Когда все было кончено, Ахилл Келерн еще раз пригласил меня к завтраку и на этот раз обратился ко мне со следующей речью.
— Надо, чтобы ты знал всю правду, дурень!.. Это я рассек голову капитану Фрезолю… Но я устроил так, чтобы ты казался виновником этого убийства. Трое из наших людей, отпущенных в Байе, свидетельствовали бы при случае об этом с надлежащими подробностями. Ты знаешь, впрочем, что ты один открыл и мог открыть секрет золотого песка в бревнах розового дерева. Ты скрепил своей подписью все поддельные документы, относящиеся к только что совершенным продажам. Твое дело, значит, ясно, если ты только когда-нибудь осмелишься болтать: ты будешь живо повешен, как главный инициатор… Для большей уверенности, что этого с тобой не случится, мне, вероятно, лучше было бы послать тебя на тридцатисаженную глубину с ядром на ногах… Но я тебя знаю: ты дрожишь за свою шкуру и будешь молчать… Вот я дарю тебе несколько банковых билетов. Пусть тебя повесят в другом месте, и, главное, чтобы я не слышал более о тебе!..
Нужно ли говорить о дальнейшем?! Эта речь меня не удивила, я наполовину был к ней подготовлен. Я был бы поражен, если бы это было иначе.
Я очень был благодарен Ахиллу Келерну, что он не убил меня. Я не смел даже сказать ни одного слова, принял милостыню, брошенную мне тем, чьим несчастным сообщником я сделался, и уехал. Я отправился влачить по обеим Америкам ужасы и угрызения совести, которые меня не покидали с тех пор. К всем мучившим уже меня страхам присоединилось еще новое беспокойство от тяготевшего надо мной ужасного обвинения и от окружавшей меня дьявольской махинации. Мне казалось, что я потеряю рассудок. Долго я оставался разбитым, не способным ни действовать, ни думать. Но однажды я очутился без денег, и пришлось позаботиться об их заработке.
Я испробовал все ремесла: был учителем языков, рудокопом в Калифорнии, землекопом на Канадской железной дороге, искателем нефти в Пенсильвании; но всегда слабый, ленивый, нерешительный и, кроме того, терзаемый угрызениями совести. Никогда я не мог ни на минуту забыть об опасности, висевшей над моей головой, и об угрозах Келерна. Боязливый скиталец, голодный, с ложным именем, я вел самую грустную жизнь, какую только можно себе представить. Чтобы забыться, я предался пьянству, и алкоголь сделал свое дело. Если он не принес мне мира и забвения, то принесет мне безумие. Я чувствую, как мой ум расшатывается и исчезает. Еще несколько недель, и от жалкой развалины, какую я теперь из себя представляю, не останется ничего, даже человеческой личности… Ах, если бы я мог хоть несколько исправить зло, которому я способствовал! Если бы только я мог когда-нибудь найти Раймунда Фрезоля, сына капитана, признаться ему в своей вине и направить его на след Ахилла Келерна!.. Но это, конечно, слишком большое требование! Быть может, Раймунд умер. Быть может, Ахилл Келерн находится в безопасности. Все, что я могу пожелать, если эта грустная исповедь попадет в хорошие руки, это — чтобы она была опубликована прессой, дабы осветить эту трагедию и сорвать маску с виновного, если есть еще время. Я этого желаю и надеюсь на это, умоляю Раймунда Фрезоля, если он еще жив, поверить, вопреки очевидности, что как бы преступен я ни был, благодаря своей гнусной слабохарактерности, я никогда не переставал чтить память его достойных родителей и любить его самого!»
ГЛАВА XIX. Надо ехать
Окончив чтение дневника, в то время как поезд несся на всех парах, Раймунд был прямо оглушен посмертными откровениями Петера Мюрфи. Итак, наконец, поднялась завеса, так долго скрывавшая драму его детства!.. Его отец был убит Ахиллом Келерном!.. Он сам был покинут и затем лишен состояния этим же самым Ахиллом Келерном!.. И теперь этот человек, этот разбойник снова стал на его дороге и хочет жениться на Магде!..
Раймунд не сомневался ни секунды: подшкипер «Belle Irma», некогда простой бретонский матрос, и нынешний граф де Келерн — одно лицо. Все подтверждало это, начиная с некоторого сходства, которое он уловил в фотографии, полученной Алисой Купер, до тождественности имени и происхождения и до той подробности, что богатство Ахилла Келерна создалось на Австралийских золотых полях…
Да, оно там создалось, но кровавым и преступным путем!.. Убив своего благодетеля и начальника, ограбив беззащитного ребенка, этот негодяй достиг того, о чем так долго мечтал, но какой страшной ценой! Но временами Раймунд отдалял от себя эту мысль. Он старался думать только об этом странном случае с Петером Мюрфи или, вернее, Пьером Жиме, этим другом его детства, — изменившим, правда, своей обязанности и тоже очень виновным, но, по крайней мере, раскаявшемся и очень несчастным, — явившимся умереть к нему в Дрилль-Пит, храня у своего сердца письменное доказательство своего преступления. Конечно, тут что-нибудь другое, чем простое стечение обстоятельств. Несчастного сумасшедшего, без его ведома, привлек к Раймунду смутный инстинкт, когда он встретил его во время своей скитальческой жизни, — так же, как и сам он неясно старался уловить в голосе, походке, манере держаться и взгляде этой развалины человека нечто из своего таинственного прошлого… О, как все это было горько и душераздирающе!.. Раймунд видел себя снова ребенком, играющим на палубе «Belle Irma» с тем самым Ахиллом Келерном, который собственноручно убил его несчастного отца, вспомнил, как он однажды взял его за эту самую руку, чтобы дать себя увести сначала на улицы Квебека, потом к водопаду Монморанси. Он снова видел так хорошо в эту минуту самого Келерна, что, встреть он его внезапно по прошествии четырнадцати лет, он узнал бы его и схватил бы за горло: высокий молодой человек, довольно изящный при своей худобе, продолговатое лицо которого освещалось двумя странными незабвенными глазами, светло-голубыми, напоминающими лезвие ножа… Да, даже допустив, что эти четырнадцать лет произвели большие перемены в его наружности, что он потолстел, что его безбородое лицо обросло, что его черты изменились, как это бывает за такой долгий промежуток времени, , Раймунд чувствовал, что он снова узнал бы эти глаза! Однако он не узнал Пьера Жиме!.. Нет! Не потому, что он не был предупрежден, а в глубине души он все-таки чувствовал, что непонятная сила влечет его к этой подозрительной личности, и смутно находил в ней нечто из своего прошлого… Но с Ахиллом Келерном было бы иначе! С первого взгляда отныне он мог бы сказать: «Вот он!.. Вот убийца!.. Вот вор!..»
В это мгновение поезд подходил к вокзалу Эльмиры и остановился там на несколько минут. И тотчас, словно отвечая на мятежные мысли молодого француза, пять или шесть газетчиков принялись бегать вдоль вагонов, размахивая номерами «Leviathan-Chronicle» и других нью-йоркских газет.
— Требуйте специальное издание! — кричали они, — «Leviathan-Chronicle» сегодняшнего утра!.. Все подробности свадьбы мисс Куртисс, американской красавицы, дочери нефтяного короля, с графом Ахиллом
Келерном! Портреты помолвленных! Вид замка Келерна в Бретани и дома Куртисса на Пятой авеню в Нью-Йорке!.. Требуйте специальное издание!..
Раймунд одним прыжком очутился у ближайшего газетчика. Вырвать номер газеты, бросив продавцу доллар, ловко спрятанный тем в карман, и развернуть лист лихорадочной рукой, — все это было делом одной минуты.
Едва он взглянул на портрет, как его последние сомнения рассеялись. Рядом с прекрасной головкой Магды, глаза которой, казалось, улыбались ему, он встретил черты Келерна, такие именно, как их нарисовало ему его воспоминание. Это было действительно продолговатое лицо, казавшееся еще тоньше от бороды клином, и острый взгляд подшкипера «Belle Irma». Лицо сохранило свою худобу; виски слегка облысели, но общий характер физиономии не изменился, — это был тот же самый человек!.. Магда выйдет замуж за убийцу и вора… И это свершится завтра!.. Надо было во что бы то ни стало помешать подобной гнусности; нельзя было допустить даже мысли об этом. Бедная Магда!..
Все ее недостатки исчезли в этот момент.
Раймунд видел только несоразмерное наказание за ее наивное тщеславие. Ей, такой гордой, очутиться замужем за негодяем, которого ждет каторга или эшафот! Какое унижение!..
Она бы этого не пережила, конечно. Уже Раймунд видел ее подавленной стыдом, умершей от горя, лежащей бледной и холодной в могиле… Все, все лучше такого видения!.. По приезде в Нью-Йорк он телеграфирует Эбенезеру, скажет ему все, будет умолять его приостановить это ужасное замужество и подождать, по крайней мере, результатов судебного следствия, основанием которого послужит исповедь Петера Мюрфи… Да, но если депеша не поспеет вовремя!.. И если Эбенезер не придаст ей значения!.. Он знал о любви Раймунда к его дочери и мог увидеть в этом лишь попытку отложить замужество… Быть может, он только подумает, что молодой его компаньон находится в припадке безумия. Есть вещи, которые могут казаться правдоподобными только в письме или при личном разговоре, — в телеграмме же даже переданные буква в букву, они будут неубедительными…
С первого взгляда невероятно, чтобы этот бретонский владелец замка, светский человек, важный вельможа, принятый и признанный во всей стране, мог оказаться низким убийцей!
Можно ли было надеяться, чтоб Эбенезер Куртисс, гордящийся этой свадьбой, восторгающийся своим будущим зятем, решился бы без более полного следствия отложить все, приостановить уже готовую церемонию, отослать всех приглашенных, делая ужасный скандал!
В сущности, это даже и было возможно, но этого нельзя было считать ни несомненным, ни даже вероятным.
Раймунд же желал твердой уверенности. Он хотел быть вполне уверен, что этому гнусному союзу не бывать! Он желал собственными глазами видеть, что Эбенезер убедился и Магда спасена.
А для этого было одно средство, единственное — трансатлантическая труба!
Поместиться ему, Раймунду, в один из цилиндрических вагонов, предназначенных для большого датского дога и не бывших еще в употреблении; вручить себя подводному нефтяному потоку; явиться с быстротой молнии в Val-Tregonnec и там вмешаться, разъединить их, высказать все!
Конечно, это было рискованно.
Мысль запереть себя в настоящий гроб из листового железа, безвозвратно отдаться нежным заботам Ниагары в этой подводной трубе длиной в шесть тысяч километров, — эта мысль могла, и не без оснований, заставить побледнеть самого отчаянного храбреца.
Никогда еще живое существо не совершало подобного путешествия под океаном… Но, в конце концов, все доводы были за то, что путешествие пройдет вполне нормально. Если бы оно привело даже к катастрофе, то Раймунд все-таки предпочитал смерть мысли о том, что он не всем рисковал ради чести Магды. Следовательно, он отправится, — это решено! Лишь промелькнула мысль, как это уже было непреложно решено. Десятки второстепенных доводов, явившись сами собой, подкрепляли его. Раймунд хотел сделать над собакой опыт подводного переезда через океан, — почему бы не сделать его над самим собой? Не было ли это более благородно и более убедительно? Здесь же дело шло о священном долге, об исполнении обязанности втрое, вчетверо большей: помешать гнусной свадьбе, оказать семье Куртиссов неоценимую услугу, сорвать маску с подлого негодяя, отомстить за лучшего из отцов!.. Явись колебание хоть на одну минуту, и он отверг бы его, как недостойную слабость. Но теперь он только и думал о практическом приготовлении к предприятию. Составив его программу, он стал физически готовить себя к путешествию со спокойствием истинного человека дела: велел себе подать в вагон-ресторан, прицепленный к поезду, простой, но питательный обед: легкий суп, кусок мяса с кровью, зеленые бобы и фрукты. Кассулэ, который обыкновенно разделял с ним этот обед, с некоторым удивлением заметил, что его начальник не пил ни вина, ни кофе и удовольствовался стаканом пива. Это было правилом у Раймунда, когда он хотел вполне владеть своей мускульной и нравственной силой.
Было около девяти часов, когда поезд подошел к Нью-йоркскому вокзалу. Спустя тридцать минут оба путешественника явились в Far-Rockaway, и Раймунд немедленно отдал приказ приготовить цилиндрические вагоны. Он осмотрел их очень тщательно, выбрал тот, который ему показался самым удобным, положил в него немного бумаги, фляжку водки, плитку шоколада, том стихов, которые он читал, наконец, велел зажечь электрическую лампу. Окончив эти приготовления, он объявил своему помощнику и рабочим бассейна очень просто и словно вполне естественную вещь, что он запрется в этот металлический ящик и отдастся силе Ниагары.
Те остолбенели. Они смотрели друг на друга, спрашивая себя, не сошел ли их начальник с ума. Но он давно уже приучил их не обсуждать его приказы, и они исполнили его инструкции.
Что касается Кассулэ, то он весь побледнел и губы его задрожали.
— Вы не берете меня с собой, господин Раймунд? — сказал он наконец вполголоса.
— Нет, мое милое дитя! Это невозможно. Быть может, в другой раз… Но при этом первом опыте я желаю быть один… Прощай, мой мальчик. Я, вероятно, вернусь через восемь или десять дней с первым пароходом из Гавра. Ухаживай хорошенько за Ромпером, которого я тебе поручаю! — прибавил он, похлопывая дружески попеременно то собаку, то мальчугана, едва удерживавшего слезы.
Цилиндрический вагон, снабженный своими резервуарами со сжатым воздухом и всеми своими аксессуарами, был готов стать на свое место в стальной желоб, расположенный под трансатлантической трубой.
Раймунд легко забрался в него и растянулся на кожаном матраце.
— Извести о моем отъезде в Val-Tregonnec, чтобы меня ждали при выходе! — тихо сказал он Кассулэ. — О моем приезде ты получишь известие по телеграфу.
При этих словах он опустил крышку вагона, которая закрылась над ним и тотчас же была герметически завинчена.
На всех соседних часах пробило десять вечера.
Спустя две минуты цилиндрический вагон без затруднения прошел из своего стального желоба внутрь трансатлантической трубы. Он был подхвачен потоком нефти и углубился на сорок пять метров в море.
Приблизительно в тот же час человек высокого роста, лицо которого скрывалось наполовину под небольшой поярковой шляпой, нанимал лодку при входе в Нью-йоркский рейд у лодочников Coney Island'a (один из Кроликовых островов). Дело шло о маленьком ялике которым мог бы легко управлять один человек парусом или веслом. Условившись о плате, человек в большой шляпе велел перенести из кэба в ялик очень тяжелый холщовый мешок, который он привез с собой и который содержал, по-видимому, веревки и крюки. Потом он отплыл и направился один к Far-Rockaway. Он очень мастерски, ловко управлял своей лодкой, а кроме того, море было тихое. Лодочники вернулись к себе без всякой тревоги. Этот человек был Тимоти Кимпбелль, заклятый враг Эбенезера Куртисса и предполагаемый виновник вчерашнего пожара. Приехав с утра в Нью-Йорк, он сначала скитался по кабакам набережной, не подозревая, что о нем дано уже было знать полиции депешей из Дрилль-Пита. Он, позавтракав, прочел на столе тот же самый номер «Leviathan-Chronicle», где в подробностях рассказывалось о предполагаемой завтра свадьбе. Чтение это довело до высшей степени ненависть, питаемую Тимоти к его счастливому сопернику.
«Все — он! — говорил он сам себе. — Нужно же, чтоб его проклятое имя преследовало меня до Нью-Йорка! Неужели этот человек будет иметь успех во всем? Его дерзкое счастье будет меня дразнить ежечасно, и я не смогу даже спокойно позавтракать в самом скромном трактире без того, чтобы мне им не прожужжали все уши!.. Это невыносимо!.. Вот теперь этому господину требуется взять в зятья важного сеньора! Его дура дочь будет „графиня“ и вообразит себе, что имеет две причины, вместо одной, презирать людей, стоящих больше ее. Но он заключил договор с успехом, этот несчастный Эбенезер!.. Он, значит, неуязвим!.. Вчера с этим пожаром я думал, что держу его в руках… Заблуждение… Он едва и заметит свою потерю. Убыток исчисляется лишь в пятьсот тысяч долларов, говорит эта бумажонка, а его труба, говорят, стоит шестьдесят или восемьдесят миллионов…»
Тимоти скомкал «Leviathan-Chronicle» дрожащей от бешенства рукой. Но вскоре он снова взял его, чтобы прочитать еще раз подробности этой свадьбы, доводящей его до безумия. Вдруг он подумал:
— Эта труба… — сказал он сам себе, — зачем допускать ее действовать далее?.. Вряд ли так трудно перерезать ее и уничтожить таким образом богатство Эбенезера!.. Чувствительное место, очевидно, тут!.. Хорошая ампутация решила бы все в мою пользу…
Он встал и заходил в волнении.
— Хорошо было бы сегодня же покончить, — пробормотал он сквозь зубы. — Среди этой аристократической свадьбы известие о несчастье явилось бы как нельзя кстати!.. Это было бы моим свадебным подарком!.. А почему и нет, в самом деле?.. Нет ничего легче, как достать торпеду вроде той, которой Эбенезер некогда взорвал колодцы Вилльямса, и которая начала мое разорение?.. Нет ничего проще, как заметить место погружения в море знаменитой трубы, проследить ее на известном расстоянии и взорвать ее следующей ночью!..
При этой мысли Тимоти Кимпбелль разразился демоническим смехом. Он потирал руки, показывал кулак воображаемому врагу, выкидывал антраша на песчаном полу кабака, гримасничая и бормоча от радости. Прислуживавший мальчик, принесший ему кушанье, принял его за сумасшедшего — и не без причины, так как ненависть ударила ему в голову, как вино. Тем не менее он сел за стол и закончил машинально свой завтрак, по-прежнему не оставляя своей мысли.
— Да, мой бравый Куртисс, — бормотал он во время еды, — тебе поднесут нитроглицерину, и не позднее сегодняшнего дня!.. Ты узнаешь, каково приставать к Тимоти Кимпбеллю!.. Приготовь скрипки, ты будешь танцевать!.. Я обещаю тебе к завтрашнему дню прекрасный праздник!
Закончив обед, он дал на чай и с зубочисткой в зубах направился в сторону Far-Rockaway. Там ему стоило только проследить чугунный путепровод, исходящий из бассейна, чтобы проверить направление трансатлантической трубы до точки ее погружения в море. Это место было отмечено кучей камней, нечто вроде волнореза, косы, образующей искусственный мыс. Ничего не было легче, как найти его даже в безлунную ночь. Осмотрев это, Тимоти Кимпбелль вернулся по железной дороге в Нью-Йорк. Ему было труднее, чем он предполагал, достать все необходимые ему снаряды: нитроглицериновую торпеду, электрический аппарат для того, чтобы ее взорвать, катушку изолированной гуттаперчей проволоки, веревки и крюки. Покупки и предварительные опыты, которыми занялся Тимоти в гостинице, отняли у него весь день. Очень утомленный этой беготней, он растянулся на несколько часов на кровати, поздно поужинал и поехал наконец в кэбе, снабженный своими зловещими инструментами, к набережной Coney Island. Этот остров теперь соединяется несколькими мостами с предместьем Гравесенда, а следовательно, и с Бруклином.
Едва наняв ялик, он отправился морем к замеченному утром мысу, где подводная труба углублялась в море. Теперь надо было определить направление ее в море, начиная с того места, где она исчезала под водой. Это было трудно. Тимоти Кимпбелль, как и все, знал из газет, что средняя глубина, на которой сифон поддерживался своими поплавками, была сорок пять метров ниже уровня моря; но он не знал ничего более. Поэтому он был вынужден волочить позади ялика кабель приблизительно в сорок семь метров, снабженный крепким железным крюком, и лавировать там, где, по его мнению, скрывалась труба, до тех пор, пока крюк не зацепился бы за нее. Эта операция продолжалась не меньше пяти часов, но наконец она удалась, — правда, не без опасности для того, кто преследовал ее так же неутомимо, как велика была его ненависть.
Вдруг крюк крепко зацепился за какое-то препятствие, и при этом ялик чуть не опрокинулся от сотрясения. Но с этих пор дело для Тимоти облегчилось. Теперь ему оставалось только тащить канат до тех пор, пока его направление не станет вертикальным, и затем опустить на желаемую глубину нитроглицериновую торпеду, которая поддерживалась на поверхности маленьким пробковым бакеном.
Изолированная проволока соединялась с одного конца с торпедой, затем с бакеном и, наконец, другим концом — с электрическим аппаратом, пущенным в действие в лодке. Оставалось только отпустить веревку и удалиться метров на сто от места взрыва.
ГЛАВА XX. Подводное столкновение
В тот момент, как Раймунд почувствовал, что его захватил нефтяной поток, он испытал лишь одно удовольствие от того, что он уже в дороге. Он не сомневался ни минуты, что переезд через Атлантику совершится благополучно.
Через шесть часов сорок восемь минут и несколько секунд он очутится в Val-Tre’gonnec, — вот была мысль, преобладавшая над остальными. Этот результат был верен, насколько вообще могут быть верны человеческие дела, так как одни и те же причины влекут за собой непременно и тождественные результаты.
Не было никакой причины бояться неудачи. Когда отправляются по железной дороге к определенной цели, то неужели нельзя быть вполне уверенным, что будешь доставлен туда в назначенный час? Здесь был такой же случай, исключая способ передвижения. Там надо еще принимать в расчет насыпи, различные случайности, замедления из-за неисправности служащих, число поездов, которые следуют друг за другом и пути которых пересекаются; здесь не приходилось бояться ничего подобного, так как Ниагара столько раз оказывалась таким сильным и точным двигателем! Этот способ путешествия не лишен был, впрочем, своей приятности. Несмотря на головокружительную скорость, с какой поток нефти уносил цилиндрический вагон, или скорее, благодаря этой скорости, движение было нечувствительно. Никакого сотрясения, никакого колебания. Аппарат мягко скользил, словно аэростат в воздухе. Едва уловимый шум, похожий на шум отдаленного водопада, указывал на трение нефти о стенки трубы. Внутри вагона сильный свет электрической лампы, освещая все до малейших подробностей, позволял видеть кожаный матрац, клапаны, боковые полупортики, похожие на два больших стеклянных глаза, а сзади — движение часового механизма, защищенного стеклом, который регулировал автоматическое возобновление подачи воздуха. Все действовало как нельзя лучше. Удобно растянувшись на своем ложе, Раймунд провел несколько минут, наслаждаясь столь новыми ощущениями, которые были делом его рук. Вскоре, пресытившись этими впечатлениями, он взял свою книгу и начал читать. Чувствуя приближение сна, так как он не спал уже в течение тридцати шести часов, он прилег и незаметно заснул.
Когда он проснулся через довольно долгое время, все шло по-прежнему: электрическая лампа все еще освещала внутренность вагона, часовой механизм действовал исправно, воздух был так же чист, как и при отъезде. Раймунд вынул свои часы, желая знать, как долго он спал. Они показывали четыре часа тридцать пять минут. «Через полчаса я буду во Франции!» — сказал сам себе путешественник.
И вдруг ему пришла мысль. — она являлась ему впервые, — что время в Бресте и Нью-Йорке будет разным вследствие разницы в долготе. Часы в Бресте впереди приблизительно на пять часов. Во время его приезда в Val-Tre’gonnec там будет около десяти часов утра.
— Хотя бы только свадьба не совершилась! — сказал Раймунд, охваченный внезапным беспокойством, — но нет!.. Это невероятно, нет обычая совершать свадьбы так рано!..
Тщетно он успокаивал себя, тревога продолжалась. Он упрекал себя за то, что не выиграл несколько минут в Far-Rockaway, поторопившись с приготовлениями к отъезду, или не телеграфировал из Эльмиры о том, чтобы подготовили все заранее.
— А Эбенезер?.. Не надо ли было предупредить его депешей о неотложных мотивах моего путешествия? — говорил он сам себе. — Он, тогда, наверно, подождал бы час или два!.. Моя опрометчивость непростительна! — Он страшно сердился, мысленно бранил себя за то, что не предпринял этих предосторожностей.
Но ошибка была сделана. Отныне приходилось лишь примириться с неизбежным и ждать момента приезда. Эта минута приближалась. Вскоре взрыв гнева отважного путешественника на самого себя сменился более спокойным отношением ко всему. Он оценил по достоинству свой подвиг и сказал себе, что, в конце концов, он, по мере своих сил, добивался лучшего, что во всем и всегда до некоторой степени играет роль неожиданный случай; если все разобрать, то не время было порицать себя теперь, когда трансатлантическая труба, его создание, плод его мысли, окажет, по всей вероятности, Магде самую существенную услугу. Еще несколько минут, и Раймунд утвердился бы в своей мысли. Глядя на хронометр, он с нетерпением следил за движением стрелки, считая вслух.
— Надо, чтобы ты знал всю правду, дурень!.. Это я рассек голову капитану Фрезолю… Но я устроил так, чтобы ты казался виновником этого убийства. Трое из наших людей, отпущенных в Байе, свидетельствовали бы при случае об этом с надлежащими подробностями. Ты знаешь, впрочем, что ты один открыл и мог открыть секрет золотого песка в бревнах розового дерева. Ты скрепил своей подписью все поддельные документы, относящиеся к только что совершенным продажам. Твое дело, значит, ясно, если ты только когда-нибудь осмелишься болтать: ты будешь живо повешен, как главный инициатор… Для большей уверенности, что этого с тобой не случится, мне, вероятно, лучше было бы послать тебя на тридцатисаженную глубину с ядром на ногах… Но я тебя знаю: ты дрожишь за свою шкуру и будешь молчать… Вот я дарю тебе несколько банковых билетов. Пусть тебя повесят в другом месте, и, главное, чтобы я не слышал более о тебе!..
Нужно ли говорить о дальнейшем?! Эта речь меня не удивила, я наполовину был к ней подготовлен. Я был бы поражен, если бы это было иначе.
Я очень был благодарен Ахиллу Келерну, что он не убил меня. Я не смел даже сказать ни одного слова, принял милостыню, брошенную мне тем, чьим несчастным сообщником я сделался, и уехал. Я отправился влачить по обеим Америкам ужасы и угрызения совести, которые меня не покидали с тех пор. К всем мучившим уже меня страхам присоединилось еще новое беспокойство от тяготевшего надо мной ужасного обвинения и от окружавшей меня дьявольской махинации. Мне казалось, что я потеряю рассудок. Долго я оставался разбитым, не способным ни действовать, ни думать. Но однажды я очутился без денег, и пришлось позаботиться об их заработке.
Я испробовал все ремесла: был учителем языков, рудокопом в Калифорнии, землекопом на Канадской железной дороге, искателем нефти в Пенсильвании; но всегда слабый, ленивый, нерешительный и, кроме того, терзаемый угрызениями совести. Никогда я не мог ни на минуту забыть об опасности, висевшей над моей головой, и об угрозах Келерна. Боязливый скиталец, голодный, с ложным именем, я вел самую грустную жизнь, какую только можно себе представить. Чтобы забыться, я предался пьянству, и алкоголь сделал свое дело. Если он не принес мне мира и забвения, то принесет мне безумие. Я чувствую, как мой ум расшатывается и исчезает. Еще несколько недель, и от жалкой развалины, какую я теперь из себя представляю, не останется ничего, даже человеческой личности… Ах, если бы я мог хоть несколько исправить зло, которому я способствовал! Если бы только я мог когда-нибудь найти Раймунда Фрезоля, сына капитана, признаться ему в своей вине и направить его на след Ахилла Келерна!.. Но это, конечно, слишком большое требование! Быть может, Раймунд умер. Быть может, Ахилл Келерн находится в безопасности. Все, что я могу пожелать, если эта грустная исповедь попадет в хорошие руки, это — чтобы она была опубликована прессой, дабы осветить эту трагедию и сорвать маску с виновного, если есть еще время. Я этого желаю и надеюсь на это, умоляю Раймунда Фрезоля, если он еще жив, поверить, вопреки очевидности, что как бы преступен я ни был, благодаря своей гнусной слабохарактерности, я никогда не переставал чтить память его достойных родителей и любить его самого!»
ГЛАВА XIX. Надо ехать
Окончив чтение дневника, в то время как поезд несся на всех парах, Раймунд был прямо оглушен посмертными откровениями Петера Мюрфи. Итак, наконец, поднялась завеса, так долго скрывавшая драму его детства!.. Его отец был убит Ахиллом Келерном!.. Он сам был покинут и затем лишен состояния этим же самым Ахиллом Келерном!.. И теперь этот человек, этот разбойник снова стал на его дороге и хочет жениться на Магде!..
Раймунд не сомневался ни секунды: подшкипер «Belle Irma», некогда простой бретонский матрос, и нынешний граф де Келерн — одно лицо. Все подтверждало это, начиная с некоторого сходства, которое он уловил в фотографии, полученной Алисой Купер, до тождественности имени и происхождения и до той подробности, что богатство Ахилла Келерна создалось на Австралийских золотых полях…
Да, оно там создалось, но кровавым и преступным путем!.. Убив своего благодетеля и начальника, ограбив беззащитного ребенка, этот негодяй достиг того, о чем так долго мечтал, но какой страшной ценой! Но временами Раймунд отдалял от себя эту мысль. Он старался думать только об этом странном случае с Петером Мюрфи или, вернее, Пьером Жиме, этим другом его детства, — изменившим, правда, своей обязанности и тоже очень виновным, но, по крайней мере, раскаявшемся и очень несчастным, — явившимся умереть к нему в Дрилль-Пит, храня у своего сердца письменное доказательство своего преступления. Конечно, тут что-нибудь другое, чем простое стечение обстоятельств. Несчастного сумасшедшего, без его ведома, привлек к Раймунду смутный инстинкт, когда он встретил его во время своей скитальческой жизни, — так же, как и сам он неясно старался уловить в голосе, походке, манере держаться и взгляде этой развалины человека нечто из своего таинственного прошлого… О, как все это было горько и душераздирающе!.. Раймунд видел себя снова ребенком, играющим на палубе «Belle Irma» с тем самым Ахиллом Келерном, который собственноручно убил его несчастного отца, вспомнил, как он однажды взял его за эту самую руку, чтобы дать себя увести сначала на улицы Квебека, потом к водопаду Монморанси. Он снова видел так хорошо в эту минуту самого Келерна, что, встреть он его внезапно по прошествии четырнадцати лет, он узнал бы его и схватил бы за горло: высокий молодой человек, довольно изящный при своей худобе, продолговатое лицо которого освещалось двумя странными незабвенными глазами, светло-голубыми, напоминающими лезвие ножа… Да, даже допустив, что эти четырнадцать лет произвели большие перемены в его наружности, что он потолстел, что его безбородое лицо обросло, что его черты изменились, как это бывает за такой долгий промежуток времени, , Раймунд чувствовал, что он снова узнал бы эти глаза! Однако он не узнал Пьера Жиме!.. Нет! Не потому, что он не был предупрежден, а в глубине души он все-таки чувствовал, что непонятная сила влечет его к этой подозрительной личности, и смутно находил в ней нечто из своего прошлого… Но с Ахиллом Келерном было бы иначе! С первого взгляда отныне он мог бы сказать: «Вот он!.. Вот убийца!.. Вот вор!..»
В это мгновение поезд подходил к вокзалу Эльмиры и остановился там на несколько минут. И тотчас, словно отвечая на мятежные мысли молодого француза, пять или шесть газетчиков принялись бегать вдоль вагонов, размахивая номерами «Leviathan-Chronicle» и других нью-йоркских газет.
— Требуйте специальное издание! — кричали они, — «Leviathan-Chronicle» сегодняшнего утра!.. Все подробности свадьбы мисс Куртисс, американской красавицы, дочери нефтяного короля, с графом Ахиллом
Келерном! Портреты помолвленных! Вид замка Келерна в Бретани и дома Куртисса на Пятой авеню в Нью-Йорке!.. Требуйте специальное издание!..
Раймунд одним прыжком очутился у ближайшего газетчика. Вырвать номер газеты, бросив продавцу доллар, ловко спрятанный тем в карман, и развернуть лист лихорадочной рукой, — все это было делом одной минуты.
Едва он взглянул на портрет, как его последние сомнения рассеялись. Рядом с прекрасной головкой Магды, глаза которой, казалось, улыбались ему, он встретил черты Келерна, такие именно, как их нарисовало ему его воспоминание. Это было действительно продолговатое лицо, казавшееся еще тоньше от бороды клином, и острый взгляд подшкипера «Belle Irma». Лицо сохранило свою худобу; виски слегка облысели, но общий характер физиономии не изменился, — это был тот же самый человек!.. Магда выйдет замуж за убийцу и вора… И это свершится завтра!.. Надо было во что бы то ни стало помешать подобной гнусности; нельзя было допустить даже мысли об этом. Бедная Магда!..
Все ее недостатки исчезли в этот момент.
Раймунд видел только несоразмерное наказание за ее наивное тщеславие. Ей, такой гордой, очутиться замужем за негодяем, которого ждет каторга или эшафот! Какое унижение!..
Она бы этого не пережила, конечно. Уже Раймунд видел ее подавленной стыдом, умершей от горя, лежащей бледной и холодной в могиле… Все, все лучше такого видения!.. По приезде в Нью-Йорк он телеграфирует Эбенезеру, скажет ему все, будет умолять его приостановить это ужасное замужество и подождать, по крайней мере, результатов судебного следствия, основанием которого послужит исповедь Петера Мюрфи… Да, но если депеша не поспеет вовремя!.. И если Эбенезер не придаст ей значения!.. Он знал о любви Раймунда к его дочери и мог увидеть в этом лишь попытку отложить замужество… Быть может, он только подумает, что молодой его компаньон находится в припадке безумия. Есть вещи, которые могут казаться правдоподобными только в письме или при личном разговоре, — в телеграмме же даже переданные буква в букву, они будут неубедительными…
С первого взгляда невероятно, чтобы этот бретонский владелец замка, светский человек, важный вельможа, принятый и признанный во всей стране, мог оказаться низким убийцей!
Можно ли было надеяться, чтоб Эбенезер Куртисс, гордящийся этой свадьбой, восторгающийся своим будущим зятем, решился бы без более полного следствия отложить все, приостановить уже готовую церемонию, отослать всех приглашенных, делая ужасный скандал!
В сущности, это даже и было возможно, но этого нельзя было считать ни несомненным, ни даже вероятным.
Раймунд же желал твердой уверенности. Он хотел быть вполне уверен, что этому гнусному союзу не бывать! Он желал собственными глазами видеть, что Эбенезер убедился и Магда спасена.
А для этого было одно средство, единственное — трансатлантическая труба!
Поместиться ему, Раймунду, в один из цилиндрических вагонов, предназначенных для большого датского дога и не бывших еще в употреблении; вручить себя подводному нефтяному потоку; явиться с быстротой молнии в Val-Tregonnec и там вмешаться, разъединить их, высказать все!
Конечно, это было рискованно.
Мысль запереть себя в настоящий гроб из листового железа, безвозвратно отдаться нежным заботам Ниагары в этой подводной трубе длиной в шесть тысяч километров, — эта мысль могла, и не без оснований, заставить побледнеть самого отчаянного храбреца.
Никогда еще живое существо не совершало подобного путешествия под океаном… Но, в конце концов, все доводы были за то, что путешествие пройдет вполне нормально. Если бы оно привело даже к катастрофе, то Раймунд все-таки предпочитал смерть мысли о том, что он не всем рисковал ради чести Магды. Следовательно, он отправится, — это решено! Лишь промелькнула мысль, как это уже было непреложно решено. Десятки второстепенных доводов, явившись сами собой, подкрепляли его. Раймунд хотел сделать над собакой опыт подводного переезда через океан, — почему бы не сделать его над самим собой? Не было ли это более благородно и более убедительно? Здесь же дело шло о священном долге, об исполнении обязанности втрое, вчетверо большей: помешать гнусной свадьбе, оказать семье Куртиссов неоценимую услугу, сорвать маску с подлого негодяя, отомстить за лучшего из отцов!.. Явись колебание хоть на одну минуту, и он отверг бы его, как недостойную слабость. Но теперь он только и думал о практическом приготовлении к предприятию. Составив его программу, он стал физически готовить себя к путешествию со спокойствием истинного человека дела: велел себе подать в вагон-ресторан, прицепленный к поезду, простой, но питательный обед: легкий суп, кусок мяса с кровью, зеленые бобы и фрукты. Кассулэ, который обыкновенно разделял с ним этот обед, с некоторым удивлением заметил, что его начальник не пил ни вина, ни кофе и удовольствовался стаканом пива. Это было правилом у Раймунда, когда он хотел вполне владеть своей мускульной и нравственной силой.
Было около девяти часов, когда поезд подошел к Нью-йоркскому вокзалу. Спустя тридцать минут оба путешественника явились в Far-Rockaway, и Раймунд немедленно отдал приказ приготовить цилиндрические вагоны. Он осмотрел их очень тщательно, выбрал тот, который ему показался самым удобным, положил в него немного бумаги, фляжку водки, плитку шоколада, том стихов, которые он читал, наконец, велел зажечь электрическую лампу. Окончив эти приготовления, он объявил своему помощнику и рабочим бассейна очень просто и словно вполне естественную вещь, что он запрется в этот металлический ящик и отдастся силе Ниагары.
Те остолбенели. Они смотрели друг на друга, спрашивая себя, не сошел ли их начальник с ума. Но он давно уже приучил их не обсуждать его приказы, и они исполнили его инструкции.
Что касается Кассулэ, то он весь побледнел и губы его задрожали.
— Вы не берете меня с собой, господин Раймунд? — сказал он наконец вполголоса.
— Нет, мое милое дитя! Это невозможно. Быть может, в другой раз… Но при этом первом опыте я желаю быть один… Прощай, мой мальчик. Я, вероятно, вернусь через восемь или десять дней с первым пароходом из Гавра. Ухаживай хорошенько за Ромпером, которого я тебе поручаю! — прибавил он, похлопывая дружески попеременно то собаку, то мальчугана, едва удерживавшего слезы.
Цилиндрический вагон, снабженный своими резервуарами со сжатым воздухом и всеми своими аксессуарами, был готов стать на свое место в стальной желоб, расположенный под трансатлантической трубой.
Раймунд легко забрался в него и растянулся на кожаном матраце.
— Извести о моем отъезде в Val-Tregonnec, чтобы меня ждали при выходе! — тихо сказал он Кассулэ. — О моем приезде ты получишь известие по телеграфу.
При этих словах он опустил крышку вагона, которая закрылась над ним и тотчас же была герметически завинчена.
На всех соседних часах пробило десять вечера.
Спустя две минуты цилиндрический вагон без затруднения прошел из своего стального желоба внутрь трансатлантической трубы. Он был подхвачен потоком нефти и углубился на сорок пять метров в море.
Приблизительно в тот же час человек высокого роста, лицо которого скрывалось наполовину под небольшой поярковой шляпой, нанимал лодку при входе в Нью-йоркский рейд у лодочников Coney Island'a (один из Кроликовых островов). Дело шло о маленьком ялике которым мог бы легко управлять один человек парусом или веслом. Условившись о плате, человек в большой шляпе велел перенести из кэба в ялик очень тяжелый холщовый мешок, который он привез с собой и который содержал, по-видимому, веревки и крюки. Потом он отплыл и направился один к Far-Rockaway. Он очень мастерски, ловко управлял своей лодкой, а кроме того, море было тихое. Лодочники вернулись к себе без всякой тревоги. Этот человек был Тимоти Кимпбелль, заклятый враг Эбенезера Куртисса и предполагаемый виновник вчерашнего пожара. Приехав с утра в Нью-Йорк, он сначала скитался по кабакам набережной, не подозревая, что о нем дано уже было знать полиции депешей из Дрилль-Пита. Он, позавтракав, прочел на столе тот же самый номер «Leviathan-Chronicle», где в подробностях рассказывалось о предполагаемой завтра свадьбе. Чтение это довело до высшей степени ненависть, питаемую Тимоти к его счастливому сопернику.
«Все — он! — говорил он сам себе. — Нужно же, чтоб его проклятое имя преследовало меня до Нью-Йорка! Неужели этот человек будет иметь успех во всем? Его дерзкое счастье будет меня дразнить ежечасно, и я не смогу даже спокойно позавтракать в самом скромном трактире без того, чтобы мне им не прожужжали все уши!.. Это невыносимо!.. Вот теперь этому господину требуется взять в зятья важного сеньора! Его дура дочь будет „графиня“ и вообразит себе, что имеет две причины, вместо одной, презирать людей, стоящих больше ее. Но он заключил договор с успехом, этот несчастный Эбенезер!.. Он, значит, неуязвим!.. Вчера с этим пожаром я думал, что держу его в руках… Заблуждение… Он едва и заметит свою потерю. Убыток исчисляется лишь в пятьсот тысяч долларов, говорит эта бумажонка, а его труба, говорят, стоит шестьдесят или восемьдесят миллионов…»
Тимоти скомкал «Leviathan-Chronicle» дрожащей от бешенства рукой. Но вскоре он снова взял его, чтобы прочитать еще раз подробности этой свадьбы, доводящей его до безумия. Вдруг он подумал:
— Эта труба… — сказал он сам себе, — зачем допускать ее действовать далее?.. Вряд ли так трудно перерезать ее и уничтожить таким образом богатство Эбенезера!.. Чувствительное место, очевидно, тут!.. Хорошая ампутация решила бы все в мою пользу…
Он встал и заходил в волнении.
— Хорошо было бы сегодня же покончить, — пробормотал он сквозь зубы. — Среди этой аристократической свадьбы известие о несчастье явилось бы как нельзя кстати!.. Это было бы моим свадебным подарком!.. А почему и нет, в самом деле?.. Нет ничего легче, как достать торпеду вроде той, которой Эбенезер некогда взорвал колодцы Вилльямса, и которая начала мое разорение?.. Нет ничего проще, как заметить место погружения в море знаменитой трубы, проследить ее на известном расстоянии и взорвать ее следующей ночью!..
При этой мысли Тимоти Кимпбелль разразился демоническим смехом. Он потирал руки, показывал кулак воображаемому врагу, выкидывал антраша на песчаном полу кабака, гримасничая и бормоча от радости. Прислуживавший мальчик, принесший ему кушанье, принял его за сумасшедшего — и не без причины, так как ненависть ударила ему в голову, как вино. Тем не менее он сел за стол и закончил машинально свой завтрак, по-прежнему не оставляя своей мысли.
— Да, мой бравый Куртисс, — бормотал он во время еды, — тебе поднесут нитроглицерину, и не позднее сегодняшнего дня!.. Ты узнаешь, каково приставать к Тимоти Кимпбеллю!.. Приготовь скрипки, ты будешь танцевать!.. Я обещаю тебе к завтрашнему дню прекрасный праздник!
Закончив обед, он дал на чай и с зубочисткой в зубах направился в сторону Far-Rockaway. Там ему стоило только проследить чугунный путепровод, исходящий из бассейна, чтобы проверить направление трансатлантической трубы до точки ее погружения в море. Это место было отмечено кучей камней, нечто вроде волнореза, косы, образующей искусственный мыс. Ничего не было легче, как найти его даже в безлунную ночь. Осмотрев это, Тимоти Кимпбелль вернулся по железной дороге в Нью-Йорк. Ему было труднее, чем он предполагал, достать все необходимые ему снаряды: нитроглицериновую торпеду, электрический аппарат для того, чтобы ее взорвать, катушку изолированной гуттаперчей проволоки, веревки и крюки. Покупки и предварительные опыты, которыми занялся Тимоти в гостинице, отняли у него весь день. Очень утомленный этой беготней, он растянулся на несколько часов на кровати, поздно поужинал и поехал наконец в кэбе, снабженный своими зловещими инструментами, к набережной Coney Island. Этот остров теперь соединяется несколькими мостами с предместьем Гравесенда, а следовательно, и с Бруклином.
Едва наняв ялик, он отправился морем к замеченному утром мысу, где подводная труба углублялась в море. Теперь надо было определить направление ее в море, начиная с того места, где она исчезала под водой. Это было трудно. Тимоти Кимпбелль, как и все, знал из газет, что средняя глубина, на которой сифон поддерживался своими поплавками, была сорок пять метров ниже уровня моря; но он не знал ничего более. Поэтому он был вынужден волочить позади ялика кабель приблизительно в сорок семь метров, снабженный крепким железным крюком, и лавировать там, где, по его мнению, скрывалась труба, до тех пор, пока крюк не зацепился бы за нее. Эта операция продолжалась не меньше пяти часов, но наконец она удалась, — правда, не без опасности для того, кто преследовал ее так же неутомимо, как велика была его ненависть.
Вдруг крюк крепко зацепился за какое-то препятствие, и при этом ялик чуть не опрокинулся от сотрясения. Но с этих пор дело для Тимоти облегчилось. Теперь ему оставалось только тащить канат до тех пор, пока его направление не станет вертикальным, и затем опустить на желаемую глубину нитроглицериновую торпеду, которая поддерживалась на поверхности маленьким пробковым бакеном.
Изолированная проволока соединялась с одного конца с торпедой, затем с бакеном и, наконец, другим концом — с электрическим аппаратом, пущенным в действие в лодке. Оставалось только отпустить веревку и удалиться метров на сто от места взрыва.
ГЛАВА XX. Подводное столкновение
В тот момент, как Раймунд почувствовал, что его захватил нефтяной поток, он испытал лишь одно удовольствие от того, что он уже в дороге. Он не сомневался ни минуты, что переезд через Атлантику совершится благополучно.
Через шесть часов сорок восемь минут и несколько секунд он очутится в Val-Tre’gonnec, — вот была мысль, преобладавшая над остальными. Этот результат был верен, насколько вообще могут быть верны человеческие дела, так как одни и те же причины влекут за собой непременно и тождественные результаты.
Не было никакой причины бояться неудачи. Когда отправляются по железной дороге к определенной цели, то неужели нельзя быть вполне уверенным, что будешь доставлен туда в назначенный час? Здесь был такой же случай, исключая способ передвижения. Там надо еще принимать в расчет насыпи, различные случайности, замедления из-за неисправности служащих, число поездов, которые следуют друг за другом и пути которых пересекаются; здесь не приходилось бояться ничего подобного, так как Ниагара столько раз оказывалась таким сильным и точным двигателем! Этот способ путешествия не лишен был, впрочем, своей приятности. Несмотря на головокружительную скорость, с какой поток нефти уносил цилиндрический вагон, или скорее, благодаря этой скорости, движение было нечувствительно. Никакого сотрясения, никакого колебания. Аппарат мягко скользил, словно аэростат в воздухе. Едва уловимый шум, похожий на шум отдаленного водопада, указывал на трение нефти о стенки трубы. Внутри вагона сильный свет электрической лампы, освещая все до малейших подробностей, позволял видеть кожаный матрац, клапаны, боковые полупортики, похожие на два больших стеклянных глаза, а сзади — движение часового механизма, защищенного стеклом, который регулировал автоматическое возобновление подачи воздуха. Все действовало как нельзя лучше. Удобно растянувшись на своем ложе, Раймунд провел несколько минут, наслаждаясь столь новыми ощущениями, которые были делом его рук. Вскоре, пресытившись этими впечатлениями, он взял свою книгу и начал читать. Чувствуя приближение сна, так как он не спал уже в течение тридцати шести часов, он прилег и незаметно заснул.
Когда он проснулся через довольно долгое время, все шло по-прежнему: электрическая лампа все еще освещала внутренность вагона, часовой механизм действовал исправно, воздух был так же чист, как и при отъезде. Раймунд вынул свои часы, желая знать, как долго он спал. Они показывали четыре часа тридцать пять минут. «Через полчаса я буду во Франции!» — сказал сам себе путешественник.
И вдруг ему пришла мысль. — она являлась ему впервые, — что время в Бресте и Нью-Йорке будет разным вследствие разницы в долготе. Часы в Бресте впереди приблизительно на пять часов. Во время его приезда в Val-Tre’gonnec там будет около десяти часов утра.
— Хотя бы только свадьба не совершилась! — сказал Раймунд, охваченный внезапным беспокойством, — но нет!.. Это невероятно, нет обычая совершать свадьбы так рано!..
Тщетно он успокаивал себя, тревога продолжалась. Он упрекал себя за то, что не выиграл несколько минут в Far-Rockaway, поторопившись с приготовлениями к отъезду, или не телеграфировал из Эльмиры о том, чтобы подготовили все заранее.
— А Эбенезер?.. Не надо ли было предупредить его депешей о неотложных мотивах моего путешествия? — говорил он сам себе. — Он, тогда, наверно, подождал бы час или два!.. Моя опрометчивость непростительна! — Он страшно сердился, мысленно бранил себя за то, что не предпринял этих предосторожностей.
Но ошибка была сделана. Отныне приходилось лишь примириться с неизбежным и ждать момента приезда. Эта минута приближалась. Вскоре взрыв гнева отважного путешественника на самого себя сменился более спокойным отношением ко всему. Он оценил по достоинству свой подвиг и сказал себе, что, в конце концов, он, по мере своих сил, добивался лучшего, что во всем и всегда до некоторой степени играет роль неожиданный случай; если все разобрать, то не время было порицать себя теперь, когда трансатлантическая труба, его создание, плод его мысли, окажет, по всей вероятности, Магде самую существенную услугу. Еще несколько минут, и Раймунд утвердился бы в своей мысли. Глядя на хронометр, он с нетерпением следил за движением стрелки, считая вслух.