Со свойственным ему знанием людей, он сразу угадал странные замашки мистрис О'Моллой и сумел при первом же случае дать ей понять, что он не из тех людей, которые позволят ей здесь командовать и распоряжаться, как она привыкла это делать у себя в полку. Но вместе с тем он умел ценить и ее несомненные положительные качества: ее материнскую привязанность к детям покойного полковника Робинзона, ее правдивость и добродушие. К Флорри капитан относился с отеческой заботливостью и рыцарской любезностью; Поль-Луи привлекал его своим серьезным складом ума и обширными основательными познаниями в области технических наук, а Чандос очаровывал его своим смелым, живым и энергичным характером, своим пылким воображением и милым детским чистосердечием.
Только майор выводил капитана Мокарю из терпения своими вечными жалобами на боль в печени, своей рабской покорностью жене и своей вечно неутолимой жаждой. Поль-Луи поглощал одно за другим технические сочинения по кораблестроению, получаемые им из библиотеки капитана, Чандос свел дружбу с половиной экипажа и под специальным руководством Кедика изучал в мельчайших подробностях обязанности марсового и рулевого матроса и был бы, вероятно, особенно счастлив, если бы и ему позволили нести эту службу наравне с его юным наставником, но французский военный морской устав строго воспрещал это. Дамы читали кое-какие романы или беседовали с командиром, полковником Хьюгоном и другими офицерами. Иногда по вечерам господин Рэти заставлял своих музыкантов играть на палубе кое-что из Мейербера или Россини — или снисходил до того, что соглашался сыграть из любезности к дамам несколько полек и вальсов, чтобы доставить им возможность потанцевать.
Что же касается господина Глоагена, то он всецело погрузился в изучение золотой пластинки, завещанной ему полковником Робинзоном. Надпись в середине была действительно халдейским рассказом о потопе или другом подобном стихийном бедствии начала эпохи, во всем безусловно тождественным с рассказом на каменных плитах, найденных в Ниневии и хранящихся в настоящее время в Британском музее. Не только халдейское происхождение этого своеобразного документа было теперь вне сомнения, но астрономические фигуры, изображенные вокруг надписи, были неопровержимо одни и те же, как и фигуры друидского зодиака. Здесь ясно можно было различить «Кабана», «Орла», «Медведя», и шары, окруженные концентрическими кругами, и «треугольник», и «зигзаг».
Увлечение господина Глоагена по случаю сделанных им открытий было так заразительно, что все невольно разделяли его, и даже Поль-Луи перестал отрицать значение археологии. Только один Кхаеджи по-прежнему с недоверием и недоброжелательством поглядывал на эту золотую пластинку, так что господин Глоаген, несмотря на полное доверие, какое он питал к этому преданному и самоотверженному слуге, из предосторожности никогда не разлучался с драгоценной пластинкой даже и ночью.
Впрочем, теперь уже даже тревожная подозрительность Кхаеджи успела до известной степени успокоиться: уже два месяца прошло с тех пор, как наши путешественники покинули Сайгон и Индию; тысячи миль отделяли их теперь от тех мест, и сами они находились на государственном военном судне, окруженные друзьями, так что опасность начинала теперь казаться почти призрачной.
Однажды Чандос, придя к завтраку и садясь за стол, сообщил, что он только что пришел с носовой части судна, вообще очень редко посещаемой пассажирами кормовой части, и там видел несчастного, вполне достойного всякого сожаления человека.
Это был не то негр, не то метис, по-видимому, полуидиот, содержавшийся в тюрьме в кандалах от самого дня выхода «Юноны» с Сайгонского рейда. Через каждые два-три дня его выводили на палубу на какой-нибудь час времени, чтобы дать ему подышать свежим воздухом. Бедняга был до того худ, что на нем были только кожа да кости. Лежать целыми днями на голом полу, с ногами, закованными в кандалы, это далеко не легко… И за какое преступление терпел он эту пытку? Что он такое сделал?
— Это никому неизвестный человек, забравшийся на судно без ведома и разрешения кого бы то ни было, и, согласно уставу, действующему на военных судах, его следовало держать как военнопленного до момента прибытия в главный порт, где судно должно разгружаться и где виновный должен быть предан в руки правосудия.
— И все это громадное путешествие ему придется совершить при таких ужасных условиях? — воскликнул Поль-Луи, которого это возмутило до глубины души.
— Без сомнения! — решительным тоном ответил командир со свойственной морякам беспечной жестокостью.
— Но ведь это ужасно! Это бесчеловечно!.. Человек, вся вина которого, быть может, состоит только в том, что он по глупости или по незнанию вздумал проехать бесплатно в один из ближайших портов, вдруг, без суда и расспроса, заковывается в кандалы и запирается в трюм на несколько месяцев! Согласитесь, что это постыдно для такой великодушной и гуманной нации, как французская!
— Ага, капитан! — воскликнула в свою очередь мистрис О'Моллой, — и вы, французы, умеете быть беспощадны и жестоки!
Но она была не права — капитан Мокарю был человеком с чрезвычайно добрым сердцем, в высшей степени справедливый и гуманный. Теперь его самого поразила чудовищность такого обращения с несчастным бродягой, и ему самому стало стыдно, что он слепо исполнил требование своего устава и при этом ни разу не подумал о необходимости смягчить до известной степени участь своего пленного.
На военных судах всякий пленный, при котором не стоит часовой, всегда заковывается в кандалы, это — общее правило, но дело в том, что провести в этих условиях день-другой или же несколько месяцев громадная разница — и это до сего момента и не приходило в голову командира, привыкшего поминутно применять это столь обычное наказание.
— Знаете, что я думаю сделать, — сказал он, обращаясь к Полю-Луи, немного подумав, — я созову сегодня же судебный совет и допрошу этого несчастного, а вас назначаю его официальным защитником.
— Меня? помилуйте, капитан! — воскликнул Поль— Луи, — я никогда в своей жизни не защищал никаких дел и даже не изучал ни права, ни законов; я положительно не считаю возможным принять на себя такую ответственную роль!
— Здесь нет никакой надобности знать право, важна тут только справедливость. Человек этот виновен в том, что тайно прокрался на судно, но возможно, что в его пользу существуют какие-нибудь оправдательные причины, которые вы и постараетесь изложить нам; вот и вся ваша роль. Неужели вы предпочли бы, чтобы я поручил эту обязанность первому попавшемуся, как это принято?
— Соглашайтесь, соглашайтесь, кузен! — сказала Флорри. — Если капитан согласится допустить нас в качестве слушателей, то мы будем особенно рады услышать вашу речь!
— Присутствие публики отнюдь не противозаконно, а потому я не вижу основания, почему бы вы не могли присутствовать при разборе дела!
— Так, значит, вы согласны, кузен?
— Я не считаю себя вправе отказываться! — ответил Поль-Луи.
— Вот и прекрасно!
Флорри принялась от радости бить в ладоши, госпожа О'Моллой, по-видимому, была весьма довольна предстоящим развлечением — от скуки все пассажиры судна были бы рады учинить суд не только над человеком, но даже и над крысой, провинившейся в краже сухаря.
Поль-Луи получил разрешение видеться и совещаться со своим клиентом, а командир сделал необходимые распоряжения, чтобы к двум часам пополудни кают-компания была обращена в залу суда.
В глубине каюты был поставлен стол, накрытый зеленым сукном, и вокруг него кресла с высокими спинками для суда, затем место для прокурора и для защитника, скамья для подсудимого и несколько рядов стульев для избранной привилегированной публики, а позади пустое пространство для остальных присутствующих.
Ровно в три часа явились мистрис О'Моллой и Флорри; вслед за ними пришли господин Глоаген, полковник Хюгон, майор и большая часть офицеров. Позади стульев толпились боцмана, старшие в роте, унтер-офицеры и изрядное число матросов, кроме того, все окна и двери оставались открытыми. Суд состоял из командира, в качестве председателя, трех офицеров судна и парусного мастера.
Вошел подсудимый, худой, черный, истощенный, полунагой человек, едва прикрытый жалкими лохмотьями. Был ли то негр, или мулат, или простой кули, смазанный с головы до ног известной мазью из сала и угольной пыли, трудно решить. Несомненно было лишь то, что он был отвратительно грязен, густые, спутанные черные волосы, спускаясь на лоб, скрывали почти всю верхнюю половину его лица и глаза, подбородок, обросший всклокоченной черной бородой, был безобразен на вид. Сложения он был сильного и мускулистого, но худ до того, что от него оставались только кожа да кости. С низко опущенной головой, потухшим взглядом и отвислыми губами, он грузно опустился на скамейку и, опустив руки на расставленные врозь колени, оставался неподвижно в этой позе, по-видимому, совершенно безучастный к тому, что вокруг него происходит.
— Обвиняемый, предлагаю вам встать… Ваше имя или прозвище?
Несчастный оставался неподвижен; двое солдат, стоявших позади него, подняли его под руки и поставили на ноги.
— Знаете вы кохинхинский язык? — спросил один из членов суда на чистейшем аннамитском наречии.
Обвиняемый продолжал молчать.
— Кажется, он знает всего несколько французских слов, — заявил Поль-Луи, — если не ошибаюсь, зовут его То-Хо, и был он носильщиком угля на пристанях Сайгона.
Председатель дал слово прокурору, который заявил, что требует только точного применения к этому неизвестному подсудимому мер, указанных в морском военном регламенте, в котором говорится, что всякий уличенный в том, что тайно прокрался на казенное судно, должен содержаться на положении военнопленного в продолжение всего плавания вплоть до момента возвращения судна в Сайгон, где он и должен быть предан местному суду, который один только может выяснить вопрос о его личности и его прошлом. Затем лейтенант сел, и председатель передал слово защитнику.
Поль-Луи, не входя в излишние подробности, заявил, что суд видит перед собой несчастного, полуодичавшего отверженного человека, полуидиота, который, по-видимому, сам не знает, как он попал сюда. Вероятно, заведенный, а, быть может, даже умышленно оставленный здесь другими кули, работавшими при погрузке угля, не заслуживает ли он скорее сожаления, чем наказания, и справедливо ли делать его ответственным за проступок, коего он является только жертвой.
Как бы там ни было, но вправе ли люди, являющиеся представителями культурной и гуманной нации, не имея полных и несомненных доказательств в умышленной и сознательной виновности обвиняемого, обречь его на столь продолжительную предварительную пытку, как переезд Тихого и Атлантического океанов закованным в кандалы, без света и воздуха, на дне трюма?
— Уже теперь несчастный, даже если он действительно виновен в чем-нибудь, претерпел достаточно наказания, а потому, — докончил Поль-Луи, — я почти уверен, что суд решит временно возвратить ему свободу и позволит ему жить, подобно всем остальным людям на судне, с правом пользоваться и светом, и воздухом, и в случае надобности позволить ему даже приносить посильную пользу, помогая рабочим носить уголь из трюма в топку…
На этом молодой инженер закончил свою речь защитника, и суд удалился для совещания в соседнюю каюту. По прошествии нескольких минут председатель суда объявил, что, за исключением только одного голоса, голоса парусного мастера, суд единогласно решил вынести приговор, предложенный защитником в его заключительной речи.
Спустя дня три после вышеописанного события Флорри осведомилась у Поля-Луи о том, что поделывает теперь его клиент, и узнала, что он теперь работает наравне с другими чернорабочими судна, доставляя из трюма в топку уголь.
— Вот, право, господа! — воскликнул вдруг Чандос, — мне сейчас пришло на ум, что мы до сих пор еще не были в машинном помещении. Капитан, разрешите нам спуститься к машинам.
— Я решительно не имею ничего против, и если дамы этого желают, то я готов служить им в качестве чичероне.
Предложение командира было встречено, конечно, с величайшей радостью, и вскоре все маленькое общество, с капитаном Мокарю во главе, благополучно спустилось по легкой чугунной витой лесенке в машинное помещение. Механик, высокий худощавый блондин, с энергичным и серьезным лицом, молчаливый и сосредоточенный, с постоянным сознанием лежащей на нем страшной ответственности, носил на лице своем отпечаток какой-то озабоченности и сознания всей важности его обязанностей. Он встретил дам безмолвным, но почтительным поклоном, и затем предложил объяснить им все, что они пожелают узнать.
— Наша машина в девятьсот лошадиных сил, вот клапаны, вот поршни… а это привод.
— Надеюсь, что эти стальные шесты достаточно прочны для того, чтобы нам не угрожало ни малейшей опасности? — полусерьезно, полушутя осведомилась мистрис О'Моллой.
— Да, конечно, но между тем все же случается, что они лопаются, и тогда положение парового судна становится действительно довольно критическим, но нам этого нечего опасаться, потому что «Юнона» прекраснейшее парусное судно и не особенно нуждается в машине.
Из машинного помещения посетители перешли в отделение топки, сияющее своими полированными стальными приборами, медными кранами, манометрами и т. д. Здесь была страшная жара, которую даже два громадных вентилятора не в силах были хоть сколько-нибудь умерить, а между тем истопники, по-видимому, не только не задыхались, но даже прямо чувствовали себя превосходно, как в своей родной стихии.
В тот момент, когда осматривающие выходили на огороженную решеткой платформочку топки, им попались навстречу двое чернорабочих несущих уголь; один из них был как раз То-Хо, только что принявший вахту-Все посмотрели на него с участливым любопытством, он асе, по-видимому, даже не заметил этого, грузно волоча за собой ноги и низко сгибаясь под своей ношей, более грязный и черный, чем когда-либо.
— И вы говорите, капитан, что если только не следить за давлением паров, то во всякое время может получиться взрыв, совершенно подобный пороховому?
— Именно так, но мы имеем в лице господина Губерта образцового старшего механика, на которого можно положиться, и потому нам нет надобности опасаться чего-либо подобного.
— Ах, господин командир! — скромно воскликнул старший механик, — конечно, что касается присмотра и наблюдения, то за это я могу ручаться, но бывает так много разных непредвиденных случайностей, способных повлечь за собой взрыв котлов, что никогда нельзя быть вполне уверенным в совершенной безопасности в этом отношении.
— Но, в таком случае, следовало бы изобрести какое-нибудь средство для предотвращения этих случайностей! — сказала мистрис О'Моллой.
— Да, если бы эти случайности были всегда одни и те же, но, к сожалению, взрывы бывают вследствие множества самых разнообразных причин, — пояснил Поль-Луи. — Взрывы котлов случаются и вследствие внезапного образования трещин или расселин в стенках генератора; вследствие возгорания и воспламенения газов, скапливающихся в пламени; вследствие слабой способности сопротивления стенок котлов, изготовленных из худшего материала; вследствие пороков или недостатков в самом металле или в спайках и заклепках; вследствие присутствия пирита в угле… не говоря уже о взрывах, вызванных просто засорением трубы, когда в нее попадет какое-нибудь постороннее тело вроде паруса или даже марселя или реи — как это бывало не раз.
— Брр! как страшно! уйдем скорее отсюда, Флорри, а то мне кажется, что все эти котлы и горшки, того и гляди, взорвут нас.
— Полноте! — засмеялся с беззаботным добродушием капитан Мокарю, — на господина Губерта можно положиться, он все сумеет предвидеть и предупредить — это человек знающий и чрезвычайно добросовестный в своем деле.
А новый чернорабочий, неизвестный никому угольщик, стоя у перил с лопаткой в руке, внимательно прислушивался к этому техническому разговору, как будто он мог иметь для него особый интерес.
ГЛАВА XI. Взрыв котлов
Только майор выводил капитана Мокарю из терпения своими вечными жалобами на боль в печени, своей рабской покорностью жене и своей вечно неутолимой жаждой. Поль-Луи поглощал одно за другим технические сочинения по кораблестроению, получаемые им из библиотеки капитана, Чандос свел дружбу с половиной экипажа и под специальным руководством Кедика изучал в мельчайших подробностях обязанности марсового и рулевого матроса и был бы, вероятно, особенно счастлив, если бы и ему позволили нести эту службу наравне с его юным наставником, но французский военный морской устав строго воспрещал это. Дамы читали кое-какие романы или беседовали с командиром, полковником Хьюгоном и другими офицерами. Иногда по вечерам господин Рэти заставлял своих музыкантов играть на палубе кое-что из Мейербера или Россини — или снисходил до того, что соглашался сыграть из любезности к дамам несколько полек и вальсов, чтобы доставить им возможность потанцевать.
Что же касается господина Глоагена, то он всецело погрузился в изучение золотой пластинки, завещанной ему полковником Робинзоном. Надпись в середине была действительно халдейским рассказом о потопе или другом подобном стихийном бедствии начала эпохи, во всем безусловно тождественным с рассказом на каменных плитах, найденных в Ниневии и хранящихся в настоящее время в Британском музее. Не только халдейское происхождение этого своеобразного документа было теперь вне сомнения, но астрономические фигуры, изображенные вокруг надписи, были неопровержимо одни и те же, как и фигуры друидского зодиака. Здесь ясно можно было различить «Кабана», «Орла», «Медведя», и шары, окруженные концентрическими кругами, и «треугольник», и «зигзаг».
Увлечение господина Глоагена по случаю сделанных им открытий было так заразительно, что все невольно разделяли его, и даже Поль-Луи перестал отрицать значение археологии. Только один Кхаеджи по-прежнему с недоверием и недоброжелательством поглядывал на эту золотую пластинку, так что господин Глоаген, несмотря на полное доверие, какое он питал к этому преданному и самоотверженному слуге, из предосторожности никогда не разлучался с драгоценной пластинкой даже и ночью.
Впрочем, теперь уже даже тревожная подозрительность Кхаеджи успела до известной степени успокоиться: уже два месяца прошло с тех пор, как наши путешественники покинули Сайгон и Индию; тысячи миль отделяли их теперь от тех мест, и сами они находились на государственном военном судне, окруженные друзьями, так что опасность начинала теперь казаться почти призрачной.
Однажды Чандос, придя к завтраку и садясь за стол, сообщил, что он только что пришел с носовой части судна, вообще очень редко посещаемой пассажирами кормовой части, и там видел несчастного, вполне достойного всякого сожаления человека.
Это был не то негр, не то метис, по-видимому, полуидиот, содержавшийся в тюрьме в кандалах от самого дня выхода «Юноны» с Сайгонского рейда. Через каждые два-три дня его выводили на палубу на какой-нибудь час времени, чтобы дать ему подышать свежим воздухом. Бедняга был до того худ, что на нем были только кожа да кости. Лежать целыми днями на голом полу, с ногами, закованными в кандалы, это далеко не легко… И за какое преступление терпел он эту пытку? Что он такое сделал?
— Это никому неизвестный человек, забравшийся на судно без ведома и разрешения кого бы то ни было, и, согласно уставу, действующему на военных судах, его следовало держать как военнопленного до момента прибытия в главный порт, где судно должно разгружаться и где виновный должен быть предан в руки правосудия.
— И все это громадное путешествие ему придется совершить при таких ужасных условиях? — воскликнул Поль-Луи, которого это возмутило до глубины души.
— Без сомнения! — решительным тоном ответил командир со свойственной морякам беспечной жестокостью.
— Но ведь это ужасно! Это бесчеловечно!.. Человек, вся вина которого, быть может, состоит только в том, что он по глупости или по незнанию вздумал проехать бесплатно в один из ближайших портов, вдруг, без суда и расспроса, заковывается в кандалы и запирается в трюм на несколько месяцев! Согласитесь, что это постыдно для такой великодушной и гуманной нации, как французская!
— Ага, капитан! — воскликнула в свою очередь мистрис О'Моллой, — и вы, французы, умеете быть беспощадны и жестоки!
Но она была не права — капитан Мокарю был человеком с чрезвычайно добрым сердцем, в высшей степени справедливый и гуманный. Теперь его самого поразила чудовищность такого обращения с несчастным бродягой, и ему самому стало стыдно, что он слепо исполнил требование своего устава и при этом ни разу не подумал о необходимости смягчить до известной степени участь своего пленного.
На военных судах всякий пленный, при котором не стоит часовой, всегда заковывается в кандалы, это — общее правило, но дело в том, что провести в этих условиях день-другой или же несколько месяцев громадная разница — и это до сего момента и не приходило в голову командира, привыкшего поминутно применять это столь обычное наказание.
— Знаете, что я думаю сделать, — сказал он, обращаясь к Полю-Луи, немного подумав, — я созову сегодня же судебный совет и допрошу этого несчастного, а вас назначаю его официальным защитником.
— Меня? помилуйте, капитан! — воскликнул Поль— Луи, — я никогда в своей жизни не защищал никаких дел и даже не изучал ни права, ни законов; я положительно не считаю возможным принять на себя такую ответственную роль!
— Здесь нет никакой надобности знать право, важна тут только справедливость. Человек этот виновен в том, что тайно прокрался на судно, но возможно, что в его пользу существуют какие-нибудь оправдательные причины, которые вы и постараетесь изложить нам; вот и вся ваша роль. Неужели вы предпочли бы, чтобы я поручил эту обязанность первому попавшемуся, как это принято?
— Соглашайтесь, соглашайтесь, кузен! — сказала Флорри. — Если капитан согласится допустить нас в качестве слушателей, то мы будем особенно рады услышать вашу речь!
— Присутствие публики отнюдь не противозаконно, а потому я не вижу основания, почему бы вы не могли присутствовать при разборе дела!
— Так, значит, вы согласны, кузен?
— Я не считаю себя вправе отказываться! — ответил Поль-Луи.
— Вот и прекрасно!
Флорри принялась от радости бить в ладоши, госпожа О'Моллой, по-видимому, была весьма довольна предстоящим развлечением — от скуки все пассажиры судна были бы рады учинить суд не только над человеком, но даже и над крысой, провинившейся в краже сухаря.
Поль-Луи получил разрешение видеться и совещаться со своим клиентом, а командир сделал необходимые распоряжения, чтобы к двум часам пополудни кают-компания была обращена в залу суда.
Ровно в три часа явились мистрис О'Моллой и Флорри; вслед за ними пришли господин Глоаген, полковник Хюгон, майор и большая часть офицеров. Позади стульев толпились боцмана, старшие в роте, унтер-офицеры и изрядное число матросов, кроме того, все окна и двери оставались открытыми. Суд состоял из командира, в качестве председателя, трех офицеров судна и парусного мастера.
Вошел подсудимый, худой, черный, истощенный, полунагой человек, едва прикрытый жалкими лохмотьями. Был ли то негр, или мулат, или простой кули, смазанный с головы до ног известной мазью из сала и угольной пыли, трудно решить. Несомненно было лишь то, что он был отвратительно грязен, густые, спутанные черные волосы, спускаясь на лоб, скрывали почти всю верхнюю половину его лица и глаза, подбородок, обросший всклокоченной черной бородой, был безобразен на вид. Сложения он был сильного и мускулистого, но худ до того, что от него оставались только кожа да кости. С низко опущенной головой, потухшим взглядом и отвислыми губами, он грузно опустился на скамейку и, опустив руки на расставленные врозь колени, оставался неподвижно в этой позе, по-видимому, совершенно безучастный к тому, что вокруг него происходит.
— Обвиняемый, предлагаю вам встать… Ваше имя или прозвище?
Несчастный оставался неподвижен; двое солдат, стоявших позади него, подняли его под руки и поставили на ноги.
— Знаете вы кохинхинский язык? — спросил один из членов суда на чистейшем аннамитском наречии.
Обвиняемый продолжал молчать.
— Кажется, он знает всего несколько французских слов, — заявил Поль-Луи, — если не ошибаюсь, зовут его То-Хо, и был он носильщиком угля на пристанях Сайгона.
Председатель дал слово прокурору, который заявил, что требует только точного применения к этому неизвестному подсудимому мер, указанных в морском военном регламенте, в котором говорится, что всякий уличенный в том, что тайно прокрался на казенное судно, должен содержаться на положении военнопленного в продолжение всего плавания вплоть до момента возвращения судна в Сайгон, где он и должен быть предан местному суду, который один только может выяснить вопрос о его личности и его прошлом. Затем лейтенант сел, и председатель передал слово защитнику.
Поль-Луи, не входя в излишние подробности, заявил, что суд видит перед собой несчастного, полуодичавшего отверженного человека, полуидиота, который, по-видимому, сам не знает, как он попал сюда. Вероятно, заведенный, а, быть может, даже умышленно оставленный здесь другими кули, работавшими при погрузке угля, не заслуживает ли он скорее сожаления, чем наказания, и справедливо ли делать его ответственным за проступок, коего он является только жертвой.
Как бы там ни было, но вправе ли люди, являющиеся представителями культурной и гуманной нации, не имея полных и несомненных доказательств в умышленной и сознательной виновности обвиняемого, обречь его на столь продолжительную предварительную пытку, как переезд Тихого и Атлантического океанов закованным в кандалы, без света и воздуха, на дне трюма?
— Уже теперь несчастный, даже если он действительно виновен в чем-нибудь, претерпел достаточно наказания, а потому, — докончил Поль-Луи, — я почти уверен, что суд решит временно возвратить ему свободу и позволит ему жить, подобно всем остальным людям на судне, с правом пользоваться и светом, и воздухом, и в случае надобности позволить ему даже приносить посильную пользу, помогая рабочим носить уголь из трюма в топку…
На этом молодой инженер закончил свою речь защитника, и суд удалился для совещания в соседнюю каюту. По прошествии нескольких минут председатель суда объявил, что, за исключением только одного голоса, голоса парусного мастера, суд единогласно решил вынести приговор, предложенный защитником в его заключительной речи.
Спустя дня три после вышеописанного события Флорри осведомилась у Поля-Луи о том, что поделывает теперь его клиент, и узнала, что он теперь работает наравне с другими чернорабочими судна, доставляя из трюма в топку уголь.
— Вот, право, господа! — воскликнул вдруг Чандос, — мне сейчас пришло на ум, что мы до сих пор еще не были в машинном помещении. Капитан, разрешите нам спуститься к машинам.
— Я решительно не имею ничего против, и если дамы этого желают, то я готов служить им в качестве чичероне.
Предложение командира было встречено, конечно, с величайшей радостью, и вскоре все маленькое общество, с капитаном Мокарю во главе, благополучно спустилось по легкой чугунной витой лесенке в машинное помещение. Механик, высокий худощавый блондин, с энергичным и серьезным лицом, молчаливый и сосредоточенный, с постоянным сознанием лежащей на нем страшной ответственности, носил на лице своем отпечаток какой-то озабоченности и сознания всей важности его обязанностей. Он встретил дам безмолвным, но почтительным поклоном, и затем предложил объяснить им все, что они пожелают узнать.
— Наша машина в девятьсот лошадиных сил, вот клапаны, вот поршни… а это привод.
— Надеюсь, что эти стальные шесты достаточно прочны для того, чтобы нам не угрожало ни малейшей опасности? — полусерьезно, полушутя осведомилась мистрис О'Моллой.
— Да, конечно, но между тем все же случается, что они лопаются, и тогда положение парового судна становится действительно довольно критическим, но нам этого нечего опасаться, потому что «Юнона» прекраснейшее парусное судно и не особенно нуждается в машине.
Из машинного помещения посетители перешли в отделение топки, сияющее своими полированными стальными приборами, медными кранами, манометрами и т. д. Здесь была страшная жара, которую даже два громадных вентилятора не в силах были хоть сколько-нибудь умерить, а между тем истопники, по-видимому, не только не задыхались, но даже прямо чувствовали себя превосходно, как в своей родной стихии.
В тот момент, когда осматривающие выходили на огороженную решеткой платформочку топки, им попались навстречу двое чернорабочих несущих уголь; один из них был как раз То-Хо, только что принявший вахту-Все посмотрели на него с участливым любопытством, он асе, по-видимому, даже не заметил этого, грузно волоча за собой ноги и низко сгибаясь под своей ношей, более грязный и черный, чем когда-либо.
— И вы говорите, капитан, что если только не следить за давлением паров, то во всякое время может получиться взрыв, совершенно подобный пороховому?
— Именно так, но мы имеем в лице господина Губерта образцового старшего механика, на которого можно положиться, и потому нам нет надобности опасаться чего-либо подобного.
— Ах, господин командир! — скромно воскликнул старший механик, — конечно, что касается присмотра и наблюдения, то за это я могу ручаться, но бывает так много разных непредвиденных случайностей, способных повлечь за собой взрыв котлов, что никогда нельзя быть вполне уверенным в совершенной безопасности в этом отношении.
— Но, в таком случае, следовало бы изобрести какое-нибудь средство для предотвращения этих случайностей! — сказала мистрис О'Моллой.
— Да, если бы эти случайности были всегда одни и те же, но, к сожалению, взрывы бывают вследствие множества самых разнообразных причин, — пояснил Поль-Луи. — Взрывы котлов случаются и вследствие внезапного образования трещин или расселин в стенках генератора; вследствие возгорания и воспламенения газов, скапливающихся в пламени; вследствие слабой способности сопротивления стенок котлов, изготовленных из худшего материала; вследствие пороков или недостатков в самом металле или в спайках и заклепках; вследствие присутствия пирита в угле… не говоря уже о взрывах, вызванных просто засорением трубы, когда в нее попадет какое-нибудь постороннее тело вроде паруса или даже марселя или реи — как это бывало не раз.
— Брр! как страшно! уйдем скорее отсюда, Флорри, а то мне кажется, что все эти котлы и горшки, того и гляди, взорвут нас.
— Полноте! — засмеялся с беззаботным добродушием капитан Мокарю, — на господина Губерта можно положиться, он все сумеет предвидеть и предупредить — это человек знающий и чрезвычайно добросовестный в своем деле.
А новый чернорабочий, неизвестный никому угольщик, стоя у перил с лопаткой в руке, внимательно прислушивался к этому техническому разговору, как будто он мог иметь для него особый интерес.
ГЛАВА XI. Взрыв котлов
Два дня спустя, ровно в полдень, все кормовые пассажиры и офицеры судна собрались на юте; это был момент пеленгования (определение местоположения судна на море по солнцу), когда все выходили на палубу, даже майор О'Моллой выходил на мгновение из своей обычной апатии и отправлялся списывать пеленги и отмечать их на большой морской карте.
Офицеры с секстантами и часами в руках выжидали момента, когда солнце станет в зените (над головами).
Жара была томительная, и притом полнейший штиль. Ни малейшего ветерка, ни ряби на поверхности океана. «Юнона» шла под парами, оставляя за собой длинный хвост черного дыма, тянувшийся совершенно параллельно белой пенистой полосе следа, оставляемого ею за собой на поверхности воды.
Наступила минута всеобщей мертвой тишины; офицеры делали свои наблюдения, каждый особо, а пять минут спустя пеленг был объявлен, и майор О'Моллой в точности нанес положение судна на свою карту:
19° 51' 13″ южной широты, 121° 43' 17″ восточной долготы.
— Какая томительная жара, и не малейшего движения воздуха! — заметила Флорри, полулежа в легком бамбуковом кресле на палубе и лениво обмахиваясь веером.
— Да, жарко и, вероятно, это будет продолжаться еще несколько дней, — сказал капитан Мокарю, — так как мы теперь вошли в полосу, находящуюся вне обычного пути ветров. Это своего рода оазисы, атмосферические острова, вокруг которых движется воздух, не проникая в них. Для парусных судов это крайне опасные места, а потому они совершенно не посещаются моряками. Мори называет их «пустынные места». Я готов поручиться, что здесь не проходит пяти судов в течение целого года. Но для нас это, конечно, не опасно, — потому что с помощью нашего винта мы вскоре оставим их.
— Где же Чандос? — вдруг спросила мистрис О'Моллой, которой хорошо была известна его страсть ко всякого рода географическим подробностям, — я уже более часа не вижу его.
— Он здесь, вон в этой шлюпке, сидит и читает какой-то разрозненный том «Робинзона Крузо», найденный им в судовой библиотеке, — сказала Флорри.
И действительно, в этот самый момент почти на одном уровне с ними показалась над бортом подвешенной на талях шлюпки голова Чандоса.
Приподняв прикрывавший ее брезент, он устраивался на дне шлюпки, как в отдельной каютке, где ему было удобно, спокойно и даже сравнительно прохладно.
— Командир, — обратился он к капитану Мокарю, — случалось вам посещать остров Робинзона?
— Остров Робинзона? Если не ошибаюсь, это Хуан-Фернандец, неподалеку отсюда… в настоящее время он служит местом ссылки для преступников Перу… Я заходил туда однажды за углем, и если мы теперь израсходуем больше, чем я рассчитывал, то весьма возможно, что мы и в этот раз зайдем на Хуан-Фернандец.
— Я говорю о настоящем острове Робинзона, а Хуан-Фернандец — это остров Александра Селькирка, какого-то шотландского матроса…
— Другого острова Робинзона я не встречал на своем пути, — продолжал, улыбаясь, командир, — можете вы указать мне его точное положение?
— Вот в этом-то и затруднение! — воскликнул Чандос. — Из описаний Даниеля Дефо видно, что остров этот находится близ устья Ориноко и что это один из Карибских островов. Но, в сущности, это едва ли верно, так как ни один из них не подходит под описание. Кроме того, это было бы известно, так как пребывание Робинзона — немаловажное событие и…
Не успел Чандос докончить своей фразы, как глухой шум, подобный раскату грома или подземному гулу, предшествующему землетрясению, разнесся по всему фрегату. Щепки, осколки металла и целый столб черного густого дыма, паров и пепла вдруг разом вырвался из средней части судна и бешено устремился кверху, обрушиваясь затем обратно на палубу целым дождем осколков и обломков. Страшный удар, точно пушечный выстрел, раздался вслед за этим, сливаясь с криками ужаса и отчаяния. Затем по всем частям «Юноны» прошло какое-то странное содрогание и все ее деревянные части как будто жалобно застонали и заскрипели. Вдруг винт паровой машины бешено закрутился и разом стал. Наступила страшная мертвенная тишина, все оставалось совершенно неподвижно, как бы застыв навек.
Изуродованная, измятая и скрученная местами неправильной спиралью труба «Юноны» испускала еще медленно подымавшиеся к небу клубы паров и дыма.
— Взрыв котлов, — сказал командир совершенно спокойным тоном, точно отмечая самое обыденное явление. — Но не тревожьтесь, мадам, я надеюсь, что ничего особенно опасного нет… Прикажите охранять доступ в машинное отделение, — обратился он к вахтенному офицеру, — никого туда не пускать, я сейчас спущусь туда сам…
В несколько секунд цепь часовых выстроилась против среднего люка, ведущего в машину, преграждая доступ любопытным. Командир уже успел скрыться в дымящейся черной глубине люка. Когда четверть часа спустя он снова появился наверху, лицо его было серьезно и озабоченно, но движения совершенно спокойны и голос тверд.
— Старший механик ранен, не опасно, впрочем, — сказал он, обращаясь к вахтенному офицеру, — одному из истопников снесло голову, винтовая осьпереломилась… Я жду подробного доклада второго механика, который теперь осматривает повреждения. Будьте любезны послать его ко мне немедленно…
Офицер поклонился, выражая этим готовность исполнить приказание командира, между тем как последний направился к кормовой части, где его с лихорадочным нетерпением ожидали его гости и другие пассажиры.
— Не беспокойтесь, господа, опасности нет! — сказал он просто, самым спокойным и уверенным тоном, окидывая присутствующих ясным взглядом, и, повернувшись, направился в кают-компанию, откуда прошел в свою комнату, затворив за собой дверь.
Этих немногих слов его было вполне достаточно, чтобы обнадежить и успокоить всех.
Оставшись один, он достал из стола и собрал кое-какие бумаги, две-три морские карты, подзорную трубу, секстант, морские часы, ручной компас и сложил все это в старенький ручной чемодан, куда сунул еще немного белья. Затем, взяв из стола револьвер, внимательно осмотрел его, зарядил снова и захватил патроны, которые и опустил вместе с револьвером в карман своего сюртука.
Покончив с этими приготовлениями, он сел перед своим бюро и ждал.
Кто-то тихонько стукнул в дверь его каюты.
— Войдите! — сказал он.
Вошел Бундесшутц, второй механик, родом эльзасец, с кротким, приятным лицом, голубыми глазами и светлыми белокурыми волосами.
— Ну, что? — спросил командир, причем ни один мускул его лица не дрогнул.
— Винтовая ось переломилась у самого винта, и воде открыт доступ в судно… В трюме уже в настоящий момент до трех четвертей аршина воды.
— В течение всего каких-нибудь двадцати минут уже на три четвери воды в трюме?.. Насосами тут ничего сделать нельзя… Прикажите вахтенному офицеру вызвать людей наверх, а главное, никому ни полслова о положении дел — прошу вас!
Механик вышел. Капитан Мокарю взглянул на часы; было тридцать пять минут первого. Он взял карандаш и наскоро сделал какие-то вычисления, затем, придвинув к себе лист бумаги, написал на ней крупным характерным почерком:
«Приказ Командира.
Ровно в час пополудни все шлюпки должны быть готовы и спущены на воду. В каждой должно быть по три ящика сухарей, по одному бочонку вина, по два бочонка воды и по сто килограммов сушеного мяса. Кроме того, при каждой шлюпке должны иметься наготове парус, небольшая мачта, секстант, морские часы, два сигнальных фонаря, походная аптечка и т. д.
Ровно в час все пассажиры, военные и штатские, станут садиться на шлюпки; в час тридцать пять минут все должно быть кончено. Каждый должен будет занять место, указанное ему его ближайшим начальником; каждый должен будет захватить с собой в узелке смену платья и белья и ничего более: ни чемоданов, ни одеял, ни каких бы то ни было багажей или поклажи. Военные и моряки оставят свои ранцы и сумы, но захватят свое оружие и заряды. Каждая шлюпка будет находиться под командой одного из судовых офицеров.
Всякая попытка возбуждения беспорядков или нарушения требований субординации будет строго наказана.
Да здравствует Республика!
Подпись: Капитан Мокарю».
Управившись с этим, командир вышел из своей каюты, вручил вахтенному офицеру только что написанную им бумагу, приказав прочитать ее во всех ротах, и затем вернулся на корму, где его ожидали гости, страшно встревоженные сознанием, что на фрегате происходит нечто необычайное.
— Сударыни, — сказал командир, обращаясь к мисс Флорри и мистрис О'Моллой, — я должен вам сказать, что имею сообщить весьма важную новость; позвольте мне надеяться, что вы встретите это известие с надлежащим спокойствием и мужеством, которые одни только и могут помочь в затруднительные минуты… Впрочем, спешу вас уверить, что никакой немедленной опасности нам еще не грозит. У нас показалась вода в трюме, и насосы не в состоянии выкачать ее, следовательно, всем нам необходимо покинуть судно, так как по прошествии нескольких часов оно неминуемо должно будет затонуть… Благодарение Богу, у нас больше шлюпок, чем нужно для того, чтобы все находящиеся на «Юноне» могли разместиться в них, а также и времени у нас вполне достаточно для всех необходимых приготовлений. Море, как видите, совершенно спокойно, и мы можем рассчитывать встретить какое-нибудь судно или же, в крайнем случае, можем добраться до ближайшего берега. Итак, повторяю вам еще раз, наша опасность не столь еще велика, чтобы дозволить вам отчаиваться! Не забывайте только одного, что все наше благополучие будет зависеть от вашего мужества и строжайшей дисциплины!
Офицеры с секстантами и часами в руках выжидали момента, когда солнце станет в зените (над головами).
Жара была томительная, и притом полнейший штиль. Ни малейшего ветерка, ни ряби на поверхности океана. «Юнона» шла под парами, оставляя за собой длинный хвост черного дыма, тянувшийся совершенно параллельно белой пенистой полосе следа, оставляемого ею за собой на поверхности воды.
Наступила минута всеобщей мертвой тишины; офицеры делали свои наблюдения, каждый особо, а пять минут спустя пеленг был объявлен, и майор О'Моллой в точности нанес положение судна на свою карту:
19° 51' 13″ южной широты, 121° 43' 17″ восточной долготы.
— Какая томительная жара, и не малейшего движения воздуха! — заметила Флорри, полулежа в легком бамбуковом кресле на палубе и лениво обмахиваясь веером.
— Да, жарко и, вероятно, это будет продолжаться еще несколько дней, — сказал капитан Мокарю, — так как мы теперь вошли в полосу, находящуюся вне обычного пути ветров. Это своего рода оазисы, атмосферические острова, вокруг которых движется воздух, не проникая в них. Для парусных судов это крайне опасные места, а потому они совершенно не посещаются моряками. Мори называет их «пустынные места». Я готов поручиться, что здесь не проходит пяти судов в течение целого года. Но для нас это, конечно, не опасно, — потому что с помощью нашего винта мы вскоре оставим их.
— Где же Чандос? — вдруг спросила мистрис О'Моллой, которой хорошо была известна его страсть ко всякого рода географическим подробностям, — я уже более часа не вижу его.
— Он здесь, вон в этой шлюпке, сидит и читает какой-то разрозненный том «Робинзона Крузо», найденный им в судовой библиотеке, — сказала Флорри.
И действительно, в этот самый момент почти на одном уровне с ними показалась над бортом подвешенной на талях шлюпки голова Чандоса.
Приподняв прикрывавший ее брезент, он устраивался на дне шлюпки, как в отдельной каютке, где ему было удобно, спокойно и даже сравнительно прохладно.
— Командир, — обратился он к капитану Мокарю, — случалось вам посещать остров Робинзона?
— Остров Робинзона? Если не ошибаюсь, это Хуан-Фернандец, неподалеку отсюда… в настоящее время он служит местом ссылки для преступников Перу… Я заходил туда однажды за углем, и если мы теперь израсходуем больше, чем я рассчитывал, то весьма возможно, что мы и в этот раз зайдем на Хуан-Фернандец.
— Я говорю о настоящем острове Робинзона, а Хуан-Фернандец — это остров Александра Селькирка, какого-то шотландского матроса…
— Другого острова Робинзона я не встречал на своем пути, — продолжал, улыбаясь, командир, — можете вы указать мне его точное положение?
— Вот в этом-то и затруднение! — воскликнул Чандос. — Из описаний Даниеля Дефо видно, что остров этот находится близ устья Ориноко и что это один из Карибских островов. Но, в сущности, это едва ли верно, так как ни один из них не подходит под описание. Кроме того, это было бы известно, так как пребывание Робинзона — немаловажное событие и…
Не успел Чандос докончить своей фразы, как глухой шум, подобный раскату грома или подземному гулу, предшествующему землетрясению, разнесся по всему фрегату. Щепки, осколки металла и целый столб черного густого дыма, паров и пепла вдруг разом вырвался из средней части судна и бешено устремился кверху, обрушиваясь затем обратно на палубу целым дождем осколков и обломков. Страшный удар, точно пушечный выстрел, раздался вслед за этим, сливаясь с криками ужаса и отчаяния. Затем по всем частям «Юноны» прошло какое-то странное содрогание и все ее деревянные части как будто жалобно застонали и заскрипели. Вдруг винт паровой машины бешено закрутился и разом стал. Наступила страшная мертвенная тишина, все оставалось совершенно неподвижно, как бы застыв навек.
Изуродованная, измятая и скрученная местами неправильной спиралью труба «Юноны» испускала еще медленно подымавшиеся к небу клубы паров и дыма.
— Взрыв котлов, — сказал командир совершенно спокойным тоном, точно отмечая самое обыденное явление. — Но не тревожьтесь, мадам, я надеюсь, что ничего особенно опасного нет… Прикажите охранять доступ в машинное отделение, — обратился он к вахтенному офицеру, — никого туда не пускать, я сейчас спущусь туда сам…
В несколько секунд цепь часовых выстроилась против среднего люка, ведущего в машину, преграждая доступ любопытным. Командир уже успел скрыться в дымящейся черной глубине люка. Когда четверть часа спустя он снова появился наверху, лицо его было серьезно и озабоченно, но движения совершенно спокойны и голос тверд.
— Старший механик ранен, не опасно, впрочем, — сказал он, обращаясь к вахтенному офицеру, — одному из истопников снесло голову, винтовая осьпереломилась… Я жду подробного доклада второго механика, который теперь осматривает повреждения. Будьте любезны послать его ко мне немедленно…
Офицер поклонился, выражая этим готовность исполнить приказание командира, между тем как последний направился к кормовой части, где его с лихорадочным нетерпением ожидали его гости и другие пассажиры.
— Не беспокойтесь, господа, опасности нет! — сказал он просто, самым спокойным и уверенным тоном, окидывая присутствующих ясным взглядом, и, повернувшись, направился в кают-компанию, откуда прошел в свою комнату, затворив за собой дверь.
Этих немногих слов его было вполне достаточно, чтобы обнадежить и успокоить всех.
Оставшись один, он достал из стола и собрал кое-какие бумаги, две-три морские карты, подзорную трубу, секстант, морские часы, ручной компас и сложил все это в старенький ручной чемодан, куда сунул еще немного белья. Затем, взяв из стола револьвер, внимательно осмотрел его, зарядил снова и захватил патроны, которые и опустил вместе с револьвером в карман своего сюртука.
Покончив с этими приготовлениями, он сел перед своим бюро и ждал.
Кто-то тихонько стукнул в дверь его каюты.
— Войдите! — сказал он.
Вошел Бундесшутц, второй механик, родом эльзасец, с кротким, приятным лицом, голубыми глазами и светлыми белокурыми волосами.
— Ну, что? — спросил командир, причем ни один мускул его лица не дрогнул.
— Винтовая ось переломилась у самого винта, и воде открыт доступ в судно… В трюме уже в настоящий момент до трех четвертей аршина воды.
— В течение всего каких-нибудь двадцати минут уже на три четвери воды в трюме?.. Насосами тут ничего сделать нельзя… Прикажите вахтенному офицеру вызвать людей наверх, а главное, никому ни полслова о положении дел — прошу вас!
Механик вышел. Капитан Мокарю взглянул на часы; было тридцать пять минут первого. Он взял карандаш и наскоро сделал какие-то вычисления, затем, придвинув к себе лист бумаги, написал на ней крупным характерным почерком:
«Приказ Командира.
Ровно в час пополудни все шлюпки должны быть готовы и спущены на воду. В каждой должно быть по три ящика сухарей, по одному бочонку вина, по два бочонка воды и по сто килограммов сушеного мяса. Кроме того, при каждой шлюпке должны иметься наготове парус, небольшая мачта, секстант, морские часы, два сигнальных фонаря, походная аптечка и т. д.
Ровно в час все пассажиры, военные и штатские, станут садиться на шлюпки; в час тридцать пять минут все должно быть кончено. Каждый должен будет занять место, указанное ему его ближайшим начальником; каждый должен будет захватить с собой в узелке смену платья и белья и ничего более: ни чемоданов, ни одеял, ни каких бы то ни было багажей или поклажи. Военные и моряки оставят свои ранцы и сумы, но захватят свое оружие и заряды. Каждая шлюпка будет находиться под командой одного из судовых офицеров.
Всякая попытка возбуждения беспорядков или нарушения требований субординации будет строго наказана.
Да здравствует Республика!
Подпись: Капитан Мокарю».
Управившись с этим, командир вышел из своей каюты, вручил вахтенному офицеру только что написанную им бумагу, приказав прочитать ее во всех ротах, и затем вернулся на корму, где его ожидали гости, страшно встревоженные сознанием, что на фрегате происходит нечто необычайное.
— Сударыни, — сказал командир, обращаясь к мисс Флорри и мистрис О'Моллой, — я должен вам сказать, что имею сообщить весьма важную новость; позвольте мне надеяться, что вы встретите это известие с надлежащим спокойствием и мужеством, которые одни только и могут помочь в затруднительные минуты… Впрочем, спешу вас уверить, что никакой немедленной опасности нам еще не грозит. У нас показалась вода в трюме, и насосы не в состоянии выкачать ее, следовательно, всем нам необходимо покинуть судно, так как по прошествии нескольких часов оно неминуемо должно будет затонуть… Благодарение Богу, у нас больше шлюпок, чем нужно для того, чтобы все находящиеся на «Юноне» могли разместиться в них, а также и времени у нас вполне достаточно для всех необходимых приготовлений. Море, как видите, совершенно спокойно, и мы можем рассчитывать встретить какое-нибудь судно или же, в крайнем случае, можем добраться до ближайшего берега. Итак, повторяю вам еще раз, наша опасность не столь еще велика, чтобы дозволить вам отчаиваться! Не забывайте только одного, что все наше благополучие будет зависеть от вашего мужества и строжайшей дисциплины!