Тем временем путники подходили уже к назначенному месту встречи. У всех болезненно забились сердца.
Ведь если вчерашняя перестрелка не обманула, то не хватало десяти шлюпок, а следовательно, 320 человек.
Все шли молча, понурив головы, как вдруг из-за пригорка раздались торжественные звуки «Марсельезы».
Это Рэти с музыкантами приветствовал своего полкового командира. При звуках этого воодушевляющего мотива сердца французов невольно дрогнули живой радостью, и почти все запели знаменитый мотив и зашагали в ногу в такт народного гимна.
А в тот момент, когда они наконец взошли на горную полянку у подножия того самого пика, который был назначен местом свидания, командир и его свита были встречены дружным приветствием восьми отдельных групп, причем группа командира была девятая; музыканты же вчера не отозвались на залп, так как никто из них не имел огнестрельного оружия.
Недоставало восьми шлюпок с полным экипажем и пассажирами; их, без сомнения, нужно было считать погибшими, а в числе этих отсутствующих товарищей были и лейтенант «Юноны», и майор О'Моллой.
Итак, мистрис О'Моллой была вдовой!
После первых сердечных приветствий и трогательных первых минут встречи, командир предложил дамам и господину Глоагену остаться на площадке, а сам со своими офицерами, полковником Хьюгоном, Полем-Луи и Чандосом стал продолжать подъем на самую вершину горы. После получасового довольно утомительного подъема они достигли высшей точки горы. Отсюда они могли убедиться воочию, что находятся на небольшом острове, приближающемся по своей форме к треугольнику, ограниченному двумя группами гор, расходящихся под прямым углом в разные стороны. Третья сторона треугольника, обращенная к заливу, была низменной долиной. Все десять шлюпок пристали с этой стороны, на пространстве между восточным мысом — или мысом Спасения, как его прозвал капитан Мокарю, и западным, представляющим собой конечный пункт второй группы гор.
К югу виднелась на море белая линия прибоя. Очевидно, это была цепь подводных рифов, а немного далее, выделяясь группами кудрявых пальм, виднелись маленькие островки. Но затем ни в ту, ни в другую сторону, ни близко, ни далеко, — нигде не было ни малейших признаков земли, и кругом, даже на самом этом острове, ни малейших признаков человеческой жизни. Природа здесь была роскошна, богата и живописна, но от нее веяло мертвым холодом, безжизненностью и безотрадной скукой необитаемой страны.
Время близилось к полудню. Все морские офицеры со своими секстантами готовились измерить высоту солнца над горизонтом. Когда оно зашло за меридиан и все собрали свои наблюдения, то командир произнес свой приговор:
42° 17' 38″ южной широты, 112° 48' 24″ восточной долготы.
На имеющихся картах ни на одной не было обозначено острова на этом месте. Впрочем, это и не удивительно. Такой маленький островок, расположенный в самой безлюдной южной части океана, где не проходит и двух судов в течение целых двадцати лет, да еще огражденный подводными скалами, легко мог быть не занесен на карты. Очевидно, его прежние обитатели были европейцы, и пребывание их здесь было не мимолетное, так как почти все свидетельствовало о правильной колонизации и известных отношениях с подлинной родиной поселенцев. Так рассуждал капитан Мокарю, спускаясь с вершины горы к той горной долине, где остались дамы и экипажи всей флотилии.
— Друзья мои, — заявил он, очутившись среди них, — мы находимся здесь за сотни миль от всякой обитаемой земли. На то, чтобы поблизости от нас прошло судно, рассчитывать нам тоже нечего, так как наш остров лежит вне всякого пути; следовательно, нам остается рассчитывать только на свои собственные силы, дисциплину и усердие в труде, чтобы уйти отсюда или создать себе сносное существование здесь. Если хотите, мы сейчас же приступим к обсуждению тех средств, какие находятся в нашем распоряжении!
— Да! да! Да здравствует командир! — крикнули разом четыреста голосов.
— Ну, вот, все мы собрались здесь, и пусть каждый предложит свое мнение на обсуждение остальных.
Все расселись на лугу, и началось совещание, вначале довольно беспокойное, потому что все говорили под впечатлением минуты, не успев ни обдумать, ни обсудить своего предложения. Одни мечтали предаться отдыху на лоне этой благодатной природы. Другие боялись стать добровольными узниками моря — ведь прибыли же они сюда на этих шлюпках в страшную бурю, почему же не попытаться выйти отсюда в более благо— приятных условиях, добраться до мыса Горн, а там уже, наверное, найдутся суда, которые доставят их на родину. Многие мечтали завести фермы и стать зажиточными собственниками, тогда как другие, наоборот, хотели соорудить громадные плоты, перенести на них все плоды, всех птиц и животных и перевезти все это на американский материк — хотя бы с помощью весел. В общем, трудно было добиться толку. Наконец Поль-Луи попросил слова.
— Если не ошибаюсь, у нас образовались два главных стремления: одни склоняются к тому, чтобы создать себе здесь, на месте, возможно приятное и отрадное существование, другие же, напротив, желали бы как можно скорее покинуть этот остров. Почему бы нам не стремиться разумно и последовательно к осуществлению обеих srsid10695605 наших главных целей? Необходимо идти прямо к цели, с уверенностью в самих себя. Нас здесь четыреста человек, сильных и здоровых людей, с разными знаниями каждый: одни из нас — кузнецы, другие — механики, третьи — рудокопы, четвертые — плотники, столяры, маляры, ткачи и так далее. В материалах у нас нет недостатка; мы здесь имеем: железо, лес, шерсть, лен и другие разнообразные дары природы. Пусть же каждый из нас внесет на общую пользу свою лепту труда, знания, умения и способностей, и вы увидите, что каждый из нас достигнет таким путем того, чего он хочет. Есть среди нас хлебопашцы и виноградари, и дети фермеров — пусть они доставляют нам хлеб, вино и мясо; есть плотники и дровосеки — пусть они рубят лес, готовят бревна и доски, мачты и балки; есть рудокопы и кузнецы, есть конопатчики и парусные мастера, — пусть и они делают свое дело, и кожевенники, и сапожники тоже! Но будем действовать последовательно: прежде всего изготовим необходимые орудия: лопаты, кирки, топоры, молоты, пилы… Затем построим себе жилища, дома, обставим их всей необходимой для нас мебелью и утварью… построим сараи, склады и амбары и соберем в них груды леса, железа, тканей и канатов, сделаем житницы для хлеба и пищевых запасов… И тогда, не спеша, мало-помалу построим себе новое надежное судно, новую «Юнону», которая отвезет нас путем, нами же избранным, к берегам нашей святой родины!
Громкие возгласы одобрения приветствовали эту речь; всем было ясно, что следовало делать и как именно делать, и в сердцах всех разом воцарилось какое-то дружеское согласие и готовность приняться вмиг за общее дело.
— За дело, братья! Все будем приниматься за дело, и сейчас же! — раздались голоса со всех сторон.
— Да, — сказал Поль-Луи, — нам следует сейчас же приниматься за работу, если мы хотим выполнить в два-три года всю эту программу, что возможно только при строжайшем порядке, полном усердии, неутомимой энергии и разумном распределении и разделении наших сил и способностей. Пусть каждый сейчас же запишется, к какого рода работе и занятиям он наиболее способен, и пусть с завтрашнего же дня каждый примется за свое дело…
Опять слова молодого инженера были встречены всеобщим восторгом. Капитан Мокарю, полковник Хьюгон и все остальные офицеры подходили к Полю-Луи, пожимали ему руки и поздравляли его. Господин Глоаген, растроганный до слез, в порыве отцовской гордости обнимал сына, и когда настала очередь и ему записаться в списке граждан этой маленькой рабочей колонии, то он впервые в жизни почувствовал нечто вроде стыдливости, вписывая слова:
«Бенжамен Глоаген — археолог».
«А между тем, не может быть, чтобы даже и здесь эта наука не могла приносить свою долю пользы! « — подумал он.
ГЛАВА XVI. Мисс Робинзон и Поль-Луи
ГЛАВА XVII. Столб
Ведь если вчерашняя перестрелка не обманула, то не хватало десяти шлюпок, а следовательно, 320 человек.
Все шли молча, понурив головы, как вдруг из-за пригорка раздались торжественные звуки «Марсельезы».
Это Рэти с музыкантами приветствовал своего полкового командира. При звуках этого воодушевляющего мотива сердца французов невольно дрогнули живой радостью, и почти все запели знаменитый мотив и зашагали в ногу в такт народного гимна.
А в тот момент, когда они наконец взошли на горную полянку у подножия того самого пика, который был назначен местом свидания, командир и его свита были встречены дружным приветствием восьми отдельных групп, причем группа командира была девятая; музыканты же вчера не отозвались на залп, так как никто из них не имел огнестрельного оружия.
Итак, мистрис О'Моллой была вдовой!
После первых сердечных приветствий и трогательных первых минут встречи, командир предложил дамам и господину Глоагену остаться на площадке, а сам со своими офицерами, полковником Хьюгоном, Полем-Луи и Чандосом стал продолжать подъем на самую вершину горы. После получасового довольно утомительного подъема они достигли высшей точки горы. Отсюда они могли убедиться воочию, что находятся на небольшом острове, приближающемся по своей форме к треугольнику, ограниченному двумя группами гор, расходящихся под прямым углом в разные стороны. Третья сторона треугольника, обращенная к заливу, была низменной долиной. Все десять шлюпок пристали с этой стороны, на пространстве между восточным мысом — или мысом Спасения, как его прозвал капитан Мокарю, и западным, представляющим собой конечный пункт второй группы гор.
К югу виднелась на море белая линия прибоя. Очевидно, это была цепь подводных рифов, а немного далее, выделяясь группами кудрявых пальм, виднелись маленькие островки. Но затем ни в ту, ни в другую сторону, ни близко, ни далеко, — нигде не было ни малейших признаков земли, и кругом, даже на самом этом острове, ни малейших признаков человеческой жизни. Природа здесь была роскошна, богата и живописна, но от нее веяло мертвым холодом, безжизненностью и безотрадной скукой необитаемой страны.
Время близилось к полудню. Все морские офицеры со своими секстантами готовились измерить высоту солнца над горизонтом. Когда оно зашло за меридиан и все собрали свои наблюдения, то командир произнес свой приговор:
42° 17' 38″ южной широты, 112° 48' 24″ восточной долготы.
На имеющихся картах ни на одной не было обозначено острова на этом месте. Впрочем, это и не удивительно. Такой маленький островок, расположенный в самой безлюдной южной части океана, где не проходит и двух судов в течение целых двадцати лет, да еще огражденный подводными скалами, легко мог быть не занесен на карты. Очевидно, его прежние обитатели были европейцы, и пребывание их здесь было не мимолетное, так как почти все свидетельствовало о правильной колонизации и известных отношениях с подлинной родиной поселенцев. Так рассуждал капитан Мокарю, спускаясь с вершины горы к той горной долине, где остались дамы и экипажи всей флотилии.
— Друзья мои, — заявил он, очутившись среди них, — мы находимся здесь за сотни миль от всякой обитаемой земли. На то, чтобы поблизости от нас прошло судно, рассчитывать нам тоже нечего, так как наш остров лежит вне всякого пути; следовательно, нам остается рассчитывать только на свои собственные силы, дисциплину и усердие в труде, чтобы уйти отсюда или создать себе сносное существование здесь. Если хотите, мы сейчас же приступим к обсуждению тех средств, какие находятся в нашем распоряжении!
— Да! да! Да здравствует командир! — крикнули разом четыреста голосов.
— Ну, вот, все мы собрались здесь, и пусть каждый предложит свое мнение на обсуждение остальных.
Все расселись на лугу, и началось совещание, вначале довольно беспокойное, потому что все говорили под впечатлением минуты, не успев ни обдумать, ни обсудить своего предложения. Одни мечтали предаться отдыху на лоне этой благодатной природы. Другие боялись стать добровольными узниками моря — ведь прибыли же они сюда на этих шлюпках в страшную бурю, почему же не попытаться выйти отсюда в более благо— приятных условиях, добраться до мыса Горн, а там уже, наверное, найдутся суда, которые доставят их на родину. Многие мечтали завести фермы и стать зажиточными собственниками, тогда как другие, наоборот, хотели соорудить громадные плоты, перенести на них все плоды, всех птиц и животных и перевезти все это на американский материк — хотя бы с помощью весел. В общем, трудно было добиться толку. Наконец Поль-Луи попросил слова.
— Если не ошибаюсь, у нас образовались два главных стремления: одни склоняются к тому, чтобы создать себе здесь, на месте, возможно приятное и отрадное существование, другие же, напротив, желали бы как можно скорее покинуть этот остров. Почему бы нам не стремиться разумно и последовательно к осуществлению обеих srsid10695605 наших главных целей? Необходимо идти прямо к цели, с уверенностью в самих себя. Нас здесь четыреста человек, сильных и здоровых людей, с разными знаниями каждый: одни из нас — кузнецы, другие — механики, третьи — рудокопы, четвертые — плотники, столяры, маляры, ткачи и так далее. В материалах у нас нет недостатка; мы здесь имеем: железо, лес, шерсть, лен и другие разнообразные дары природы. Пусть же каждый из нас внесет на общую пользу свою лепту труда, знания, умения и способностей, и вы увидите, что каждый из нас достигнет таким путем того, чего он хочет. Есть среди нас хлебопашцы и виноградари, и дети фермеров — пусть они доставляют нам хлеб, вино и мясо; есть плотники и дровосеки — пусть они рубят лес, готовят бревна и доски, мачты и балки; есть рудокопы и кузнецы, есть конопатчики и парусные мастера, — пусть и они делают свое дело, и кожевенники, и сапожники тоже! Но будем действовать последовательно: прежде всего изготовим необходимые орудия: лопаты, кирки, топоры, молоты, пилы… Затем построим себе жилища, дома, обставим их всей необходимой для нас мебелью и утварью… построим сараи, склады и амбары и соберем в них груды леса, железа, тканей и канатов, сделаем житницы для хлеба и пищевых запасов… И тогда, не спеша, мало-помалу построим себе новое надежное судно, новую «Юнону», которая отвезет нас путем, нами же избранным, к берегам нашей святой родины!
Громкие возгласы одобрения приветствовали эту речь; всем было ясно, что следовало делать и как именно делать, и в сердцах всех разом воцарилось какое-то дружеское согласие и готовность приняться вмиг за общее дело.
— За дело, братья! Все будем приниматься за дело, и сейчас же! — раздались голоса со всех сторон.
— Да, — сказал Поль-Луи, — нам следует сейчас же приниматься за работу, если мы хотим выполнить в два-три года всю эту программу, что возможно только при строжайшем порядке, полном усердии, неутомимой энергии и разумном распределении и разделении наших сил и способностей. Пусть каждый сейчас же запишется, к какого рода работе и занятиям он наиболее способен, и пусть с завтрашнего же дня каждый примется за свое дело…
Опять слова молодого инженера были встречены всеобщим восторгом. Капитан Мокарю, полковник Хьюгон и все остальные офицеры подходили к Полю-Луи, пожимали ему руки и поздравляли его. Господин Глоаген, растроганный до слез, в порыве отцовской гордости обнимал сына, и когда настала очередь и ему записаться в списке граждан этой маленькой рабочей колонии, то он впервые в жизни почувствовал нечто вроде стыдливости, вписывая слова:
«Бенжамен Глоаген — археолог».
«А между тем, не может быть, чтобы даже и здесь эта наука не могла приносить свою долю пользы! « — подумал он.
ГЛАВА XVI. Мисс Робинзон и Поль-Луи
Согласно плану, предложенному Полем-Луи, работы вскоре вполне организовались. Чтобы не сразу истощать известную часть острова, решено было разделиться на десять селений, или поселков, раскинутых в различных местах острова неподалеку друг от друга. Но так как разделение на группы по шлюпкам теперь утратило всякий смысл и было чисто случайным, то люди распределялись на группы по роду своих занятий и профессий: таким образом образовались группы рудокопов, дровосеков, кузнецов, плотников, земледельцев и так далее. Каждая из этих десяти отдельных групп прежде всего занялась сооружением себе временных землянок, в каждой группе были люди, в обязанности которых входило заботиться о продовольствии для группы; были также и свои старосты в каждой группе. Так как полевые работы являлись наиболее важными, то прежде всего решено было заняться ими. Все собирали семена, изготовляли деревянные сохи и плуги с помощью сабель и свободных топоров, деревянные заступы, лопаты и тачки. Таким образом, по прошествии нескольких недель несколько гектаров земли было взборонено, вспахано и засеяно. Поль-Луи был единогласно избран главным инспектором всех работ — и надо было видеть, с какой удивительной энергией и успехом он справлялся со своей сложной задачей. Он поспевал повсюду, все видел и все замечал. Подбадривал одних, утешал других, помогал третьим, всегда умел найти средства помочь беде, изобрести необходимое подходящее орудие, где его не было, и найти выход из любого затруднения.
По прошествии месяца остров был уже почти неузнаваем: по скату холмов и гор были раскиданы десять селений, частью состоящих из хижин, частью из землянок на берегу ручья и непременно на опушке леса, — а на прибрежье залива красовались некоторые более значительные здания, хотя пока еще временные: деревянная бревенчатая хижинка, любезно сооруженная для дам, просторный лазарет, общественное здание для главного управления, представителем которого являлся капитан Мокарю, арсенал, или склад оружия и снарядов, вверенный полковнику Хьюгону. В долине, превращенной в поля ржи, риса и других хлебных растений, заметно подымались хлеба и лен.
Высокая труба плавильни у подножия горы извергала целые клубы дыма — около сотни рудокопов вели свои работы в горах; тут же, неподалеку, у горного потока виднелась и лесопильная водяная мельница. Немного дальше строилось шесть ветряных мельниц. Был уже на полном ходу и горшечный завод, на котором изготовлялась довольно успешно всякая глиняная посуда. Люди работали и весело, и дружно.
На острове отыскались целые плантации табака. Немедленно был сделан сбор, затем табак этот был основательно просушен и монополизирован главным управлением, чтобы служить вознаграждением рабочим, выполнившим известный рабочий ценз за неделю.
Разительная перемена произошла за это сравнительно непродолжительное время с вдовой майора О'Моллоя и Флорри. Во время пути от Сайгона они читали, полуразвалясь в своих удобных креслах, чувствительные романы, вели беседу с людьми своего круга и добросовестно скучали часов по семь или восемь в сутки. Но все это казалось им вполне естественным, они и не воображали, что жизнь для них могла быть иной. Их, конечно, крайне бы удивило, если бы им сказали, что и онимогут внести свою долю труда, — что труд их должен состоять в том, чтобы стирать белье, чинить и штопать одежду, ухаживать за больными и нести все обязанности хозяйки, ключницы и экономки. Они, наверное, рассмеялись бы в лицо тому, кто бы им сказал, что во всем этомони научатся находить даже удовольствие. А между тем вышло именно так.
Когда Поль-Луи впервые объяснил в общих чертах обязанности каждого в этой маленькой колонии, когда он говорил, что каждый должен вносить свою лепту труда на общую пользу, то слова его показались им прекрасными, но при этом им даже в голову не пришло, что и они могли бы также вносить свою лепту. Им казалось вполне естественным, что все эти люди будут работать для них и на них, ухаживать за ними, ублажать их и угождать им — на то ведь они были женщины, да к тому же женщины высшего общества. Они были настоящие леди и должны были оставаться ими как в избранных гостиных Лондона и Калькутты, так и на необитаемом острове.
Чандос же, напротив, не отказывался ни от какой работы, он был и с каменщиками, и с земледельцами, и с рудокопами, и с дровосеками, всюду прилагал полное усердие и все ему удавалось. Поль-Луи не мог себе желать лучшего и более деятельного помощника.
— Мы настоящие Робинзоны, и здесь, на необитаемом острове, я в своей сфере! — говорил мальчик. Действительно, нельзя было достаточно не подивиться его находчивости и изобретательности. Так, например, ему первому пришло в голову употреблять в дело лианы и другие вьющиеся растения острова на сооружение изгородей, плетение корзин, изготовление легкой и удобной мебели. И ему, или этому его изобретению, община . была обязана тем, что совершенно уже созревший и готовый по прошествии трех месяцев хлеб на поле не был вытоптан стадами диких быков, коров и телят.
Чандос был до такой степени счастлив и доволен своим новым существованием, что Флорри часто завидовала ему, так как сама скучала здесь смертельно в то время, когда все остальное население колонии было за работой. Мужчины, все без исключения, вставали с рассветом и уходили на работу, а возвращались домой поздно, голодные и усталые, ели и ложились спать, а за работой сыпались веселые шутки и раздавались громкие песни — то было их время веселья, там, на работе, а дома — время здорового отдыха, то есть сна. Предоставленная самой себе, Флорри страшно скучала: ни скачек, ни раутов, ни светских успехов, ни поклонников, с кем бы можно было провести время, но это все стало теперь казаться ей пустым и бессмысленным, потому что все это бесполезно и бесцельно, как сказал ей однажды Поль-Луи, а ведь и действительно так! Он сказал, что обидно пройти жизнь, не оставив по себе ни малейшего следа, ни малейшего желания принести человечеству или ближним какую-нибудь пользу, что обидно жить и умереть бесполезным человеком. Да, вот он, этот Поль-Луи, он был не бесполезен! Он заведовал всем, все указывал, все направлял, всюду прикладывал свою руку. Он был душой этого трудолюбивого муравейника. И в душе Флорри невольно зарождалось чувство восхищения этим человеком, чувство невольного уважения к нему.
— А я, что я в его глазах? Не более, как пустая бесполезная кукла, пригодная разве только на то, чтобы вырядить ее и поставить фигуркой в кадриль! Да и в самом деле, что я такое, если не кукла, бесполезная кукла! Чандос, и тот полушутливо, полупрезрительно называет нас с мистрис О'Моллой «принцессы». Поль-Луи, наверное, разделяет его мнение и в душе относится к нам так же презрительно!
Такие мысли не раз вызывали слезы на глазах Флорри.
«Вот цветы для принцесс… Вот фрукты принцессам… Это слишком далеко для принцесс… или недостаточно хорошо для принцесс… «
Эти фразы припоминались ей и казались теперь обидными, хотя и были сказаны с нежной заботливостью о ней, но во всем этом против воли звучало какое-то обидное понятие слабости, неспособности, непригодности.
Наконец это отношение к ней стало казаться ей оскорбительным.
— Что же ты думаешь, что я не смогла бы работать, если бы захотела? — воскликнула она однажды, обращаясь к брату. — Неужели ты считаешь меня ни на что не способной? Я докажу тебе противное, и не далее, как сегодня! Я попрошу Кхаеджи, чтобы он мне позволил приготовить сегодняшний ужин.
— Ах нет, я решительно протестую! — воскликнул Чандос с напускным ужасом. — Я очень дорожу своим обедом, да и все мы вообще; Кхаеджи прекрасно готовит, много лучше, я в том уверен, чем ты!.. Нет уж, милая моя Флорри, если ты непременно хочешь испробовать на чем-нибудь свои таланты, то избери уж лучше что-нибудь другое, но только не кухню… Я уверен, что Поль-Луи с величайшей охотой придумает для тебя какое-нибудь занятие в своих рудниках или плавильне.
Флорри сделала вид, что приняла эти маленькие насмешки в шутку, но на самом деле почувствовала себя весьма униженной. Посоветовавшись тайком с мистрис О'Моллой и Кхаеджи, она стала ходить по лесам и лугам и таинственно готовила что-то. А в результате этих трудов и стараний получилось десять громадных виноградных тортов из толченых сухарей с соком дикого сахарного тростника и молока кокосовых орехов. Тщательно изготовленные и прекрасно зарумяненные в печи, эти торты были разосланы в тот же день во все десять селений и единогласно объявлены превосходными.
Не следует забывать при этом, что обитатели колонии уже три месяца не видали никакого сладкого блюда или лакомства, а потому положительно не знали, чем выразить свою признательность. Музыканты Рэти пришли с другого края острова, чтобы почтить любезных дам торжественной серенадой, другие поселки прислали дамам цветов и плодов, все восхваляли их. Такое единогласное одобрение весьма ободрило их, и обе они не шутя стали принимать самое деятельное участие в кулинарном деле.
Спустя немного времени они заявили, что принимают на себя починку белья и одежды, когда в том представится надобность. Предложение это было встречено с неменьшим восторгом, как и высказанное дамами желание помогать господам докторам в их уходе за больными, собирать лекарственные травы, под руководством и по указанию врачей готовить разные лекарственные средства.
Все это удивительно занимало их, доставляя положительное удовольствие, и вечером они ложились спать усталые, но довольные прожитым днем и вставали веселые и бодрые. О скуке не было и речи.
Надо было видеть, как все эти простые солдаты и матросы ценили их старания и усердие! Эти люди, у которых слово «лентяй» считалось самым оскорбительным словом, с невольным презрением поглядывали на барынь-дармоедок, дивясь их бездействию, а теперь удивились происшедшей с ними перемене и восхваляли их, невольно почувствовав к ним уважение.
Теперь презрение выпало всецело на долю музыкантов, которые под предлогом, что они служат искусству, уклонялись порой от работ.
— Да ты, как видно, из музыкантов сегодня! — говорили, смеясь, друг другу рабочие, желая подтрунить над товарищем, который почему-либо вяло работал или в минуту передышки слишком долго отдыхал.
Особенно доволен переменой, происшедшей в дамах, главным образом в Флорри, был Поль-Луи. Эта перемена приближала ее к тому идеалу женщины-подруги, помощницы во всех трудах и делах мужа, какой он составил себе в душе. И в отношениях его к ней стали теперь просвечивать и уважение, и восхищение. Он уже не относился к ней, как к балованной маленькой девочке, с которой только шутят и говорят о пустяках, а делился с ней своими планами, намерениями, говорил ей о ходе работ, словом, начинал смотреть на нее, как на существо, себе равное.
С течением времени все работы пошли так успешно, что вскоре можно было даже определить, когда может быть готово и окончено задуманное судно, «Новая Юнона», о которой мечтали когда-то многие, но теперь никто, казалось, не спешил с моментом окончания судна.
Каждый отдельный рабочий успел за это время полюбить свою работу, свое дело: он не спешил с ним расстаться; он свыкся, сроднился с этой жизнью, с этим островом, где жизнь текла так мирно, так приятно, что даже все, что было страшного и тяжелого в прошлом, совершенно забылось и как бы отошло в область далеких воспоминаний, а между тем все это было всего несколько месяцев тому назад.
Прошло всего три месяца с того дня, когда остатки экипажа и пассажиров «Юноны» высадились на этом берегу, когда почти на том же самом месте, где пристала командирская шлюпка, была торжественно произведена закладка нового судна.
Все планы были уже готовы и разработаны до мельчайших подробностей.
Судно должно было быть паровое, если только удастся отыскать медную руду, хотя бы в самом незначительном количестве, — для изготовления некоторых более нежных частей механизма паровой машины; если же нет, то этот новый фрегат должен был украситься тремя стройными мачтами и соответствующим количеством парусов.
Во всяком случае, по прошествии полутора лет судно должно было быть готово и окончено.
День закладки нового судна был провозглашен праздничным днем, и никаких работ в этот день не производилось.
Чандос и Поль-Луи решили воспользоваться этим свободным днем для прогулки и осмотра северной части острова, по сие время совершенно заброшенной. Кхаеджи отправился вместе с ними.
Они шли некоторое время по еще мокрому от недавнего прилива ровному песчаному прибрежью, когда внимание Чандоса было привлечено следами босых ног на мокром песке.
Следов этих было довольно много и вели они от воды в глубь острова, это были оригинальные следы длинной узкой ступни с сильно оттопыренным большим пальцем.
— Вероятно, кто-нибудь из наших приходил сюда купаться, — сказал Поль-Луи, внимательно разглядев след.
— Но только как мог он попасть сюда раньше нас и каким путем? Мы никого на этом берегу не встретили, и наши, все до одного человека, присутствовали сегодня при закладке.
— Быть может, это следы людоеда?! — пошутил Чандос. — Это было бы так интересно!
— Вернее, это следы какого-нибудь шимпанзе или гориллы, — отшутился Поль-Луи и затем перестал думать о них.
Молодые люди пошли дальше, а Кхаеджи остался и еще долго рассматривал следы на песке.
По прошествии месяца остров был уже почти неузнаваем: по скату холмов и гор были раскиданы десять селений, частью состоящих из хижин, частью из землянок на берегу ручья и непременно на опушке леса, — а на прибрежье залива красовались некоторые более значительные здания, хотя пока еще временные: деревянная бревенчатая хижинка, любезно сооруженная для дам, просторный лазарет, общественное здание для главного управления, представителем которого являлся капитан Мокарю, арсенал, или склад оружия и снарядов, вверенный полковнику Хьюгону. В долине, превращенной в поля ржи, риса и других хлебных растений, заметно подымались хлеба и лен.
Высокая труба плавильни у подножия горы извергала целые клубы дыма — около сотни рудокопов вели свои работы в горах; тут же, неподалеку, у горного потока виднелась и лесопильная водяная мельница. Немного дальше строилось шесть ветряных мельниц. Был уже на полном ходу и горшечный завод, на котором изготовлялась довольно успешно всякая глиняная посуда. Люди работали и весело, и дружно.
На острове отыскались целые плантации табака. Немедленно был сделан сбор, затем табак этот был основательно просушен и монополизирован главным управлением, чтобы служить вознаграждением рабочим, выполнившим известный рабочий ценз за неделю.
Разительная перемена произошла за это сравнительно непродолжительное время с вдовой майора О'Моллоя и Флорри. Во время пути от Сайгона они читали, полуразвалясь в своих удобных креслах, чувствительные романы, вели беседу с людьми своего круга и добросовестно скучали часов по семь или восемь в сутки. Но все это казалось им вполне естественным, они и не воображали, что жизнь для них могла быть иной. Их, конечно, крайне бы удивило, если бы им сказали, что и онимогут внести свою долю труда, — что труд их должен состоять в том, чтобы стирать белье, чинить и штопать одежду, ухаживать за больными и нести все обязанности хозяйки, ключницы и экономки. Они, наверное, рассмеялись бы в лицо тому, кто бы им сказал, что во всем этомони научатся находить даже удовольствие. А между тем вышло именно так.
Когда Поль-Луи впервые объяснил в общих чертах обязанности каждого в этой маленькой колонии, когда он говорил, что каждый должен вносить свою лепту труда на общую пользу, то слова его показались им прекрасными, но при этом им даже в голову не пришло, что и они могли бы также вносить свою лепту. Им казалось вполне естественным, что все эти люди будут работать для них и на них, ухаживать за ними, ублажать их и угождать им — на то ведь они были женщины, да к тому же женщины высшего общества. Они были настоящие леди и должны были оставаться ими как в избранных гостиных Лондона и Калькутты, так и на необитаемом острове.
Чандос же, напротив, не отказывался ни от какой работы, он был и с каменщиками, и с земледельцами, и с рудокопами, и с дровосеками, всюду прилагал полное усердие и все ему удавалось. Поль-Луи не мог себе желать лучшего и более деятельного помощника.
— Мы настоящие Робинзоны, и здесь, на необитаемом острове, я в своей сфере! — говорил мальчик. Действительно, нельзя было достаточно не подивиться его находчивости и изобретательности. Так, например, ему первому пришло в голову употреблять в дело лианы и другие вьющиеся растения острова на сооружение изгородей, плетение корзин, изготовление легкой и удобной мебели. И ему, или этому его изобретению, община . была обязана тем, что совершенно уже созревший и готовый по прошествии трех месяцев хлеб на поле не был вытоптан стадами диких быков, коров и телят.
Чандос был до такой степени счастлив и доволен своим новым существованием, что Флорри часто завидовала ему, так как сама скучала здесь смертельно в то время, когда все остальное население колонии было за работой. Мужчины, все без исключения, вставали с рассветом и уходили на работу, а возвращались домой поздно, голодные и усталые, ели и ложились спать, а за работой сыпались веселые шутки и раздавались громкие песни — то было их время веселья, там, на работе, а дома — время здорового отдыха, то есть сна. Предоставленная самой себе, Флорри страшно скучала: ни скачек, ни раутов, ни светских успехов, ни поклонников, с кем бы можно было провести время, но это все стало теперь казаться ей пустым и бессмысленным, потому что все это бесполезно и бесцельно, как сказал ей однажды Поль-Луи, а ведь и действительно так! Он сказал, что обидно пройти жизнь, не оставив по себе ни малейшего следа, ни малейшего желания принести человечеству или ближним какую-нибудь пользу, что обидно жить и умереть бесполезным человеком. Да, вот он, этот Поль-Луи, он был не бесполезен! Он заведовал всем, все указывал, все направлял, всюду прикладывал свою руку. Он был душой этого трудолюбивого муравейника. И в душе Флорри невольно зарождалось чувство восхищения этим человеком, чувство невольного уважения к нему.
— А я, что я в его глазах? Не более, как пустая бесполезная кукла, пригодная разве только на то, чтобы вырядить ее и поставить фигуркой в кадриль! Да и в самом деле, что я такое, если не кукла, бесполезная кукла! Чандос, и тот полушутливо, полупрезрительно называет нас с мистрис О'Моллой «принцессы». Поль-Луи, наверное, разделяет его мнение и в душе относится к нам так же презрительно!
Такие мысли не раз вызывали слезы на глазах Флорри.
«Вот цветы для принцесс… Вот фрукты принцессам… Это слишком далеко для принцесс… или недостаточно хорошо для принцесс… «
Эти фразы припоминались ей и казались теперь обидными, хотя и были сказаны с нежной заботливостью о ней, но во всем этом против воли звучало какое-то обидное понятие слабости, неспособности, непригодности.
Наконец это отношение к ней стало казаться ей оскорбительным.
— Что же ты думаешь, что я не смогла бы работать, если бы захотела? — воскликнула она однажды, обращаясь к брату. — Неужели ты считаешь меня ни на что не способной? Я докажу тебе противное, и не далее, как сегодня! Я попрошу Кхаеджи, чтобы он мне позволил приготовить сегодняшний ужин.
— Ах нет, я решительно протестую! — воскликнул Чандос с напускным ужасом. — Я очень дорожу своим обедом, да и все мы вообще; Кхаеджи прекрасно готовит, много лучше, я в том уверен, чем ты!.. Нет уж, милая моя Флорри, если ты непременно хочешь испробовать на чем-нибудь свои таланты, то избери уж лучше что-нибудь другое, но только не кухню… Я уверен, что Поль-Луи с величайшей охотой придумает для тебя какое-нибудь занятие в своих рудниках или плавильне.
Флорри сделала вид, что приняла эти маленькие насмешки в шутку, но на самом деле почувствовала себя весьма униженной. Посоветовавшись тайком с мистрис О'Моллой и Кхаеджи, она стала ходить по лесам и лугам и таинственно готовила что-то. А в результате этих трудов и стараний получилось десять громадных виноградных тортов из толченых сухарей с соком дикого сахарного тростника и молока кокосовых орехов. Тщательно изготовленные и прекрасно зарумяненные в печи, эти торты были разосланы в тот же день во все десять селений и единогласно объявлены превосходными.
Не следует забывать при этом, что обитатели колонии уже три месяца не видали никакого сладкого блюда или лакомства, а потому положительно не знали, чем выразить свою признательность. Музыканты Рэти пришли с другого края острова, чтобы почтить любезных дам торжественной серенадой, другие поселки прислали дамам цветов и плодов, все восхваляли их. Такое единогласное одобрение весьма ободрило их, и обе они не шутя стали принимать самое деятельное участие в кулинарном деле.
Спустя немного времени они заявили, что принимают на себя починку белья и одежды, когда в том представится надобность. Предложение это было встречено с неменьшим восторгом, как и высказанное дамами желание помогать господам докторам в их уходе за больными, собирать лекарственные травы, под руководством и по указанию врачей готовить разные лекарственные средства.
Все это удивительно занимало их, доставляя положительное удовольствие, и вечером они ложились спать усталые, но довольные прожитым днем и вставали веселые и бодрые. О скуке не было и речи.
Надо было видеть, как все эти простые солдаты и матросы ценили их старания и усердие! Эти люди, у которых слово «лентяй» считалось самым оскорбительным словом, с невольным презрением поглядывали на барынь-дармоедок, дивясь их бездействию, а теперь удивились происшедшей с ними перемене и восхваляли их, невольно почувствовав к ним уважение.
Теперь презрение выпало всецело на долю музыкантов, которые под предлогом, что они служат искусству, уклонялись порой от работ.
— Да ты, как видно, из музыкантов сегодня! — говорили, смеясь, друг другу рабочие, желая подтрунить над товарищем, который почему-либо вяло работал или в минуту передышки слишком долго отдыхал.
Особенно доволен переменой, происшедшей в дамах, главным образом в Флорри, был Поль-Луи. Эта перемена приближала ее к тому идеалу женщины-подруги, помощницы во всех трудах и делах мужа, какой он составил себе в душе. И в отношениях его к ней стали теперь просвечивать и уважение, и восхищение. Он уже не относился к ней, как к балованной маленькой девочке, с которой только шутят и говорят о пустяках, а делился с ней своими планами, намерениями, говорил ей о ходе работ, словом, начинал смотреть на нее, как на существо, себе равное.
С течением времени все работы пошли так успешно, что вскоре можно было даже определить, когда может быть готово и окончено задуманное судно, «Новая Юнона», о которой мечтали когда-то многие, но теперь никто, казалось, не спешил с моментом окончания судна.
Каждый отдельный рабочий успел за это время полюбить свою работу, свое дело: он не спешил с ним расстаться; он свыкся, сроднился с этой жизнью, с этим островом, где жизнь текла так мирно, так приятно, что даже все, что было страшного и тяжелого в прошлом, совершенно забылось и как бы отошло в область далеких воспоминаний, а между тем все это было всего несколько месяцев тому назад.
Прошло всего три месяца с того дня, когда остатки экипажа и пассажиров «Юноны» высадились на этом берегу, когда почти на том же самом месте, где пристала командирская шлюпка, была торжественно произведена закладка нового судна.
Все планы были уже готовы и разработаны до мельчайших подробностей.
Судно должно было быть паровое, если только удастся отыскать медную руду, хотя бы в самом незначительном количестве, — для изготовления некоторых более нежных частей механизма паровой машины; если же нет, то этот новый фрегат должен был украситься тремя стройными мачтами и соответствующим количеством парусов.
Во всяком случае, по прошествии полутора лет судно должно было быть готово и окончено.
День закладки нового судна был провозглашен праздничным днем, и никаких работ в этот день не производилось.
Чандос и Поль-Луи решили воспользоваться этим свободным днем для прогулки и осмотра северной части острова, по сие время совершенно заброшенной. Кхаеджи отправился вместе с ними.
Они шли некоторое время по еще мокрому от недавнего прилива ровному песчаному прибрежью, когда внимание Чандоса было привлечено следами босых ног на мокром песке.
Следов этих было довольно много и вели они от воды в глубь острова, это были оригинальные следы длинной узкой ступни с сильно оттопыренным большим пальцем.
— Вероятно, кто-нибудь из наших приходил сюда купаться, — сказал Поль-Луи, внимательно разглядев след.
— Но только как мог он попасть сюда раньше нас и каким путем? Мы никого на этом берегу не встретили, и наши, все до одного человека, присутствовали сегодня при закладке.
— Быть может, это следы людоеда?! — пошутил Чандос. — Это было бы так интересно!
— Вернее, это следы какого-нибудь шимпанзе или гориллы, — отшутился Поль-Луи и затем перестал думать о них.
Молодые люди пошли дальше, а Кхаеджи остался и еще долго рассматривал следы на песке.
ГЛАВА XVII. Столб
Вернувшись под вечер домой, Поль-Луи и Чандос рассказали, что видели следы на северном берегу острова.
Капитан Мокарю был этим, видимо, озабочен и приказал немедленно произвести дознание по всем селениям, не ходил ли кто-нибудь из людей купаться на тот берег.
— Необходимо знать, из наших ли это был кто-нибудь, или же какой-нибудь посторонний человек живет в той части острова, и иметь это в виду.
Тщательно произведенное дознание выяснило, что никто из граждан колонии не был в той части острова и что ни у кого из них нет ступни, которая соответствовала бы описанию следа.
Следовательно, не подлежало сомнению, что на острове был посторонний человек, хотя при многократном осмотре острова не было обнаружено ни малейшего следа присутствия человека.
Оставалось только предположить, что этот неизвестный только что прибыл сюда с ближайшего островка.
— Не удивительно ли, что мы до сих пор не подумали исследовать окрестностей нашего острова? — сказал капитан Мокарю, — а между тем это чрезвычайно важно. Необходимо немедленно снарядить маленькую экспедицию!
Решено было снарядить две шлюпки, которые специально с этой целью должны были быть крыты палубами. Сам командир должен был командовать экспедицией, а полковник Хьюгон — предводительствовать военной командой, состоящей из двадцати пяти человек солдат и двадцати пяти матросов.
Чандос получил разрешение участвовать в экспедиции, тогда как Поль-Луи должен был остаться на месте для охраны дам и присмотра за работами, которые шли своим чередом.
По прошествии трех дней все было готово: лодки были крыты палубами, снабжены мачтами и парусами, пищевыми припасами и снарядами, и в прекрасное ясное утро маленькая экспедиция пустилась в путь.
День начинал уже клониться к вечеру, а шлюпки еще не возвращались, так что решили, что они должны вернуться не ранее завтрашнего дня. В селениях стали готовить ужин, и госпожа О'Моллой только вышла за порог своей хижины, чтобы приглядеть за похлебкой, варившейся в громадном котле на большом очаге под открытым небом, когда увидела, что с берега приближается большая толпа. Она позвала Флорри, которая тотчас же узнала брата, размахивавшего шляпой. То была экспедиция, возвратившаяся незаметно в селение пешком, с северной стороны, тогда как отправилась она в шлюпках с другого берега.
Впереди остальных бодро шагал какой-то странного вида человек, ободранный, обтрепанный, в лохмотьях, обросший клочьями густой бороды и волос, очевидно, давно не стриженных. В общем, человек этот походил на уличного вора, а отнюдь не на корректного джентльмена.
Каково же было удивление мистрис О'Моллой, когда этот человек без дальнейших рассуждений кинулся к ней на шею и крепко поцеловал ее в обе щеки, назвав ее по имени: Александра!
— Неужели же ты не узнаешь меня, Александра?.. Разве эти три месяца разлуки произвели во мне такую перемену, что даже и жена моя не узнает меня?
Да, в самом деле, это был голос майора, и даже более чистый и свежий, чем раньше. Да, перед ней стоял жив, цел и невредим сам майор О'Моллой. Его супруга, столько времени мнившая себя его вдовой, не вынесла такого потрясения и, громко вскрикнув, лишилась чувств.
Когда она пришла в себя, майор был уже в руках цирюльника, который снова приводил его в приличный вид. Майор успел уже умыться и переодеться в приличное платье, так что теперь не только его жена, но и все остальные признали его, несмотря на то, что он казался помолодевшим на целых пятнадцать лет. Он не имел того болезненного вида, как в Калькутте, напротив, он казался почти цветущим, что вызвало даже несколько замечаний плохо скрываемой горечи со стороны мистрис О'Моллой.
Капитан Мокарю был этим, видимо, озабочен и приказал немедленно произвести дознание по всем селениям, не ходил ли кто-нибудь из людей купаться на тот берег.
— Необходимо знать, из наших ли это был кто-нибудь, или же какой-нибудь посторонний человек живет в той части острова, и иметь это в виду.
Тщательно произведенное дознание выяснило, что никто из граждан колонии не был в той части острова и что ни у кого из них нет ступни, которая соответствовала бы описанию следа.
Следовательно, не подлежало сомнению, что на острове был посторонний человек, хотя при многократном осмотре острова не было обнаружено ни малейшего следа присутствия человека.
Оставалось только предположить, что этот неизвестный только что прибыл сюда с ближайшего островка.
— Не удивительно ли, что мы до сих пор не подумали исследовать окрестностей нашего острова? — сказал капитан Мокарю, — а между тем это чрезвычайно важно. Необходимо немедленно снарядить маленькую экспедицию!
Решено было снарядить две шлюпки, которые специально с этой целью должны были быть крыты палубами. Сам командир должен был командовать экспедицией, а полковник Хьюгон — предводительствовать военной командой, состоящей из двадцати пяти человек солдат и двадцати пяти матросов.
Чандос получил разрешение участвовать в экспедиции, тогда как Поль-Луи должен был остаться на месте для охраны дам и присмотра за работами, которые шли своим чередом.
По прошествии трех дней все было готово: лодки были крыты палубами, снабжены мачтами и парусами, пищевыми припасами и снарядами, и в прекрасное ясное утро маленькая экспедиция пустилась в путь.
День начинал уже клониться к вечеру, а шлюпки еще не возвращались, так что решили, что они должны вернуться не ранее завтрашнего дня. В селениях стали готовить ужин, и госпожа О'Моллой только вышла за порог своей хижины, чтобы приглядеть за похлебкой, варившейся в громадном котле на большом очаге под открытым небом, когда увидела, что с берега приближается большая толпа. Она позвала Флорри, которая тотчас же узнала брата, размахивавшего шляпой. То была экспедиция, возвратившаяся незаметно в селение пешком, с северной стороны, тогда как отправилась она в шлюпках с другого берега.
Впереди остальных бодро шагал какой-то странного вида человек, ободранный, обтрепанный, в лохмотьях, обросший клочьями густой бороды и волос, очевидно, давно не стриженных. В общем, человек этот походил на уличного вора, а отнюдь не на корректного джентльмена.
Каково же было удивление мистрис О'Моллой, когда этот человек без дальнейших рассуждений кинулся к ней на шею и крепко поцеловал ее в обе щеки, назвав ее по имени: Александра!
— Неужели же ты не узнаешь меня, Александра?.. Разве эти три месяца разлуки произвели во мне такую перемену, что даже и жена моя не узнает меня?
Да, в самом деле, это был голос майора, и даже более чистый и свежий, чем раньше. Да, перед ней стоял жив, цел и невредим сам майор О'Моллой. Его супруга, столько времени мнившая себя его вдовой, не вынесла такого потрясения и, громко вскрикнув, лишилась чувств.
Когда она пришла в себя, майор был уже в руках цирюльника, который снова приводил его в приличный вид. Майор успел уже умыться и переодеться в приличное платье, так что теперь не только его жена, но и все остальные признали его, несмотря на то, что он казался помолодевшим на целых пятнадцать лет. Он не имел того болезненного вида, как в Калькутте, напротив, он казался почти цветущим, что вызвало даже несколько замечаний плохо скрываемой горечи со стороны мистрис О'Моллой.