Мы оцениваем благородство двух друзей, исходя из того, кто из них способен на большую бескорыстную жертву ради другого.
В XIX веке один философ сказал: «Пусть вашей целью будет всегда любить больше, чем любят вас; не будьте в любви вторым». Когда дело касается людей, мне иногда удаётся выполнить эту заповедь, но в моих отношениях с преданной собакой я всегда оказываюсь вторым. Какие это необычные и единственные в своём роде узы! Вы когда-нибудь задумывались над их необычностью? Человек – существо, наделённое разумом и высокоразвитым чувством моральной ответственности, существо, для которого высшей и благороднейшей верой сала вера в братскую любовь, – именно тут вдруг оказывается менее благородным, чем четвероногий хищник. Говоря так, я вовсе не позволяю себе впасть в сентиментальный антропоморфизм. Даже самая высокая человеческая любовь порождается не рассудком, не специфически человеческим нравственным чувством, а берет начало в гораздо более глубоких и древних чисто эмоциональных, а значит, инстинктивных слоях. Самое безупречное и нравственное поведение утрачивает цену в наших глазах, если оно диктуется только рассудком. Элизабет Броунинг писала:
Не знаю, откуда возникло это выражение. Но я считаю его очень удачным, потому что всегда стараюсь провести день со своей собакой, если встаю с утра в собачьем настроении.
Когда я тупею от умственной работы, когда интеллигентные разговоры и необходимость быть любезным с гостями начинают приводить меня в бешенство, а один вид пишущей машинки нагоняет мучительную тоску, как это обычно случается к концу весеннего семестра, тогда я принимаюсь «гонять собак». Я удаляюсь от себе подобных и ищу общества животных – и по следующей причине: среди моих знакомых нет ни одного человека, достаточно ленивого для того, чтобы составить мне компанию, когда мной овладевает это настроение. Ведь я наделён бесценным даром в минуты безмятежного блаженства совершенно отключать свои мыслительные способности, без чего невозможно полное душевное спокойствие. Когда я в жаркий летний день переплываю Дунай и, точно крокодил на отмели, нежусь в тихой заводи величественной реки, среди природы, словно бы не ведающий о существовании человеческой цивилизации, тогда мне изредка удаётся достичь того чудесного состояния, к обретению которого стремились мудрые буддийские отшельники. Я не засыпаю, но все мои чувства как будто растворяются в гармоничном единении с природой, мысли замирают, время утрачивает смысл, и когда солнце склоняется к закату и вечерняя прохлада заставляет меня вспомнить, что мне ещё предстоит одолеть вплавь пять километров, я не могу сообразить, секунды или годы прошли с того мгновения, когда я выбрался на песчаный берег.
Эта животная нирвана – лучшее средство от умственного переутомления, целительный бальзам для душевного состояния современного, торопящегося, вечно чем-то озабоченного человека с истерзанными нервами. Мне не всегда удаётся обрести такую бездумную безмятежность дочеловеческого рая, но успех бывает вероятнее в обществе четвероногого спутника, все ещё полноправного обитателя этого рая. Таковы несомненные и глубокие причины, почему мне нужна собака, которая верно следовала бы за мной, но при этом сохраняла бы дикую внешность, чтобы не портить пейзажа напоминанием о цивилизации.
Вчера уже на заре было так жарко, что о работе – умственной работе – нечего было и думать. День, словно нарочно предназначенный для того, чтобы провести его на Дунае! Я вышел из дому, вооружённый сачком и стеклянной банкой, потому что всегда приношу из таких экскурсий живой корм для моих рыбок. И, как всегда, моё снаряжение послужило для Сюзи сигналом, что я – в «собачьем настроении» и предстоит счастливый день. Она убеждена, что эти прогулки я совершаю ради неё и, быть может, она не так уж далеко от истины. Сюзи знает, что я не просто позволяю ей сопровождать себя, но и очень дорожу её обществом. И все же до ворот она идёт у самой ноги: а вдруг я про неё забуду? Однако на улице она гордо задирает пушистый хвост и лёгкой рысцой бежит впереди меня – её танцующая эластичная пробежка объявляет все собакам, что Сюзи никого из них не боится, даже когда с ней нет Волка II. С на редкость уродливым псом бакалейщика – надеюсь, бакалейщик этой книги не прочтёт – она обычно завязывает короткий флирт. К величайшему неудовольствию Волка II, Сюзи питает некоторую слабость к этому пятнистому уродцу, она морщит нос и скалит на него блестящие зубы, а потом бежит дальше, по обыкновению рыча на своих многочисленных врагов за их заборами.
Улица ещё в глубокой тени, и утоптанная земля холодит босые ноги, но за железнодорожным мостом, на тропе, спускающейся к реке, ступни тонут в тёплой ласковой пыли, которая маленькими облачками взмётывается из-под лап бегущей впереди собаки и повисает в неподвижном воздухе.
Весело звенят кузнечики и цикады, а на дереве у воды поют иногда и славка-черноголовка. Слава богу, они ещё поют!
Значит, лето ещё только-только началось! Наш путь лежит через свежескошенный луг, и Сюзи сворачивает с тропки, потому что тут всегда можно со вкусом «помышковать». Её рысца сменяется своеобразной подпрыгивающей походкой на негнущихся лапах. Голову она держит высоко, весь её вид выдаёт радостное возбуждение, и хвост опущен и вытянут над самой землёй. В эту минуту она больше всего напоминает голубого песца выше средней упитанности. Внезапно словно высвобождается пружина, и Сюзи описывает в воздухе дугу высотой в метр и длинной в два. Когда она приземляется, вытянув вперёд и сведя вместе передние лапы, то молниеносно кусает что-то в низкой траве. Громко фыркая, она ввинчивает нос в землю, а потом поднимает голову и вопросительно смотрит на меня, помахивая хвостом, – мышь ускользнула. Сюзи, несомненно, полна стыда, потому что её великолепный прыжок на мышь оказался безрезультатным, но зато как она гордится, когда успевает схватить добычу! На этот раз она продолжает выслеживать свою дичь, однако четыре новых прыжка опять оказываются бесплодными. Полёвки поразительно быстры и подвижны. Но вот маленькая чау-чау пролетает по воздуху, как резиновый мяч, и, когда её лапы касаются земли, раздаётся пронзительный отчаянный писк.
Сюзи кусает, затем быстро резким движением подбрасывает то, что кусала, и маленькое серое тельце описывает в воздухе дугу. Сюзи – тоже, но более широкую. Оттянув губы, она несколько раз щёлкает зубами, а потом берет одними резцами что-то, что пищит и бьётся в траве. Затем Сюзи оборачивается ко мне и предъявляет для моего обозрения большую, жирную, сильно помятую мышь, которую держит в челюстях. Я осыпаю её похвалами и провозглашаю, что она – могучий и грозный зверь, к которому все должны относится с величайшим трепетом. Мне жако полёвку, но ведь с ней я не был лично знаком, а Сюзи – мой ближайший друг, и мне положено радоваться её успехам. Тем не менее у меня становится легче на душе, когда она съедает полёвку, что оправдывает её поступок, поскольку охота ради еды – законное право животного. Сначала она слегка жуёт мышь, превращая её в плотный бесформенный комочек, потом вбирает глубже в пасть и проглатывает. Больше мышковать ей пока не хочется, и она показывает мне, что мы можем идти дальше.
Тропка приводит нас к реке, где я раздеваюсь и прячу одежду вместе с сачком и банкой. Отсюда наш путь лежит по старому бечевнику – в прежние времена тут шли лошадиные упряжки, тащившие баржи, но теперь бечевник совсем зарос, и узенькая тропка вьётся среди зарослей высокого кустарник, в гуще которого, увы, прячется крапива и колючая ежевика, так что приходится обеими руками оберегать тело от ожогов и царапин. В этой травянистой чащобе стоит невыносимая духота, и Сюзи с пыхтением бредёт за мной, апатично не замечая охотничьих соблазнов, таящихся по сторонам. Мне понятна её вялость, потому что я сам обливаюсь потом, и я с сочувствием поглядывают на её густую шерсть. Наконец мы добираемся до места, где я наметил переплыть Дуная. Вода в реке стоит низко, и сначала мы идём по длинной галечной косе. Я осторожно ступаю по камешкам, а Сюзи убегает вперёд, забирается в воду и ложится, так что над поверхностью виднеется только её голова – странный маленький треугольник на фоне речных просторов.
Когда я вхожу в воду, Сюзи подбирается к самой моей сине, тихонько повизгивая, – ей ещё не доводилось переплывать Дунай, и его ширина преисполняет её дурными предчувствиями. Я стараюсь успокоить её и делаю несколько шагов вперёд. Мне вода пока доходит только до колен, но Сюзи уже приходится плыть, и её начинает быстро сносить течением. Поэтому я тоже пускаюсь вплавь, хотя мне тут мелковато, но теперь я двигаюсь наравне с ней, и, больше не тревожась, она трудолюбиво работает лапами рядом со мной.
Собака, которая плывёт рядом с хозяином, проявляет немалый ум. Многие собаки никак не могут сообразить, что плывущий человек не сохраняет вертикальной позы, в которой они привыкли его видеть, и в результате, стараясь держаться поближе, к его голове, они жестоко царапают ему лапами спину.
А вот Сюзи сразу поняла, что в воде человек принимает горизонтальное положение, и она внимательно следит за тем, чтобы не подплыть ко мне сзади слишком близко. Ширина реки и быстрота течения её нервируют, и она держится совсем рядом со мной. Потом её тревога настолько возрастает, что она высокого поднимается из воды и оглядывается на берег, который мы только что покинули. Я опасаюсь, что она может повернуть назад, но Сюзи занимает прежнюю позицию и продолжает плыть бок о бок со мной. Вскоре возникает новая трудность: возбуждение и желание как можно скорее пересечь огромную реку в ней так сильны, что она начинает меня обгонять. Я изо всех сил стараюсь не отстать, но это мне не удаётся, и Сюзи вновь уплывает вперёд – только для того, чтобы тут же оглянуться и поспешить назад ко мне. А повернувшись мордой к родному берегу, она в любой момент может поплыть туда, бросив меня, так как для встревоженного животного дом обладает особой притягательной силой. Да и вообще собакам, когда они плывут, трудно менять направление, а потому я испытываю значительное облегчение, уговорив её снова повернуть в нужную сторону, и прилагаю все усилия, чтобы не отстать от неё и сразу же пресечь её попытку плыть назад. То, что мои слова, похвалы и поощрения ей понятны и воздействуют на неё, лишний раз доказывает мне, насколько её интеллект превосходит средний собачий уровень.
Мы приближаемся к песчаному откосу, гораздо более крутому, чем на том берегу. Сюзи обогнала меня на несколько метров, и, когда она делает первые шаги по суше, я замечаю, что она заметно покачивается. Эта лёгкая, длящаяся несколько секунд потеря равновесия, которую я сам испытывал после долгого пребывания в воде, знакома многим пловцам. Однако подходящего физиологического объяснения для неё я не нахожу. Мне довольно часто приходилось наблюдать эту реакцию у собак, но ни разу она не была столь ярко выражена, как у Сюзи в тот день. Во всяком случае, с утомлением она никак не связана – это Сюзи немедленно мне доказывает, бурно радуясь, что мы одолели реку. Она в восторге описывает вокруг меня быстрые восьмёрки, а затем притаскивает мне палку, и мы затеваем игру – я бросаю палку, а она приносит её назад. Когда ей надоедает это развлечение, она опрометью кидается к трясогузке, которая сидит на берегу метрах в пятидесяти от нас. Нет, Сюзи не настолько наивна, чтобы надеяться поймать эту птичку, но она прекрасно знает, что трясогузки имеют обыкновение, пролетев десяток метров, снова садиться, а потому с ними приятно поиграть в охоту.
Меня радует весёлое настроение моей маленькой приятельницы, так как отсюда следует, что она и впредь будет сопровождать меня в этих плаваниях через Дунай. И я стараюсь всячески вознаградить её за первое удачное форсирование реки, а для этого нет способа лучше, чем отправится с ней в длинную прогулку по восхитительному речному берегу, сохраняющему какую-то первозданную дикость.
Гуляя там с четвероногим другом, можно узнать много любопытного, особенно если следовать не своим, а его вкусам и наклонностям.
Сначала мы идём вверх по течению у самого края воды, затем огибаем маленькую старицу, у нижнего конца глубокую и прозрачную. Дальше она превращается в цепь крохотных озёр, все более и более мелких. В подобных старицах есть что-то тропическое: крутые, в буйных зарослях берега, почти вертикально уходящие в воду, окружены настоящим ботаническим садом – высокие ивы, тополя, дубы заплетены лозами дикого винограда, напоминающими лианы; да и типичные обитатели таких мест – зимородки и иволги – принадлежат к семействам птиц, большинство которых составляют тропические виды. Вода заросла всевозможной болотной растительностью.
Тропической кажется и влажная жара, повисшая над этими джунглями в миниатюре, – вынести её с достоинством способен только нагой человек, который то и дело окунается в воду.
И в заключение признаемся, что созданию тропической иллюзии в немалой степени способствуют малярийные комары и многочисленные слепни.
На широкой полосе ила, окаймляющей старицу, можно увидеть следы разных речных жителей, словно запечатлённые в гипсе. Их визитные карточки, отпечатанные в засохшей глине, сохраняются нетронутыми до следующего ливня или до нового подъёма воды. Кто говорит, будто в придунайских болотах уже не осталось оленей? Отпечатки копыт свидетельствуют о том, что там бродит ещё немало гордых красавцев, хотя осенью уже не слышно их трубного рёва – такими осторожными они стали со времени последней войны, заключительная фаза которой разыгрывалась в этих самых лесах. Лисы и олени, ондатры и более мелкие грызуны, бесчисленные кулики-перевозчики, фифи и малые зуйки украсили высохший ил прихотливыми цепочками своих следов. А если эти следы интересны для моих глаз, то насколько увлекательнее они должны быть для носа моей маленькой чау-чау! она наслаждалась пиршеством запахов, которые недоступны нам – беднягам, лишённым чутья. Следы оленей её не интересуют, потому что Сюзи, к счастью, не охотница до крупной дичи – страсть к мышкованию заслоняет от неё все остальное.
Но запах ондатры – совсем другое дело! Держа нос у самой земли и косо вытянув хвост, она выслеживает этого грызуна до самой его норы, которая после понижения уровня Дуная оказалась над водой. Сюзи суёт нос в отверстие, жадно вдыхая упоительный запах дичи, и даже начинает разрывать нору – занятие это совершенно безнадёжно, но я не вмешиваюсь, чтобы не портить ей удовольствия. Я лежу, распластавшись на животе в мелкой тёплой водичке, подставляя спину палящему солнцу, и вовсе не тороплюсь идти дальше.
Наконец Сюзи поворачивает в мою стороны облепленную землёй морду. Виляя хвостом и тяжело дыша, она идёт ко мне и с глубоким вздохом ложится в воду рядом. Так мы лежим около часа, а потом Сюзи встаёт и просит, чтобы мы пошли дальше.
Мы продолжаем путь вдоль почти уже совсем сухой старицы, обходим пригорок и оказываемся у очередного озерца, над которым, не подозревая о нашем приближении – ветер дует в нашу сторону, – сидит огромная ондатра, превосходящая самые смелые мечты Сюзи, гигантская богоподобная крыса, крыса неслыханной величины. Сюзи застывает как статуя, и я тоже.
Затем медленно, точно хамелеон, шаг за шагом она начинает подкрадываться к сказочному зверю. Ей удаётся подобраться к крысе на удивление близко – пройдена уже половина расстояния, которое нас разделяет. И ведь всегда есть шанс, что ошеломлённая неожиданностью крыса прыгнет в полувысохшее озерцо, из которого нет выхода. Нора же её, вероятно, находится там, куда вода доходила прежде, в нескольких метрах от того места, где она сидит. Но я недооценил этой крысы. Внезапно она замечает собаку и молнией бросается вверх по склону, а Сюзи мчится за ней.
Она настолько сообразительна, что не пробует догнать крысу, а старается отрезать её от норы. И в этот миг Сюзи издаёт страстный вопль, какой лишь очень редко вырывается из собачьей груди. Возможно, не растрать она энергии на этот вопль, ей удалось бы схватить крысу, потому что их разделяет всего полтора метра, когда та исчезает в спасительной норе.
Полагая, что Сюзи примется разрывать вход в нору, я ложусь в тёплую грязь, но маленькая чау-чау только с вожделением обнюхивает его, а потом разочарованно отворачивается и присоединяется ко мне. Как и я, она чувствует, что день достиг своей кульминации: поёт иволга, квакают лягушки: а огромные стрекозы, сухо треща крыльями, гоняются за терзающими нас слепнями. Доброй охоты им! Мы продолжаем лежать так до вечера, и я предаюсь такому бездумному покою, что со мной не сравнится ни одно животное, разве что крокодил. Сюзи это надоедает, и за неимением лучшего занятия она начинает преследовать лягушек, которые, обманутые нашей долгой неподвижностью, возобновили свой концерт. Сюзи подкрадывается к ближайшей лягушке и испытывает на этой новой добыче свой «мышиный» прыжок. Но её лапы с плеском опускаются в воду, а лягушка, целая и невредимая, ныряет в глубину. Смигивая брызги с глаз, Сюзи осматривается – куда же делась лягушка? Она видит её – во всяком случае, ей так кажется – на середине озера, где шишки водной мяты несовершенному собачьему зрению, возможно, представляются лягушачьей головой. Сюзи осматривает подозрительный предмет, наклоняя голову сначала налево, потом направо, а затем медленно, очень-очень медленно входит в воду, плывёт к растению и кусает его.
Оглянувшись со страдальческим видом, чтобы проверить, не смеюсь ли я над её глупой ошибкой, она поворачивает, плывёт к берегу и ложится рядом со мной. Я спрашиваю: «Пошли домой?», и Сюзи вскакивает, отвечая «да» всеми средствами, какие только есть в её распоряжении. Мы пробираемся сквозь джунгли прямо к Дунаю. Мы далеко ушли от Альтенберга вверх по реке, но течение несёт нас со скоростью девятнадцать километров в час. Сюзи больше не проявляет никакого страха перед этим широким водным пространством и неторопливо плывёт рядом со мной, позволяя течению нести себя. Мы выбираемся на берег возле того места, где я спрятал одежду, и я торопливо орудую сачком, собирая вкусный ужин для моих рыбок. Затем мы, довольные и счастливые, возвращаемся в сумерках по той же тропе. На мышином лугу Сюзи на этот раз ждёт удача: она ловит подряд трех жирных полёвок, компенсируя своё фиаско с ондатрой и лягушкой.
Сегодня мне надо ехать в Вену, хотя, судя по прогнозу погоды, предстоит собачья жара. Мне надо отвезти в издательство эту главу. Нет, Сюзи, тебе нельзя пойти со мной. Ты же видишь – я в брюках. Но завтра, Сюзи, завтра мы снова переплывём Дунай и если очень постараемся, то, может быть, даже поймаем ондатру. Ту самую!
В некоторых творениях природы непостижимым образом соединяются красота и функциональность, художественное и техническое совершенство – таковы паутина паука, крыло стрекозы, великолепно обтекаемое тело дельфина и движения кошки. Эти последние не могли бы стать лучше, даже если бы их разрабатывал самый гениальный хореограф, и не могли бы стать ещё эффективнее даже под руководством создавшего их лучшего из тренеров – борьбы за существование. И кажется, будто кошка сознаёт красоту своих движений, потому что она словно наслаждается ими и проделывает их только затем, чтобы показать их совершенство. Подобная игра, игра движений, занимает особое место в жизни изящнейшего из животных.
Что такое игра? Это один из труднейших вопросов психологии как человека, так и животных. Мы совершенно точно знаем, что имеем в виду, когда говорим, что котёнок, щенок или ребёнок играет, но дать настоящее определение этому крайне важному виду деятельности чрезвычайно трудно.
Все формы игры обладают одним общим свойством: они коренным образом отличаются от «серьёзной» деятельности: но в то же время в них прослеживается явное сходство с конкретными, вполне серьёзными ситуациями – и не просто сходство, а имитация. Это справедливо даже в отношении абстрактных игр взрослых людей – ведь покер или шахматы позволяют им дать выход определённым интеллектуальным способностям. Однако, несмотря на лежащее в её основе уподобление, игра – понятие чрезвычайно широкое. Она охватывает и чопорный церемониал старинного менуэта, и чурки столярничающего мальчугана.
Когда крольчонок от избытка энергии скрадывает след, хотя за ним не гонится никакой хищник, это игра, и ребёнок, который изображает машиниста, тоже играет. Читатель, возможно, уже решил, что ему предстоит выслушать отвлечённую лекцию об общих признаках этого вида деятельности у людей и животных. Но я возвращаюсь к теме, обозначенной названием главы, – к кошачьим играм. Быть может, некоторые наблюдения над конкретными примерами бросят свет на проблему игр.
Котёнок играет со своей традиционной игрушкой – клубком шерсти. Он неизменно начинает с того, что трогает его лапкой – сначала осторожно и вопросительно, вытянув её и загнув подушечку внутрь. Затем он выпускает когти, подтягивает клубок к себе и тут же отталкивает или отпрыгивает назад и припадает к полу. Весь подобравшись, он насторожённо поднимает голову и так внезапно, что кажется, будто он неминуемо должен удариться подбородком о пол.
Задние ноги выполняют своеобразные чередующиеся движения – он то переступает ими, то скребёт, словно отыскивая твёрдую опору для прыжка. Внезапно он описывает в воздухе широкую дугу и падает на игрушку, выставив вперёд сведённые вместе передние лапы, Если игра достигла определённой кульминации, он даже может начать кусаться. Котёнок снова толкает клубок, который теперь закатывается под буфет, в щель, слишком узкую, чтобы котёнок мог пролезть туда. Изящным «отработанным» движением котёнок подсовывает под буфет одну лапу и выуживает свою игрушку наружу. Те, кому доводилось хоть раз видеть, как кошка ловит мышь, немедленно замечают, что наш котёнок, которого мы разлучили с матерью чуть ли не слепым, проделывает все сугубо специализированные движения, помогающие кошке в охоте на основную её добычу – на мышей.
Ведь для диких кошек мыши – это их «хлеб насущный».
Если мы теперь усовершенствуем игрушку, привязав её к нитке и подвесив так, чтобы она болталась, котёнок продемонстрирует совсем иную систему охотничьих движений.
Он высоко подпрыгивает и хватает жертву обеими лапами, сводя их широким захватывающим движением. Во время этого прыжка лапы кажутся неестественно большими, так как когти выпущены, пальцы растопырены, а пятые рудиментарные пальцы согнуты под прямым углом к лапе. Это хватательное движение, которое котята с восторгом проделывают в игре, абсолютно точно, до мельчайших деталей, совпадает с тем движением, которым пользуются кошки, схватывающие взлетающую с земли птицу.
В XIX веке один философ сказал: «Пусть вашей целью будет всегда любить больше, чем любят вас; не будьте в любви вторым». Когда дело касается людей, мне иногда удаётся выполнить эту заповедь, но в моих отношениях с преданной собакой я всегда оказываюсь вторым. Какие это необычные и единственные в своём роде узы! Вы когда-нибудь задумывались над их необычностью? Человек – существо, наделённое разумом и высокоразвитым чувством моральной ответственности, существо, для которого высшей и благороднейшей верой сала вера в братскую любовь, – именно тут вдруг оказывается менее благородным, чем четвероногий хищник. Говоря так, я вовсе не позволяю себе впасть в сентиментальный антропоморфизм. Даже самая высокая человеческая любовь порождается не рассудком, не специфически человеческим нравственным чувством, а берет начало в гораздо более глубоких и древних чисто эмоциональных, а значит, инстинктивных слоях. Самое безупречное и нравственное поведение утрачивает цену в наших глазах, если оно диктуется только рассудком. Элизабет Броунинг писала:
Даже в наши дни человеческое сердце все ещё остаётся таким же, как у высших животных, ведущий групповой образ жизни, как бы безвременно ни превосходил их человек благодаря своему разуму и нравственному чувству. Факт остаётся фактом: моя собака любит меня больше, чем я её, и это всегда порождает во мне смутный стыд. Собака в любой момент готова пожертвовать за меня жизнью. Если бы на меня напал лев или тигр, Эди, Булли, Тита, Стаси и все мои остальные собаки без малейшего колебания кинулись бы в неравную схватку ради того, чтобы на несколько секунд продлить мою жизнь. А как поступил бы на их месте я?
Люби меня, люби лишь ради
Любви самой.
СОБАЧЬЕ НАСТРОЕНИЕ
Сверкающий запах воды,
Добротный запах камней.
Г. Честертон. Песнь Кудла
Не знаю, откуда возникло это выражение. Но я считаю его очень удачным, потому что всегда стараюсь провести день со своей собакой, если встаю с утра в собачьем настроении.
Когда я тупею от умственной работы, когда интеллигентные разговоры и необходимость быть любезным с гостями начинают приводить меня в бешенство, а один вид пишущей машинки нагоняет мучительную тоску, как это обычно случается к концу весеннего семестра, тогда я принимаюсь «гонять собак». Я удаляюсь от себе подобных и ищу общества животных – и по следующей причине: среди моих знакомых нет ни одного человека, достаточно ленивого для того, чтобы составить мне компанию, когда мной овладевает это настроение. Ведь я наделён бесценным даром в минуты безмятежного блаженства совершенно отключать свои мыслительные способности, без чего невозможно полное душевное спокойствие. Когда я в жаркий летний день переплываю Дунай и, точно крокодил на отмели, нежусь в тихой заводи величественной реки, среди природы, словно бы не ведающий о существовании человеческой цивилизации, тогда мне изредка удаётся достичь того чудесного состояния, к обретению которого стремились мудрые буддийские отшельники. Я не засыпаю, но все мои чувства как будто растворяются в гармоничном единении с природой, мысли замирают, время утрачивает смысл, и когда солнце склоняется к закату и вечерняя прохлада заставляет меня вспомнить, что мне ещё предстоит одолеть вплавь пять километров, я не могу сообразить, секунды или годы прошли с того мгновения, когда я выбрался на песчаный берег.
Эта животная нирвана – лучшее средство от умственного переутомления, целительный бальзам для душевного состояния современного, торопящегося, вечно чем-то озабоченного человека с истерзанными нервами. Мне не всегда удаётся обрести такую бездумную безмятежность дочеловеческого рая, но успех бывает вероятнее в обществе четвероногого спутника, все ещё полноправного обитателя этого рая. Таковы несомненные и глубокие причины, почему мне нужна собака, которая верно следовала бы за мной, но при этом сохраняла бы дикую внешность, чтобы не портить пейзажа напоминанием о цивилизации.
Вчера уже на заре было так жарко, что о работе – умственной работе – нечего было и думать. День, словно нарочно предназначенный для того, чтобы провести его на Дунае! Я вышел из дому, вооружённый сачком и стеклянной банкой, потому что всегда приношу из таких экскурсий живой корм для моих рыбок. И, как всегда, моё снаряжение послужило для Сюзи сигналом, что я – в «собачьем настроении» и предстоит счастливый день. Она убеждена, что эти прогулки я совершаю ради неё и, быть может, она не так уж далеко от истины. Сюзи знает, что я не просто позволяю ей сопровождать себя, но и очень дорожу её обществом. И все же до ворот она идёт у самой ноги: а вдруг я про неё забуду? Однако на улице она гордо задирает пушистый хвост и лёгкой рысцой бежит впереди меня – её танцующая эластичная пробежка объявляет все собакам, что Сюзи никого из них не боится, даже когда с ней нет Волка II. С на редкость уродливым псом бакалейщика – надеюсь, бакалейщик этой книги не прочтёт – она обычно завязывает короткий флирт. К величайшему неудовольствию Волка II, Сюзи питает некоторую слабость к этому пятнистому уродцу, она морщит нос и скалит на него блестящие зубы, а потом бежит дальше, по обыкновению рыча на своих многочисленных врагов за их заборами.
Улица ещё в глубокой тени, и утоптанная земля холодит босые ноги, но за железнодорожным мостом, на тропе, спускающейся к реке, ступни тонут в тёплой ласковой пыли, которая маленькими облачками взмётывается из-под лап бегущей впереди собаки и повисает в неподвижном воздухе.
Весело звенят кузнечики и цикады, а на дереве у воды поют иногда и славка-черноголовка. Слава богу, они ещё поют!
Значит, лето ещё только-только началось! Наш путь лежит через свежескошенный луг, и Сюзи сворачивает с тропки, потому что тут всегда можно со вкусом «помышковать». Её рысца сменяется своеобразной подпрыгивающей походкой на негнущихся лапах. Голову она держит высоко, весь её вид выдаёт радостное возбуждение, и хвост опущен и вытянут над самой землёй. В эту минуту она больше всего напоминает голубого песца выше средней упитанности. Внезапно словно высвобождается пружина, и Сюзи описывает в воздухе дугу высотой в метр и длинной в два. Когда она приземляется, вытянув вперёд и сведя вместе передние лапы, то молниеносно кусает что-то в низкой траве. Громко фыркая, она ввинчивает нос в землю, а потом поднимает голову и вопросительно смотрит на меня, помахивая хвостом, – мышь ускользнула. Сюзи, несомненно, полна стыда, потому что её великолепный прыжок на мышь оказался безрезультатным, но зато как она гордится, когда успевает схватить добычу! На этот раз она продолжает выслеживать свою дичь, однако четыре новых прыжка опять оказываются бесплодными. Полёвки поразительно быстры и подвижны. Но вот маленькая чау-чау пролетает по воздуху, как резиновый мяч, и, когда её лапы касаются земли, раздаётся пронзительный отчаянный писк.
Сюзи кусает, затем быстро резким движением подбрасывает то, что кусала, и маленькое серое тельце описывает в воздухе дугу. Сюзи – тоже, но более широкую. Оттянув губы, она несколько раз щёлкает зубами, а потом берет одними резцами что-то, что пищит и бьётся в траве. Затем Сюзи оборачивается ко мне и предъявляет для моего обозрения большую, жирную, сильно помятую мышь, которую держит в челюстях. Я осыпаю её похвалами и провозглашаю, что она – могучий и грозный зверь, к которому все должны относится с величайшим трепетом. Мне жако полёвку, но ведь с ней я не был лично знаком, а Сюзи – мой ближайший друг, и мне положено радоваться её успехам. Тем не менее у меня становится легче на душе, когда она съедает полёвку, что оправдывает её поступок, поскольку охота ради еды – законное право животного. Сначала она слегка жуёт мышь, превращая её в плотный бесформенный комочек, потом вбирает глубже в пасть и проглатывает. Больше мышковать ей пока не хочется, и она показывает мне, что мы можем идти дальше.
Тропка приводит нас к реке, где я раздеваюсь и прячу одежду вместе с сачком и банкой. Отсюда наш путь лежит по старому бечевнику – в прежние времена тут шли лошадиные упряжки, тащившие баржи, но теперь бечевник совсем зарос, и узенькая тропка вьётся среди зарослей высокого кустарник, в гуще которого, увы, прячется крапива и колючая ежевика, так что приходится обеими руками оберегать тело от ожогов и царапин. В этой травянистой чащобе стоит невыносимая духота, и Сюзи с пыхтением бредёт за мной, апатично не замечая охотничьих соблазнов, таящихся по сторонам. Мне понятна её вялость, потому что я сам обливаюсь потом, и я с сочувствием поглядывают на её густую шерсть. Наконец мы добираемся до места, где я наметил переплыть Дуная. Вода в реке стоит низко, и сначала мы идём по длинной галечной косе. Я осторожно ступаю по камешкам, а Сюзи убегает вперёд, забирается в воду и ложится, так что над поверхностью виднеется только её голова – странный маленький треугольник на фоне речных просторов.
Когда я вхожу в воду, Сюзи подбирается к самой моей сине, тихонько повизгивая, – ей ещё не доводилось переплывать Дунай, и его ширина преисполняет её дурными предчувствиями. Я стараюсь успокоить её и делаю несколько шагов вперёд. Мне вода пока доходит только до колен, но Сюзи уже приходится плыть, и её начинает быстро сносить течением. Поэтому я тоже пускаюсь вплавь, хотя мне тут мелковато, но теперь я двигаюсь наравне с ней, и, больше не тревожась, она трудолюбиво работает лапами рядом со мной.
Собака, которая плывёт рядом с хозяином, проявляет немалый ум. Многие собаки никак не могут сообразить, что плывущий человек не сохраняет вертикальной позы, в которой они привыкли его видеть, и в результате, стараясь держаться поближе, к его голове, они жестоко царапают ему лапами спину.
А вот Сюзи сразу поняла, что в воде человек принимает горизонтальное положение, и она внимательно следит за тем, чтобы не подплыть ко мне сзади слишком близко. Ширина реки и быстрота течения её нервируют, и она держится совсем рядом со мной. Потом её тревога настолько возрастает, что она высокого поднимается из воды и оглядывается на берег, который мы только что покинули. Я опасаюсь, что она может повернуть назад, но Сюзи занимает прежнюю позицию и продолжает плыть бок о бок со мной. Вскоре возникает новая трудность: возбуждение и желание как можно скорее пересечь огромную реку в ней так сильны, что она начинает меня обгонять. Я изо всех сил стараюсь не отстать, но это мне не удаётся, и Сюзи вновь уплывает вперёд – только для того, чтобы тут же оглянуться и поспешить назад ко мне. А повернувшись мордой к родному берегу, она в любой момент может поплыть туда, бросив меня, так как для встревоженного животного дом обладает особой притягательной силой. Да и вообще собакам, когда они плывут, трудно менять направление, а потому я испытываю значительное облегчение, уговорив её снова повернуть в нужную сторону, и прилагаю все усилия, чтобы не отстать от неё и сразу же пресечь её попытку плыть назад. То, что мои слова, похвалы и поощрения ей понятны и воздействуют на неё, лишний раз доказывает мне, насколько её интеллект превосходит средний собачий уровень.
Мы приближаемся к песчаному откосу, гораздо более крутому, чем на том берегу. Сюзи обогнала меня на несколько метров, и, когда она делает первые шаги по суше, я замечаю, что она заметно покачивается. Эта лёгкая, длящаяся несколько секунд потеря равновесия, которую я сам испытывал после долгого пребывания в воде, знакома многим пловцам. Однако подходящего физиологического объяснения для неё я не нахожу. Мне довольно часто приходилось наблюдать эту реакцию у собак, но ни разу она не была столь ярко выражена, как у Сюзи в тот день. Во всяком случае, с утомлением она никак не связана – это Сюзи немедленно мне доказывает, бурно радуясь, что мы одолели реку. Она в восторге описывает вокруг меня быстрые восьмёрки, а затем притаскивает мне палку, и мы затеваем игру – я бросаю палку, а она приносит её назад. Когда ей надоедает это развлечение, она опрометью кидается к трясогузке, которая сидит на берегу метрах в пятидесяти от нас. Нет, Сюзи не настолько наивна, чтобы надеяться поймать эту птичку, но она прекрасно знает, что трясогузки имеют обыкновение, пролетев десяток метров, снова садиться, а потому с ними приятно поиграть в охоту.
Меня радует весёлое настроение моей маленькой приятельницы, так как отсюда следует, что она и впредь будет сопровождать меня в этих плаваниях через Дунай. И я стараюсь всячески вознаградить её за первое удачное форсирование реки, а для этого нет способа лучше, чем отправится с ней в длинную прогулку по восхитительному речному берегу, сохраняющему какую-то первозданную дикость.
Гуляя там с четвероногим другом, можно узнать много любопытного, особенно если следовать не своим, а его вкусам и наклонностям.
Сначала мы идём вверх по течению у самого края воды, затем огибаем маленькую старицу, у нижнего конца глубокую и прозрачную. Дальше она превращается в цепь крохотных озёр, все более и более мелких. В подобных старицах есть что-то тропическое: крутые, в буйных зарослях берега, почти вертикально уходящие в воду, окружены настоящим ботаническим садом – высокие ивы, тополя, дубы заплетены лозами дикого винограда, напоминающими лианы; да и типичные обитатели таких мест – зимородки и иволги – принадлежат к семействам птиц, большинство которых составляют тропические виды. Вода заросла всевозможной болотной растительностью.
Тропической кажется и влажная жара, повисшая над этими джунглями в миниатюре, – вынести её с достоинством способен только нагой человек, который то и дело окунается в воду.
И в заключение признаемся, что созданию тропической иллюзии в немалой степени способствуют малярийные комары и многочисленные слепни.
На широкой полосе ила, окаймляющей старицу, можно увидеть следы разных речных жителей, словно запечатлённые в гипсе. Их визитные карточки, отпечатанные в засохшей глине, сохраняются нетронутыми до следующего ливня или до нового подъёма воды. Кто говорит, будто в придунайских болотах уже не осталось оленей? Отпечатки копыт свидетельствуют о том, что там бродит ещё немало гордых красавцев, хотя осенью уже не слышно их трубного рёва – такими осторожными они стали со времени последней войны, заключительная фаза которой разыгрывалась в этих самых лесах. Лисы и олени, ондатры и более мелкие грызуны, бесчисленные кулики-перевозчики, фифи и малые зуйки украсили высохший ил прихотливыми цепочками своих следов. А если эти следы интересны для моих глаз, то насколько увлекательнее они должны быть для носа моей маленькой чау-чау! она наслаждалась пиршеством запахов, которые недоступны нам – беднягам, лишённым чутья. Следы оленей её не интересуют, потому что Сюзи, к счастью, не охотница до крупной дичи – страсть к мышкованию заслоняет от неё все остальное.
Но запах ондатры – совсем другое дело! Держа нос у самой земли и косо вытянув хвост, она выслеживает этого грызуна до самой его норы, которая после понижения уровня Дуная оказалась над водой. Сюзи суёт нос в отверстие, жадно вдыхая упоительный запах дичи, и даже начинает разрывать нору – занятие это совершенно безнадёжно, но я не вмешиваюсь, чтобы не портить ей удовольствия. Я лежу, распластавшись на животе в мелкой тёплой водичке, подставляя спину палящему солнцу, и вовсе не тороплюсь идти дальше.
Наконец Сюзи поворачивает в мою стороны облепленную землёй морду. Виляя хвостом и тяжело дыша, она идёт ко мне и с глубоким вздохом ложится в воду рядом. Так мы лежим около часа, а потом Сюзи встаёт и просит, чтобы мы пошли дальше.
Мы продолжаем путь вдоль почти уже совсем сухой старицы, обходим пригорок и оказываемся у очередного озерца, над которым, не подозревая о нашем приближении – ветер дует в нашу сторону, – сидит огромная ондатра, превосходящая самые смелые мечты Сюзи, гигантская богоподобная крыса, крыса неслыханной величины. Сюзи застывает как статуя, и я тоже.
Затем медленно, точно хамелеон, шаг за шагом она начинает подкрадываться к сказочному зверю. Ей удаётся подобраться к крысе на удивление близко – пройдена уже половина расстояния, которое нас разделяет. И ведь всегда есть шанс, что ошеломлённая неожиданностью крыса прыгнет в полувысохшее озерцо, из которого нет выхода. Нора же её, вероятно, находится там, куда вода доходила прежде, в нескольких метрах от того места, где она сидит. Но я недооценил этой крысы. Внезапно она замечает собаку и молнией бросается вверх по склону, а Сюзи мчится за ней.
Она настолько сообразительна, что не пробует догнать крысу, а старается отрезать её от норы. И в этот миг Сюзи издаёт страстный вопль, какой лишь очень редко вырывается из собачьей груди. Возможно, не растрать она энергии на этот вопль, ей удалось бы схватить крысу, потому что их разделяет всего полтора метра, когда та исчезает в спасительной норе.
Полагая, что Сюзи примется разрывать вход в нору, я ложусь в тёплую грязь, но маленькая чау-чау только с вожделением обнюхивает его, а потом разочарованно отворачивается и присоединяется ко мне. Как и я, она чувствует, что день достиг своей кульминации: поёт иволга, квакают лягушки: а огромные стрекозы, сухо треща крыльями, гоняются за терзающими нас слепнями. Доброй охоты им! Мы продолжаем лежать так до вечера, и я предаюсь такому бездумному покою, что со мной не сравнится ни одно животное, разве что крокодил. Сюзи это надоедает, и за неимением лучшего занятия она начинает преследовать лягушек, которые, обманутые нашей долгой неподвижностью, возобновили свой концерт. Сюзи подкрадывается к ближайшей лягушке и испытывает на этой новой добыче свой «мышиный» прыжок. Но её лапы с плеском опускаются в воду, а лягушка, целая и невредимая, ныряет в глубину. Смигивая брызги с глаз, Сюзи осматривается – куда же делась лягушка? Она видит её – во всяком случае, ей так кажется – на середине озера, где шишки водной мяты несовершенному собачьему зрению, возможно, представляются лягушачьей головой. Сюзи осматривает подозрительный предмет, наклоняя голову сначала налево, потом направо, а затем медленно, очень-очень медленно входит в воду, плывёт к растению и кусает его.
Оглянувшись со страдальческим видом, чтобы проверить, не смеюсь ли я над её глупой ошибкой, она поворачивает, плывёт к берегу и ложится рядом со мной. Я спрашиваю: «Пошли домой?», и Сюзи вскакивает, отвечая «да» всеми средствами, какие только есть в её распоряжении. Мы пробираемся сквозь джунгли прямо к Дунаю. Мы далеко ушли от Альтенберга вверх по реке, но течение несёт нас со скоростью девятнадцать километров в час. Сюзи больше не проявляет никакого страха перед этим широким водным пространством и неторопливо плывёт рядом со мной, позволяя течению нести себя. Мы выбираемся на берег возле того места, где я спрятал одежду, и я торопливо орудую сачком, собирая вкусный ужин для моих рыбок. Затем мы, довольные и счастливые, возвращаемся в сумерках по той же тропе. На мышином лугу Сюзи на этот раз ждёт удача: она ловит подряд трех жирных полёвок, компенсируя своё фиаско с ондатрой и лягушкой.
Сегодня мне надо ехать в Вену, хотя, судя по прогнозу погоды, предстоит собачья жара. Мне надо отвезти в издательство эту главу. Нет, Сюзи, тебе нельзя пойти со мной. Ты же видишь – я в брюках. Но завтра, Сюзи, завтра мы снова переплывём Дунай и если очень постараемся, то, может быть, даже поймаем ондатру. Ту самую!
О КОШАЧЬИХ ИГРАХ
Словно бы его призванье
Было только в подражанье.
У. Вордсворт
В некоторых творениях природы непостижимым образом соединяются красота и функциональность, художественное и техническое совершенство – таковы паутина паука, крыло стрекозы, великолепно обтекаемое тело дельфина и движения кошки. Эти последние не могли бы стать лучше, даже если бы их разрабатывал самый гениальный хореограф, и не могли бы стать ещё эффективнее даже под руководством создавшего их лучшего из тренеров – борьбы за существование. И кажется, будто кошка сознаёт красоту своих движений, потому что она словно наслаждается ими и проделывает их только затем, чтобы показать их совершенство. Подобная игра, игра движений, занимает особое место в жизни изящнейшего из животных.
Что такое игра? Это один из труднейших вопросов психологии как человека, так и животных. Мы совершенно точно знаем, что имеем в виду, когда говорим, что котёнок, щенок или ребёнок играет, но дать настоящее определение этому крайне важному виду деятельности чрезвычайно трудно.
Все формы игры обладают одним общим свойством: они коренным образом отличаются от «серьёзной» деятельности: но в то же время в них прослеживается явное сходство с конкретными, вполне серьёзными ситуациями – и не просто сходство, а имитация. Это справедливо даже в отношении абстрактных игр взрослых людей – ведь покер или шахматы позволяют им дать выход определённым интеллектуальным способностям. Однако, несмотря на лежащее в её основе уподобление, игра – понятие чрезвычайно широкое. Она охватывает и чопорный церемониал старинного менуэта, и чурки столярничающего мальчугана.
Когда крольчонок от избытка энергии скрадывает след, хотя за ним не гонится никакой хищник, это игра, и ребёнок, который изображает машиниста, тоже играет. Читатель, возможно, уже решил, что ему предстоит выслушать отвлечённую лекцию об общих признаках этого вида деятельности у людей и животных. Но я возвращаюсь к теме, обозначенной названием главы, – к кошачьим играм. Быть может, некоторые наблюдения над конкретными примерами бросят свет на проблему игр.
Котёнок играет со своей традиционной игрушкой – клубком шерсти. Он неизменно начинает с того, что трогает его лапкой – сначала осторожно и вопросительно, вытянув её и загнув подушечку внутрь. Затем он выпускает когти, подтягивает клубок к себе и тут же отталкивает или отпрыгивает назад и припадает к полу. Весь подобравшись, он насторожённо поднимает голову и так внезапно, что кажется, будто он неминуемо должен удариться подбородком о пол.
Задние ноги выполняют своеобразные чередующиеся движения – он то переступает ими, то скребёт, словно отыскивая твёрдую опору для прыжка. Внезапно он описывает в воздухе широкую дугу и падает на игрушку, выставив вперёд сведённые вместе передние лапы, Если игра достигла определённой кульминации, он даже может начать кусаться. Котёнок снова толкает клубок, который теперь закатывается под буфет, в щель, слишком узкую, чтобы котёнок мог пролезть туда. Изящным «отработанным» движением котёнок подсовывает под буфет одну лапу и выуживает свою игрушку наружу. Те, кому доводилось хоть раз видеть, как кошка ловит мышь, немедленно замечают, что наш котёнок, которого мы разлучили с матерью чуть ли не слепым, проделывает все сугубо специализированные движения, помогающие кошке в охоте на основную её добычу – на мышей.
Ведь для диких кошек мыши – это их «хлеб насущный».
Если мы теперь усовершенствуем игрушку, привязав её к нитке и подвесив так, чтобы она болталась, котёнок продемонстрирует совсем иную систему охотничьих движений.
Он высоко подпрыгивает и хватает жертву обеими лапами, сводя их широким захватывающим движением. Во время этого прыжка лапы кажутся неестественно большими, так как когти выпущены, пальцы растопырены, а пятые рудиментарные пальцы согнуты под прямым углом к лапе. Это хватательное движение, которое котята с восторгом проделывают в игре, абсолютно точно, до мельчайших деталей, совпадает с тем движением, которым пользуются кошки, схватывающие взлетающую с земли птицу.