет: – Здесь спят мальчики.
Значит, заразные все-таки не совсем отказались от сегрегации. Этот маленький признак нормальности или, скажем, чего-то знакомого дарит мне облегчение.
Тэк переключает внимание на меня и хмурится.
– Привет, – говорю я.
Приветствие получается пискливым, тогда я пытаюсь улыбнуться, но безуспешно. Тэк очень высокий и, как все в Дикой местности, худой, но руки у него словно сплетены из мышц, а подбородок твердый и мужественный. Под левым ухом у Тэка тоже имеется метка исцеленного – шрам из трех порезов, которые образуют небольшой правильный треугольник. Интересно, эта метка фальшивая, как у Алекса, или он прошел процедуру исцеления, но она не сработала?
– Просто держись подальше от хранилища, – говорит Тэк.
Слова обращены к Саре, но смотрит Тэк на меня. Глаза у него холодные, взгляд – оценивающий.
– Мы и держимся, – отвечает Сара, а когда Тэк уходит, шепотом сообщает: – Он со всеми такой.
– Понятно, что имеет в виду Рейвэн, когда говорит, что у него тяжелый характер.
– Но ты не бери в голову. Я хочу сказать, он против тебя ничего не имеет.
– Не буду, – говорю я, но на самом деле эта короткая стычка на меня подействовала.
Все здесь не так, все вывернуто наизнанку, перевернуто с ног на голову: двери ведут в никуда, исчезнувшие дома, улицы, дорожные знаки до сих пор отбрасывают тень на настоящее. Я чувствую их присутствие, слышу шаги сотен ног, за песней птиц слышу давно стихший смех людей. Это место построено из эха и воспоминаний.
На меня вдруг навалилась страшная усталость. Мы прошли всего половину этой старой улицы, а моя решимость обойти все это место уже кажется бредом. Яркий солнечный свет, свежий воздух и свободное пространство вокруг лишают меня способности ориентироваться. Я поворачиваюсь вокруг оси, слишком быстро и слишком неуклюже, и спотыкаюсь об известняк в пятнах птичьего помета. Секунда свободного полета… и я приземляюсь в грязь лицом вниз.
– Лина! – Сара в то же мгновение оказывается рядом и помогает мне подняться на ноги.
Я прикусила язык и теперь чувствую во рту привкус железа.
– Ты как?
– Дай мне секунду.
Мне не хватает воздуха, и я сажусь на этот чертов известняк. До меня вдруг доходит, что я даже не знаю, какой сейчас день и месяц.
– Какое сегодня число? – спрашиваю я Сару.
– Двадцать седьмое августа.
Сара все еще обеспокоенно смотрит на меня, но при этом держит дистанцию.
Двадцать седьмое августа. А я бежала из Портленда двадцать первого. Целую неделю я просуществовала в этом перевернутом мире.
Это не мой мир. Мой мир в сотнях миль отсюда – там двери ведут в комнаты, там белые чистые стены, там тихо гудят холодильники. В моем мире города аккуратно расчерчены на улицы, а в тротуарах нет ям. И снова мое сердце сжимается от боли. Я прижимаю колени к груди и обхватываю их руками. Меньше чем через месяц Хане предстоит пройти процедуру.
Алекс был тем, кто понимает мир, в котором я теперь оказалась. Он бы заново выстроил для меня эту уничтоженную бомбежками улицу, превратил бы ее в понятное для меня место. Алекс хотел показать мне Дикую местность. С ним мне не о чем было бы беспокоиться.
– Может, тебе что-нибудь принести? – неуверенно спрашивает Сара.
– Сейчас отпустит. – Я с трудом выдавливаю слова, боль не дает говорить. – Это из-за еды. Я к такому не привыкла.
Меня сейчас вырвет. Я зажимаю голову между колен и кашляю, чтобы подавить подкатывающие к горлу рыдания.
Но Сара, кажется, все понимает.
– Ты скоро привыкнешь, – очень тихо говорит она, и такое ощущение, что говорит она не о том, что я съела на завтрак.
После этого не остается ничего другого, кроме как идти обратно по разбомбленной дороге, по высокой траве с притаившимися в ней искореженными металлическими обломками.
Горе – это когда у тебя ничего не осталось. Тебя как будто хоронят, ты словно тонешь в мутной желто-коричневой воде. С каждым вдохом в горло заливается грязная жижа. Здесь не за что ухватиться, нет шансов вырваться на поверхность. Нет смысла бороться.
Надо оставить все так, как есть. Ты чувствуешь давление со всех сторон, твои легкие сжимаются. Ты не сопротивляешься и уходишь глубже и глубже. Нет ничего, только дно. Только привкус железа, эхо прошлого и дни, которые кажутся сплошной ночью.
Сейчас
Сара улыбается.
– Мы так исцеленных называем, тех, кто прошел процедуру. Рейвэн говорит, что они точно как зомби, говорит, что исцеление делает людей тупыми.
– Неправда, – автоматически реагирую я и чуть не добавляю, что это сильные эмоции делают людей глупыми, превращают их в животных.
«Свобода от любви приближает к Богу». Это максима из руководства «Безопасность, благополучие, счастье». Исцеление освобождает от сильных эмоций, привносит ясность в мысли и чувства.
Но, вспомнив «стеклянные» глаза тети Кэрол и лишенное всякого выражения лицо сестры, я готова согласиться, что определение «зомби» очень даже им подходит. И с тем, что в учебниках по истории писали, а учителя рассказывали нам неправду о блице, тоже. Нам внушали, что во время бомбардировок Дикая местность была зачищена на сто процентов и никаких «заразных», то есть хоумстидеров, не существует.
Сара пожимает плечами.
– Если ты умная, ты не равнодушная, если ты не равнодушная, ты любишь.
– Это тебе тоже Рейвэн сказала? Сара снова улыбается.
– Рейвэн – суперумная.
Приходится немного покопаться, но в конце концов я нахожу армейские штаны цвета хаки и хлопчатобумажную футболку с длинным рукавом. Надевать чужие трусики как-то уж слишком, и я остаюсь в своих. Сара просит меня выступить в роли модели, ей нравится это занятие, она умоляет примерить разные вещи и впервые ведет себя как самая обычная девчонка. А когда я, перед тем как переодеться, прошу ее отвернуться, смотрит на меня как на ненормальную. Понятно – в Дикой местности не привыкли уединяться. Но потом Сара все-таки пожимает плечами и отворачивается лицом к стене.
Так хорошо снять футболку, которую я ношу уже несколько дней. Я знаю, что пахну не очень, и смертельно хочу принять душ, но пока благодарна хоть за возможность надеть относительно чистую одежду. Штаны приходятся впору, сидят немного низко, но, когда я несколько раз подворачиваю их на талии, даже не волочатся по полу, а футболка мягкая и удобная.
– Неплохо, – говорит Сара, снова повернувшись ко мне лицом. – Теперь почти похожа на человека.
– Спасибо.
– Я сказала – почти, – говорит Сара и опять хихикает.
– Ну, тогда почти спасибо.
Найти обувь сложнее. Большинство людей в Дикой местности летом ходят босиком. Сара с гордостью демонстрирует мне свои ступни – они коричневые, с твердыми натоптышами. Но нам все же удается найти пару кроссовок, которые только чуть-чуть мне великоваты, а с толстыми носками будут в самый раз.
Я присаживаюсь на одно колено, чтобы зашнуровать кроссовки, и сердце у меня в очередной раз сжимается от боли. Я столько раз это делала перед кроссом, в раздевалке, сидя рядом с Ханой, вокруг нас ходили туда-сюда девчонки, а мы подшучивали друг над другом и спорили, кто придет первой. Мне всегда казалось это само собой разумеющимся.
Впервые в голову закрадывается мысль о том, что лучше бы я не переходила границу. Но я тут же гоню ее прочь, загоняю вглубь, чтобы она больше никогда не возвращалась. Я уже перешла границу, и Алекс умер за это. Нет смысла оглядываться назад. Я не могу себе такое позволить.
– Ты готова посмотреть весь хоумстид? – спрашивает Сара.
Даже несложный процесс переодевания забрал у меня много сил, но я отчаянно хочу выйти из замкнутого пространства и сделать глоток свежего воздуха.
– Готова, покажи мне, – говорю я в ответ.
Мы проходим через кухню и поднимаемся по каменной лестнице, которая начинается в коридорчике за печкой. Сара взбегает по ступенькам и исчезает за крутым поворотом.
– Еще чуть-чуть! – кричит она мне.
Последний поворот винтовой лестницы, и ступеньки вдруг исчезают – я стою на мягкой земле, меня заливает яркий свет. От неожиданности я спотыкаюсь, чуть не падаю и на секунду слепну. Такое ощущение, будто оказалась во сне, я моргаю и пытаюсь сориентироваться в этом новом мире.
Сара стоит в нескольких футах от меня и, смеясь, поднимает руки над головой, словно купается в солнечном свете.
– Добро пожаловать в хоумстид, – говорит она и исполняет несколько па на траве.
Место, где я отлеживалась, находится под землей. Мне следовало бы догадаться – там нет окон, сыро, а лестница ведет наверх и резко обрывается. Здесь должен стоять дом, какое-нибудь строение, но вместо этого я вижу заросшую зеленой травой поляну с обугленными досками и большими обломками камней.
Я не готова ощущать кожей солнечное тепло, не готова вдыхать запах зелени и зарождающейся жизни. Вокруг поляны высоченные деревья, листья по краю прихватила желтизна, как будто их тихонько подпаливают, а земля словно одеяло из лоскутов тени и света. На секунду во мне просыпается какое-то старое глубокое чувство, я готова упасть на землю и заплакать или поднять руки к небу и кружиться на траве. После стольких дней под землей я хочу впитать в себя все, что меня окружает, – весь этот свет и воздух.
– Здесь была церковь, – объясняет Сара и показывает мне за спину, на потрескавшиеся камни и почерневшие от огня бревна. – Но подвал после бомбежки остался. В Дикой местности полно таких подземных укрытий, бомбы до них не добрались. Ты еще увидишь.
– Церковь? – переспрашиваю я.
Странно. В Портленде наши церкви построены из металла и стекла, у них белые оштукатуренные стены. Это места обеззараживания, в них с помощью микроскопов и центрифуг прославляется и демонстрируется чудо жизни, божественная наука.
– Старая церковь, – говорит Сара. – Здесь таких много. В западной стороне Рочестера даже осталась одна целая. Я тебе когда-нибудь покажу, если хочешь. – Потом она хватает меня за край футболки и тащит за собой. – Идем. Тут есть еще что посмотреть.
В Дикой местности я была один-единственный раз вместе с Алексом. Он перевел меня через границу, чтобы показать место, которое считал своим домом. То поселение, как и это, было на большой поляне, там тоже когда-то жили люди. Но здесь гораздо просторнее, повсюду полуразрушенные каменные арки и стены, а в одном месте – цементная лестница спиралью поднимается на несколько ступенек вверх и обрывается в пустоте. На последней ступеньке птицы свили себе гнезда.
Мы медленно идем по поляне, сырая трава местами доходит до колена. Мне тяжело дышать. Это мир руин, царство абсурда. Двери ведут в никуда; на пятачке бледно-зеленой травы стоит ржавый грузовик без колес, а сквозь его кузов прорастает дерево; повсюду куски оплавленного, искореженного металла.
Сара идет рядом, теперь, когда мы оказались на поверхности, она чуть не подпрыгивает от радостного возбуждения и с легкостью лавирует между блестящими кусками железа и острыми камнями в траве. А мне продвижение дается нелегко, я вынуждена постоянно смотреть под ноги.
– Когда-то здесь был город, – сообщает Сара. – А это, наверное, была главная улица. Тут еще очень много молодых деревьев, а вот от домов почти ничего не осталось. Так можно узнать, где был дом. Дерево, ясное дело, горит лучше. – Сара переходит на шепот и округляет глаза. – Знаешь, это ведь не бомбы все так разрушили. Это все пожары, которые начались после бомбежек.
У меня получается кивнуть головой в ответ. Сара показывает на еще одну большую поляну прямоугольной формы:
– А здесь была школа.
Голые деревья по периметру поляны посерели от пепла и похожи на худые, скрюченные, как веретено, призраки.
– Здесь были разбросаны железные шкафчики с открытыми дверцами. В некоторых еще оставалась одежда и всякие там мелочи.
На секунду у Сары становится такое лицо, будто она в чем-то виновата. И тут я понимаю, что одежда в той комнате, штаны и футболка, которые сейчас на мне, не появились из ниоткуда, все эти вещи были найдены в разбомбленных поселениях.
– Подожди секунду, – прошу я.
Я совсем запыхалась, и некоторое время мы стоим напротив старой школы, чтобы я могла собраться с силами. Мы стоим на открытом участке, приятно пригревает солнце, над головой щебечут и стремительно пролетают птицы. Я слышу, как где-то вдалеке перекрикиваются и смеются люди – это «заразные» идут через лес. Золотисто-зеленые листья опадают с деревьев и плавно кружат в воздухе.
На верхней ступеньке лестницы – наверное, тут было школьное крыльцо – сидит белка и быстро-быстро обрабатывает орех, который крепко держит в передних лапках. Крыльцо уже наполовину ушло в мягкую землю и все заросло полевыми цветами. Я думаю о том, как много ног ступало на то место, где сидит белка, думаю о маленьких детских руках, которые открывали замки на своих шкафчиках, представляю громкие голоса школьников, как они когда-то здесь бегали. Я пытаюсь представить, что здесь было во время бомбежек – паника, крики, огонь.
В школе нас учили, что блиц, то есть зачистка, прошел молниеносно. Нам показывали видеозаписи, на которых пилоты приветственно махали из кабин своих самолетов, а в это время бомбы падали куда-то далеко вниз, на зеленый ковер с малюсенькими деревьями, и в местах падения бомб возникали похожие на маленькие перышки струйки белого дыма. Ни паники, ни боли, ни криков. Просто целая популяция людей, неверующих и зараженных, тех, которые отказались переселяться на разрешенные для проживания и обнесенные границами территории, была уничтожена, причем уничтожена быстро, как будто кто-то коснулся кнопки на клавиатуре, и их всех не стало.
Но конечно, все было совсем не так. Так быть не могло. Естественно, в шкафчиках остались вещи – у детей просто не было времени забрать их, им надо было бежать из школы.
Кому-то из них, возможно, удалось спастись, и они стали жить в лесу. Но большинство из них погибли. Хоть здесь учителя говорили нам правду. Я закрываю глаза и чувствую, что меня качает.
– Ты в порядке? – спрашивает Сара и кладет мне на плечо худенькую, но сильную руку. – Мы можем пойти назад.
– Все нормально.
Я открываю глаза. Мы отошли от церкви всего на несколько сотен футов. Большая часть главной улицы все еще перед нами, и мне хочется осмотреть ее целиком.
Теперь мы даже сбавили шаг, Сара показывает на свободные от деревьев и кустарника поляны, на остатки фундаментов, где когда-то стояли: ресторан («Пицца-ресторан, здесь мы нашли печку»); кулинария («Там еще можно разглядеть вывеску, вон там, видишь, почти ушла под землю? „Сэндвичи на заказ“»); бакалейный магазин.
Вид бакалейного магазина, кажется, расстраивает Сару больше всего. Земля здесь разворочена, а трава еще моложе, чем в других местах, – признак раскопок, которые велись не один год.
– Мы долго находили здесь всякую еду. Ну, знаешь, консервы, даже кое-какие коробки и упаковки уцелели в пожаре. – Сара грустно вздыхает. – Но теперь здесь уже ничего не найдешь.
Идем дальше. Еще один ресторан, это можно понять, глядя на большую металлическую барную стойку и два стула, которые стоят, прижавшись друг к другу металлическими спинками; магазин скобяных товаров («Много раз спасал нам жизнь»). За скобяными товарами – старый банк. В этом месте тоже есть лестница, которая уходит под землю. Оттуда на солнечный свет выходит черноволосый парень. Постовой. На плече у него небрежно болтается винтовка.
– Привет, Тэк, – робея, говорит Сара.
Парень, проходя мимо Сары, ерошит ей волосы и говорит:
– Только мальчики. Ты это знаешь.
– Знаю, знаю. – Сара закатывает глаза. – Я просто показываю Лине, что тут и как. – Она поворачивается ко мне и объясняет: – Здесь спят мальчики.
Значит, заразные все-таки не совсем отказались от сегрегации. Этот маленький признак нормальности или, скажем, чего-то знакомого дарит мне облегчение.
Тэк переключает внимание на меня и хмурится.
– Привет, – говорю я.
Приветствие получается пискливым, тогда я пытаюсь улыбнуться, но безуспешно. Тэк очень высокий и, как все в Дикой местности, худой, но руки у него словно сплетены из мышц, а подбородок твердый и мужественный. Под левым ухом у Тэка тоже имеется метка исцеленного – шрам из трех порезов, которые образуют небольшой правильный треугольник. Интересно, эта метка фальшивая, как у Алекса, или он прошел процедуру исцеления, но она не сработала?
– Просто держись подальше от хранилища, – говорит Тэк.
Слова обращены к Саре, но смотрит Тэк на меня. Глаза у него холодные, взгляд – оценивающий.
– Мы и держимся, – отвечает Сара, а когда Тэк уходит, шепотом сообщает: – Он со всеми такой.
– Понятно, что имеет в виду Рейвэн, когда говорит, что у него тяжелый характер.
– Но ты не бери в голову. Я хочу сказать, он против тебя ничего не имеет.
– Не буду, – говорю я, но на самом деле эта короткая стычка на меня подействовала.
Все здесь не так, все вывернуто наизнанку, перевернуто с ног на голову: двери ведут в никуда, исчезнувшие дома, улицы, дорожные знаки до сих пор отбрасывают тень на настоящее. Я чувствую их присутствие, слышу шаги сотен ног, за песней птиц слышу давно стихший смех людей. Это место построено из эха и воспоминаний.
На меня вдруг навалилась страшная усталость. Мы прошли всего половину этой старой улицы, а моя решимость обойти все это место уже кажется бредом. Яркий солнечный свет, свежий воздух и свободное пространство вокруг лишают меня способности ориентироваться. Я поворачиваюсь вокруг оси, слишком быстро и слишком неуклюже, и спотыкаюсь об известняк в пятнах птичьего помета. Секунда свободного полета… и я приземляюсь в грязь лицом вниз.
– Лина! – Сара в то же мгновение оказывается рядом и помогает мне подняться на ноги.
Я прикусила язык и теперь чувствую во рту привкус железа.
– Ты как?
– Дай мне секунду.
Мне не хватает воздуха, и я сажусь на этот чертов известняк. До меня вдруг доходит, что я даже не знаю, какой сейчас день и месяц.
– Какое сегодня число? – спрашиваю я Сару.
– Двадцать седьмое августа.
Сара все еще обеспокоенно смотрит на меня, но при этом держит дистанцию.
Двадцать седьмое августа. А я бежала из Портленда двадцать первого. Целую неделю я просуществовала в этом перевернутом мире.
Это не мой мир. Мой мир в сотнях миль отсюда – там двери ведут в комнаты, там белые чистые стены, там тихо гудят холодильники. В моем мире города аккуратно расчерчены на улицы, а в тротуарах нет ям. И снова мое сердце сжимается от боли. Я прижимаю колени к груди и обхватываю их руками. Меньше чем через месяц Хане предстоит пройти процедуру.
Алекс был тем, кто понимает мир, в котором я теперь оказалась. Он бы заново выстроил для меня эту уничтоженную бомбежками улицу, превратил бы ее в понятное для меня место. Алекс хотел показать мне Дикую местность. С ним мне не о чем было бы беспокоиться.
– Может, тебе что-нибудь принести? – неуверенно спрашивает Сара.
– Сейчас отпустит. – Я с трудом выдавливаю слова, боль не дает говорить. – Это из-за еды. Я к такому не привыкла.
Меня сейчас вырвет. Я зажимаю голову между колен и кашляю, чтобы подавить подкатывающие к горлу рыдания.
Но Сара, кажется, все понимает.
– Ты скоро привыкнешь, – очень тихо говорит она, и такое ощущение, что говорит она не о том, что я съела на завтрак.
После этого не остается ничего другого, кроме как идти обратно по разбомбленной дороге, по высокой траве с притаившимися в ней искореженными металлическими обломками.
Горе – это когда у тебя ничего не осталось. Тебя как будто хоронят, ты словно тонешь в мутной желто-коричневой воде. С каждым вдохом в горло заливается грязная жижа. Здесь не за что ухватиться, нет шансов вырваться на поверхность. Нет смысла бороться.
Надо оставить все так, как есть. Ты чувствуешь давление со всех сторон, твои легкие сжимаются. Ты не сопротивляешься и уходишь глубже и глубже. Нет ничего, только дно. Только привкус железа, эхо прошлого и дни, которые кажутся сплошной ночью.
Сейчас
Такой я была тогда: неуверенно стоящая на ногах, идущая ко дну, потерявшаяся в ярком солнечном свете девушка. Мое прошлое исчезло навсегда, я начинала жить с абсолютно чистого листа.
Но ты можешь построить свое будущее из чего угодно. Из какой-нибудь крошки или искры. Из желания двигаться вперед, медленно, один шаг за другим. Ты можешь построить на руинах просторный город.
А вот какая я сейчас: сижу – ноги вместе, руки на коленях. Воротничок шелковой блузки застегнут под самое горло, на стандартном шерстяном поясе от юбки герб средней школы для девочек «Куинси Эдвардс». Пояс колется, мне хочется почесаться, но я не могу себе этого позволить. Она воспримет это как признак того, что я волнуюсь. А я не волнуюсь, я больше никогда в жизни не буду волноваться.
Она моргает. Я – нет. Она – это миссис Тьюлл, директриса с лицом как у прижавшейся к стеклу аквариума рыбы, у нее неестественно большие, выпученные глаза.
– У тебя дома все хорошо, Магдалина?
Странно слышать из ее уст мое полное имя. Меня всегда звали Лина.
– Все хорошо, – отвечаю я.
Директриса просматривает бумаги на своем столе. В ее кабинете царит порядок, все на своих местах. Даже стакан с водой стоит строго по центру подставки. Исцеленные всегда тяготели к порядку, они любят все расправлять, выстраивать по ранжиру, корректировать. Чистота и аккуратность – признаки благочестия, порядок возвышает. Я так думаю, что это их пристрастие помогает им хоть чем-то заполнить долгие и пустые часы своего существования.
– Ты живешь с сестрой и ее мужем, это так?
Я киваю и повторяю краткую историю моей новой жизни.
– Мои родители погибли во время одного из инцидентов.
Это не такая уж и неправда. Прошлая Лина тоже была сиротой, не хуже новой.
Мне не обязательно объяснять, что это был за инцидент, все уже слышали об этих событиях: в январе Сопротивление спланировало и впервые провело жестокую акцию, которую власти при всем желании не смогли бы скрыть. В нескольких крупных городах члены Сопротивления при поддержке сочувствующих и в некоторых случаях молодых не исцеленных устроили взрывы в важных муниципальных зданиях одновременно.
В Портленде выбор пал на «Крипту». В последующем за взрывом хаосе погибло несколько штатских. Полиция и регуляторы сумели восстановить порядок, но несколько сотен заключенных все же смогли убежать.
Ирония судьбы – моя мама десять лет потратила на то, чтобы процарапать в тюремной стене туннель для побега, а могла просто подождать еще шесть месяцев и спокойно выйти на свободу.
Миссис Тьюлл кривится.
– Да, я читала об этом в твоих документах.
За спиной у директрисы гудит увлажнитель, но воздух все равно сухой. В кабинете пахнет бумагой и немного лаком для волос. Сидеть здесь в шерстяной юбке жарко. У меня по спине тонкой струйкой стекает пот.
– Ты, похоже, трудно приспосабливаешься к новому коллективу. Это нас беспокоит, – говорит миссис Тьюлл и сверлит меня своими рыбьими глазами. – Ты ела завтрак в одиночестве.
Это уже обвинение.
Даже новая Лина немного растерялась. Хуже, чем отсутствие друзей, только жалость по этому поводу.
– Честно сказать, мне трудно найти общий язык с девочками, – говорит новая Лина. – Они кажутся мне немного… немного незрелыми.
Пока говорю, я слегка поворачиваю голову, так, чтобы директриса могла увидеть треугольный шрам у меня под левым ухом.
Выражение лица директрисы сразу становится мягче.
– Да, конечно. В конце концов, большинство девочек младше тебя, им еще нет восемнадцати, они не прошли процедуру.
Я развожу руками, как бы говоря: «В этом все и дело». Голос миссис Тьюлл звучит уже не так строго, но она со мной еще не закончила.
– Миссис Фиерштейн говорит, что ты опять заснула на ее уроке. Мы обеспокоены, Лина. Наша нагрузка для тебя слишком тяжелая? Ты не высыпаешься?
– Да, последнее время мне тяжело справляться с нагрузкой, – признаю я. – Это все из-за работы в АБД.
Миссис Тьюлл поднимает брови.
– Я не знала, что ты состоишь в АБД.
– Дивизион «А», – говорю я. – В следующую пятницу у нас большой митинг. Вообще-то сегодня у нас собрание по организационным вопросам, на Манхэттене. Я бы не хотела опоздать.
– Конечно, конечно, мне известно о митинге.
Миссис Тьюлл приподнимает стопку бумаг, постукивает краем стопки по столу, чтобы выровнять края, и убирает ее в полку. Можно смело сказать, что я выкрутилась. АБД – магические буквы. «Америка без делирии». Сезам, откройся! Теперь директриса – сама доброта.
– То, что ты пытаешься совмещать учебу с внепрограммной деятельностью, вызывает уважение. Мы поддерживаем то, чем занимается АБД. Но, Лина, постарайся найти баланс. Я бы не хотела, чтобы твои оценки ухудшились из-за твоей общественной деятельности, какой бы важной она ни была.
– Я понимаю, – говорю я и с виноватым видом опускаю голову.
Новая Лина хорошая актриса. Миссис Тьюлл улыбается.
– Теперь иди. Мы не хотим, чтобы ты опоздала на свое собрание.
Я встаю и вешаю сумку на плечо.
– Спасибо.
Миссис Тьюлл кивает в сторону двери, это означает, что я могу идти.
Я иду по коридору: безупречно чистый линолеум, белые стены, тишина. Все студентки уже разошлись по домам.
Потом открываю двустворчатые двери и вижу перед собой ослепительно белый пейзаж – ранний мартовский снег, резкий свет, стволы деревьев в черных ножнах льда. Я запахиваю куртку, топаю к железным воротам и выхожу на Восьмую авеню.
Вот такая я теперь. Мое будущее здесь, в этом городе с сосульками, которые грозят в любую секунду сорваться с крыши и пронзить тебе голову.
Такого автомобильного движения, как в пригородах Нью-Йорка, я не видела в своей жизни. В Портленде мало у кого была машина на ходу. В Нью-Йорке люди богаче и могут позволить себе бензин. Когда я впервые оказалась в Бруклине, я часто гуляла по Таймс-сквер только для того, чтобы посмотреть на машины, иногда можно было увидеть сразу дюжину, как они едут одна за другой.
Но сейчас, пока я добираюсь на Манхэттен, движения почти нет. Мой автобус застопорился за автобусом, который въехал задом в снежный, покрытый копотью занос, и к тому времени, когда я добираюсь до Джавитс-центра, собрание АБД уже началось. На крыльце пусто, и в просторном холле тоже ни души, слышу только нарастающее гудение микрофона и бурные аплодисменты. Я поскорее иду к металлодетектору и демонстрирую содержимое своей сумки, потом встаю, расставив руки и ноги, а какой-то человек бесстрастно проводит металлоискателем по моей груди и между ног. Давно прошли те времена, когда меня смущали подобного рода процедуры. Дальше – к складному столику, который стоит как раз напротив массивной двустворчатой двери. За дверьми я слышу еще один всплеск аплодисментов и снова усиленный микрофоном громогласный, страстный голос. Слов не разобрать.
– Идентификационную карточку, пожалуйста, – скучным голосом говорит женщина-волонтер за столиком.
Я жду. Женщина сканирует мою карточку, а потом кивает мне в сторону двери.
Конференц-зал невероятных размеров – тысячи на две мест – и, как всегда, полон. Рядом со сценой, слева с самого края, есть несколько пустых стульев. Я прохожу вдоль стенки и стараюсь, не привлекая внимания, сесть на свободное место. Но волноваться не стоит. Все внимание собравшихся приковано к мужчине, который стоит за кафедрой. Атмосфера наэлектризована, такое ощущение, что тысячи и тысячи капель увеличиваются в размерах и вот-вот обрушатся с потолка вниз.
– …этого недостаточно для гарантии нашей безопасности, – говорит мужчина за кафедрой.
Его голос заполняет конференц-зал. В свете флуоресцентных ламп черные волосы мужчины похожи на блестящий шлем.
– Нам рассказывают о риске, страданиях и побочных эффектах. Но что грозит нам, всему обществу, если мы не будем действовать? Если не настаивать на всеобщей защите, какая польза от частичного здоровья и благополучия?
Редкие аплодисменты. Томас поправляет запонки и наклоняется ближе к микрофону.
– Это должно быть нашей единственной целью. Эта цель должна объединить всех нас. В этом смысл нашей демонстрации. Мы требуем, чтобы наше правительство, наши ученые, наши учреждения защитили нас. Мы требуем, чтобы они верили в свой народ, верили в Бога и порядок. Разве сам Господь на пути к совершенному созданию тысячелетиями не отказывался от миллионов видов, которые были с какими-нибудь изъянами? Разве нас не учили, что и для создания лучшего общества необходимо вычищать из его рядов слабых и больных?
Аплодисменты нарастают. Я тоже аплодирую. Лина Морган Джонс аплодирует.
Это моя миссия, задание, которое мне дала Рейвэн. Наблюдать за АБД. Влиться в их ряды. Ждать.
Больше мне ничего не сказали.
– И наконец, мы требуем, чтобы правительство выполняло обещания, данные в руководстве «Ббс», а именно гарантировали нашим городам и нашим людям безопасность, благополучие и счастье.
Я наблюдаю. Ярко освещенные ряды.
Бледные, одутловатые лица. Испуганные и благодарные. Лица исцеленных.
Серый ковер вытоптали тысячи ног.
Рядом со мной лысый мужчина. Он сопит. Брюки подтянуты высоко на большой живот.
Возле сцены – небольшая огороженная площадка. За оградой – три стула. Занят только один.
Парень.
Из всего, что я вижу, этот парень – самый интересный объект. Все остальное – лица, ковер – такое же, как на всех собраниях АБД. Даже мой сосед. Иногда это толстый мужчина, иногда худой, иногда – женщина. Но это все равно – все они одинаковые.
Но ты можешь построить свое будущее из чего угодно. Из какой-нибудь крошки или искры. Из желания двигаться вперед, медленно, один шаг за другим. Ты можешь построить на руинах просторный город.
А вот какая я сейчас: сижу – ноги вместе, руки на коленях. Воротничок шелковой блузки застегнут под самое горло, на стандартном шерстяном поясе от юбки герб средней школы для девочек «Куинси Эдвардс». Пояс колется, мне хочется почесаться, но я не могу себе этого позволить. Она воспримет это как признак того, что я волнуюсь. А я не волнуюсь, я больше никогда в жизни не буду волноваться.
Она моргает. Я – нет. Она – это миссис Тьюлл, директриса с лицом как у прижавшейся к стеклу аквариума рыбы, у нее неестественно большие, выпученные глаза.
– У тебя дома все хорошо, Магдалина?
Странно слышать из ее уст мое полное имя. Меня всегда звали Лина.
– Все хорошо, – отвечаю я.
Директриса просматривает бумаги на своем столе. В ее кабинете царит порядок, все на своих местах. Даже стакан с водой стоит строго по центру подставки. Исцеленные всегда тяготели к порядку, они любят все расправлять, выстраивать по ранжиру, корректировать. Чистота и аккуратность – признаки благочестия, порядок возвышает. Я так думаю, что это их пристрастие помогает им хоть чем-то заполнить долгие и пустые часы своего существования.
– Ты живешь с сестрой и ее мужем, это так?
Я киваю и повторяю краткую историю моей новой жизни.
– Мои родители погибли во время одного из инцидентов.
Это не такая уж и неправда. Прошлая Лина тоже была сиротой, не хуже новой.
Мне не обязательно объяснять, что это был за инцидент, все уже слышали об этих событиях: в январе Сопротивление спланировало и впервые провело жестокую акцию, которую власти при всем желании не смогли бы скрыть. В нескольких крупных городах члены Сопротивления при поддержке сочувствующих и в некоторых случаях молодых не исцеленных устроили взрывы в важных муниципальных зданиях одновременно.
В Портленде выбор пал на «Крипту». В последующем за взрывом хаосе погибло несколько штатских. Полиция и регуляторы сумели восстановить порядок, но несколько сотен заключенных все же смогли убежать.
Ирония судьбы – моя мама десять лет потратила на то, чтобы процарапать в тюремной стене туннель для побега, а могла просто подождать еще шесть месяцев и спокойно выйти на свободу.
Миссис Тьюлл кривится.
– Да, я читала об этом в твоих документах.
За спиной у директрисы гудит увлажнитель, но воздух все равно сухой. В кабинете пахнет бумагой и немного лаком для волос. Сидеть здесь в шерстяной юбке жарко. У меня по спине тонкой струйкой стекает пот.
– Ты, похоже, трудно приспосабливаешься к новому коллективу. Это нас беспокоит, – говорит миссис Тьюлл и сверлит меня своими рыбьими глазами. – Ты ела завтрак в одиночестве.
Это уже обвинение.
Даже новая Лина немного растерялась. Хуже, чем отсутствие друзей, только жалость по этому поводу.
– Честно сказать, мне трудно найти общий язык с девочками, – говорит новая Лина. – Они кажутся мне немного… немного незрелыми.
Пока говорю, я слегка поворачиваю голову, так, чтобы директриса могла увидеть треугольный шрам у меня под левым ухом.
Выражение лица директрисы сразу становится мягче.
– Да, конечно. В конце концов, большинство девочек младше тебя, им еще нет восемнадцати, они не прошли процедуру.
Я развожу руками, как бы говоря: «В этом все и дело». Голос миссис Тьюлл звучит уже не так строго, но она со мной еще не закончила.
– Миссис Фиерштейн говорит, что ты опять заснула на ее уроке. Мы обеспокоены, Лина. Наша нагрузка для тебя слишком тяжелая? Ты не высыпаешься?
– Да, последнее время мне тяжело справляться с нагрузкой, – признаю я. – Это все из-за работы в АБД.
Миссис Тьюлл поднимает брови.
– Я не знала, что ты состоишь в АБД.
– Дивизион «А», – говорю я. – В следующую пятницу у нас большой митинг. Вообще-то сегодня у нас собрание по организационным вопросам, на Манхэттене. Я бы не хотела опоздать.
– Конечно, конечно, мне известно о митинге.
Миссис Тьюлл приподнимает стопку бумаг, постукивает краем стопки по столу, чтобы выровнять края, и убирает ее в полку. Можно смело сказать, что я выкрутилась. АБД – магические буквы. «Америка без делирии». Сезам, откройся! Теперь директриса – сама доброта.
– То, что ты пытаешься совмещать учебу с внепрограммной деятельностью, вызывает уважение. Мы поддерживаем то, чем занимается АБД. Но, Лина, постарайся найти баланс. Я бы не хотела, чтобы твои оценки ухудшились из-за твоей общественной деятельности, какой бы важной она ни была.
– Я понимаю, – говорю я и с виноватым видом опускаю голову.
Новая Лина хорошая актриса. Миссис Тьюлл улыбается.
– Теперь иди. Мы не хотим, чтобы ты опоздала на свое собрание.
Я встаю и вешаю сумку на плечо.
– Спасибо.
Миссис Тьюлл кивает в сторону двери, это означает, что я могу идти.
Я иду по коридору: безупречно чистый линолеум, белые стены, тишина. Все студентки уже разошлись по домам.
Потом открываю двустворчатые двери и вижу перед собой ослепительно белый пейзаж – ранний мартовский снег, резкий свет, стволы деревьев в черных ножнах льда. Я запахиваю куртку, топаю к железным воротам и выхожу на Восьмую авеню.
Вот такая я теперь. Мое будущее здесь, в этом городе с сосульками, которые грозят в любую секунду сорваться с крыши и пронзить тебе голову.
Такого автомобильного движения, как в пригородах Нью-Йорка, я не видела в своей жизни. В Портленде мало у кого была машина на ходу. В Нью-Йорке люди богаче и могут позволить себе бензин. Когда я впервые оказалась в Бруклине, я часто гуляла по Таймс-сквер только для того, чтобы посмотреть на машины, иногда можно было увидеть сразу дюжину, как они едут одна за другой.
Но сейчас, пока я добираюсь на Манхэттен, движения почти нет. Мой автобус застопорился за автобусом, который въехал задом в снежный, покрытый копотью занос, и к тому времени, когда я добираюсь до Джавитс-центра, собрание АБД уже началось. На крыльце пусто, и в просторном холле тоже ни души, слышу только нарастающее гудение микрофона и бурные аплодисменты. Я поскорее иду к металлодетектору и демонстрирую содержимое своей сумки, потом встаю, расставив руки и ноги, а какой-то человек бесстрастно проводит металлоискателем по моей груди и между ног. Давно прошли те времена, когда меня смущали подобного рода процедуры. Дальше – к складному столику, который стоит как раз напротив массивной двустворчатой двери. За дверьми я слышу еще один всплеск аплодисментов и снова усиленный микрофоном громогласный, страстный голос. Слов не разобрать.
– Идентификационную карточку, пожалуйста, – скучным голосом говорит женщина-волонтер за столиком.
Я жду. Женщина сканирует мою карточку, а потом кивает мне в сторону двери.
Конференц-зал невероятных размеров – тысячи на две мест – и, как всегда, полон. Рядом со сценой, слева с самого края, есть несколько пустых стульев. Я прохожу вдоль стенки и стараюсь, не привлекая внимания, сесть на свободное место. Но волноваться не стоит. Все внимание собравшихся приковано к мужчине, который стоит за кафедрой. Атмосфера наэлектризована, такое ощущение, что тысячи и тысячи капель увеличиваются в размерах и вот-вот обрушатся с потолка вниз.
– …этого недостаточно для гарантии нашей безопасности, – говорит мужчина за кафедрой.
Его голос заполняет конференц-зал. В свете флуоресцентных ламп черные волосы мужчины похожи на блестящий шлем.
– Нам рассказывают о риске, страданиях и побочных эффектах. Но что грозит нам, всему обществу, если мы не будем действовать? Если не настаивать на всеобщей защите, какая польза от частичного здоровья и благополучия?
Редкие аплодисменты. Томас поправляет запонки и наклоняется ближе к микрофону.
– Это должно быть нашей единственной целью. Эта цель должна объединить всех нас. В этом смысл нашей демонстрации. Мы требуем, чтобы наше правительство, наши ученые, наши учреждения защитили нас. Мы требуем, чтобы они верили в свой народ, верили в Бога и порядок. Разве сам Господь на пути к совершенному созданию тысячелетиями не отказывался от миллионов видов, которые были с какими-нибудь изъянами? Разве нас не учили, что и для создания лучшего общества необходимо вычищать из его рядов слабых и больных?
Аплодисменты нарастают. Я тоже аплодирую. Лина Морган Джонс аплодирует.
Это моя миссия, задание, которое мне дала Рейвэн. Наблюдать за АБД. Влиться в их ряды. Ждать.
Больше мне ничего не сказали.
– И наконец, мы требуем, чтобы правительство выполняло обещания, данные в руководстве «Ббс», а именно гарантировали нашим городам и нашим людям безопасность, благополучие и счастье.
Я наблюдаю. Ярко освещенные ряды.
Бледные, одутловатые лица. Испуганные и благодарные. Лица исцеленных.
Серый ковер вытоптали тысячи ног.
Рядом со мной лысый мужчина. Он сопит. Брюки подтянуты высоко на большой живот.
Возле сцены – небольшая огороженная площадка. За оградой – три стула. Занят только один.
Парень.
Из всего, что я вижу, этот парень – самый интересный объект. Все остальное – лица, ковер – такое же, как на всех собраниях АБД. Даже мой сосед. Иногда это толстый мужчина, иногда худой, иногда – женщина. Но это все равно – все они одинаковые.