Лорен Оливер. Пандемониум

   Второе ведро чуть больше первого, и передвигаться с ним, когда оно полное, труднее. Я сгибаюсь в три погибели и тащу его обеими руками. Ведро больно бьет по голени, но с этим я ничего не могу поделать. Я выбираюсь на берег и со вздохом облегчения опускаю ведро на землю. Как дотащить до хоумстида два полных ведра сразу, я понятия не имею. Это нереально. У меня уйдет на это несколько часов.
   – Готова? – спрашивает Рейвэн.
   – Дай мне секунду, – прошу я и наклоняюсь, уперевшись руками в колени.
   Руки у меня немного трясутся. Солнечные лучи пробиваются сквозь кроны деревьев, река говорит на своем древнем языке, птицы стремительно перелетают с ветки на ветку. Мне очень не хочется уходить отсюда.
   «Алексу здесь бы понравилось», – непроизвольно думаю я.
   А я так старалась не произносить в мыслях его имя, не допускать его в свое сознание.
   На противоположном берегу маленькая темно-синяя птичка чистит клювом перышки, и меня вдруг захлестывает непреодолимое желание раздеться догола и нырнуть в реку, смыть с себя слои грязи, пота и сажи, которые я не могла соскрести в хоумстиде.
   – Отвернись, пожалуйста, – прошу я Рейвэн.
   Рейвэн забавляет моя просьба, она закатывает глаза, но тем не менее отворачивается.
   Я, извиваясь, выскальзываю из брюк, стягиваю майку и бросаю все на траву. Повторный заход в реку приносит боль и наслаждение одновременно – леденящий холод пронизывает меня насквозь. Я бреду к середине реки, здесь камни на дне крупные и плоские, а течение сильно бьет по ногам. Река не очень широкая, но у небольшого водопада образовалась глубокая яма, настоящая купальня. Вода такая черная и холодная, что я стою на краю этой ямы и никак не могу заставить себя сделать решающий шаг.
   – Я не собираюсь ждать тебя вечно, – не оборачиваясь, кричит мне Рейвэн.
   – Пять минут, – кричу я в ответ и, вытянув руки вперед, ныряю.
   Холод встречает меня, как непробиваемая стена, он разрывает каждую клеточку моего тела, в ушах стоит нескончаемый звон. Холод выбивает из меня весь воздух, я с открытым ртом выныриваю на поверхность и вижу, что солнце поднялось выше, а небо стало более насыщенным и плотным, чтобы удержать светило над горизонтом.
   И в эту секунду холод вдруг исчезает. Я снова ныряю и позволяю течению бороться с моим телом. Погрузившись в воду с головой, я почти понимаю ее журчащий, булькающий язык. Под водой я слышу, как река произносит имя, о котором я так старалась не думать, – «Алекс, Алекс, Алекс» – и слышу, как она уносит его вниз по течению. Я выхожу из реки на берег, дрожу и смеюсь одновременно. Я одеваюсь, клацая зубами, ногти у меня посинели от холода.
   – Никогда не слышала, как ты смеешься, – замечает Рейвэн, после того как я оделась.
   Она права. Я не смеялась с тех пор, как оказалась в Дикой местности. А сейчас смеюсь, как дурочка, и мне становится легче.
   – Ты готова?
   – Готова.
   В этот первый день я вынуждена переносить по одному ведру зараз. Я тащу ведро обеими руками, расплескиваю воду, обливаюсь потом и сыплю проклятиями. Медленный переход мелкими шажками, ставлю ведро на землю, возвращаюсь назад и беру второе ведро. Еще несколько футов вперед. Потом – остановка и короткая передышка.
   Рейвэн идет впереди. Временами она останавливается, ставит ведра и обдирает полоски коры с деревьев, а потом разбрасывает по тропинке, чтобы я не сбилась с пути, даже если потеряю ее из виду. Через полчаса она возвращается и приносит мне жестяную кружку кипяченой воды и небольшой суконный мешочек с миндалем и изюмом. Солнце уже высоко, яркие лучи, как кинжалы, проникают между деревьев.
   Рейвэн не уходит, но и помощь не предлагает, а я не прошу. Она бесстрастно наблюдает за тем, как я мучительно и медленно продвигаюсь через лес.
   Время перехода – два часа. Результат – на ладонях три волдыря, один размером с вишню. Руки трясутся так сильно, что я с трудом доношу их до лица, чтобы вытереть пот. На одной руке металлическая ручка ведра до крови содрала кожу.
   За ужином Тэк накладывает мне самую большую порцию риса с фасолью. И хотя из-за волдырей я едва удерживаю в руке вилку, а у Сквирла подгорел до коричневой корки рис, мне кажется, что это самая вкусная еда, какую я пробовала с тех пор, как оказалась в Дикой местности.
   После ужина на меня наваливается такая усталость, что я даже не раздеваюсь перед сном и засыпаю в ту секунду, когда голова касается подушки, забыв попросить Бога сделать так, чтобы утром я не проснулась.
   И только на следующее утро я понимаю, какой наступил день. Двадцать шестое сентября.
   Вчера Хана прошла процедуру исцеления.
   Ханы больше нет.
   Я не плакала с тех пор, как умер Алекс.
 
   Алекс жив.
   Это становится моей мантрой, историей, которую я рассказываю себе каждый раз, когда выныриваю из-под земли в темный туманный рассвет и начинаю мучительно медленно бегать.
   Ноги дрожат, легкие разрываются от напряжения, но, если добегу до разбомбленного банка, – Алекс жив.
   Сначала – сорок футов, потом – шестьдесят; две минуты без остановки, потом – четыре.
   Если смогу добежать вон до того дерева – Алекс вернется.
   Алекс стоит сразу за тем холмом. Если я, не останавливаясь, добегу до вершины – Алекс будет там.
   Поначалу я спотыкаюсь и около дюжины раз чуть не подворачиваю лодыжку. Я не привыкла бегать по захламленной земле и в сумеречном рассвете почти ничего не вижу. Но зрение становится острее, а ноги запоминают маршрут, и через пару недель мое тело привыкает ко всем неровностям местности, легко распознает руины домов и все повороты разбомбленных улиц, а потом я, уже не глядя под ноги, пробегаю всю главную улицу до конца.
   Дистанция увеличивается, я бегу быстрее.
   Алекс жив. Еще немного, последний рывок, и ты его увидишь.
   Когда мы с Ханой выступали в одной команде на соревнованиях по кроссу, мы часто играли в такую игру. Бег – спорт интеллектуальный. Ты бежишь настолько хорошо, насколько хорошо подготовлена, а подготовлена ты хорошо, если хорошо шевелишь мозгами. Если пробежишь все восемь миль, не переходя на шаг, получишь сто процентов на тестах по истории. Таким способом мы с Ханой и пользовались. Иногда это срабатывало, иногда – нет. Иногда мы сдавались на седьмой миле и начинали хохотать: «Упс! Прощайте наши баллы по истории».
   Но дело вот в чем: на самом деле нас это мало волновало. В мире без любви не делают ставки.
   Алекс жив. Раз-два, раз-два. Я бегу, пока у меня не распухают ступни, а волдыри на пальцах начинают лопаться и кровоточить. Рейвэн ругает меня, пока готовит ванночку с холодной водой для моих ног, она говорит, чтобы я соблюдала осторожность, предупреждает о возможной инфекции. Здесь антибиотики под ногами не валяются.
   А на следующее утро я перебинтовываю пальцы на ногах, надеваю кроссовки и снова бегу.
   Если ты сможешь… чуть-чуть дальше… чуть-чуть быстрее… ты увидишь, увидишь, увидишь. Алекс жив.
   Я не сошла с ума. На самом деле я знаю, что нет. Как только дистанция остается позади и я, прихрамывая, возвращаюсь к фундаменту разрушенной церкви, я словно натыкаюсь на стену – Алекса больше нет, и никакие пробежки, никакое насилие над собой не вернут его назад.
   Я это понимаю. Но есть один момент: когда я бегу, всегда на какую-то долю секунды меня пронзает острая боль, она не дает дышать, перед глазами у меня все плывет. И в эту долю секунды, когда боль становится непереносимой, я боковым зрением вижу слева от себя цветную вспышку – золотисто-каштановые волосы, венок из огненных листьев, – и я понимаю, что, стоит мне повернуть голову, он будет там. Алекс стоит там, смотрит на меня, смеется, протягивает ко мне руки.
   Естественно, я никогда не смотрю в ту сторону. Но наступит день, и я посмотрю. Я сделаю это, и он будет там, и все будет хорошо.
   Но пока этот день не наступил, я бегу.

Сейчас

   После собрания АБД я вместе с толпой выхожу из Джавитс-центра на улицу. Энергия никуда не делась, она продолжает пульсировать среди нас, но солнечный свет и холод ранней весны делают ее злее, превращает в импульс к разрушению.
   У тротуара нас ожидают автобусы, к ним уже змейками потянулись очереди из участников собрания. Я прождала полчаса и успела три раза увидеть, как отходят и возвращаются автобусы, и тут понимаю, что обронила в конференц-зале перчатку. Приходится прикусить язык, чтобы не выругаться. Меня со всех сторон окружают исцеленные, и мне совсем не хочется привлекать их внимание нестандартным поведением.
   Впереди всего двадцать человек, и я в какой-то момент решаю не возвращаться за перчаткой. Но последние полгода приучили меня к бережливости. В Дикой местности небрежное отношение к вещам – грех и почти всегда приводит к несчастью. Выбросишь сегодня, завтра останешься с голой задницей – еще одна мантра Рейвэн.
   Я выбираюсь из очереди и направляюсь к блестящим стеклянным дверям центра. Меня провожают озадаченные и недовольные взгляды исцеленных. Регулятор, который состоял при металлодетекторе у входа в зал, ушел, правда, оставил на посту рацию и пластиковый стаканчик с недопитым кофе. Женщина, которая проверяла мою идентификационную карточку, тоже ушла, со складного столика исчезли все листовки АБД. Верхний свет выключен, и холл в полумраке кажется даже больше, чем при полном освещении.
   Я распахиваю двери в конференц-зал и на секунду теряю ориентацию в пространстве. Я словно падаю с высоты на снежную вершину огромной горы. Картинка проецируется на большой экран, тот, на который совсем недавно проецировался портрет Джулиана Файнмэна. В зале весь свет выключен, и слайд поэтому очень яркий и четкий. Я отлично вижу темные, похожие на густой мех кольца деревьев у подножия горы и острые пики вершины в ярко-белых чепчиках снега. Это так красиво, что у меня даже на секунду перехватывает дыхание.
   Потом картинка исчезает. Теперь я смотрю на бледно-желтый песчаный берег и сине-зеленые волны океана. Я делаю несколько шагов в зал и едва сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Последний раз я видела океан в Портленде, до побега в Дикую местность.
   Картинка снова меняется. Теперь на экране огромные деревья тянутся к небу, кусочки которого едва проглядывают сквозь густую листву. Солнечные лучи под острым углом падают на красноватые стволы деревьев, на траву и кудрявый зеленый папоротник. Я, как загипнотизированная, прохожу дальше и натыкаюсь на складной металлический стул. Вдруг кто-то вскакивает с первого ряда, тень плывет по экрану и заслоняет собой часть леса на слайде. Экран гаснет, загорается свет. Силуэт – это Джулиан Файнмэн. У него в руке пульт дистанционного управления.
   – Что ты здесь делаешь? – требовательно спрашивает он.
   Понятно, что я застала его врасплох, он даже не ждет ответа и сообщает серьезным голосом:
   – Собрание уже кончилось.
   Я чувствую, что за этой его агрессивной манерой скрывается что-то еще. Ему неловко. Теперь я уверена, что это его секрет – он сидел в темном зале и представлял себя в других местах. Он рассматривал красивые виды.
   Я настолько удивлена, что с трудом выдавливаю из себя ответ:
   – Я… я потеряла перчатку.
   Джулиан отводит взгляд, его пальцы крепко сжимают пульт. Но когда его взгляд снова переключается на меня, я вижу, что к нему вернулись самообладание и хорошие манеры.
   – Где ты сидела? – спрашивает он. – Я могу помочь поискать.
   – Не надо, – отрывисто и слишком уж громко говорю я.
   Должно быть, я все еще в шоке. Воздух между нами наэлектризован, как это было в зале во время собрания. Внутри меня поселяется ноющая боль. Эти слайды, океан на огромном экране… Когда я смотрела на них, мне казалось, что я могу упасть в чащу леса, могу, как взбитые сливки с ложки, слизнуть снег с вершины горы. Жаль, что я не могу попросить Джулиана выключить свет в зале и еще раз показать мне эти слайды.
   Но он – Джулиан Файнмэн, он – воплощение всего того, что я ненавижу, и я ни о чем не стану его просить.
   Я быстро прохожу к своему месту. Джулиан хоть и не двигается, но не спускает с меня глаз. Он замер, как статуя напротив погасшего экрана, только перемещается взгляд, я чувствую его у себя на затылке, на спине, в волосах. Я без труда нахожу перчатку, поднимаю ее с пола и демонстрирую Джулиану.
   – Нашла, – докладываю я, но при этом стараюсь не смотреть на него.
   Потом быстро иду к выходу, но он останавливает меня вопросом:
   – Долго ты здесь стояла?
   – Что? – Я оборачиваюсь и смотрю на Джулиана, но по его лицу ничего невозможно понять.
   – Долго ты здесь стояла? Сколько слайдов ты видела?
   Я не знаю, что ответить, вдруг это какая-то проверка.
   – Я видела гору, – наконец говорю я.
   Джулиан смотрит под ноги, потом снова на меня. Даже на таком расстоянии поражает чистый синий цвет его глаз.
   – Мы вычисляем, где находятся базы, – говорит он и вскидывает голову, как будто ждет, что я стану ему возражать. – Лагеря заразных. Используем для этого все технологии видеонаблюдения.
   Вот еще одно открытие: Джулиан Файнмэн – лжец.
   Но в то же время то, что он произносит это слово вслух, свидетельствует об определенном прогрессе. Два года назад считалось, что заразных вообще не существует. Считалось, что нас уничтожили во время блица. Для исцеленных мы были мифическими персонажами, как единороги или оборотни.
   Так было до инцидентов, до того, как Сопротивление начало активные действия и стало уже нереально игнорировать наше существование.
   Я заставляю себя улыбнуться.
   – Надеюсь, вы их найдете, – говорю я. – Всех до одного.
   Джулиан кивает.
   Я разворачиваюсь к выходу и добавляю:
   – Пока они не добрались до вас.
   – Что ты сказала? – резко и громко спрашивает Джулиан.
   Я бросаю взгляд через плечо.
   – Пока они не добрались до нас, – говорю я, толкаю двери и выхожу из зала.
 
   К тому времени, когда я возвращаюсь в Бруклин, солнце уже опустилось за горизонт. В квартире холодно. Шторы задернуты, в коридоре горит одна-единственная лампочка. В серванте у входа в столовую – тоненькая стопка писем.
   На первом конверте прямо над адресом аккуратно напечатано: «Всеобщее исцеление – залог всеобщей безопасности».
   А чуть ниже: «Пожалуйста, поддержите АБД».
   Рядом с почтой маленький серебряный поднос для наших идентификационных карточек. Две карточки лежат строго в одну линию. На фотокарточках Ребекка Энн Шерман и Томас Клайв Шерман, оба c серьезными лицами и смотрят прямо перед собой. У Ребекки большие карие глаза, иссиня-черные волосы аккуратно расчесаны на прямой пробор. У Томаса волосы подстрижены так коротко, что сложно определить, какого они цвета, глаза полузакрыты, как будто он вот-вот заснет.
   Под карточками лежат аккуратно подшитые документы. Если их полистать, можно узнать все о Ребекке и Томасе: дату и место рождения; имена родителей, бабушек и дедушек; размер заработка; школьный аттестат; случаи неповиновения; баллы на эвалуации; дата и место свадебной церемонии; все предыдущие адреса.
   Естественно, ни Ребекки, ни Томаса не существует, так же как не существует неулыбчивой девушки с тонким лицом по имени Лина Морган Джонс. Моя идентификационная карточка занимает место рядом с карточкой Ребекки. Никогда не знаешь, когда будет проводиться рейд или перепись. Документы всегда лучше держать под рукой. Вообще лучше, чтобы тут никто не рылся.
   Только поселившись в Нью-Йорке, я поняла, почему Рейвэн так одержима порядком. Все должно быть ровно и гладко, ни крошки на столе.
   Лишь соблюдая порядок, не оставишь следов для преследователя.
   Шторы в гостиной задернуты, они сохраняют тепло и уберегают от любопытных глаз соседей, регуляторов или патрулей. В Зомбиленде всегда кто-то за кем-то наблюдает. А чем еще людям заниматься? Они не думают. Не испытывают сильных эмоций – ни печали, ни ненависти. Они не чувствуют ничего, кроме страха и страсти к порядку и контролю.
   В самом конце квартиры – кухня. На стене над столом висят две фотографии Томаса Файнмэна и Кормака Т. Холмса, ученого, которому приписывается самая первая успешная процедура исцеления.
   В углублении в стене за плитой – маленькая кладовка. В кладовке узкие полки, сплошь уставленные продуктами. Голодные времена не так просто выкинуть из памяти, и теперь мы, все, кто испытал это на себе, превратились в скрытых тезавраторов.^[14] Мы таскаем в карманах плитки гранолы и пакетики с сахаром.
   Никогда не знаешь, когда вернется голод.
   Одна из стенок кладовки на самом деле потайная дверь. За дверью лестница из грубо струганных досок. Я открываю дверь и слышу доносящиеся из подвала отрывистые голоса. В подвале горит тусклый свет. Рейвэн и Тэк ругаются, к этому я уже привыкла.
   – Я просто не понимаю, – с болью в голосе говорит Тэк, – почему мы не можем быть честны друг с другом. Мы же на одной стороне.
   – Тэк, ты сам понимаешь, что это нереально, – резко отвечает Рейвэн. – Так будет лучше. Ты должен мне верить.
   – Так это же ты не доверяешь…
   Я закрываю за собой дверь, но, чтобы они знали о моем приходе, делаю это громче, чем обычно, и Тэк тут же замолкает. Ненавижу, когда они ругаются, до побега в Дикую местность я никогда и не слышала, чтобы взрослые ругались. Правда, со временем я привыкла. Пришлось. Похоже, Рейвэн и Тэк всегда из-за чего-нибудь спорят.
   Когда я спускаюсь в подвал, Тэк поворачивается ко мне спиной и проводит ладонью по лицу.
   – Ты опоздала, – не поздоровавшись, говорит Рейвэн, – собрание давно закончилось. Что-то произошло?
   – Пропустила первый круг автобусов, – объясняю я и, пока Рейвэн не начала читать мне мораль, продолжаю: – Забыла в зале перчатку, пришлось возвращаться. Я разговаривала с Джулианом Файнмэном.
   – С кем? – выпаливает пораженная Рейвэн, а Тэк вздыхает и трет лоб.
   – Ну, только минуту. – Я хочу рассказать им о слайдах, но в последнюю секунду решаю, что лучше не надо. – Это было круто. Ничего страшного не случилось.
   – Это не круто, Лина, – говорит Тэк. – Что мы тебе говорили? Нельзя привлекать к себе внимание.
   Иногда мне кажется, что Рейвэн и Тэк слишком уж серьезно относятся к своей роли строгих опекунов. Я едва сдерживаюсь, чтобы не сказать им об этом.
   – Да ничего страшного не случилось, – повторяю я. – Я ничем не рисковала.
   – Риск есть всегда. Ты что, это не усвоила? Мы…
   – Все она усвоила, – перебивает Тэка Рейвэн. – Тысячу раз ей это говорили. Оставь ее в покое, ладно?
   Тэк секунду молча смотрит на Рейвэн, губы его превратились в тонкую белую линию. Рейвэн спокойно выдерживает его взгляд. Я знаю, что они ругались по другой причине и дело вовсе не во мне, но все равно чувствую себя виноватой. Я все усугубила.
   – Тебя никогда не поймешь, – тихо говорит Тэк.
   Не думаю, что эти слова сказаны в мой адрес. А потом Тэк проходит мимо меня и, громко топая, поднимается наверх.
   – Ты куда собрался? – требовательно спрашивает Рейвэн.
   В ее глазах мелькает что-то, растерянность или страх, но через мгновение исчезает, и я не успеваю определить, что именно.
   – Наверх, – не оборачиваясь, отвечает Тэк. – Здесь дышать нечем. Задохнуться можно.
   Хлопает потайная дверь в кладовке, и мы с Рейвэн остаемся одни.
   Некоторое время мы стоим молча, а потом Рейвэн усмехается и машет рукой.
   – Не обращай на Тэка внимания, – говорит она. – Ты же его знаешь.
   – Ага.
   Мне как-то не по себе. Ссора испортила атмосферу в подвале, Тэк прав, здесь тяжело дышать. А вообще подвал – мое любимое место в доме, и Рейвэн с Тэком тоже его любят. Только здесь мы можем сбросить маски, отказаться от чужих имен и выдуманного прошлого.
   Здесь я чувствую себя дома. Комнаты наверху похожи на жилые комнаты, там пахнет, как в нормальном доме, в них много самых обычных вещей, но все равно там как-то не так, будто дом чуть-чуть сместился в пространстве.
   В подвале, по сравнению с комнатами, полный бардак. Рейвэн не успевает наводить порядок после Тэка. Кругом свалены книги – настоящие, запрещенные старые книги. Тэк их собирает. Даже не собирает, а запасает, как мы запасаем еду. Я несколько раз пробовала читать, просто чтобы узнать, как жили люди до того, как изобрели процедуру исцеления, до того, как они возвели все эти заборы и границы. Но стоило мне представить, как все это было, у меня начинало щемить сердце. Лучше, гораздо лучше не думать об этом.
   Алекс любил книги. Это он открыл для меня поэзию. И это еще одна причина, по которой я больше не могу читать.
   Рейвэн вздыхает и начинает собирать разбросанные на хромом столике в центре подвала бумаги.
   – Это все чертов митинг, – говорит она. – Все из-за него дерганые.
   – А в чем проблема?
   Рейвэн отмахивается.
   – Да как всегда, слухи о бунте. В подполье говорят, что стервятники затевают что-то серьезное. Но точно ничего не известно.
   Голос Рейвэн становится жестким. Я даже произносить слово «стервятники» не люблю. От него во рту остается неприятный привкус какой-то гнили и пепла. Мы все – заразные, участники Сопротивления – ненавидим стервятников. Они все портят. Все согласны, что стервятники разрушат и уже разрушают все, чего мы с таким трудом пытаемся достичь. Они такие же заразные, как мы, только нетерпимые. Мы хотим разрушить стены и избавить людей от процедуры исцеления. Стервятники хотят уничтожить все, хотят грабить, убивать, спалить весь мир дотла.
   Я сталкивалась с ними всего один раз, но до сих пор вижу их в кошмарах.
   – Они не организованы, – говорю я. Рейвэн пожимает плечами.
   – Надеюсь.
   Она кладет книги одна на другую и тщательно выравнивает края стопок. На секунду мне становится ее жаль. Вот она стоит в центре захламленной комнаты и складывает книжки в стопки, как будто это что-то может изменить.
   – Я могу что-то сделать?
   – Не волнуйся. – Рейвэн натянуто улыбается. – Это моя забота.
   Еще одно любимое выражение Рейвэн. Оно, как и фраза «прошлое умерло», стало ее заклинанием.
   «Это моя забота. Ты делаешь то, что я говорю».
   Я думаю, что нам всем необходимы заклинания, истории, которые мы рассказываем самим себе. Они помогают идти вперед, жить дальше.
   – Ладно.
   Мы стоим в подвале. Так странно – иногда ближе Рейвэн у меня никого нет, она для меня как семья. А иногда я понимаю, что знаю о Рейвэн не больше, чем знала в августе, когда она нашла меня в лесу. Я до сих пор не знаю, кем она была до того, как появилась в Дикой местности. Эту часть себя она хранит где-то очень глубоко внутри, и заглянуть туда невозможно.
   – Иди, – говорит Рейвэн и кивает в сторону лестницы, – уже поздно. Поешь что-нибудь.
   По пути к лестнице я провожу пальцами по железному номерному знаку, который мы приколотили к стене. Этот знак мы нашли во время перехода. Тогда мы от усталости, голода, холода и болезней были как никогда близки к смерти. Знак заметил в грязи Брэм. Когда он его поднял, как раз выглянуло из-за туч солнце. Знак засверкал и чуть не ослепил меня. Я с трудом прочитала слова под номером: «Свобода или смерть».
   Старые слова, из-за них я чуть на колени не упала.
   «Свобода или смерть».
   Три слова. Шестнадцать букв. Я ощущаю их пальцами на металлической поверхности.
   Еще одна история. Мы крепко за них держимся, и наша вера становится реальностью.

Тогда

   С каждым днем становится холоднее. Утром трава покрыта инеем. Во время пробежки морозный воздух обжигает легкие. Вода у берега реки покрыта тонким льдом, когда мы набираем воду в ведра, лед ломается и царапает лодыжки. Вялое, бледное солнце все раньше опускается за горизонт.
   Я набираюсь сил. Я – камень, который вымывает из земли медленный поток воды; я – дерево, обожженное огнем. Мои мышцы превращаются в канаты, ноги крепкие, как дерево, ладони в мозолях и ступни тоже стали твердыми, как камень. Я бегаю каждое утро. Каждый день я, хоть у нас и принято меняться, вызываюсь носить воду. Скоро наступает день, когда я могу самостоятельно, без передышек донести полные ведра с водой от реки до хоумстида.