Такое заключение показалось, наверно, очень мало утешительным для раненого сердца Раймунда, потому что он вдруг поднялся, простился с Эбенезером и вернулся в Far-Rockaway, проклиная судьбу, бедность, прекрасные волосы и капризных молодых девушек. Разумеется, он не был настолько философом, чтобы невежливость Магды не задела его, но, кроме того, ему было двадцать лет, а в этом возрасте легко из мухи делают слона.
ГЛАВА X. Уроки танцев и манер
В последующие дни Раймунд старался избегать Магды, приходя в«curtiss-house» лишь очень редко и всегда в те часы, когда он не рассчитывал встретить ее у отца. Несколько раз Эбенезер настойчиво приглашал его к завтраку или обеду, но ни разу не добился успеха. Под тем или другим предлогом Раймунд всегда отклонял приглашение. Он был задет за живое, и сердце его было действительно полно горечью. Быть может, он только посмеялся бы над капризами и дерзостью Магды, если бы занимал в обществе хорошее положение, но чем более он размышлял о случившемся, тем более убеждался, что резкость Магды была вызвана его неопределенным положением, которое отчасти выдавал и его костюм.
— В ее глазах я слишком маленькая сошка, — одно из тех ничтожеств, с которым, в крайности, можно было поговорить во время прогулки или путешествия, но с которым не бывают знакомы при других обстоятельствах! — говорил он с горечью. — Впрочем, нет! Все еще проще и унизительнее: я был слишком скверно одет, чтобы со мной можно было говорить в присутствии сопровождавшего ее франта или, быть может, даже лакеев персикового цвета! Мне не хватало хорошо сшитого сюртука, дорогой шляпы и перчаток для того, чтобы она удостоила вспомнить меня!
При мысли о том. как мило Магда смеялась, разговаривала, поверяла ему свои тайны на Yellow-River, кровь закипала в нем горячей струей. Он в душе разражался желчной речью против заносчивости и узости дамских воззрений вообще, а Магды в частности.
Раймунд поклялся не думать о ней, но в то же время, по странному противоречию, мечтал о пополнении своего светского образования, о том, чтоб сделаться вполне кавалером. С этих пор он решил разделить свое время на две части: одну посвящал трансатлантической трубе, другую же — физическим упражнениям. Он попросил указать ему известного портного, и совещания с ним произвели настоящую перемену. Раймунд брал уроки фехтования и верховой езды. Однажды, прочитав на четвертой странице газеты объявление:
« M- eur Isidore, из Парижа, учитель танцев и манер»,он заметил адрес и немедленно отправился туда. На его звонок открыл дверь маленького роста старик, который, казалось, едва дышал, и устремил на Раймунда тревожный взгляд своих впалых глаз.
— Вы — m-eur Isidore? — спросил Раймунд, вежливо снимая шляпу вопреки обычаю американцев.
— Я, сударь! — ответил, по-видимому, вполне успокоившийся старик.
— Я хотел бы взять несколько уроков танцев и манер, — продолжал молодой человек, слегка краснея.
— Уроков? — вскричал старик с просиявшим от радости лицом. — Потрудитесь войти, сударь, и я к вашим услугам! Признаюсь вам, что сначала я принял вас за… гм… гм… городского чиновника… в этой проклятой стране так часто требуют различные налоги!.. Войдите, сударь, войдите!.. M-lle Blazy, моя дочь, парижанка! — добавил m-eur Isidore, представляя Раймунда высокой женщине, с меланхоличным видом вышивавшей у окна.
— M-lle Blazy! — продолжал он радостно, — вот m-eur желает взять несколько уроков танцев и манер. M-eur, разумеется, соотечественник? Я догадался об этом по его прекрасному выговору… M-eur не замедлит сделать быстрые успехи… Так одаренный молодой человек как бы от рождения умеет уже танцевать и держать себя в обществе… Когда вы желаете начать, сударь?
— Сейчас же, если можно! — сказал Раймунд, тронутый беспокойством, выражавшимся в глазах отца и дочери. — Будьте любезны сказать мне ваши условия.
— Обыкновенно доллар за урок, но для соотечественника мы сделаем скидку, если вы желаете.
— Ни за что! Я не имею на это никакого права, так как буду очень трудном учеником, не имея никакого понятия об искусстве. Вы позволите заплатить вам за двенадцать уроков? — спросил Раймунд, вынимая из записной книжки несколько банковских билетов и подавая их старику. — Признаться, у меня мало времени, и я хотел бы сейчас же приняться за дело! — добавил он.
— Тогда начнем! — вскричал Изидор, глаза которого сияли от счастья.
Он живо снял с крючка маленькую скрипку, висевшую на стенке, и проиграл первые аккорды польки.
— Подойдите к m-lle Blazy, — продолжал он, — не сгибая колен, высоко держа голову, с уверенным, но почтительным видом. Держите свою шляпу свободно, без натяжки, не делайте принятой здесь ошибки — оставлять ее в прихожей, — и поклонившись даме, просите оказать вам честь протанцевать с вами польку. Обхватив ее тогда нежно правой рукой за талию, вы берете кончики ее пальцев в левую и начинаете…
— Прекрасно!.. Прекрасно!.. Вот это так!.. — с увлечением продолжал Изидор, в то время как Раймунд, повинуясь его приказанию, непринужденно поклонился m-lle Blazy, и, обхватив ее талию, стал отбивать такт.
— Вы никогда не танцевали, m-eur?
— Никогда!
— С удовольствием объявляю вам, что вы рождены для танцев! А это не часто встречается в этой стране, — торжественно заявил старик. — Поверьте, что раньше чем через неделю, вы заткнете за пояс всех этих «English», не будь я Isidore Blazy!.. He будем терять времени! Вперед! Вперед! M-lle Blazy, помогайте m-eur!..
И старик, развеселившись от звуков своей скрипки, как старая боевая лошадь, заслышавшая рожок, с чертовским воодушевлением принялся вновь играть.
Через несколько минут Раймунд танцевал польку так, как будто бы всю жизнь занимался этим.
— Вот прекрасно! Потрудитесь теперь отвести m-lle Blazy на место!.. Посадив ее, вы делаете глубокий поклон… Да, сударь, я не признаю дерзкого кивка головой нынешних ветрогонов… Вы делаете глубокий поклон, опустив непринужденно руки, не раздвигая ног, держа claque в левой руке… В крайнем случае, танцуя, вы можете оставить его на стуле вашей дамы, но правильнее, грациознее и изящнее — держать его в руке… Ну, теперь вальс!.. Потрудитесь пройти с конца комнаты, чтобы я видел, как вы подходите к своей даме… Хорошо… Очень хорошо… Немножко побольше достоинства… Не раскачивайтесь так… У вас морская походка, сударь!.. Очень смелая, развязная… пожалуй, слишком для гостиной!.. Теперь хорошо… прекрасно… Приглашайте, как прежде!.. А… а! В случае, если дама приглашена и не может танцевать с вами, вы кланяетесь, но на этот раз с оттенком, с легким и едва заметным оттенком сожаления. И вы удаляетесь, не приглашая ее соседку, что было бы неучтиво по отношению к обеим!.. Ну, m-lle Blazy!..
Он говорил необыкновенно живо, как сумасшедший пиликая на скрипке и иногда сам показывая пример. Он, недавно еще такой дряхлый и расслабленный, прыгал под музыку, отбивал такт и вообще весь преобразился.
При виде бедной, едва меблированной гостиной, глубокой грусти девушки и живости отца Раймунд почувствовал к ним искреннее сожаление, смешанное с почтением.
Несчастный «M-eur Isidore из Парижа»! В его осанке, в звуке его надтреснутого голоса, в покрое его старомодного сюртука, в изящной непринужденности его манер было что-то такое, что заставляло думать о прошлом веке. Раймунд словно видел в нем одного из придворных прошлого века, вынужденного зарабатывать свой хлеб единственным известным ему искусством, разнося по всему свету славу о французской вежливости.
Трудно было бы найти лучшего учителя. M-eur Blazy любил свое искусство и знал его основательно. Даже в тоне, которым он говорил со своей несчастной дочерью, было сочетание нежности и учтивости, которое впервые встречал Раймунд. Через час он ушел в восторге от своего первого урока, пообещав вернуться завтра.
Что касается m-eur Isidore, не менее восхищенного своим учеником, увы, единственным уже в течение долгих дней, то он целый вечер говорил своей дочери о чудесной манере держаться, которой он намерен был научить этого способного молодого человека.
— Эти «English» увидят, на что я способен, если только эти несчастные могут оценить это! — говорил он. — и тогда они придут к нам дюжинами, как никогда!
М-llе Blazy грустно качала головой: несчастная девушка очень желала бы верить этим счастливым предсказаниям, но ее надежды так часто оказывались тщетными! Самое верное пока было приняться за вышивание.
Эти светские заботы, так же, как фехтование и верховая езда, не мешали, однако, Раймунду всей душой отдаваться своему делу. Они скорее возбуждали его способности и мешали чувствовать усталость от усиленной умственной работы. Десять-двенадцать часов в день просиживал Раймунд, склонившись над своей работой, перечитывая бесчисленное количество писем, ведя громадную корреспонденцию, обсуждая условия, проверяя счета, занимаясь всевозможными чертежами и сметами. Надо было поспеть всюду: в одно время вести постройку гигантского бассейна в Far-Rockaway, заведовать изготовлением металлической спирали, составлявшей остов подводной трубы, распоряжаться прокладкой подземной трубы, назначенной для наполнения нефтью резервуара в Far-Rockaway, и так далее.
Не стоит и упоминать даже о снаряжении пароходов, о назначении специальных руководителей, заведовавших этим караваном, о ежеминутных затруднениях с доставкой материала, о тысячах различных непредвиденных случайностей, неизбежных во всяком большом деле. То появлялись затруднения вроде прекращения работ из-за стачки у одного из главных подрядчиков, то, наоборот, неожиданный успех в виде предложения одной из лиссабонских фирм десяти тысяч тонн гуттаперчи, принятой по телеграфу и доставленной в пятнадцать дней в Нью-Йорк.
В конце концов, деньги Эбенезера и лихорадочная деятельность его молодого компаньона восторжествовали над всеми препятствиями, и не прошло и шести недель, как работы шли полным ходом одновременно в Дрилль-Пите, Far-Rockaway, Нью-Йорке, на мысе Святого Матфея, крайней точке Финистера, к северу от Бреста.
Один французский инженер, приглашенный Раймундом, указал глубокую котловину между двумя возвышенностями полуострова, так называемую долину Tre’gonnec, которую достаточно было окружить стеной в восемьсот метров вышиной, чтобы превратить в искусственное озеро. Эта бесплодная долина была взята в долгосрочную аренду на девяносто девять лет, и работы уже начались там.
Сюда должна была открываться трансатлантическая труба на глубине шестидесяти метров ниже уровня океана. Ее точка отправления в Far-Rockaway была на восемьдесят метров выше этого же уровня. Следовательно, трубу можно было рассматривать как настоящий сифон, если принять во внимание выпуклость земного шара, но на практике ее можно было считать прямой.
Пока эти постройки производились в различных местностях, сорок пароходов, нанятых и снаряженных по плану Раймунда в Нью-Йорке, Лондоне, Гавре и Бордо, отвозили металлические сегменты трубы, приготовленные на десяти различных заводах. Не пришлось покупать эти пароходы, ограничились лишь заключением контрактов с судовладельцами на временное пользование ими. Вскоре началась прокладка трубы по участкам в триста километров, отведенным для каждого парохода. С первой же недели стало очевидно, что дело обойдется без серьезных затруднений. Вначале оно шло довольно медленно, и каждый пароход едва успевал проложить в день от ста до двухсот метров трубы. Но мало-помалу был приобретен навык, между судами установилось соревнование, которое поддерживалось ежедневными бюллетенями о ходе работ. Через месяц все суда прокладывали в среднем на два километра более предполагаемого.
Вся суть дела заключалась в том, чтобы труба погружалась правильно, а поплавки действовали бы хорошо, так, чтобы труба оставалась в виде прямой линии на глубине сорока пяти метров. Водолазы в пробочных фуфайках с электрическими фонарями, специально устроенными по мысли Раймунда, проверяли это по мере того, как труба опускалась на место. В тех случаях, когда труба не ложилась совершенно горизонтально, давался пневматический сигнал на пароход, и беда легко исправлялась очень простыми средствами; на практике этому скоро научились.
Делая эти проверки, водолазы прикрепляли к подводным поплавкам провода небольшого электрического кабеля, которые потом скреплялись так же, как и части трубы. При каждом волнении работа приостанавливалась и труба опускалась в море, причем каждый раз ее тщательно закрывали, а на конце прикрепляли огромный электрический бакен. Благодаря таким предосторожностям не случалось никаких несчастий. Один раз только по вине мастера, который упрямо продолжал настаивать на продолжении работы, несмотря на начинавшееся волнение, был потерян кусок трубы в семь километров. В другой раз потонул в море сигнальный электрический бакен, но работы велись так точно, что через пять часов потонувшая труба была зацеплена крюками и вытащена.
Доставка материала на эти плавучие мастерские была обеспечена благодаря паровым транспортам, совершавшим рейсы между портами, и работавшими пароходами, которых они снабжали топливом, гуттаперчей, металлическими частями труб и съестными припасами.
В общем, после неизбежных в начале ошибок все пошло прекрасно, и стало очевидно, что окончание предприятия — лишь дело времени. Раймунд прежде рассчитывал завершить работы за триста рабочих дней при двадцати пароходах, сто пятьдесят дней — при двойном количестве их, теперь же он надеялся завершить все в четыре месяца, то есть до наступления зимы. Поэтому он всеми силами торопил работу в Far— Rockaway, так как труба, пожалуй, могла быть проложена до окончания постройки бассейна.
В тот день, когда Раймунд, осмотрев ближайшие к Америке плавучие мастерские, скрепил вполне успешно несколько сегментов трубы и дал этим Эбенезеру неопровержимое доказательство успешности работ, нефтяной король вполне убедился, что они достигнут цели, и на радостях решил отпраздновать счастливое известие грандиозным балом.
Приглашения были разосланы немедленно. Празднество своей пышностью должно было превзойти все нью-йоркские балы. Эбенезер желал этого как для того, чтобы похвастаться своим богатством, так и с целью показать свою уверенность в окончательном успехе предприятия, которое вызывало сильную критику. С самого начала пресса принялась с неутомимым пылом разбирать его по косточкам.
Здесь дело шло о великом международном предприятии, одном из тех, которые представляют собой победу человека в его борьбе с природой. Если янки гордились тем, что оно зародилось среди них, то они же и досадовали, что инициатором его, как и остальных великих предприятий века, является француз. Отсюда самый бурный конфликт чувств и жадное внимание, с каким следили за предприятием.
Все капиталисты, люди науки и все газеты вели споры о нем, как будто бы дело шло о каком-нибудь политическом вопросе, а не о свершившемся факте. Одни утверждали, что предприятие непременно рухнет, и в доказательство приводили свои доводы. Другие верили в полный успех трансатлантической трубы и представляли свои аргументы. Одни высмеивали Эбенезера за то, что он один пустился в такое рискованное и ненадежное предприятие; другие восхваляли его за «чисто американскую» смелость, пророчили громадные барыши и думали только о том, как бы урвать частичку их. Грандиозный бал в «Curtiss-House» как бы подтверждал полную удачу первых шагов и поэтому был настоящим событием, взволновавшим весь Нью-Йорк.
Среди этого шума и страстных споров Раймунд скромно держался в стороне, запершись в своем кабинете, переговариваясь со служащими по телефону или по электрическому кабелю и по возможности избегая «интервью», с которыми осаждали его репортеры, отклонял все приглашения, сыпавшиеся на него со всех сторон. Но на этот раз нельзя было не пойти на бал, данный в «Curtiss-House» в честь его дела. Все, что он мог сделать, — это, под предлогом неотложных обязанностей, отказаться от обеда и явиться на бал позже. Раймунд надеялся пройти незамеченным, но это ему не удалось. Все взгляды обратились на него. Удивлялись его молодости, любовались его гордым лицом и грацией. Мужчины просили представить их, женщины готовили ему самый лучший прием.
В гуле голосов, среди звуков двух оркестров, спрятанных за группами цветов, одно имя переносилось на устах по всему залу, и то было имя Раймунда Фрезоля. Это, казалось, нисколько не трогало героя всеобщего внимания. Он вносил в праздничную атмосферу грусть, которую он старался не показывать на лице, но от этого еще тяжелее становилось у него на сердце. Вдруг у порога двери, которая вела из картинной галереи в библиотеку, Раймунд очутился лицом к лицу с Магдой, шедшей под руку с Эдмундом Певерилем. Она ослепляла свежестью и красотой в своем бальном туалете, только что полученным из Парижа. При виде Раймунда Магда вдруг остановилась, как бы желая заговорить с ним. Выражение ее глаз, ее улыбка, рука, готовая протянуться вперед, — все указывало на ее намерение загладить дружеским и ласковым приемом ошибку, за которую она себя уже упрекала. Но улыбка застыла на устах Магды, когда она встретила взгляд Раймунда, который церемонно посторонился, чтоб пропустить ее. Этот взгляд был полон ледяного презрения и как бы говорил: «Вам заблагорассудилось сегодня узнать меня, но я не забыл вашей низости месяц тому назад!», — и бедная девушка остановилась, пораженная этим. Она сначала покраснела до корней волос, затем побледнела и, ни слова не говоря, увлекла своего кавалера в сторону.
Никто, никто еще в жизни не обращался с ней так. Отказаться поздороваться с ней, не взять протянутую руку ее, Магды Куртисс! Это было слишком и требовало мщения!
К несчастью, она не могла отомстить за себя виновному. Поэтому всей тяжестью своего гнева она обрушилась сначала на Эдмунда Певериля, а потом и на остальных своих кавалеров. Никогда еще не видели они ее такой капризной и несговорчивой. Магда обвиняла их, что они танцуют не в такт, вдруг останавливалась среди вальса и лишь презрительным молчанием отвечала на все старания несчастных кавалеров развеселить ее. Среди подруг распространился слух, что она страшно не в духе, и никто не знал, как объяснить это. Была даже минута, когда с ней чуть было не случился нервный припадок.
Добродушный Эдмунд Певериль осмелился вслух заметить, что Алиса Купер танцует восхитительно! Но кто же был ее кавалером? Именно этот отвратительный, несносный француз, тот самый Раймунд, который так грубо обошелся с дочерью хозяина дома.
Тотчас же после маленькой сцены в библиотеке молодого инженера охватила жажда движения. Он просил Эбенезера представить его двум или трем молодым девушкам и танцевал до упаду. Раймунд вальсировал так хорошо, с такой грацией, уверенностью и силой, что вокруг него собралась целая толпа. Молодые девушки, которым посчастливилось танцевать с ним, единодушно восхваляли его перед мисс Куртисс.
— Ma chиre, он восхитителен, этот молодой француз! Никто так чудно не танцует! Так любезен, так хорошо воспитан. Почему вы не вальсируете с ним? Впрочем, вы, кажется, с ним не знакомы? Ваш отец не представлял вам его! Хотите, я намекну?
О унижение! Как сознаться, что она вела себя глупо с Раймундом? Разве можно сказать, что она была отвергнута им?
Эту-то минуту и избрал молодой Певериль, по-своему обыкновению весьма некстати, для того, чтобы похвалить Алису и ее кавалера.
Мисс Куртисс резко повернулась к нему, сказав вполголоса:
— Эдмунд, месяц тому назад вы просили моей руки… не так ли? Я вам ответила, что подумаю. Я довольно думала и должна дать вам ответ.
— Правда? — сказал молодой человек, раскрыв глаза от неожиданности. — И этот ответ?..
— Нет!.. Решительно нет!.. Да будет вам известно! Ах, я забыла… мы не танцуем сегодня с вами котильона.
Эдмунд Певериль поклонился, онемев от изумления, и ретировался.
Что касается Магды, то эта выходка доставила ей облегчение. Но через некоторое время совесть заговорила в ней. Гнев Магды утих, и она прекрасно сознавала, что сама была виновата, а Раймунд был вполне прав, презирая ее. Она упорно отказывала всем молодым людям, добивавшимся чести записаться в ее «carnet» (записная книжечка для бала). Это делалось так резко, таким сухим тоном, как будто она нарочно старалась разогнать всех от себя.
Магда этого, в конце концов, и добилась, так что во время кадрили, которую она отказалась танцевать, она очутилась одна в конце зала.
По окончании танца Раймунд отводил на место недалеко от нее Алису Купер. Магда инстинктивно повернулась к нему, и их взгляды встретились.
— Господин Фрезоль? — сказала она вполголоса. Раймунд остановился в нерешительности.
— Вы на меня ужасно сердитесь? — продолжала она, вся покраснев от смущения. — Ну! Я прошу у вас прощения… Достаточно этого? Не протанцуете ли вы со мной разок?
Она подала ему свою руку, затянутую в перчатку, красивым, робким и добродушным жестом.
Раймунд взял эту ручку и пожал ее. Разве можно было сердиться на преступницу, которая умела так благородно заглаживать свою вину? Мир был заключен и официально скреплен самым чудным вальсом. Когда он раскланивался, проведя ее на место, она сказала, пряча лицо в букет:
— Знаете ли вы, что я рассчитываю на вас в котильоне?
ГЛАВА XI. Подводный сифон
С этого памятного вечера отношения Магды с Раймундом приняли характер хотя более спокойный, но все-таки не настолько дружеский, как можно было думать по развязке кризиса.
Словно по молчаливому договору, у них после извинения, вырвавшегося с досады у мисс Куртисс, не произошло никакого объяснения. Магда сама затруднилась бы объяснить, каким образом она дошла до извинения. Это было не в ее привычках. Подобно всем молодым девушкам своей страны, она питала полнейшее презрение к молодым людям, — это оправдывалось до некоторой степени излишней резкостью и грубыми манерами американской молодежи.
В народе, где мальчики знают, что им одним придется вести житейскую борьбу, и поэтому с четырнадцати-пятнадцати лет бросают свое учение ради торговли или какого-нибудь ремесла, естественно, что высшее образование и вытекающая отсюда деликатность составляют обыкновенно лишь удел женщин. Поэтому, чувствуя свое превосходство над братьями, кузенами и мужьями, они привыкли смотреть на мужчин, как на илотов, «bread winners» (добывателей хлеба), по местному выражению.
Такой взгляд неизбежно влечет за собой очень дерзкий оттенок в обращении молодых американских девушек с их послушными кавалерами, а раз они хоть сколько-нибудь красивы и избалованы, эта дерзость переходит всякие границы. Иногда в конке или в поезде у дверей появляется молодая женщина, окидывает взглядом все занятые места, и, найдя себе по вкусу, зонтиком приказывает незнакомому мужчине убираться, что немедленно и исполняется.
В качестве единственной дочери и наследницы богатейшего Эбенезера Куртисса, Магда еще больше других привыкла к мысли, что ей подобает оказывать всевозможные почести. Чтобы она снизошла до дружеской беседы с Раймундом во время прогулки по Yellow-River, нужно было полное изменение ее обычной жизни и непосредственное влияние новой среды. Лишь только жгучее и невыносимое сознание своего ложного положения на балу отца и всеобщее восхваление Раймунда могли принудить ее вымолвить слова прощения.
Когда волнение улеглось, Магда рассердилась на себя за добрый, непонятный для нее порыв и думала заставить забыть о нем своей утрированной заносчивостью. Раймунд заметил это и решил, что Магда была неисправимая кокетка. Ни тот, ни другой не отдавали себе отчета в действительной причине этих недоразумений, заключавшихся в прямой противоположности взглядов.
Магда, ценившая лишь блеск и роскошь, относилась презрительно к деньгам, которыми она сорила во все стороны, но еще более она презирала бедность, труд и работу. Она мечтала лишь о знатном имени и светских успехах, упивалась благами и наивно думала, что жизнь стала бы невыносимой без верховой прогулки по утрам, без семи ежедневных туалетов и постоянных балов.
Если бы она видела еще в Раймунде верного поклонника, раба, готового исполнять ее капризы и сопровождать ее во всех прогулках, она охотно зачислила бы его в свою свиту, так как он ей действительно очень нравился. Она находила большую разницу между ним и молодыми пустоголовыми янки, окружавшими ее.
Признавая все их изящество, она все-таки должна была сознаться, что временами страшно скучала в их обществе.
С Раймундом же, напротив, всегда находилась живая и интересная тема для разговора. Даже самое сопротивление ее тирании придавало ему в ее глазах еще больше обаяния. Кроме того, он оказался самым грациозным и смелым кавалером в тех двух-трех случаях, когда он согласился прокатиться верхом с Магдой. Но, с другой стороны, ее раздражало постоянное сопротивление, оказываемое ей, а особенно то, что Раймунд никогда не хотел уступить обществу ни одной минутки, предназначенной для работы, и трансатлантическая труба всегда оставалась для него делом более важным, чем самая прекрасная партия в лаун-теннис или крикет.
ГЛАВА X. Уроки танцев и манер
В последующие дни Раймунд старался избегать Магды, приходя в«curtiss-house» лишь очень редко и всегда в те часы, когда он не рассчитывал встретить ее у отца. Несколько раз Эбенезер настойчиво приглашал его к завтраку или обеду, но ни разу не добился успеха. Под тем или другим предлогом Раймунд всегда отклонял приглашение. Он был задет за живое, и сердце его было действительно полно горечью. Быть может, он только посмеялся бы над капризами и дерзостью Магды, если бы занимал в обществе хорошее положение, но чем более он размышлял о случившемся, тем более убеждался, что резкость Магды была вызвана его неопределенным положением, которое отчасти выдавал и его костюм.
— В ее глазах я слишком маленькая сошка, — одно из тех ничтожеств, с которым, в крайности, можно было поговорить во время прогулки или путешествия, но с которым не бывают знакомы при других обстоятельствах! — говорил он с горечью. — Впрочем, нет! Все еще проще и унизительнее: я был слишком скверно одет, чтобы со мной можно было говорить в присутствии сопровождавшего ее франта или, быть может, даже лакеев персикового цвета! Мне не хватало хорошо сшитого сюртука, дорогой шляпы и перчаток для того, чтобы она удостоила вспомнить меня!
При мысли о том. как мило Магда смеялась, разговаривала, поверяла ему свои тайны на Yellow-River, кровь закипала в нем горячей струей. Он в душе разражался желчной речью против заносчивости и узости дамских воззрений вообще, а Магды в частности.
Раймунд поклялся не думать о ней, но в то же время, по странному противоречию, мечтал о пополнении своего светского образования, о том, чтоб сделаться вполне кавалером. С этих пор он решил разделить свое время на две части: одну посвящал трансатлантической трубе, другую же — физическим упражнениям. Он попросил указать ему известного портного, и совещания с ним произвели настоящую перемену. Раймунд брал уроки фехтования и верховой езды. Однажды, прочитав на четвертой странице газеты объявление:
« M- eur Isidore, из Парижа, учитель танцев и манер»,он заметил адрес и немедленно отправился туда. На его звонок открыл дверь маленького роста старик, который, казалось, едва дышал, и устремил на Раймунда тревожный взгляд своих впалых глаз.
— Вы — m-eur Isidore? — спросил Раймунд, вежливо снимая шляпу вопреки обычаю американцев.
— Я, сударь! — ответил, по-видимому, вполне успокоившийся старик.
— Я хотел бы взять несколько уроков танцев и манер, — продолжал молодой человек, слегка краснея.
— Уроков? — вскричал старик с просиявшим от радости лицом. — Потрудитесь войти, сударь, и я к вашим услугам! Признаюсь вам, что сначала я принял вас за… гм… гм… городского чиновника… в этой проклятой стране так часто требуют различные налоги!.. Войдите, сударь, войдите!.. M-lle Blazy, моя дочь, парижанка! — добавил m-eur Isidore, представляя Раймунда высокой женщине, с меланхоличным видом вышивавшей у окна.
— M-lle Blazy! — продолжал он радостно, — вот m-eur желает взять несколько уроков танцев и манер. M-eur, разумеется, соотечественник? Я догадался об этом по его прекрасному выговору… M-eur не замедлит сделать быстрые успехи… Так одаренный молодой человек как бы от рождения умеет уже танцевать и держать себя в обществе… Когда вы желаете начать, сударь?
— Сейчас же, если можно! — сказал Раймунд, тронутый беспокойством, выражавшимся в глазах отца и дочери. — Будьте любезны сказать мне ваши условия.
— Обыкновенно доллар за урок, но для соотечественника мы сделаем скидку, если вы желаете.
— Ни за что! Я не имею на это никакого права, так как буду очень трудном учеником, не имея никакого понятия об искусстве. Вы позволите заплатить вам за двенадцать уроков? — спросил Раймунд, вынимая из записной книжки несколько банковских билетов и подавая их старику. — Признаться, у меня мало времени, и я хотел бы сейчас же приняться за дело! — добавил он.
— Тогда начнем! — вскричал Изидор, глаза которого сияли от счастья.
Он живо снял с крючка маленькую скрипку, висевшую на стенке, и проиграл первые аккорды польки.
— Подойдите к m-lle Blazy, — продолжал он, — не сгибая колен, высоко держа голову, с уверенным, но почтительным видом. Держите свою шляпу свободно, без натяжки, не делайте принятой здесь ошибки — оставлять ее в прихожей, — и поклонившись даме, просите оказать вам честь протанцевать с вами польку. Обхватив ее тогда нежно правой рукой за талию, вы берете кончики ее пальцев в левую и начинаете…
— Прекрасно!.. Прекрасно!.. Вот это так!.. — с увлечением продолжал Изидор, в то время как Раймунд, повинуясь его приказанию, непринужденно поклонился m-lle Blazy, и, обхватив ее талию, стал отбивать такт.
— Вы никогда не танцевали, m-eur?
— Никогда!
— С удовольствием объявляю вам, что вы рождены для танцев! А это не часто встречается в этой стране, — торжественно заявил старик. — Поверьте, что раньше чем через неделю, вы заткнете за пояс всех этих «English», не будь я Isidore Blazy!.. He будем терять времени! Вперед! Вперед! M-lle Blazy, помогайте m-eur!..
И старик, развеселившись от звуков своей скрипки, как старая боевая лошадь, заслышавшая рожок, с чертовским воодушевлением принялся вновь играть.
Через несколько минут Раймунд танцевал польку так, как будто бы всю жизнь занимался этим.
— Вот прекрасно! Потрудитесь теперь отвести m-lle Blazy на место!.. Посадив ее, вы делаете глубокий поклон… Да, сударь, я не признаю дерзкого кивка головой нынешних ветрогонов… Вы делаете глубокий поклон, опустив непринужденно руки, не раздвигая ног, держа claque в левой руке… В крайнем случае, танцуя, вы можете оставить его на стуле вашей дамы, но правильнее, грациознее и изящнее — держать его в руке… Ну, теперь вальс!.. Потрудитесь пройти с конца комнаты, чтобы я видел, как вы подходите к своей даме… Хорошо… Очень хорошо… Немножко побольше достоинства… Не раскачивайтесь так… У вас морская походка, сударь!.. Очень смелая, развязная… пожалуй, слишком для гостиной!.. Теперь хорошо… прекрасно… Приглашайте, как прежде!.. А… а! В случае, если дама приглашена и не может танцевать с вами, вы кланяетесь, но на этот раз с оттенком, с легким и едва заметным оттенком сожаления. И вы удаляетесь, не приглашая ее соседку, что было бы неучтиво по отношению к обеим!.. Ну, m-lle Blazy!..
Он говорил необыкновенно живо, как сумасшедший пиликая на скрипке и иногда сам показывая пример. Он, недавно еще такой дряхлый и расслабленный, прыгал под музыку, отбивал такт и вообще весь преобразился.
При виде бедной, едва меблированной гостиной, глубокой грусти девушки и живости отца Раймунд почувствовал к ним искреннее сожаление, смешанное с почтением.
Несчастный «M-eur Isidore из Парижа»! В его осанке, в звуке его надтреснутого голоса, в покрое его старомодного сюртука, в изящной непринужденности его манер было что-то такое, что заставляло думать о прошлом веке. Раймунд словно видел в нем одного из придворных прошлого века, вынужденного зарабатывать свой хлеб единственным известным ему искусством, разнося по всему свету славу о французской вежливости.
Трудно было бы найти лучшего учителя. M-eur Blazy любил свое искусство и знал его основательно. Даже в тоне, которым он говорил со своей несчастной дочерью, было сочетание нежности и учтивости, которое впервые встречал Раймунд. Через час он ушел в восторге от своего первого урока, пообещав вернуться завтра.
Что касается m-eur Isidore, не менее восхищенного своим учеником, увы, единственным уже в течение долгих дней, то он целый вечер говорил своей дочери о чудесной манере держаться, которой он намерен был научить этого способного молодого человека.
— Эти «English» увидят, на что я способен, если только эти несчастные могут оценить это! — говорил он. — и тогда они придут к нам дюжинами, как никогда!
М-llе Blazy грустно качала головой: несчастная девушка очень желала бы верить этим счастливым предсказаниям, но ее надежды так часто оказывались тщетными! Самое верное пока было приняться за вышивание.
Эти светские заботы, так же, как фехтование и верховая езда, не мешали, однако, Раймунду всей душой отдаваться своему делу. Они скорее возбуждали его способности и мешали чувствовать усталость от усиленной умственной работы. Десять-двенадцать часов в день просиживал Раймунд, склонившись над своей работой, перечитывая бесчисленное количество писем, ведя громадную корреспонденцию, обсуждая условия, проверяя счета, занимаясь всевозможными чертежами и сметами. Надо было поспеть всюду: в одно время вести постройку гигантского бассейна в Far-Rockaway, заведовать изготовлением металлической спирали, составлявшей остов подводной трубы, распоряжаться прокладкой подземной трубы, назначенной для наполнения нефтью резервуара в Far-Rockaway, и так далее.
Не стоит и упоминать даже о снаряжении пароходов, о назначении специальных руководителей, заведовавших этим караваном, о ежеминутных затруднениях с доставкой материала, о тысячах различных непредвиденных случайностей, неизбежных во всяком большом деле. То появлялись затруднения вроде прекращения работ из-за стачки у одного из главных подрядчиков, то, наоборот, неожиданный успех в виде предложения одной из лиссабонских фирм десяти тысяч тонн гуттаперчи, принятой по телеграфу и доставленной в пятнадцать дней в Нью-Йорк.
В конце концов, деньги Эбенезера и лихорадочная деятельность его молодого компаньона восторжествовали над всеми препятствиями, и не прошло и шести недель, как работы шли полным ходом одновременно в Дрилль-Пите, Far-Rockaway, Нью-Йорке, на мысе Святого Матфея, крайней точке Финистера, к северу от Бреста.
Один французский инженер, приглашенный Раймундом, указал глубокую котловину между двумя возвышенностями полуострова, так называемую долину Tre’gonnec, которую достаточно было окружить стеной в восемьсот метров вышиной, чтобы превратить в искусственное озеро. Эта бесплодная долина была взята в долгосрочную аренду на девяносто девять лет, и работы уже начались там.
Сюда должна была открываться трансатлантическая труба на глубине шестидесяти метров ниже уровня океана. Ее точка отправления в Far-Rockaway была на восемьдесят метров выше этого же уровня. Следовательно, трубу можно было рассматривать как настоящий сифон, если принять во внимание выпуклость земного шара, но на практике ее можно было считать прямой.
Пока эти постройки производились в различных местностях, сорок пароходов, нанятых и снаряженных по плану Раймунда в Нью-Йорке, Лондоне, Гавре и Бордо, отвозили металлические сегменты трубы, приготовленные на десяти различных заводах. Не пришлось покупать эти пароходы, ограничились лишь заключением контрактов с судовладельцами на временное пользование ими. Вскоре началась прокладка трубы по участкам в триста километров, отведенным для каждого парохода. С первой же недели стало очевидно, что дело обойдется без серьезных затруднений. Вначале оно шло довольно медленно, и каждый пароход едва успевал проложить в день от ста до двухсот метров трубы. Но мало-помалу был приобретен навык, между судами установилось соревнование, которое поддерживалось ежедневными бюллетенями о ходе работ. Через месяц все суда прокладывали в среднем на два километра более предполагаемого.
Вся суть дела заключалась в том, чтобы труба погружалась правильно, а поплавки действовали бы хорошо, так, чтобы труба оставалась в виде прямой линии на глубине сорока пяти метров. Водолазы в пробочных фуфайках с электрическими фонарями, специально устроенными по мысли Раймунда, проверяли это по мере того, как труба опускалась на место. В тех случаях, когда труба не ложилась совершенно горизонтально, давался пневматический сигнал на пароход, и беда легко исправлялась очень простыми средствами; на практике этому скоро научились.
Делая эти проверки, водолазы прикрепляли к подводным поплавкам провода небольшого электрического кабеля, которые потом скреплялись так же, как и части трубы. При каждом волнении работа приостанавливалась и труба опускалась в море, причем каждый раз ее тщательно закрывали, а на конце прикрепляли огромный электрический бакен. Благодаря таким предосторожностям не случалось никаких несчастий. Один раз только по вине мастера, который упрямо продолжал настаивать на продолжении работы, несмотря на начинавшееся волнение, был потерян кусок трубы в семь километров. В другой раз потонул в море сигнальный электрический бакен, но работы велись так точно, что через пять часов потонувшая труба была зацеплена крюками и вытащена.
Доставка материала на эти плавучие мастерские была обеспечена благодаря паровым транспортам, совершавшим рейсы между портами, и работавшими пароходами, которых они снабжали топливом, гуттаперчей, металлическими частями труб и съестными припасами.
В общем, после неизбежных в начале ошибок все пошло прекрасно, и стало очевидно, что окончание предприятия — лишь дело времени. Раймунд прежде рассчитывал завершить работы за триста рабочих дней при двадцати пароходах, сто пятьдесят дней — при двойном количестве их, теперь же он надеялся завершить все в четыре месяца, то есть до наступления зимы. Поэтому он всеми силами торопил работу в Far— Rockaway, так как труба, пожалуй, могла быть проложена до окончания постройки бассейна.
В тот день, когда Раймунд, осмотрев ближайшие к Америке плавучие мастерские, скрепил вполне успешно несколько сегментов трубы и дал этим Эбенезеру неопровержимое доказательство успешности работ, нефтяной король вполне убедился, что они достигнут цели, и на радостях решил отпраздновать счастливое известие грандиозным балом.
Приглашения были разосланы немедленно. Празднество своей пышностью должно было превзойти все нью-йоркские балы. Эбенезер желал этого как для того, чтобы похвастаться своим богатством, так и с целью показать свою уверенность в окончательном успехе предприятия, которое вызывало сильную критику. С самого начала пресса принялась с неутомимым пылом разбирать его по косточкам.
Здесь дело шло о великом международном предприятии, одном из тех, которые представляют собой победу человека в его борьбе с природой. Если янки гордились тем, что оно зародилось среди них, то они же и досадовали, что инициатором его, как и остальных великих предприятий века, является француз. Отсюда самый бурный конфликт чувств и жадное внимание, с каким следили за предприятием.
Все капиталисты, люди науки и все газеты вели споры о нем, как будто бы дело шло о каком-нибудь политическом вопросе, а не о свершившемся факте. Одни утверждали, что предприятие непременно рухнет, и в доказательство приводили свои доводы. Другие верили в полный успех трансатлантической трубы и представляли свои аргументы. Одни высмеивали Эбенезера за то, что он один пустился в такое рискованное и ненадежное предприятие; другие восхваляли его за «чисто американскую» смелость, пророчили громадные барыши и думали только о том, как бы урвать частичку их. Грандиозный бал в «Curtiss-House» как бы подтверждал полную удачу первых шагов и поэтому был настоящим событием, взволновавшим весь Нью-Йорк.
Среди этого шума и страстных споров Раймунд скромно держался в стороне, запершись в своем кабинете, переговариваясь со служащими по телефону или по электрическому кабелю и по возможности избегая «интервью», с которыми осаждали его репортеры, отклонял все приглашения, сыпавшиеся на него со всех сторон. Но на этот раз нельзя было не пойти на бал, данный в «Curtiss-House» в честь его дела. Все, что он мог сделать, — это, под предлогом неотложных обязанностей, отказаться от обеда и явиться на бал позже. Раймунд надеялся пройти незамеченным, но это ему не удалось. Все взгляды обратились на него. Удивлялись его молодости, любовались его гордым лицом и грацией. Мужчины просили представить их, женщины готовили ему самый лучший прием.
В гуле голосов, среди звуков двух оркестров, спрятанных за группами цветов, одно имя переносилось на устах по всему залу, и то было имя Раймунда Фрезоля. Это, казалось, нисколько не трогало героя всеобщего внимания. Он вносил в праздничную атмосферу грусть, которую он старался не показывать на лице, но от этого еще тяжелее становилось у него на сердце. Вдруг у порога двери, которая вела из картинной галереи в библиотеку, Раймунд очутился лицом к лицу с Магдой, шедшей под руку с Эдмундом Певерилем. Она ослепляла свежестью и красотой в своем бальном туалете, только что полученным из Парижа. При виде Раймунда Магда вдруг остановилась, как бы желая заговорить с ним. Выражение ее глаз, ее улыбка, рука, готовая протянуться вперед, — все указывало на ее намерение загладить дружеским и ласковым приемом ошибку, за которую она себя уже упрекала. Но улыбка застыла на устах Магды, когда она встретила взгляд Раймунда, который церемонно посторонился, чтоб пропустить ее. Этот взгляд был полон ледяного презрения и как бы говорил: «Вам заблагорассудилось сегодня узнать меня, но я не забыл вашей низости месяц тому назад!», — и бедная девушка остановилась, пораженная этим. Она сначала покраснела до корней волос, затем побледнела и, ни слова не говоря, увлекла своего кавалера в сторону.
Никто, никто еще в жизни не обращался с ней так. Отказаться поздороваться с ней, не взять протянутую руку ее, Магды Куртисс! Это было слишком и требовало мщения!
К несчастью, она не могла отомстить за себя виновному. Поэтому всей тяжестью своего гнева она обрушилась сначала на Эдмунда Певериля, а потом и на остальных своих кавалеров. Никогда еще не видели они ее такой капризной и несговорчивой. Магда обвиняла их, что они танцуют не в такт, вдруг останавливалась среди вальса и лишь презрительным молчанием отвечала на все старания несчастных кавалеров развеселить ее. Среди подруг распространился слух, что она страшно не в духе, и никто не знал, как объяснить это. Была даже минута, когда с ней чуть было не случился нервный припадок.
Добродушный Эдмунд Певериль осмелился вслух заметить, что Алиса Купер танцует восхитительно! Но кто же был ее кавалером? Именно этот отвратительный, несносный француз, тот самый Раймунд, который так грубо обошелся с дочерью хозяина дома.
Тотчас же после маленькой сцены в библиотеке молодого инженера охватила жажда движения. Он просил Эбенезера представить его двум или трем молодым девушкам и танцевал до упаду. Раймунд вальсировал так хорошо, с такой грацией, уверенностью и силой, что вокруг него собралась целая толпа. Молодые девушки, которым посчастливилось танцевать с ним, единодушно восхваляли его перед мисс Куртисс.
— Ma chиre, он восхитителен, этот молодой француз! Никто так чудно не танцует! Так любезен, так хорошо воспитан. Почему вы не вальсируете с ним? Впрочем, вы, кажется, с ним не знакомы? Ваш отец не представлял вам его! Хотите, я намекну?
О унижение! Как сознаться, что она вела себя глупо с Раймундом? Разве можно сказать, что она была отвергнута им?
Эту-то минуту и избрал молодой Певериль, по-своему обыкновению весьма некстати, для того, чтобы похвалить Алису и ее кавалера.
Мисс Куртисс резко повернулась к нему, сказав вполголоса:
— Эдмунд, месяц тому назад вы просили моей руки… не так ли? Я вам ответила, что подумаю. Я довольно думала и должна дать вам ответ.
— Правда? — сказал молодой человек, раскрыв глаза от неожиданности. — И этот ответ?..
— Нет!.. Решительно нет!.. Да будет вам известно! Ах, я забыла… мы не танцуем сегодня с вами котильона.
Эдмунд Певериль поклонился, онемев от изумления, и ретировался.
Что касается Магды, то эта выходка доставила ей облегчение. Но через некоторое время совесть заговорила в ней. Гнев Магды утих, и она прекрасно сознавала, что сама была виновата, а Раймунд был вполне прав, презирая ее. Она упорно отказывала всем молодым людям, добивавшимся чести записаться в ее «carnet» (записная книжечка для бала). Это делалось так резко, таким сухим тоном, как будто она нарочно старалась разогнать всех от себя.
Магда этого, в конце концов, и добилась, так что во время кадрили, которую она отказалась танцевать, она очутилась одна в конце зала.
По окончании танца Раймунд отводил на место недалеко от нее Алису Купер. Магда инстинктивно повернулась к нему, и их взгляды встретились.
— Господин Фрезоль? — сказала она вполголоса. Раймунд остановился в нерешительности.
— Вы на меня ужасно сердитесь? — продолжала она, вся покраснев от смущения. — Ну! Я прошу у вас прощения… Достаточно этого? Не протанцуете ли вы со мной разок?
Она подала ему свою руку, затянутую в перчатку, красивым, робким и добродушным жестом.
Раймунд взял эту ручку и пожал ее. Разве можно было сердиться на преступницу, которая умела так благородно заглаживать свою вину? Мир был заключен и официально скреплен самым чудным вальсом. Когда он раскланивался, проведя ее на место, она сказала, пряча лицо в букет:
— Знаете ли вы, что я рассчитываю на вас в котильоне?
ГЛАВА XI. Подводный сифон
С этого памятного вечера отношения Магды с Раймундом приняли характер хотя более спокойный, но все-таки не настолько дружеский, как можно было думать по развязке кризиса.
Словно по молчаливому договору, у них после извинения, вырвавшегося с досады у мисс Куртисс, не произошло никакого объяснения. Магда сама затруднилась бы объяснить, каким образом она дошла до извинения. Это было не в ее привычках. Подобно всем молодым девушкам своей страны, она питала полнейшее презрение к молодым людям, — это оправдывалось до некоторой степени излишней резкостью и грубыми манерами американской молодежи.
В народе, где мальчики знают, что им одним придется вести житейскую борьбу, и поэтому с четырнадцати-пятнадцати лет бросают свое учение ради торговли или какого-нибудь ремесла, естественно, что высшее образование и вытекающая отсюда деликатность составляют обыкновенно лишь удел женщин. Поэтому, чувствуя свое превосходство над братьями, кузенами и мужьями, они привыкли смотреть на мужчин, как на илотов, «bread winners» (добывателей хлеба), по местному выражению.
Такой взгляд неизбежно влечет за собой очень дерзкий оттенок в обращении молодых американских девушек с их послушными кавалерами, а раз они хоть сколько-нибудь красивы и избалованы, эта дерзость переходит всякие границы. Иногда в конке или в поезде у дверей появляется молодая женщина, окидывает взглядом все занятые места, и, найдя себе по вкусу, зонтиком приказывает незнакомому мужчине убираться, что немедленно и исполняется.
В качестве единственной дочери и наследницы богатейшего Эбенезера Куртисса, Магда еще больше других привыкла к мысли, что ей подобает оказывать всевозможные почести. Чтобы она снизошла до дружеской беседы с Раймундом во время прогулки по Yellow-River, нужно было полное изменение ее обычной жизни и непосредственное влияние новой среды. Лишь только жгучее и невыносимое сознание своего ложного положения на балу отца и всеобщее восхваление Раймунда могли принудить ее вымолвить слова прощения.
Когда волнение улеглось, Магда рассердилась на себя за добрый, непонятный для нее порыв и думала заставить забыть о нем своей утрированной заносчивостью. Раймунд заметил это и решил, что Магда была неисправимая кокетка. Ни тот, ни другой не отдавали себе отчета в действительной причине этих недоразумений, заключавшихся в прямой противоположности взглядов.
Магда, ценившая лишь блеск и роскошь, относилась презрительно к деньгам, которыми она сорила во все стороны, но еще более она презирала бедность, труд и работу. Она мечтала лишь о знатном имени и светских успехах, упивалась благами и наивно думала, что жизнь стала бы невыносимой без верховой прогулки по утрам, без семи ежедневных туалетов и постоянных балов.
Если бы она видела еще в Раймунде верного поклонника, раба, готового исполнять ее капризы и сопровождать ее во всех прогулках, она охотно зачислила бы его в свою свиту, так как он ей действительно очень нравился. Она находила большую разницу между ним и молодыми пустоголовыми янки, окружавшими ее.
Признавая все их изящество, она все-таки должна была сознаться, что временами страшно скучала в их обществе.
С Раймундом же, напротив, всегда находилась живая и интересная тема для разговора. Даже самое сопротивление ее тирании придавало ему в ее глазах еще больше обаяния. Кроме того, он оказался самым грациозным и смелым кавалером в тех двух-трех случаях, когда он согласился прокатиться верхом с Магдой. Но, с другой стороны, ее раздражало постоянное сопротивление, оказываемое ей, а особенно то, что Раймунд никогда не хотел уступить обществу ни одной минутки, предназначенной для работы, и трансатлантическая труба всегда оставалась для него делом более важным, чем самая прекрасная партия в лаун-теннис или крикет.