Андрэ Лори
Капитан Трафальгар
ГЛАВА I. Домик в Сант-Эногате
В гостиной у капитана Жордаса висела под потолком маленькая модель судна старинного, причудливого образца, заменявшая люстру и почему-то невольно привлекавшая мое внимание. Почему именно это маленькое судно казалось мне более интересным, чем все громадные, невиданные раковины, ветки белых и красных кораллов, трофеи старого ржавого оружия, удивительные барометры и старинные морские карты, среди которых оно занимала такое почетное место, я, право, сказать не могу. Но только каждый раз при входе в комнату глаза мои невольно обращались к этому маленькому судну, что, наконец, было замечено и самим хозяином.
— Я вижу, — сказал он мне однажды, ласково потрепав меня по плечу и сопровождая свои слова довольной улыбкой, — что мой маленький ботик сильно интересует вас и вы сгораете от желания узнать его историю. Не так ли? Что же, я охотно расскажу вам эту историю, если только моя супруга соблаговолит принести нам графинчик сидра, чтобы промочить при случае горло, да десятка два слив, моченых в водке, чтобы и вам было чем позабавиться.
Госпожа Жордас была прелестная старушка, седая, с голубыми глазами, чрезвычайно изящная со своим черным газовым бантом бабочкой на голове и в черном платье бретонской поселянки. Часто меня положительно поражал и кроткий, немного грустный вид, и особая грация, и прелесть манер, столь необычайных в жене простого капитана каботажного судна, в таком доме, как тот, где мы находились, — в самом скромном маленьком домике селения Сант-Эногат, на берегу залива Сан-Мало.
Старушка молча встала, прошла на кухню и вернулась оттуда с сидром и сливами, которых желал ее господин и повелитель, и также молча поставила то и другое на стол в гостиной.
Эта гостиная, если приглядеться к ней поближе, носила, как и все, окружающее капитана Жордаса, какой-то особенный, своеобразный характер. Мебель в ней была вылинявшая, но своеобразного, экзотического стиля, казавшаяся скромной и бедной благодаря своему ветхому виду, но богатая по редкости и ценности дерева, послужившего для нее материалом, и художественной резной и скульптурной работе, украшавшей ее. На окнах, выходивших в сад и раскрытых настежь, висели шелковые затканные золотом занавеси, которые, вероятно, были когда-то принадлежностью обстановки какого-нибудь дворца. Маленькие коврики, разбросанные перед креслами и перед очагом, без сомнения, прибыли сюда прямо из далекой Персии. Старинные часы, висевшие над камином, имели гравировку Leroy и, вероятно, представляли большую ценность.
Словом, общее впечатление этой обстановки было очень странное, и всякому невольно приходило на ум, что обстановка эта когда-то видела лучшие дни и, прослужив свой срок у великих мира сего во всех пяти частях света, наконец нашла себе мирную пристань в этом маленьком, скромном домике, одиноко стоявшем на крутом берегу моря, глухой стеной повернувшись к морским ветрам.
Теперь скажу несколько слов о самом Нарциссе Жордасе, старом моряке, капитане каботажных судов, с военной медалью на груди и целыми тридцатью медалями за спасение утопающих. Сам он, казалось, был прямой противоположностью своей обстановки и всего своего дома.
Ему было по меньшей мере семьдесят пять лет, но на вид нельзя было дать более пятидесяти. Среднего роста, с крупной головой, крепко сидевшей на плотной шее и широких мощных плечах, свежий, румяный, с густыми, жесткими седыми волосами, удивительно быстрыми живыми серыми глазами и выразительной, энергичной физиономией, он был удивительно крепким стариком.
Громадные волосатые руки и очень большие уши, украшенные крошечными золотыми колечками, дополняли наружность этого человека, в котором ничто не только не напоминало о старости, но даже и о преклонных летах. Я познакомился с ним в августе прошлого года в его лодочке, служившей ему и для прогулок, и для рыбной ловли. Сам он с помощью юнги-подростка управлял этим небольшим судном и уже с трех часов утра, несмотря ни на какую погоду и во всякое время года, постоянно выезжал на взморье, чтобы выиграть приз на шлюпочных гонках Сан-Мало, или подать помощь какому-нибудь судну, или же просто, чтобы поднять верши, еще накануне опущенные за мысом Дэколлэ.
Кроме того, капитан Жордас в свободные минуты, ради развлечения занимался разведением превосходнейших камелий в грунте, для прекрасных дам Динара. По-видимому, это занятие являлось главным источником его доходов, сверх его небольшой выслуженной пенсии и военной медали, — так как капитан Жордас был человек не богатый и не старавшийся даже казаться богатым.
Несомненно, однако, что он был вполне доволен своими доходами; это ясно чувствовалось каждым, кто хоть раз слышал его звучный, добродушный смех или встречался с его открытым, ясным взглядом. А между тем этот добродушный, всегда веселый и довольный человек видел в своей жизни немало тяжелых минут, жестоких испытаний, не раз играл крупную роль во многих трагических происшествиях. Все это я подозревал еще много раньше, чем мне наконец посчастливилось, путем ловких подходов и разных дипломатических хитростей, завоевать его доверие.
Итак, госпожа Жордас поставила на стол перед нами громадный графин сидра, вазу со сливами, мочеными в водке, стаканчики и блюдечки и скромно удалилась, чтобы заняться на кухне своими многочисленными хлопотами и делами по дому. Капитан между тем набил свою трубочку, откинулся на мягкую спинку своего удобного, покойного кресла и, затянувшись всласть, погрузился в задумчивость, как бы желая собраться с мыслями.
— Это маленькое судно, вероятно, модель одного из тех судов, которыми вы некогда командовали? — начал я спустя немного времени, желая напомнить об его обещании, — или, вернее, того, на котором вы совершили свое первое плавание, если судить по старинному типу его конструкции!
— Да, именно, — отвечал капитан, как бы пробудившись от сна, — именно так! Однако я должен сказать, что не только сам «Геркулес» играл важную роль в моей жизни, но даже и эта маленькая модель.
— И если бы я прожил целых сто лет, то и тогда не позабыл бы, как и при каких обстоятельствах эта маленькая модель «Геркулеса» попала сюда… Отец мой был так же моряком и капитаном, как и я. Он приобрел и обставил этот домик, чтобы удалиться сюда на отдых, в 1815 году. Все мое детство прошло под его крылом здесь, на берегах залива Сан-Мало, где мой отец, однако, не родился, а поселился уже в зрелом возрасте. Сам я родился также не здесь, а в Гваделупе, пятого апреля 1810 года, как гласят о том мои документы и бумаги. Матери своей я никогда не знал, так как она скончалась через несколько дней после моего рождения. Мне было года три или четыре, когда мы приехали сюда. Понятно, все то, что было со мной до этого времени, я припоминаю лишь очень смутно, и то все больше по случайным рассказам отца. Мне помнится, точно сквозь сон, какая-то далекая, жаркая страна, где я жил среди негров, какой-то отъезд и затем очень продолжительное путешествие, — вот и все… А остальное сливается в памяти со множеством различных приятных и отрадных впечатлений моего счастливого детства, почти целиком проведенного мной в стенах вот этого самого маленького домика. Я был еще совсем крошечным ребенком, когда отец стал брать меня с собой на охоту и рыбную ловлю. Собственно говоря, мы вели с ним довольно странный образ жизни, или, вернее, такой, который должен был казаться странным береговым жителям. Не имея ни слуги, ни какой бы то ни было прислуги или хозяйки в доме, мы всю работу делали сами, как это делается на судах во время плавания, питались мы исключительно той пищей, какую употребляют в море моряки, то есть соленым салом, треской, бобами и морскими сухарями; мы носили одежду простых матросов, — и все это вовсе не потому, что бы отец мой был так беден; нет, насколько мне было известно, у него был большой мешок с луидорами, который он всегда держал под ключом в шкафу в своей спальне и откуда доставал все, что было нужно для наших скромных жизненных потребностей. Правда, потребности наши были очень невелики, так что этот большой мешок, наполненный доверху луидорами, смело мог считаться неистощимым.
До двенадцати лет я посещал начальную школу, в которую мне приходилось, кстати говоря, ходить за целых полторы мили, затем сам отец занимался со мной; он преподал мне обращение с секстантом, с компасом, объяснял морские карты, преподал немного математики, — словом, давал мне элементарные сведения, необходимые в морском деле. И вот в 1827 году, на семнадцатом году моей жизни, я должен был сдать в Сан-Мало экзамен по каботажному плаванию. Оказалось, что управлению судном и различным судовым маневрам я выучился, сам того не подозревая, так как, насколько помню, никогда не видал такой книги в числе своих учебников и никогда не учился из книг этому делу. Но постоянная привычка с раннего детства к морскому делу всему обучила меня лучше всякой теории и скучных систематических уроков. Я постоянно исполнял обязанности юнги и помощника при отце на его небольшом парусном судне. Не проходило дня, чтобы мы с ним не отправлялись закидывать свои сети, переметы и удочки то близ Сезамбра, то у Большой или Малой бухты в Сан— Касте, и даже у мыса Фриль. В те годы здесь повсюду была пропасть лангуст, омаров и всякого рода рыбы, не то что теперь! Наши берега еще не были на три четверти опустошены, улов одного утра зачастую весил от пяти до шести сотен фунтов. Но мы с отцом не продавали этой рыбы, а оделяли ею бедных людей. Когда нам приходила фантазия полакомиться устрицами, мы отправлялись на ловлю в Канкаль. Уж из одного этого вы видите, что я говорю о давно прошедшем времени и что с тех пор все сильно изменилось…
Да, даже самый Сант-Эногат не был тогда чем-то вроде пригорода Динара и Сан-Мало, но простой маленькой деревенькой, состоявшей из двенадцати или пятнадцати домиков, разбросанных в маленькой ложбинке, позади угрюмых скал побережья. Очень немногочисленные обитатели этой деревеньки, все без исключения, были рыбаками, занимавшимися ловлей трески. Они ежегодно покидали страну, чтобы отправиться на Новую Землю на судах, снаряжаемых специально с этой целью в Сан-Серване. В деревне оставались одни только женщины, дети и дряхлые старики, которые также в былое время покидали Сант-Эногат для моря, но зато ни разу не бывали в ближайшем по соседству городе. В силу этого дороги, ведущие в Сан-Мало, несмотря на столь близкое расстояние, пребывали в самом первобытном состоянии.
Я говорю вам все это для того, чтобы дать понять, насколько я остался бы чужд всему внешнему миру в этой окружающей меня среде, если бы не жил с моим отцом, столько видавшим на своем веку и хорошо ознакомившимся со всеми пятью частями света. Мне нередко удавалось слышать от него многое такое, что знакомило меня в общих чертах с теми странами и народами, какие он видал и знал, с их торговлей и промышленностью, с их характерными особенностями, с политическими и военными событиями его времени, словом, со всем тем, о чем я без него, конечно, не имел бы ни малейшего понятия. Кроме того, я очень любил чтение; у моего отца была небольшая библиотека очень хороших книг, в том числе несколько серьезных — о путешествиях. Наконец, и наш школьный учитель охотно снабжал меня книгами преимущественно по истории Рима и Франции, так как к истории он питал особое пристрастие. Благодаря всему этому, могу сказать без чванства, я смело мог считаться ученым в той скромной и простой среде, куда меня забросила судьба. Но я никогда не желал ничего лучшего вне нашей простой и суровой жизни, кроме, быть может, бессознательного желания повидать свет и, в свою очередь, совершить несколько путешествий. Но это желание явилось столь естественным, логическим последствием моего воспитания и образования, что его почти нельзя было даже считать желанием. Оно не имело для меня ни прелести чего-то непредвиденного, ни заманчивости запретного плода.
Единственно, что меня тогда только огорчало, это крайняя сдержанность моего отца относительно всего, что касалось его прежней жизни, даже и со мной, его единственным сыном, который в то время был уже не ребенком. Я совершенно ничего не знал из его биографии, не знал даже, из какой части Франции он был родом. Где он обучался морскому делу? При каких условиях совершал свои плавания? Кто были его родители, где они жили, чем занимались? Имел ли братьев или сестер? Живы еще кто из его родных? Где, когда и при каких условиях были получены им те многочисленные раны, следы которых ясно были видны и на его лице, и на всем теле? Обо всем этом я не имел ни малейшего понятия, а природная строгость, сдержанность, суровость и то безграничное уважение, какое мне внушал отец, не позволяли мне прямо обратиться к нему с такими вопросами. Я принужден был пользоваться представлявшимися мне случаями, чтобы косвенно дать ему заметить, как сильно я желал бы узнать все эти вещи. Но всякий раз я наталкивался или просто на утвердительный кивок, или на лаконичное отрицание односложным словом, или же на явно уклончивый ответ.
Если я решался спросить его: «Ведь это пуля так избороздила ваш лоб, отец?», он отвечал: «Да». И на этом наш разговор кончался. Когда мы говорили с ним об Индии, Египте, Испании или какой-либо другой стране, я спешил спросить: «Вы, вероятно, воевали в этих краях, отец?» Он отвечал на это: «Нет». И я снова оставался при том же, что и раньше, то есть в полном неведении, что делал и как жил мой отец до того времени, когда мы поселились в Сант-Эногате.
Но что я сознавал, так сказать, инстинктивно, не будучи даже в силах объяснить себе этого, так это то, что отец мой и по манере, и по воспитанию, и по уходу за своей наружностью, несмотря на самую простую и грубую одежду, и при наших простых и скромных условиях жизни, сильно отличался от людей той среды, которая окружала нас. Кроме того, судя по его выговору, я мог предположить, что он южанин. И вот этими-то смутными сведениями и ограничивалось все то, что я знал о своем отце.
Однажды вечером, в конце ноября 1828 года, мы, как всегда, были одни с отцом вот в этой самой гостиной, где я теперь сижу с вами. Мы сидели у очага и грелись перед отходом ко сну.
Ночь была темная и страшно холодная. В продолжение целого дня дул сильнейший ветер, поднималась такая буря, что мы не могли даже выйти в море весь этот день. Часы эти, что вы видите здесь, только что пробили восемь, когда кто-то несколько раз громко постучал в дверь.
— Кой черт может явиться сюда в такое время?! — пробормотал отец, а я между тем встал и пошел ото-двинуть засовы, которыми мы уже заложили двери на ночь.
Отперев дверь, я смутно различил во мраке фигуру рослого человека с каким-то грузом за плечами.
— Если не ошибаюсь, здесь живет капитан Ансельм Жордас? — спросил меня чей-то совершенно незнакомый мне голос.
Я отвечал утвердительно и впустил незнакомца в дом. Тогда, при свете свечи, которую я поставил в кухне на стол, я увидел, что вошедший был бравый матрос лет сорока; за спиной у него был довольно большой тюк, обернутый морским брезентом. Войдя в сени и грузно волоча свои громадные ноги в тяжелых грязных сапогах, он осторожно спустил свой тюк на пол и с минуту стоял в нерешимости, не зная, что делать и как ему быть. В этот момент отец мой показался на пороге кухни.
— Я — капитан Ансельм Жордас, — проговорил он матросу, — что вы имеете сказать?
— Вы — капитан Ансельм Жордас? — повторил матрос, прикладывая руку к шапке как это делается на судах, когда моряки здороваются между собой. — Если так, то мне остается только бросить якорь!..
— Я только что прибыл из Нового Орлеана, капитан, и мне поручено доставить и вручить вам этот ящик. Тот статский господин, что дал мне это поручение, уплатил мне десять пиастров, в виде задатка, и, кроме того, сообщил, что и вы в свою очередь уплатите мне столько же…
С этими словами он достал из своего объемистого брезентового мешка довольно большой деревянный ящик.
— Я знаю, что тут находится, в этом ящике, — продолжал таинственным тоном матрос. — Тот статский, который вручил мне этот предмет, прежде чем запаковать ящик, сказал, что это просто маленькая модель судна с полной оснасткой, весьма недурно исполненная, могу сказать по чести!.. Однако, не в обиду вам будет сказано, капитан, а нелегко мне было разыскать вас здесь!.. В этой стране темно, как в яме… Впрочем, надо вам сказать, что земля вообще совсем не по моей части!.. Право, я лучше умею брать рифы, чем отыскивать дорогу в поле — на суше…
За все это время отец мой еще не промолвил ни слова. Он только внимательно рассматривал матроса, между тем как тот, ничего не замечая, распаковывал свою кладь, болтая без умолку. Но тут отец прервал его.
— То лицо, которое вручило вам этот ящик, ничего не приказало передать вам мне на словах? — спросил он.
— Ах, да!.. И в самом деле!.. Простите, не извольте гневаться, капитан, — воскликнул матрос, — мне, конечно, следовало с того начать, но у меня как-то из головы вон… Ведь не спроси вы, я бы, пожалуй, и совсем забыл, — продолжал он, — так вот, тот самый статский, в Новом Орлеане, сказал мне, чтобы я явился к вам, к капитану Ансельму Жордасу, в Сант-Эногате, близ Сан-Мало, и сообщил вам, передавая ящик в собственные руки: «Белюш и Баратария!»
Взгляд мой в этот момент случайно упал на лицо моего отца, как нарочно, ярко освещенное свечою, которую я теперь держал в руке, чтобы светить матросу, возившемуся с распаковкой ящика. И я увидел, что отец вдруг побледнел, затем побагровел и как-то разом изменился в лице. Вслед затем, сделав два-три шага по направлению к матросу, он дружески хлопнул его по плечу.
— Что же ты сразу не сказал мне этого? — воскликнул он. — Добро пожаловать в мой дом, товарищ! Ты получишь и свои десять пиастров, да еще сверх того хороший ужин с добрым стаканом водки, не говоря уже о постели на ночь, если ты только того пожелаешь. Нарцисс, займись-ка ты этим славным парнем, пока я здесь займусь раскупоркой этого ящика, что он нам принес! — добавил отец, обращаясь ко мне.
Я поспешил исполнить приказание отца и ввел матроса в кухню, а мой отец тем временем возился с ящиком, который поднял на руки и внес в гостиную с видимым нетерпением увидеть то, что он содержит.
Войдя в гостиную, он плотно запер за собой дверь, но минуту спустя явился на кухню за молотком и клещами, которые были ему необходимы, чтобы вскрыть ящик, плотно заколоченный гвоздями.
При этом он сказал мне: «Подложи охапку дровец в огонь да откупори бутылку старой тафии. Я приду сюда выпить с этим славным парнем, а ты, между тем, хорошенько накорми его!»
Стараясь как можно лучше исполнить приказания отца, я разговорился с нашим нежданным гостем.
— Вы сами родом француз? — спросил я.
— Я — с реки Динан! — отвечал тот, — но вот уже двадцать два года, не был там, и, право, не знаю, много ли знакомых застану, доведись мне попасть туда снова.
— Вы плаваете на «купце»?
— Да, на «купце», вот уже десять лет, а до того служил в казенном флоте.
— Теперь вы прямо из Нового Орлеана?
— Прямо — будет, пожалуй, не совсем верно. Мы приставали в Тампико, в Вера-Крусе, Нью-Йорке и в Лиссабоне прежде, чем вошли в Гавр. Но все это мы сделали в очень короткое время, в какие-нибудь пять месяцев и даже того меньше.
— И вы теперь думаете опять вернуться в Гавр?
— По совести сказать, я еще сам не знаю, это будет зависеть… Я сперва побываю дома да посмотрю, остался ли кто-нибудь из моей семьи в живых, а тогда решу, пойти ли снова в море или остаться на мели. Уж начинает и надоедать, после того, как проплаваешь целых двадцать два года!..
Все это он говорил так просто, тщательно отрезая своим ножом пласты соленого сала на глиняной тарелке, и делая эту хитрую операцию самым кончиком ножа, который достал из кармана и который был вместе с тем привязан художественно сплетенной веревкой к поясу его брюк.
Мы разговаривали таким образом уже минут двадцать, и гость наш закончил уже свой ужин, когда мой отец вошел в кухню.
Я заметил при этом, что он имел какой-то озабоченный и как бы огорченный вид. Тем не менее он захотел выпить и чокнуться с матросом, которому вручил не десять пиастров, а десять луидоров. Бедняга не верил своим глазам.
— Спасибо! Большое спасибо, капитан! — повторял он, машинально дергая себя за черную прядь или лоскуток, выбивавшийся из его шапки.
Несмотря на наше настояние, чтобы он остался переночевать, он не согласился воспользоваться нашим гостеприимством и предпочел вернуться в Сан-Мало. Он сказал нам, что его товарищ поджидает его в лодке, в бухте Динар и станет беспокоиться о нем, если он не вернется. Матрос распростился с нами и ушел.
Вскоре мы услыхали доносившуюся до нас с большой дороги старинную песню моряков, которую он пел во все горло.
Заложив за ним на запоры дверь, я вернулся в нашу гостиную и здесь застал своего отца, погруженного в глубокую задумчивость. Перед ним на столе стояло это самое маленькое судно, которое висит теперь, как вы видите, там, под потолком. В его киле есть секретный ящичек, я сейчас покажу вам его…
С этими словами капитан Жордас влез на стул с ловкостью и проворством молодого человека, снял с крючка маленькую модель судна и, нажав потайную пружину, скрытую под маленьким медным гвоздичком, показал мне секретный ящик.
— Смотри!.. ведь этот лоскуток бумаги и теперь еще здесь! — продолжал он, достав из тайничка маленький пожелтевший сверточек, величиной с обыкновенную сигаретку.
Он развернул эту записку, весьма похожую на визитную карточку, и показал ее мне.
— Мой отец молча открыл этот ящичек, достал из него эту бумажку, — продолжал капитан Жордас, — и передал ее мне, как только я подошел к нему, вот точно так, как я теперь передаю ее вам. Я прочел на ней эти три строки, которые вы и сейчас можете прочитать над вензелем С.
«Приезжай, ты мне нужен. Место свидания пятнадцатое мая 1827 года в девять часов вечера на середине Военного Плаца».
С.»
То, что я прочел в этой записке, конечно, ничего не говорило мне. Я поднял глаза и взглянул на отца, как бы безмолвно прося его разъяснить мне эту загадку.
— Это значит, — сказал он мне без всяких дальнейших пояснений, — что завтра утром с рассветом мы отправимся в Америку. Свяжи свои пожитки и иди — выспись хорошенько. Ключи от дома мы оставим у отца Ладенека…
— Я вижу, — сказал он мне однажды, ласково потрепав меня по плечу и сопровождая свои слова довольной улыбкой, — что мой маленький ботик сильно интересует вас и вы сгораете от желания узнать его историю. Не так ли? Что же, я охотно расскажу вам эту историю, если только моя супруга соблаговолит принести нам графинчик сидра, чтобы промочить при случае горло, да десятка два слив, моченых в водке, чтобы и вам было чем позабавиться.
Госпожа Жордас была прелестная старушка, седая, с голубыми глазами, чрезвычайно изящная со своим черным газовым бантом бабочкой на голове и в черном платье бретонской поселянки. Часто меня положительно поражал и кроткий, немного грустный вид, и особая грация, и прелесть манер, столь необычайных в жене простого капитана каботажного судна, в таком доме, как тот, где мы находились, — в самом скромном маленьком домике селения Сант-Эногат, на берегу залива Сан-Мало.
Старушка молча встала, прошла на кухню и вернулась оттуда с сидром и сливами, которых желал ее господин и повелитель, и также молча поставила то и другое на стол в гостиной.
Эта гостиная, если приглядеться к ней поближе, носила, как и все, окружающее капитана Жордаса, какой-то особенный, своеобразный характер. Мебель в ней была вылинявшая, но своеобразного, экзотического стиля, казавшаяся скромной и бедной благодаря своему ветхому виду, но богатая по редкости и ценности дерева, послужившего для нее материалом, и художественной резной и скульптурной работе, украшавшей ее. На окнах, выходивших в сад и раскрытых настежь, висели шелковые затканные золотом занавеси, которые, вероятно, были когда-то принадлежностью обстановки какого-нибудь дворца. Маленькие коврики, разбросанные перед креслами и перед очагом, без сомнения, прибыли сюда прямо из далекой Персии. Старинные часы, висевшие над камином, имели гравировку Leroy и, вероятно, представляли большую ценность.
Словом, общее впечатление этой обстановки было очень странное, и всякому невольно приходило на ум, что обстановка эта когда-то видела лучшие дни и, прослужив свой срок у великих мира сего во всех пяти частях света, наконец нашла себе мирную пристань в этом маленьком, скромном домике, одиноко стоявшем на крутом берегу моря, глухой стеной повернувшись к морским ветрам.
Теперь скажу несколько слов о самом Нарциссе Жордасе, старом моряке, капитане каботажных судов, с военной медалью на груди и целыми тридцатью медалями за спасение утопающих. Сам он, казалось, был прямой противоположностью своей обстановки и всего своего дома.
Ему было по меньшей мере семьдесят пять лет, но на вид нельзя было дать более пятидесяти. Среднего роста, с крупной головой, крепко сидевшей на плотной шее и широких мощных плечах, свежий, румяный, с густыми, жесткими седыми волосами, удивительно быстрыми живыми серыми глазами и выразительной, энергичной физиономией, он был удивительно крепким стариком.
Громадные волосатые руки и очень большие уши, украшенные крошечными золотыми колечками, дополняли наружность этого человека, в котором ничто не только не напоминало о старости, но даже и о преклонных летах. Я познакомился с ним в августе прошлого года в его лодочке, служившей ему и для прогулок, и для рыбной ловли. Сам он с помощью юнги-подростка управлял этим небольшим судном и уже с трех часов утра, несмотря ни на какую погоду и во всякое время года, постоянно выезжал на взморье, чтобы выиграть приз на шлюпочных гонках Сан-Мало, или подать помощь какому-нибудь судну, или же просто, чтобы поднять верши, еще накануне опущенные за мысом Дэколлэ.
Кроме того, капитан Жордас в свободные минуты, ради развлечения занимался разведением превосходнейших камелий в грунте, для прекрасных дам Динара. По-видимому, это занятие являлось главным источником его доходов, сверх его небольшой выслуженной пенсии и военной медали, — так как капитан Жордас был человек не богатый и не старавшийся даже казаться богатым.
Несомненно, однако, что он был вполне доволен своими доходами; это ясно чувствовалось каждым, кто хоть раз слышал его звучный, добродушный смех или встречался с его открытым, ясным взглядом. А между тем этот добродушный, всегда веселый и довольный человек видел в своей жизни немало тяжелых минут, жестоких испытаний, не раз играл крупную роль во многих трагических происшествиях. Все это я подозревал еще много раньше, чем мне наконец посчастливилось, путем ловких подходов и разных дипломатических хитростей, завоевать его доверие.
Итак, госпожа Жордас поставила на стол перед нами громадный графин сидра, вазу со сливами, мочеными в водке, стаканчики и блюдечки и скромно удалилась, чтобы заняться на кухне своими многочисленными хлопотами и делами по дому. Капитан между тем набил свою трубочку, откинулся на мягкую спинку своего удобного, покойного кресла и, затянувшись всласть, погрузился в задумчивость, как бы желая собраться с мыслями.
— Это маленькое судно, вероятно, модель одного из тех судов, которыми вы некогда командовали? — начал я спустя немного времени, желая напомнить об его обещании, — или, вернее, того, на котором вы совершили свое первое плавание, если судить по старинному типу его конструкции!
— Да, именно, — отвечал капитан, как бы пробудившись от сна, — именно так! Однако я должен сказать, что не только сам «Геркулес» играл важную роль в моей жизни, но даже и эта маленькая модель.
— И если бы я прожил целых сто лет, то и тогда не позабыл бы, как и при каких обстоятельствах эта маленькая модель «Геркулеса» попала сюда… Отец мой был так же моряком и капитаном, как и я. Он приобрел и обставил этот домик, чтобы удалиться сюда на отдых, в 1815 году. Все мое детство прошло под его крылом здесь, на берегах залива Сан-Мало, где мой отец, однако, не родился, а поселился уже в зрелом возрасте. Сам я родился также не здесь, а в Гваделупе, пятого апреля 1810 года, как гласят о том мои документы и бумаги. Матери своей я никогда не знал, так как она скончалась через несколько дней после моего рождения. Мне было года три или четыре, когда мы приехали сюда. Понятно, все то, что было со мной до этого времени, я припоминаю лишь очень смутно, и то все больше по случайным рассказам отца. Мне помнится, точно сквозь сон, какая-то далекая, жаркая страна, где я жил среди негров, какой-то отъезд и затем очень продолжительное путешествие, — вот и все… А остальное сливается в памяти со множеством различных приятных и отрадных впечатлений моего счастливого детства, почти целиком проведенного мной в стенах вот этого самого маленького домика. Я был еще совсем крошечным ребенком, когда отец стал брать меня с собой на охоту и рыбную ловлю. Собственно говоря, мы вели с ним довольно странный образ жизни, или, вернее, такой, который должен был казаться странным береговым жителям. Не имея ни слуги, ни какой бы то ни было прислуги или хозяйки в доме, мы всю работу делали сами, как это делается на судах во время плавания, питались мы исключительно той пищей, какую употребляют в море моряки, то есть соленым салом, треской, бобами и морскими сухарями; мы носили одежду простых матросов, — и все это вовсе не потому, что бы отец мой был так беден; нет, насколько мне было известно, у него был большой мешок с луидорами, который он всегда держал под ключом в шкафу в своей спальне и откуда доставал все, что было нужно для наших скромных жизненных потребностей. Правда, потребности наши были очень невелики, так что этот большой мешок, наполненный доверху луидорами, смело мог считаться неистощимым.
До двенадцати лет я посещал начальную школу, в которую мне приходилось, кстати говоря, ходить за целых полторы мили, затем сам отец занимался со мной; он преподал мне обращение с секстантом, с компасом, объяснял морские карты, преподал немного математики, — словом, давал мне элементарные сведения, необходимые в морском деле. И вот в 1827 году, на семнадцатом году моей жизни, я должен был сдать в Сан-Мало экзамен по каботажному плаванию. Оказалось, что управлению судном и различным судовым маневрам я выучился, сам того не подозревая, так как, насколько помню, никогда не видал такой книги в числе своих учебников и никогда не учился из книг этому делу. Но постоянная привычка с раннего детства к морскому делу всему обучила меня лучше всякой теории и скучных систематических уроков. Я постоянно исполнял обязанности юнги и помощника при отце на его небольшом парусном судне. Не проходило дня, чтобы мы с ним не отправлялись закидывать свои сети, переметы и удочки то близ Сезамбра, то у Большой или Малой бухты в Сан— Касте, и даже у мыса Фриль. В те годы здесь повсюду была пропасть лангуст, омаров и всякого рода рыбы, не то что теперь! Наши берега еще не были на три четверти опустошены, улов одного утра зачастую весил от пяти до шести сотен фунтов. Но мы с отцом не продавали этой рыбы, а оделяли ею бедных людей. Когда нам приходила фантазия полакомиться устрицами, мы отправлялись на ловлю в Канкаль. Уж из одного этого вы видите, что я говорю о давно прошедшем времени и что с тех пор все сильно изменилось…
Да, даже самый Сант-Эногат не был тогда чем-то вроде пригорода Динара и Сан-Мало, но простой маленькой деревенькой, состоявшей из двенадцати или пятнадцати домиков, разбросанных в маленькой ложбинке, позади угрюмых скал побережья. Очень немногочисленные обитатели этой деревеньки, все без исключения, были рыбаками, занимавшимися ловлей трески. Они ежегодно покидали страну, чтобы отправиться на Новую Землю на судах, снаряжаемых специально с этой целью в Сан-Серване. В деревне оставались одни только женщины, дети и дряхлые старики, которые также в былое время покидали Сант-Эногат для моря, но зато ни разу не бывали в ближайшем по соседству городе. В силу этого дороги, ведущие в Сан-Мало, несмотря на столь близкое расстояние, пребывали в самом первобытном состоянии.
Я говорю вам все это для того, чтобы дать понять, насколько я остался бы чужд всему внешнему миру в этой окружающей меня среде, если бы не жил с моим отцом, столько видавшим на своем веку и хорошо ознакомившимся со всеми пятью частями света. Мне нередко удавалось слышать от него многое такое, что знакомило меня в общих чертах с теми странами и народами, какие он видал и знал, с их торговлей и промышленностью, с их характерными особенностями, с политическими и военными событиями его времени, словом, со всем тем, о чем я без него, конечно, не имел бы ни малейшего понятия. Кроме того, я очень любил чтение; у моего отца была небольшая библиотека очень хороших книг, в том числе несколько серьезных — о путешествиях. Наконец, и наш школьный учитель охотно снабжал меня книгами преимущественно по истории Рима и Франции, так как к истории он питал особое пристрастие. Благодаря всему этому, могу сказать без чванства, я смело мог считаться ученым в той скромной и простой среде, куда меня забросила судьба. Но я никогда не желал ничего лучшего вне нашей простой и суровой жизни, кроме, быть может, бессознательного желания повидать свет и, в свою очередь, совершить несколько путешествий. Но это желание явилось столь естественным, логическим последствием моего воспитания и образования, что его почти нельзя было даже считать желанием. Оно не имело для меня ни прелести чего-то непредвиденного, ни заманчивости запретного плода.
Единственно, что меня тогда только огорчало, это крайняя сдержанность моего отца относительно всего, что касалось его прежней жизни, даже и со мной, его единственным сыном, который в то время был уже не ребенком. Я совершенно ничего не знал из его биографии, не знал даже, из какой части Франции он был родом. Где он обучался морскому делу? При каких условиях совершал свои плавания? Кто были его родители, где они жили, чем занимались? Имел ли братьев или сестер? Живы еще кто из его родных? Где, когда и при каких условиях были получены им те многочисленные раны, следы которых ясно были видны и на его лице, и на всем теле? Обо всем этом я не имел ни малейшего понятия, а природная строгость, сдержанность, суровость и то безграничное уважение, какое мне внушал отец, не позволяли мне прямо обратиться к нему с такими вопросами. Я принужден был пользоваться представлявшимися мне случаями, чтобы косвенно дать ему заметить, как сильно я желал бы узнать все эти вещи. Но всякий раз я наталкивался или просто на утвердительный кивок, или на лаконичное отрицание односложным словом, или же на явно уклончивый ответ.
Если я решался спросить его: «Ведь это пуля так избороздила ваш лоб, отец?», он отвечал: «Да». И на этом наш разговор кончался. Когда мы говорили с ним об Индии, Египте, Испании или какой-либо другой стране, я спешил спросить: «Вы, вероятно, воевали в этих краях, отец?» Он отвечал на это: «Нет». И я снова оставался при том же, что и раньше, то есть в полном неведении, что делал и как жил мой отец до того времени, когда мы поселились в Сант-Эногате.
Но что я сознавал, так сказать, инстинктивно, не будучи даже в силах объяснить себе этого, так это то, что отец мой и по манере, и по воспитанию, и по уходу за своей наружностью, несмотря на самую простую и грубую одежду, и при наших простых и скромных условиях жизни, сильно отличался от людей той среды, которая окружала нас. Кроме того, судя по его выговору, я мог предположить, что он южанин. И вот этими-то смутными сведениями и ограничивалось все то, что я знал о своем отце.
Однажды вечером, в конце ноября 1828 года, мы, как всегда, были одни с отцом вот в этой самой гостиной, где я теперь сижу с вами. Мы сидели у очага и грелись перед отходом ко сну.
Ночь была темная и страшно холодная. В продолжение целого дня дул сильнейший ветер, поднималась такая буря, что мы не могли даже выйти в море весь этот день. Часы эти, что вы видите здесь, только что пробили восемь, когда кто-то несколько раз громко постучал в дверь.
— Кой черт может явиться сюда в такое время?! — пробормотал отец, а я между тем встал и пошел ото-двинуть засовы, которыми мы уже заложили двери на ночь.
Отперев дверь, я смутно различил во мраке фигуру рослого человека с каким-то грузом за плечами.
— Если не ошибаюсь, здесь живет капитан Ансельм Жордас? — спросил меня чей-то совершенно незнакомый мне голос.
Я отвечал утвердительно и впустил незнакомца в дом. Тогда, при свете свечи, которую я поставил в кухне на стол, я увидел, что вошедший был бравый матрос лет сорока; за спиной у него был довольно большой тюк, обернутый морским брезентом. Войдя в сени и грузно волоча свои громадные ноги в тяжелых грязных сапогах, он осторожно спустил свой тюк на пол и с минуту стоял в нерешимости, не зная, что делать и как ему быть. В этот момент отец мой показался на пороге кухни.
— Я — капитан Ансельм Жордас, — проговорил он матросу, — что вы имеете сказать?
— Вы — капитан Ансельм Жордас? — повторил матрос, прикладывая руку к шапке как это делается на судах, когда моряки здороваются между собой. — Если так, то мне остается только бросить якорь!..
— Я только что прибыл из Нового Орлеана, капитан, и мне поручено доставить и вручить вам этот ящик. Тот статский господин, что дал мне это поручение, уплатил мне десять пиастров, в виде задатка, и, кроме того, сообщил, что и вы в свою очередь уплатите мне столько же…
С этими словами он достал из своего объемистого брезентового мешка довольно большой деревянный ящик.
— Я знаю, что тут находится, в этом ящике, — продолжал таинственным тоном матрос. — Тот статский, который вручил мне этот предмет, прежде чем запаковать ящик, сказал, что это просто маленькая модель судна с полной оснасткой, весьма недурно исполненная, могу сказать по чести!.. Однако, не в обиду вам будет сказано, капитан, а нелегко мне было разыскать вас здесь!.. В этой стране темно, как в яме… Впрочем, надо вам сказать, что земля вообще совсем не по моей части!.. Право, я лучше умею брать рифы, чем отыскивать дорогу в поле — на суше…
За все это время отец мой еще не промолвил ни слова. Он только внимательно рассматривал матроса, между тем как тот, ничего не замечая, распаковывал свою кладь, болтая без умолку. Но тут отец прервал его.
— То лицо, которое вручило вам этот ящик, ничего не приказало передать вам мне на словах? — спросил он.
— Ах, да!.. И в самом деле!.. Простите, не извольте гневаться, капитан, — воскликнул матрос, — мне, конечно, следовало с того начать, но у меня как-то из головы вон… Ведь не спроси вы, я бы, пожалуй, и совсем забыл, — продолжал он, — так вот, тот самый статский, в Новом Орлеане, сказал мне, чтобы я явился к вам, к капитану Ансельму Жордасу, в Сант-Эногате, близ Сан-Мало, и сообщил вам, передавая ящик в собственные руки: «Белюш и Баратария!»
Взгляд мой в этот момент случайно упал на лицо моего отца, как нарочно, ярко освещенное свечою, которую я теперь держал в руке, чтобы светить матросу, возившемуся с распаковкой ящика. И я увидел, что отец вдруг побледнел, затем побагровел и как-то разом изменился в лице. Вслед затем, сделав два-три шага по направлению к матросу, он дружески хлопнул его по плечу.
— Что же ты сразу не сказал мне этого? — воскликнул он. — Добро пожаловать в мой дом, товарищ! Ты получишь и свои десять пиастров, да еще сверх того хороший ужин с добрым стаканом водки, не говоря уже о постели на ночь, если ты только того пожелаешь. Нарцисс, займись-ка ты этим славным парнем, пока я здесь займусь раскупоркой этого ящика, что он нам принес! — добавил отец, обращаясь ко мне.
Я поспешил исполнить приказание отца и ввел матроса в кухню, а мой отец тем временем возился с ящиком, который поднял на руки и внес в гостиную с видимым нетерпением увидеть то, что он содержит.
Войдя в гостиную, он плотно запер за собой дверь, но минуту спустя явился на кухню за молотком и клещами, которые были ему необходимы, чтобы вскрыть ящик, плотно заколоченный гвоздями.
При этом он сказал мне: «Подложи охапку дровец в огонь да откупори бутылку старой тафии. Я приду сюда выпить с этим славным парнем, а ты, между тем, хорошенько накорми его!»
Стараясь как можно лучше исполнить приказания отца, я разговорился с нашим нежданным гостем.
— Вы сами родом француз? — спросил я.
— Я — с реки Динан! — отвечал тот, — но вот уже двадцать два года, не был там, и, право, не знаю, много ли знакомых застану, доведись мне попасть туда снова.
— Вы плаваете на «купце»?
— Да, на «купце», вот уже десять лет, а до того служил в казенном флоте.
— Теперь вы прямо из Нового Орлеана?
— Прямо — будет, пожалуй, не совсем верно. Мы приставали в Тампико, в Вера-Крусе, Нью-Йорке и в Лиссабоне прежде, чем вошли в Гавр. Но все это мы сделали в очень короткое время, в какие-нибудь пять месяцев и даже того меньше.
— И вы теперь думаете опять вернуться в Гавр?
— По совести сказать, я еще сам не знаю, это будет зависеть… Я сперва побываю дома да посмотрю, остался ли кто-нибудь из моей семьи в живых, а тогда решу, пойти ли снова в море или остаться на мели. Уж начинает и надоедать, после того, как проплаваешь целых двадцать два года!..
Все это он говорил так просто, тщательно отрезая своим ножом пласты соленого сала на глиняной тарелке, и делая эту хитрую операцию самым кончиком ножа, который достал из кармана и который был вместе с тем привязан художественно сплетенной веревкой к поясу его брюк.
Мы разговаривали таким образом уже минут двадцать, и гость наш закончил уже свой ужин, когда мой отец вошел в кухню.
Я заметил при этом, что он имел какой-то озабоченный и как бы огорченный вид. Тем не менее он захотел выпить и чокнуться с матросом, которому вручил не десять пиастров, а десять луидоров. Бедняга не верил своим глазам.
— Спасибо! Большое спасибо, капитан! — повторял он, машинально дергая себя за черную прядь или лоскуток, выбивавшийся из его шапки.
Несмотря на наше настояние, чтобы он остался переночевать, он не согласился воспользоваться нашим гостеприимством и предпочел вернуться в Сан-Мало. Он сказал нам, что его товарищ поджидает его в лодке, в бухте Динар и станет беспокоиться о нем, если он не вернется. Матрос распростился с нами и ушел.
Вскоре мы услыхали доносившуюся до нас с большой дороги старинную песню моряков, которую он пел во все горло.
Заложив за ним на запоры дверь, я вернулся в нашу гостиную и здесь застал своего отца, погруженного в глубокую задумчивость. Перед ним на столе стояло это самое маленькое судно, которое висит теперь, как вы видите, там, под потолком. В его киле есть секретный ящичек, я сейчас покажу вам его…
С этими словами капитан Жордас влез на стул с ловкостью и проворством молодого человека, снял с крючка маленькую модель судна и, нажав потайную пружину, скрытую под маленьким медным гвоздичком, показал мне секретный ящик.
— Смотри!.. ведь этот лоскуток бумаги и теперь еще здесь! — продолжал он, достав из тайничка маленький пожелтевший сверточек, величиной с обыкновенную сигаретку.
Он развернул эту записку, весьма похожую на визитную карточку, и показал ее мне.
— Мой отец молча открыл этот ящичек, достал из него эту бумажку, — продолжал капитан Жордас, — и передал ее мне, как только я подошел к нему, вот точно так, как я теперь передаю ее вам. Я прочел на ней эти три строки, которые вы и сейчас можете прочитать над вензелем С.
«Приезжай, ты мне нужен. Место свидания пятнадцатое мая 1827 года в девять часов вечера на середине Военного Плаца».
С.»
То, что я прочел в этой записке, конечно, ничего не говорило мне. Я поднял глаза и взглянул на отца, как бы безмолвно прося его разъяснить мне эту загадку.
— Это значит, — сказал он мне без всяких дальнейших пояснений, — что завтра утром с рассветом мы отправимся в Америку. Свяжи свои пожитки и иди — выспись хорошенько. Ключи от дома мы оставим у отца Ладенека…
ГЛАВА II. Продолжение рассказа капитана
Вы можете себе представить, с какой радостью я встретил эту весть о предстоящем дальнем путешествии.
Вспомните только, что мне тогда только что минуло восемнадцать лет, и что я до того времени не выезжал за пределы залива Сан-Мало… И вдруг ехать в Америку, да еще вместе с моим отцом, с которым мне так трудно и тяжело было бы расставаться в случае, если бы это стало необходимым! Да, это было положительно самым полным осуществлением моей любимейшей мечты! В одну минуту я собрал все свои необходимые пожитки и, хотя лег в постель, как мне приказывал отец, но положительно не мог сомкнуть глаз, — так меня волновала перспектива этого путешествия, этого столь неожиданного и внезапного отъезда. Во-первых, я видел себя наконец вступающим настоящим образом на путь моряка, о котором всегда мечтал и к которому всегда стремился. Кроме того, я предчувствовал в этом сообщении, сделанном мне отцом, как бы смутное обещание неизбежных сведений о нем самом и его прежней жизни.
Вероятно, он до настоящего времени считал меня еще слишком юным, чтобы посвящать меня во все свои дела, но теперь я надеялся, что он ознакомит меня с ними. Мне казалось, что это простое движение, которым он, не говоря ни слова, передал мне для прочтения записку, находившуюся в потайном ящичке маленькой модели, делало меня взрослым человеком, мужчиной.
Но каковы были эти секретные дела моего отца, к которым он, очевидно, был причастен, дела, требовавшие такого странного и столь необычайного способа корреспонденции? Этот вопрос даже не приходил мне в голову, тем более, что теперь я был уже почти уверен, что в самом непродолжительном времени узнаю все это в точности.
Одно, что я мог сказать и тогда уже с полной уверенностью, потому что слишком хорошо знал отца как человека, — так это то, что мне не следовало иметь ни малейшей тени подозрения в том, что дела отца, каковы бы они ни были, во всяком случае были дела вполне чистые, и если он считал нужным почему-либо скрывать их и окружать тайной, то, вероятно, имел на то свои вполне уважительные причины.
В семь часов следующего утра, крепко заперев все ставни и двери в нашем маленьком доме и отдав ключи от него нашему другу, отцу Ладенеку, мы пешком направились с отцом в Динар, неся за спиной свои холщовые мешки с необходимыми пожитками. В восемь часов утра небольшая лодочка высадила нас в Сан-Мало, а в десять мы уже заняли свои места на империале дилижанса, отправлявшегося в Гавр, куда и прибыли два дня спустя после нашего отъезда.
В то время Гавр не был еще таким громадным портом, как теперь, но и тогда уже имел большое значение: там можно было встретить флаги всех стран, и не проходило месяца, чтобы здесь нельзя было найти возможности переправиться прямым путем в любую часть света, в любой уголок божьего мира. А потому мы полагали, что нам придется прождать не более семи-восьми суток, чтобы найти судно, отправляющееся в Новый Орлеан. Однако, хотя этот город, как я не без основания полагал и затем вскоре имел даже случай удостовериться, был настоящей целью нашего путешествия, но отец мой почему-то предпочел добраться до него не прямым, а окольным путем.
Вспомните только, что мне тогда только что минуло восемнадцать лет, и что я до того времени не выезжал за пределы залива Сан-Мало… И вдруг ехать в Америку, да еще вместе с моим отцом, с которым мне так трудно и тяжело было бы расставаться в случае, если бы это стало необходимым! Да, это было положительно самым полным осуществлением моей любимейшей мечты! В одну минуту я собрал все свои необходимые пожитки и, хотя лег в постель, как мне приказывал отец, но положительно не мог сомкнуть глаз, — так меня волновала перспектива этого путешествия, этого столь неожиданного и внезапного отъезда. Во-первых, я видел себя наконец вступающим настоящим образом на путь моряка, о котором всегда мечтал и к которому всегда стремился. Кроме того, я предчувствовал в этом сообщении, сделанном мне отцом, как бы смутное обещание неизбежных сведений о нем самом и его прежней жизни.
Вероятно, он до настоящего времени считал меня еще слишком юным, чтобы посвящать меня во все свои дела, но теперь я надеялся, что он ознакомит меня с ними. Мне казалось, что это простое движение, которым он, не говоря ни слова, передал мне для прочтения записку, находившуюся в потайном ящичке маленькой модели, делало меня взрослым человеком, мужчиной.
Но каковы были эти секретные дела моего отца, к которым он, очевидно, был причастен, дела, требовавшие такого странного и столь необычайного способа корреспонденции? Этот вопрос даже не приходил мне в голову, тем более, что теперь я был уже почти уверен, что в самом непродолжительном времени узнаю все это в точности.
Одно, что я мог сказать и тогда уже с полной уверенностью, потому что слишком хорошо знал отца как человека, — так это то, что мне не следовало иметь ни малейшей тени подозрения в том, что дела отца, каковы бы они ни были, во всяком случае были дела вполне чистые, и если он считал нужным почему-либо скрывать их и окружать тайной, то, вероятно, имел на то свои вполне уважительные причины.
В семь часов следующего утра, крепко заперев все ставни и двери в нашем маленьком доме и отдав ключи от него нашему другу, отцу Ладенеку, мы пешком направились с отцом в Динар, неся за спиной свои холщовые мешки с необходимыми пожитками. В восемь часов утра небольшая лодочка высадила нас в Сан-Мало, а в десять мы уже заняли свои места на империале дилижанса, отправлявшегося в Гавр, куда и прибыли два дня спустя после нашего отъезда.
В то время Гавр не был еще таким громадным портом, как теперь, но и тогда уже имел большое значение: там можно было встретить флаги всех стран, и не проходило месяца, чтобы здесь нельзя было найти возможности переправиться прямым путем в любую часть света, в любой уголок божьего мира. А потому мы полагали, что нам придется прождать не более семи-восьми суток, чтобы найти судно, отправляющееся в Новый Орлеан. Однако, хотя этот город, как я не без основания полагал и затем вскоре имел даже случай удостовериться, был настоящей целью нашего путешествия, но отец мой почему-то предпочел добраться до него не прямым, а окольным путем.