Страница:
33
Лучшие хиты Господа Бога
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
Мы с мамой были в доме одни. Телевизор работал, но почти без звука, так что я ничего не слышал. Показывали дрессированных собак. Сначала они выделывали всевозможные домашние фокусы – приносили газету, и тапочки, и всякое такое, но потом решили показать зубы и набросились на мужчину в специальном прорезиненном костюме. Мама листала свой ежедневник. Мы получали десятки приглашений на участие в самых разных теле– и радиопередачах, а ведь были еще газеты и журналы. Один журнал дошел до того, что предложил маме за деньги сниматься обнаженной. Она, разумеется, отказалась. Мне она об этом даже не рассказала – я узнал про их предложение, когда они позвонили во второй раз, за ответом. Маме приходилось выстраивать наше расписание и говорить, на какие передачи идти, а на какие нет. Я просил ее сказать, что я заболел. Это, конечно, была неправда, просто теперь телевидение, радио и газеты меня не сильно развлекали – я немножко устал. О моем брате уже столько наговорили, что он стал превращаться в незнакомца. Я подумал, что, если бы мы снова встретились, я чувствовал бы себя как брат рок-звезды. Как кто-то, кого он оставил позади и теперь почти уже не помнит. Что-то вроде брата Мадонны.
Мама занималась еще и тем, что аккуратно собирала газетные статьи и записывала на видео все наши телевыступления. Думаю, к этому времени она уже сошла с ума. Телефонный звонок прозвучал поверх приглушенного лая дрессированных собак. Мама не двинулась с места, поэтому подошел я.
– Извини, парень, но мне пришлось его убить.
Я повесил трубку. Мама закончила очередную запись в своем ежедневнике и подняла голову. Поинтересовалась, кто звонил.
– Это был мой друг, полицейский. Он сказал, что уже убил моего брата.
Собаки в телевизоре немного успокоились, но продолжали смотреть на человека в резиновом костюме с легким недоверием.
Мама занималась еще и тем, что аккуратно собирала газетные статьи и записывала на видео все наши телевыступления. Думаю, к этому времени она уже сошла с ума. Телефонный звонок прозвучал поверх приглушенного лая дрессированных собак. Мама не двинулась с места, поэтому подошел я.
– Извини, парень, но мне пришлось его убить.
Я повесил трубку. Мама закончила очередную запись в своем ежедневнике и подняла голову. Поинтересовалась, кто звонил.
– Это был мой друг, полицейский. Он сказал, что уже убил моего брата.
Собаки в телевизоре немного успокоились, но продолжали смотреть на человека в резиновом костюме с легким недоверием.
Лучшие хиты Господа Бога
34
Небо было усеяно белыми светящимися пятнышками, маленькими, как бенгальские огни. Потом появились петарды, летевшие по диагонали, после них – красные и желтые ракеты, которые взмывали вертикально вверх, разрывались со страшным шумом и раскрывали над собой миниатюрные зонтики. После каждого взрыва вниз сыпались мелкие искорки, которые исчезали, не достигнув земли. Перед финальным обвалом возникла небольшая пауза. Затем все, что они видели по отдельности, произошло одновременно, и на секунду показалось, что это война – такая, как в телевизоре. Как во время бомбардировок Ирака американскими ракетами, когда на телеэкране отображалось лишь немыслимое сочетание цветов – не было видно ни убитых, ничего такого.
Шум утих, последние огоньки растаяли в воздухе, люди продолжали глядеть в небо. Но больше ничего не происходило.
– Тебе понравилось?
На ней были солнечные очки. Как будто она наблюдала за ядерными испытаниями.
– Да, очень. Обычно фейерверки нагоняют на меня скуку, но в этот раз было хорошо.
– По крайней мере, быстро. Ненавижу, когда эти штуки взрывают одну за другой и заставляют тебя битый час ждать финала.
– Я понимаю, о чем ты. Если что-то должно случиться, пусть это случится быстро.
– Вот именно. Пошли чего-нибудь выпьем.
– Пошли выпьем, а потом пойдем танцевать.
– Я не танцую.
Так оно и было, мы с братом никогда не танцевали.
– Неважно, я найду кого-нибудь.
Она так говорила, чтобы его позлить, только ему было все равно, потому что он не считал ее своей девушкой, ни даже близко к тому. Все, кто смотрел на фейерверк, теперь разбрелись по ярмарке. Люди осаждали палатки с едой и местные аттракционы – карликовые карусели, карликовые колеса обозрения.
Им удалось протиснуться к какой-то стойке, и они заказали по пиву. Прежде чем расплатиться, он заказал еще пару.
– Надо сразу взять побольше: сюда не так просто добраться.
Народу было полно, так что невозможно было и шагу сделать без того, чтобы не наступить кому-нибудь на ногу или чтобы кто-нибудь не пихнул тебя локтем или плечом. Среди людей он чувствовал себя спокойно.
Чем больше народу, тем меньше вероятность, что кто-то обратит на тебя внимание.
– Пошли постреляем из пневматических ружей!
– Не люблю я их, с этими ружьями всегда мухлюют.
Предполагаю, что он бы чувствовал себя малость по-идиотски, стреляя из потешного ружья: меньше чем сутки назад он застрелил человека из настоящего пистолета.
Они уселись на траву рядом с автоматической ведьмой-гадалкой, которая предсказывает судьбу.
Дети вокруг во все глаза глядели на ведьму, и когда она начинала двигаться, они умирали со страху и со смеху одновременно.
Он знал, что у него за поясом пистолет. Она тоже. Так они чувствовали себя в безопасности. Когда мы с братом были маленькие, мы на ночь клали под кровати пару дубинок.
Они выпили по первой банке и принялись за вторую порцию. Она растянулась на траве, затылок ее лежал между ног моего брата. У него никогда не было девушки, и это ему очень понравилось. Она мне рассказывала, что он гладил ее волосы, хотя насчет этого я не совсем уверен. Сколько лет мы с ним прожили рядом, а я никогда не видел, чтобы он что-нибудь погладил.
Засыпая, они слышали скрежет механической ведьмы и голоса детей. У них больше не было сил. Через какое-то время ярмарка подошла к концу. Когда они проснулись, вокруг было пусто.
Светало. Они сели в машину и поехали. Она свернулась на заднем сиденье и снова заснула. Они ехали к морю. Ей очень нравилось море, оно ей приснилось, и пляж, и песок. Ей снилось, что она закопалась в горячий песок, как в детстве. Рядом были только ее мать и куча ребятишек – ее братьев и сестер. Она говорила мне, что всегда хотела иметь много братьев и сестер. А потом в этом сне волны начали накрывать ее с головой. Сначала она испугалась, что захлебнется, но скоро поняла, что ей совсем не сложно дышать под водой.
Ее разбудил выстрел.
Выглянув в окошко машины, она увидела, что находится на бензоколонке, а потом, опустив взгляд на землю, увидела, что на земле ящерицей извивается человек с окровавленным лицом. Рядом с ним стоял другой человек, с пистолетом в руке. Больше никого не было.
Мой брат понял, что разбудил ее:
– Извини.
Он подошел к заправке, открыл бензобак и залил туда бензин. Пока он этим занимался, крики мужчины становились все слабее и в конце концов совсем затихли.
– Он не шевелится.
– Да, он совсем не шевелится.
Он завел машину.
– Он собирался звонить в полицию. Думаю, про меня уже говорили по телевизору.
– Про нас.
Она не знала, что и думать. Так она мне сказала. Она никогда не видела, чтобы кто-нибудь так кричал и так истекал кровью. Мертвых она тоже никогда не видела.
– Ты собираешься убить еще много народу?
– Вряд ли, у меня осталась только одна пуля.
Становилось жарко. Жарко и влажно. Они уже подъезжали к морю. Море его с ума сводило. Об этом я уже говорил. Что ему не нравилось, так это пляж.
Шум утих, последние огоньки растаяли в воздухе, люди продолжали глядеть в небо. Но больше ничего не происходило.
– Тебе понравилось?
На ней были солнечные очки. Как будто она наблюдала за ядерными испытаниями.
– Да, очень. Обычно фейерверки нагоняют на меня скуку, но в этот раз было хорошо.
– По крайней мере, быстро. Ненавижу, когда эти штуки взрывают одну за другой и заставляют тебя битый час ждать финала.
– Я понимаю, о чем ты. Если что-то должно случиться, пусть это случится быстро.
– Вот именно. Пошли чего-нибудь выпьем.
– Пошли выпьем, а потом пойдем танцевать.
– Я не танцую.
Так оно и было, мы с братом никогда не танцевали.
– Неважно, я найду кого-нибудь.
Она так говорила, чтобы его позлить, только ему было все равно, потому что он не считал ее своей девушкой, ни даже близко к тому. Все, кто смотрел на фейерверк, теперь разбрелись по ярмарке. Люди осаждали палатки с едой и местные аттракционы – карликовые карусели, карликовые колеса обозрения.
Им удалось протиснуться к какой-то стойке, и они заказали по пиву. Прежде чем расплатиться, он заказал еще пару.
– Надо сразу взять побольше: сюда не так просто добраться.
Народу было полно, так что невозможно было и шагу сделать без того, чтобы не наступить кому-нибудь на ногу или чтобы кто-нибудь не пихнул тебя локтем или плечом. Среди людей он чувствовал себя спокойно.
Чем больше народу, тем меньше вероятность, что кто-то обратит на тебя внимание.
– Пошли постреляем из пневматических ружей!
– Не люблю я их, с этими ружьями всегда мухлюют.
Предполагаю, что он бы чувствовал себя малость по-идиотски, стреляя из потешного ружья: меньше чем сутки назад он застрелил человека из настоящего пистолета.
Они уселись на траву рядом с автоматической ведьмой-гадалкой, которая предсказывает судьбу.
Дети вокруг во все глаза глядели на ведьму, и когда она начинала двигаться, они умирали со страху и со смеху одновременно.
Он знал, что у него за поясом пистолет. Она тоже. Так они чувствовали себя в безопасности. Когда мы с братом были маленькие, мы на ночь клали под кровати пару дубинок.
Они выпили по первой банке и принялись за вторую порцию. Она растянулась на траве, затылок ее лежал между ног моего брата. У него никогда не было девушки, и это ему очень понравилось. Она мне рассказывала, что он гладил ее волосы, хотя насчет этого я не совсем уверен. Сколько лет мы с ним прожили рядом, а я никогда не видел, чтобы он что-нибудь погладил.
Засыпая, они слышали скрежет механической ведьмы и голоса детей. У них больше не было сил. Через какое-то время ярмарка подошла к концу. Когда они проснулись, вокруг было пусто.
Светало. Они сели в машину и поехали. Она свернулась на заднем сиденье и снова заснула. Они ехали к морю. Ей очень нравилось море, оно ей приснилось, и пляж, и песок. Ей снилось, что она закопалась в горячий песок, как в детстве. Рядом были только ее мать и куча ребятишек – ее братьев и сестер. Она говорила мне, что всегда хотела иметь много братьев и сестер. А потом в этом сне волны начали накрывать ее с головой. Сначала она испугалась, что захлебнется, но скоро поняла, что ей совсем не сложно дышать под водой.
Ее разбудил выстрел.
Выглянув в окошко машины, она увидела, что находится на бензоколонке, а потом, опустив взгляд на землю, увидела, что на земле ящерицей извивается человек с окровавленным лицом. Рядом с ним стоял другой человек, с пистолетом в руке. Больше никого не было.
Мой брат понял, что разбудил ее:
– Извини.
Он подошел к заправке, открыл бензобак и залил туда бензин. Пока он этим занимался, крики мужчины становились все слабее и в конце концов совсем затихли.
– Он не шевелится.
– Да, он совсем не шевелится.
Он завел машину.
– Он собирался звонить в полицию. Думаю, про меня уже говорили по телевизору.
– Про нас.
Она не знала, что и думать. Так она мне сказала. Она никогда не видела, чтобы кто-нибудь так кричал и так истекал кровью. Мертвых она тоже никогда не видела.
– Ты собираешься убить еще много народу?
– Вряд ли, у меня осталась только одна пуля.
Становилось жарко. Жарко и влажно. Они уже подъезжали к морю. Море его с ума сводило. Об этом я уже говорил. Что ему не нравилось, так это пляж.
35
Через тридцать километров после второго убийства прогремел гром. Ровно через тридцать километров, она считала. Немного погодя грохотнул второй раскат, поближе к ним. В конце концов небо почернело и пошел дождь. Было полдевятого утра, но казалось, что стоит глухая ночь.
Ей было страшно.
– Ты не боишься?
– Чего? Бури?
– Всего этого.
– Не знаю, я не чувствую ничего особенного. Тебе не приходилось бывать на похоронах?
– Год назад. Хоронили моего дедушку.
– Ты помнишь, в тот момент, когда гроб опускают в могилу, приходит ощущение полного отсутствия, словно ты не можешь быть ни грустным, ни радостным, вообще никаким?
– Кажется, да.
– Вот так я себя чувствую и теперь – не знаю, страх ли это, но это все, что со мной происходит.
Становилось все темней, дождь лил все пуще, гром грохотал все ближе. Я думаю, он понял, что не может ехать вместе с ней и дожидаться бури, не может позволить ей попасть туда, куда он направлялся, и получить в конце то же самое, что ожидало его.
Ей было страшно.
– Ты не боишься?
– Чего? Бури?
– Всего этого.
– Не знаю, я не чувствую ничего особенного. Тебе не приходилось бывать на похоронах?
– Год назад. Хоронили моего дедушку.
– Ты помнишь, в тот момент, когда гроб опускают в могилу, приходит ощущение полного отсутствия, словно ты не можешь быть ни грустным, ни радостным, вообще никаким?
– Кажется, да.
– Вот так я себя чувствую и теперь – не знаю, страх ли это, но это все, что со мной происходит.
Становилось все темней, дождь лил все пуще, гром грохотал все ближе. Я думаю, он понял, что не может ехать вместе с ней и дожидаться бури, не может позволить ей попасть туда, куда он направлялся, и получить в конце то же самое, что ожидало его.
36
– Когда я была маленькая, я залезала очень высоко. Телеграфные столбы, подъемные краны, крыши – на руках у меня были черные перчатки, я залезала на эти штуки и смотрела вниз. Я спала в перчатках и ела в перчатках. Моя мать не хотела брать меня за руку, когда мы с ней куда-нибудь шли. Ей не нравились мои перчатки. Я их безумно любила.
– Перчатки были кожаные?
– Да, из черной кожи. Очень тонкие. Обшитые замшей.
– У меня тоже такие были.
– Ладно врать-то! С желтой замшей?
– С желтой.
– Господи, ты, наверно, послан мне небом. Не так много детей ходит в черных перчатках.
Мой брат носил черные перчатки до тринадцати лет, он носил их не снимая. Однажды он перестал их носить.
– И что случилось с твоими перчатками?
Он выкинул их из окна поезда. Не помню, куда мы ехали, но помню, как трепыхались на ветру перчатки – словно отрезанные руки.
– Я их потерял.
– Не ври, такие перчатки не теряют. Я вот свои сожгла. Мать говорила мне, чтобы я их выбросила, она хотела отвести меня к психиатру, но я их сожгла. Мать сказала мне, что ненавидит перчатки. А я ей ответила: «Мои перчатки – это мои руки».
– Перчатки были кожаные?
– Да, из черной кожи. Очень тонкие. Обшитые замшей.
– У меня тоже такие были.
– Ладно врать-то! С желтой замшей?
– С желтой.
– Господи, ты, наверно, послан мне небом. Не так много детей ходит в черных перчатках.
Мой брат носил черные перчатки до тринадцати лет, он носил их не снимая. Однажды он перестал их носить.
– И что случилось с твоими перчатками?
Он выкинул их из окна поезда. Не помню, куда мы ехали, но помню, как трепыхались на ветру перчатки – словно отрезанные руки.
– Я их потерял.
– Не ври, такие перчатки не теряют. Я вот свои сожгла. Мать говорила мне, чтобы я их выбросила, она хотела отвести меня к психиатру, но я их сожгла. Мать сказала мне, что ненавидит перчатки. А я ей ответила: «Мои перчатки – это мои руки».
37
– Ударь меня.
Он был внутри ее. Оба были голые. Он перестал двигаться. Я думаю, он испугался. Он испугался. Так она мне сказала.
– Ударь меня.
Он вытащил член и попытался отстраниться, но она не отпустила. Она сжала его руками, как будто хотела выдавить из него все. Он ничего не говорил. Я не знаю, нравилось ему это или нет.
– Ударь меня.
Они стояли рядом с машиной. Уже почти стемнело. Они видели, как по шоссе несутся автомобили, а еще как прямо над их головой пролетают самолеты – аэропорт находился совсем близко. Стояла жара, и оба они были в поту. Он слышал, как поет Джеймс Браун, и ее тоже слышал. Он смотрел на свой член в ее руках, словно тот принадлежал кому-то другому или вообще никому не принадлежал. Член, пойманный в капкан.
– Ударь меня.
По другую сторону дороги было поле пшеницы. А чуть подальше – зеленая бензоколонка. Небо было синим сверху и желтым снизу. Кожа у нее была очень белая, а щеки – чуть розовые. Словно она долго бежала под палящим солнцем по пшеничному полю и ей не хватило дыхания.
Он перестал смотреть на самолеты, и на машины, и на бензоколонку и перевел взгляд на ее лицо, глаза, губы, на рот, который как-то странно шевелился, на странное лицо, совсем не похожее на другие, какие он когда-либо видел.
– Ударь меня.
Он поднял руку, и она закрыла глаза в ожидании удара.
Он был внутри ее. Оба были голые. Он перестал двигаться. Я думаю, он испугался. Он испугался. Так она мне сказала.
– Ударь меня.
Он вытащил член и попытался отстраниться, но она не отпустила. Она сжала его руками, как будто хотела выдавить из него все. Он ничего не говорил. Я не знаю, нравилось ему это или нет.
– Ударь меня.
Они стояли рядом с машиной. Уже почти стемнело. Они видели, как по шоссе несутся автомобили, а еще как прямо над их головой пролетают самолеты – аэропорт находился совсем близко. Стояла жара, и оба они были в поту. Он слышал, как поет Джеймс Браун, и ее тоже слышал. Он смотрел на свой член в ее руках, словно тот принадлежал кому-то другому или вообще никому не принадлежал. Член, пойманный в капкан.
– Ударь меня.
По другую сторону дороги было поле пшеницы. А чуть подальше – зеленая бензоколонка. Небо было синим сверху и желтым снизу. Кожа у нее была очень белая, а щеки – чуть розовые. Словно она долго бежала под палящим солнцем по пшеничному полю и ей не хватило дыхания.
Он перестал смотреть на самолеты, и на машины, и на бензоколонку и перевел взгляд на ее лицо, глаза, губы, на рот, который как-то странно шевелился, на странное лицо, совсем не похожее на другие, какие он когда-либо видел.
– Ударь меня.
Он поднял руку, и она закрыла глаза в ожидании удара.
38
В открытые окна машины било солнце и ветер тоже: ветер то растрепывал ее прическу, то причесывал заново, и не было ни жарко, ни холодно, ни рано, ни слишком поздно, оба они пили пиво, и дорога все удлинялась, словно никогда не собиралась заканчиваться, и казалось, в этот момент Бог исполняет свои лучшие хиты.
39
– Когда я была маленькой, я верила в Бога.
– И что же случилось?
– Ничего, в этом-то и проблема. Казалось, Бог не слишком мной интересуется, вот и я перестала о нем думать. Теперь я ни верующая, ни неверующая, просто решила заниматься своими делами самостоятельно.
– Так все и должно быть.
– Не знаю, иногда я думаю, что Бог существует для всех других и только мной он по каким-то причинам не может заняться. Наверное, Бог есть, но он не такой талантливый, как о нем говорят. Наверное, он немного неуклюжий, или ленивый, или, может быть, глуповатый.
– Глупый Бог?
– Да, как глава правительства или что-то в этом роде. Наверное, есть другой Бог, поумнее, который где-то ждет своей очереди. Но поскольку Бог бессмертен – должность у него такая, – тому другому, умному, никогда не дождаться очереди. Очень возможно, что весь мир устроен так же, как Мексика. А в Мексике, что бы ни случилось, всем заправляет одна и та же братия.
– Мы могли бы записаться в армию Сапаты[15].
– Да, а еще мы могли бы отправиться на Луну и пройтись там по следам Нейла Армстронга.
– Боюсь, что Мексике, и мне, и тебе придется еще долго ждать, пока глупый Бог сообразит уйти в отставку.
– И что же случилось?
– Ничего, в этом-то и проблема. Казалось, Бог не слишком мной интересуется, вот и я перестала о нем думать. Теперь я ни верующая, ни неверующая, просто решила заниматься своими делами самостоятельно.
– Так все и должно быть.
– Не знаю, иногда я думаю, что Бог существует для всех других и только мной он по каким-то причинам не может заняться. Наверное, Бог есть, но он не такой талантливый, как о нем говорят. Наверное, он немного неуклюжий, или ленивый, или, может быть, глуповатый.
– Глупый Бог?
– Да, как глава правительства или что-то в этом роде. Наверное, есть другой Бог, поумнее, который где-то ждет своей очереди. Но поскольку Бог бессмертен – должность у него такая, – тому другому, умному, никогда не дождаться очереди. Очень возможно, что весь мир устроен так же, как Мексика. А в Мексике, что бы ни случилось, всем заправляет одна и та же братия.
– Мы могли бы записаться в армию Сапаты[15].
– Да, а еще мы могли бы отправиться на Луну и пройтись там по следам Нейла Армстронга.
– Боюсь, что Мексике, и мне, и тебе придется еще долго ждать, пока глупый Бог сообразит уйти в отставку.
40
– Ты много врешь?
– Нет… Не очень… на самом деле я вообще не вру.
– Я вру постоянно, всем и каждому. Если бы я говорила правду, жизнь моя превратилась бы в кошмар. Я стала бы мертвой девушкой. Прекрасной, правдивой мертвой девушкой.
– И насчет чего ты врешь?
– Насчет всего. У меня есть ложь любой категории, ложь любого размера, ложь большая и маленькая, из тех, что видны, и из тех, что не видны, из тех, которые нужны для чего-нибудь и которые ни для чего не нужны. Ложь, которая причиняет боль, и ложь, которая лечит.
– Ложь, которая лечит?
– Да. Ложь, которая лечит все.
Он сбросил скорость, проезжая через какой-то поселок, а потом снова наддал. Они ехали мимо высоковольтных вышек, похожих на проволочных великанов. Эти вышки стояли по всему полю, их было не меньше ста, и они держали путь к электростанции.
– Я хочу стать моделью, хочу стать певицей, хочу стать космонавтом, я ничего этого не хочу, я знаю, что красива, я хочу писать песни – это правда, хочу писать песни, или все-таки нет: песен, которые уже написаны, вполне хватает. Я хочу, чтобы меня любили и чтобы меня убивали, я хочу, чтобы за мной шли, и хочу, чтобы меня тащили, я написала песню о человеке, которому ничего не давалось в руки. Все было так близко, но он ничего не мог ухватить. Его руки были как два поломанных дуршлага. Я говорила людям, что моя мама – кинозвезда, и что у меня двенадцать братьев, и что на день рождения отец подарил мне лошадь, а еще что у меня есть парень – такой, какого у меня нет, и что он меня страшно любит, и что конец у него очень большой, прямо до глотки мне достает, и что у него есть самолет, и звезда, и дорога, которую знает только он, и зеленые глаза, и волосы черные, как твой пистолет.
– И что со всем этим случилось?
Он гнал очень быстро. Он ведь скрывался, поэтому ничего удивительного, что он гнал во всю мочь. Он гнал машину, и это ему нравилось, и это нравилось им обоим.
– Все это при мне. Я никогда не расстаюсь со своей ложью.
Она посмотрела в окошко, но все проносилось так быстро, что не стоило и глядеть. Потом она посмотрела на него. Он следил за дорогой и был очень спокоен, безмятежен, неподвижен – было заметно, что все километры, которые он бросает под колеса, нежно ласкают его яйца.
На самом деле ехать ему было некуда и он не хотел никуда добраться. Она тоже не сильно интересовалась маршрутом.
– Моя ложь – она только моя, и это единственное, что у меня есть.
В этот момент они обогнали мальчика на велосипеде. Мальчик был очень худой, в красной шапке, и она о чем-то подумала, и ей показалось, что он тоже о чем-то подумал, а потом оба они забыли, о чем только что подумали, и мальчик остался далеко позади и исчез, как многие другие вещи, которые могли бы все изменить раз и навсегда.
– Нет… Не очень… на самом деле я вообще не вру.
– Я вру постоянно, всем и каждому. Если бы я говорила правду, жизнь моя превратилась бы в кошмар. Я стала бы мертвой девушкой. Прекрасной, правдивой мертвой девушкой.
– И насчет чего ты врешь?
– Насчет всего. У меня есть ложь любой категории, ложь любого размера, ложь большая и маленькая, из тех, что видны, и из тех, что не видны, из тех, которые нужны для чего-нибудь и которые ни для чего не нужны. Ложь, которая причиняет боль, и ложь, которая лечит.
– Ложь, которая лечит?
– Да. Ложь, которая лечит все.
Он сбросил скорость, проезжая через какой-то поселок, а потом снова наддал. Они ехали мимо высоковольтных вышек, похожих на проволочных великанов. Эти вышки стояли по всему полю, их было не меньше ста, и они держали путь к электростанции.
– Я хочу стать моделью, хочу стать певицей, хочу стать космонавтом, я ничего этого не хочу, я знаю, что красива, я хочу писать песни – это правда, хочу писать песни, или все-таки нет: песен, которые уже написаны, вполне хватает. Я хочу, чтобы меня любили и чтобы меня убивали, я хочу, чтобы за мной шли, и хочу, чтобы меня тащили, я написала песню о человеке, которому ничего не давалось в руки. Все было так близко, но он ничего не мог ухватить. Его руки были как два поломанных дуршлага. Я говорила людям, что моя мама – кинозвезда, и что у меня двенадцать братьев, и что на день рождения отец подарил мне лошадь, а еще что у меня есть парень – такой, какого у меня нет, и что он меня страшно любит, и что конец у него очень большой, прямо до глотки мне достает, и что у него есть самолет, и звезда, и дорога, которую знает только он, и зеленые глаза, и волосы черные, как твой пистолет.
– И что со всем этим случилось?
Он гнал очень быстро. Он ведь скрывался, поэтому ничего удивительного, что он гнал во всю мочь. Он гнал машину, и это ему нравилось, и это нравилось им обоим.
– Все это при мне. Я никогда не расстаюсь со своей ложью.
Она посмотрела в окошко, но все проносилось так быстро, что не стоило и глядеть. Потом она посмотрела на него. Он следил за дорогой и был очень спокоен, безмятежен, неподвижен – было заметно, что все километры, которые он бросает под колеса, нежно ласкают его яйца.
На самом деле ехать ему было некуда и он не хотел никуда добраться. Она тоже не сильно интересовалась маршрутом.
– Моя ложь – она только моя, и это единственное, что у меня есть.
В этот момент они обогнали мальчика на велосипеде. Мальчик был очень худой, в красной шапке, и она о чем-то подумала, и ей показалось, что он тоже о чем-то подумал, а потом оба они забыли, о чем только что подумали, и мальчик остался далеко позади и исчез, как многие другие вещи, которые могли бы все изменить раз и навсегда.
41
– Я сейчас понял, что не так давно перестал представлять себе, как сложится моя дальнейшая жизнь. Точно не знаю, когда это случилось, но я больше не воображаю, как будет выглядеть моя жена, или мои дети, или мое лицо – я перестал думать даже о своем лице.
– Не знаю, как только люди могут выносить, если их лицо меняется.
– Слушай, сейчас ведь придумали миллион продвинутых технологий, чтобы такое никогда не происходило.
Он снова перестал ее слушать. Он вел машину и разговаривал. За поясом его джинсов был пистолет. Он ощущал приятный холодок на животе.
– Если честно, я рад, что не нужно больше думать о своем лице. По-моему, никто не должен думать о том, каким станет его лицо через тыщу лет.
Она закрыла ему рот рукой.
– Все идет хорошо.
На этот раз он ее услышал:
– Ничего не идет хорошо, но иначе идти не может.
– Не знаю, как только люди могут выносить, если их лицо меняется.
– Слушай, сейчас ведь придумали миллион продвинутых технологий, чтобы такое никогда не происходило.
Он снова перестал ее слушать. Он вел машину и разговаривал. За поясом его джинсов был пистолет. Он ощущал приятный холодок на животе.
– Если честно, я рад, что не нужно больше думать о своем лице. По-моему, никто не должен думать о том, каким станет его лицо через тыщу лет.
Она закрыла ему рот рукой.
– Все идет хорошо.
На этот раз он ее услышал:
– Ничего не идет хорошо, но иначе идти не может.
42
Снова пошел дождь. Было столько дождей, что казалось, лета вообще нет. Он знал, что после этих дождливых дней можно будет поехать к морю и что еще долго будет стоять страшная жара, так долго, что успеешь утомиться, – но думаю, что на какой-то момент он забыл обо всем, что знал, совсем запутался и решил, что лето уже кончается.
Машина летела как никогда, цепляясь за повороты, чтобы удержаться на дороге, а дождь заливал в окошко и бил ему в лицо – словно приветствуя или оскорбляя.
Он ехал очень быстро, а когда взглянул на соседнее сиденье, то убедился, что остался один.
Машина летела как никогда, цепляясь за повороты, чтобы удержаться на дороге, а дождь заливал в окошко и бил ему в лицо – словно приветствуя или оскорбляя.
Он ехал очень быстро, а когда взглянул на соседнее сиденье, то убедился, что остался один.
43
Его фотографию показали по телевизору. Вообще-то на этом снимке нас было двое. Нас сняла бабушка, а больше мы ее никогда не видели. Сами мы никогда не снимались. Нам не нравилось. Ни маме, ни ему, ни мне. В этом мы все были заодно.
Меня по телевизору не показали. Только его. Меня вырезали.
Он заказал пиво. Когда выпил, заказал еще, потом еще, и так до десяти. В баре было полно народу, дети и целые семьи, все в плавках и купальниках. Это был один из баров рядом с пляжем, куда люди заглядывают на минутку, а потом возвращаются на свои места иод цветными зонтиками.
Ее уже не было. Я хочу сказать, что он уже выкинул ее пинком из машины, – тогда ей это не понравилось, благодарность пришла позднее. Хотя она мне этого и не сказала. Он долго шатался взад-вперед по дорожке между барами и пляжем. Жара стояла невыносимая, но ему никак не удавалось добраться до моря. Думаю, его пугала необходимость пересечь заполненную людьми полосу песка, а еще он ни за что на свете не хотел расставаться со своим пистолетом.
Меня по телевизору не показали. Только его. Меня вырезали.
Он заказал пиво. Когда выпил, заказал еще, потом еще, и так до десяти. В баре было полно народу, дети и целые семьи, все в плавках и купальниках. Это был один из баров рядом с пляжем, куда люди заглядывают на минутку, а потом возвращаются на свои места иод цветными зонтиками.
Ее уже не было. Я хочу сказать, что он уже выкинул ее пинком из машины, – тогда ей это не понравилось, благодарность пришла позднее. Хотя она мне этого и не сказала. Он долго шатался взад-вперед по дорожке между барами и пляжем. Жара стояла невыносимая, но ему никак не удавалось добраться до моря. Думаю, его пугала необходимость пересечь заполненную людьми полосу песка, а еще он ни за что на свете не хотел расставаться со своим пистолетом.
44
Пляж был переполнен. Переполнен детьми. Переполнен мужчинами, и женщинами, и собаками. Переполнен зонтиками, и радиоприемниками, и плеерами, и магнитофонами, и всякими там причиндалами для плавания, переполнен всем.
А еще переполнен страхом.
– Он мог бы убить любого, он мог бы убить нас всех.
Когда стало известно, что он провел утро на пляже, все просто с ума посходили, представляя копоть на своих лицах и на лицах своих детей, а также на лицах самых дорогих им людей.
Их было много, а он был один.
Одна пуля в пистолете и миллион врагов. Если бы он действительно решил пристрелить кого-нибудь на этом долбаном пляже, ему было бы сложно сделать выбор.
Когда появился первый вертолет, он уже знал, что все эти люди его предали.
А еще переполнен страхом.
– Он мог бы убить любого, он мог бы убить нас всех.
Когда стало известно, что он провел утро на пляже, все просто с ума посходили, представляя копоть на своих лицах и на лицах своих детей, а также на лицах самых дорогих им людей.
Их было много, а он был один.
Одна пуля в пистолете и миллион врагов. Если бы он действительно решил пристрелить кого-нибудь на этом долбаном пляже, ему было бы сложно сделать выбор.
Когда появился первый вертолет, он уже знал, что все эти люди его предали.
45
Он сошел с дорожки и шагнул на песок. В сапогах ему было неудобно, но он никогда не расставался со своими кожаными сапогами. Вертолет следил за каждым его шагом. Он пробирался между людьми как ни в чем не бывало, но было очевидно, что он одет в черное, а все остальные почти голые. Он был как черный платок, который бьется на ветру посреди спокойного солнечного дня. Все смотрели на него. Девушки что-то ему говорили, но он не оборачивался. Хотя, наверное, на некоторых он все-таки смотрел. Или, может быть, он смотрел на всех, или, может быть, он смотрел на парней – в конце концов, возможно, он все-таки был педом. Какая на хрен разница. Важно то, что он дошел по пляжу до моря, а все отодвигались от него, словно он был тенью дьявола.
Я всем говорил, что с тех пор, как он ушел из дома, мы больше с ним не разговаривали, только это неправда. Незадолго до того как он посмотрел в небо и осознал, что теперь уже все кончилось, незадолго до того как он пересек пляж со своим пистолетом и со своей пулей, мой брат позвонил мне по телефону.
Я был дома один.
– Привет, это я, если бы подошел не ты, я бы повесил трубку.
– Спасибо.
Я не знаю, почему так сказал, вообще не знаю, почему сказал все то, что тогда сказал.
– Как там мама?
– Хорошо, она вроде как с ума сошла, но вообще-то в порядке.
– Здорово. Если честно, меня это не слишком-то беспокоит, хотя иногда… это как будто она больше не моя мать или как будто уже не важно, есть ли у тебя мать. Я стал довольно одиноким. Но все хорошо, мне это нравится. Я выпил десять банок пива. Ты много читаешь?
– Вроде да… Сейчас у меня времени стало меньше. Все уходит на полицию и телевизионщиков.
– Как я смотрюсь по телику?
– Просто красавец. Мама с ног сбилась, все ищет пленку, которую отсняли соседи, когда купили себе видеокамеру, но ее нигде нет.
– Прочитай все, что найдешь в моей комнате. Чтение очень помогает, правда я все еще точно не знаю для чего.
– По телевизору ни разу не говорили, что ты много читаешь. А я ведь им рассказывал, что ты поэт, только без толку.
– Я не поэт, ты брось там про меня фигню рассказывать. Одно дело читать стихи и совсем другое – быть поэтом.
– Теперь ты убийца.
– Это да. Как тебе это нравится?
– Мне это нравится. Но не думаю, чтобы другие со мной согласились. Все говорят, что тебя либо убьют, либо посадят навсегда в тюрьму.
– Ладно, там видно будет, здесь прекрасная погода. На пляже полно народу. Сегодня утром, очень рано, я искупался прямо в сапогах, наверно, я схожу с ума.
– И как они?
– Сапоги? Хорошо. А как твои?
Я мельком взглянул на свои сапоги, с ними все было нормально, я ведь в них в воду не лазил. Я с ума не сходил.
– Прекрасно.
– Ты правда не находишь ничего страшного в том, что я убил этих людей?
– Я – нет. Мне все равно. И потом, наверное, они тебя как-нибудь доставали.
– Этот охранник в магазине, тот самый, что всегда нам проходу не дает, начал хватать меня за руку и кричать при всех, что я ворюга. А я ничего не украл.
– Они всегда так делают.
– Да, но в этот раз у меня был пистолет. У него был свой пистолет, а у меня свой, поэтому – редкий случай – все было по-честному.
– А другой?
– Мужика с бензоколонки я убил потому, что он хотел вызвать полицию, но особенно потому, что он сказал гадость про нее.
– Про твою подругу?
– Да, он сказал ужасную гадость, даже раньше, чем узнал меня. Она спала на заднем сиденье, и, клянусь тебе, она была похожа на ангела. А тут приходит этот дядя со своей грязью. Поэтому я выстрелил. Прямо в лицо. Стрелять в лицо мне кажется проще. Без лиц они уже мертвы, даже до того, как совсем умрут.
– Что ты собираешься делать?
– Понятия не имею, но всю жизнь в тюрьме я проводить не собираюсь. Это точно.
– Ты слышал про Майкла Джексона и дочку Элвиса?
– Да. Думаю, что именно этим я и займусь. Усядусь на песок и буду ждать появления маленького Элвиса Джексона.
– Я знаком с одним полицейским, который собирается тебя убить. Вообще-то он мой хороший приятель. Ты ему нравишься.
– Прекрасно. А как я узнаю, какой из них? Скорее всего, их будет больше чем один…
– Он очень похож на Гарри Дина Стэнтона.
– Вот повезло. Послушай, на самом деле я так говорю, потому что все еще не знаю, что буду чувствовать, когда увижу, что пришли меня убивать. Очень может быть, что тогда все изменится и я вроде как с ума сойду. Я не понимаю, что происходит. Не выношу, когда меня трясут и когда кричат, что я вор, если я ничего не украл, и я никогда не думал, что можно найти пистолет в мусорном баке, и, главное, не предполагал, что убивать людей окажется так просто.
– А эта твоя машина быстро ездит?
– Да, но боюсь, что недостаточно быстро.
Мы немного помолчали. Я не знал, что говорить, и, наверное, у него была куча вещей, о которых нужно было подумать. Хотя, быть может, таких вещей оставалось все меньше. Не знаю. Этого уже никак не узнать.
– Слушай, гном… у меня монетки заканчиваются… читай побольше, и хорошо смазывай сапоги, и не думай, что все, что я делаю, так уж плохо…
– Договорились.
– И не думай, что все, что я делаю, так уж хорошо… Может быть, это просто новый и более зрелищный способ совершить ошибку.
– Куда ты теперь?
– В море. Знаешь, что сказал Джойс? Что пирс – это несбывшийся мост[16].
Первым повесил трубку он, а потом я. Я никогда никому не рассказывал об этом звонке. До сегодняшнего дня.
Я всем говорил, что с тех пор, как он ушел из дома, мы больше с ним не разговаривали, только это неправда. Незадолго до того как он посмотрел в небо и осознал, что теперь уже все кончилось, незадолго до того как он пересек пляж со своим пистолетом и со своей пулей, мой брат позвонил мне по телефону.
Я был дома один.
– Привет, это я, если бы подошел не ты, я бы повесил трубку.
– Спасибо.
Я не знаю, почему так сказал, вообще не знаю, почему сказал все то, что тогда сказал.
– Как там мама?
– Хорошо, она вроде как с ума сошла, но вообще-то в порядке.
– Здорово. Если честно, меня это не слишком-то беспокоит, хотя иногда… это как будто она больше не моя мать или как будто уже не важно, есть ли у тебя мать. Я стал довольно одиноким. Но все хорошо, мне это нравится. Я выпил десять банок пива. Ты много читаешь?
– Вроде да… Сейчас у меня времени стало меньше. Все уходит на полицию и телевизионщиков.
– Как я смотрюсь по телику?
– Просто красавец. Мама с ног сбилась, все ищет пленку, которую отсняли соседи, когда купили себе видеокамеру, но ее нигде нет.
– Прочитай все, что найдешь в моей комнате. Чтение очень помогает, правда я все еще точно не знаю для чего.
– По телевизору ни разу не говорили, что ты много читаешь. А я ведь им рассказывал, что ты поэт, только без толку.
– Я не поэт, ты брось там про меня фигню рассказывать. Одно дело читать стихи и совсем другое – быть поэтом.
– Теперь ты убийца.
– Это да. Как тебе это нравится?
– Мне это нравится. Но не думаю, чтобы другие со мной согласились. Все говорят, что тебя либо убьют, либо посадят навсегда в тюрьму.
– Ладно, там видно будет, здесь прекрасная погода. На пляже полно народу. Сегодня утром, очень рано, я искупался прямо в сапогах, наверно, я схожу с ума.
– И как они?
– Сапоги? Хорошо. А как твои?
Я мельком взглянул на свои сапоги, с ними все было нормально, я ведь в них в воду не лазил. Я с ума не сходил.
– Прекрасно.
– Ты правда не находишь ничего страшного в том, что я убил этих людей?
– Я – нет. Мне все равно. И потом, наверное, они тебя как-нибудь доставали.
– Этот охранник в магазине, тот самый, что всегда нам проходу не дает, начал хватать меня за руку и кричать при всех, что я ворюга. А я ничего не украл.
– Они всегда так делают.
– Да, но в этот раз у меня был пистолет. У него был свой пистолет, а у меня свой, поэтому – редкий случай – все было по-честному.
– А другой?
– Мужика с бензоколонки я убил потому, что он хотел вызвать полицию, но особенно потому, что он сказал гадость про нее.
– Про твою подругу?
– Да, он сказал ужасную гадость, даже раньше, чем узнал меня. Она спала на заднем сиденье, и, клянусь тебе, она была похожа на ангела. А тут приходит этот дядя со своей грязью. Поэтому я выстрелил. Прямо в лицо. Стрелять в лицо мне кажется проще. Без лиц они уже мертвы, даже до того, как совсем умрут.
– Что ты собираешься делать?
– Понятия не имею, но всю жизнь в тюрьме я проводить не собираюсь. Это точно.
– Ты слышал про Майкла Джексона и дочку Элвиса?
– Да. Думаю, что именно этим я и займусь. Усядусь на песок и буду ждать появления маленького Элвиса Джексона.
– Я знаком с одним полицейским, который собирается тебя убить. Вообще-то он мой хороший приятель. Ты ему нравишься.
– Прекрасно. А как я узнаю, какой из них? Скорее всего, их будет больше чем один…
– Он очень похож на Гарри Дина Стэнтона.
– Вот повезло. Послушай, на самом деле я так говорю, потому что все еще не знаю, что буду чувствовать, когда увижу, что пришли меня убивать. Очень может быть, что тогда все изменится и я вроде как с ума сойду. Я не понимаю, что происходит. Не выношу, когда меня трясут и когда кричат, что я вор, если я ничего не украл, и я никогда не думал, что можно найти пистолет в мусорном баке, и, главное, не предполагал, что убивать людей окажется так просто.
– А эта твоя машина быстро ездит?
– Да, но боюсь, что недостаточно быстро.
Мы немного помолчали. Я не знал, что говорить, и, наверное, у него была куча вещей, о которых нужно было подумать. Хотя, быть может, таких вещей оставалось все меньше. Не знаю. Этого уже никак не узнать.
– Слушай, гном… у меня монетки заканчиваются… читай побольше, и хорошо смазывай сапоги, и не думай, что все, что я делаю, так уж плохо…
– Договорились.
– И не думай, что все, что я делаю, так уж хорошо… Может быть, это просто новый и более зрелищный способ совершить ошибку.
– Куда ты теперь?
– В море. Знаешь, что сказал Джойс? Что пирс – это несбывшийся мост[16].
Первым повесил трубку он, а потом я. Я никогда никому не рассказывал об этом звонке. До сегодняшнего дня.
46
– Я попал ему в руку. Целился по ногам, а попал в руку. Дерьмовый из меня стрелок.
Выпивку заказывал мой друг полицейский. Сначала официант спросил, совершеннолетний ли я, но он показал ему свой значок, и с этого момента официант обращался со мной как с борцом сумо.
Мы пили виски. Он пил чистый, в свой я добавлял лед. Оба мы курили не переставая.
– Потом я попал в плечо. Я не хотел брать так высоко, честно признаться, я боялся испортить его лицо. Он был офигителыю красив. И этого бы хватило, смертей было уже предостаточно, но парни, стоявшие позади меня, словно с цепи сорвались. Они начали палить почем зря – говорю тебе, я испугался, это было как на какой-то гребаной войне. Я такой стрельбы никогда не видел: стреляли парии из спецслужб, и из местной полиции, и из секретного отдела, стреляли все, и сверху, и снизу, и из этого сраного вертолета тоже стреляли. Он был нашпигован свинцом. Какого хрена, полсотни охотников палят по одной мертвой утке. Когда они прекратили, я подошел к телу, но твоего брата там уже не было. Мальчишка, лежащий на песке, но, клянусь тебе, на него это совершенно не было похоже.
Мы сделали еще по глотку. Вы, наверно, подумаете, что я обжег себе горло, но, по правде говоря, виски для меня был как вода, намного лучше воды.
Выпивку заказывал мой друг полицейский. Сначала официант спросил, совершеннолетний ли я, но он показал ему свой значок, и с этого момента официант обращался со мной как с борцом сумо.
Мы пили виски. Он пил чистый, в свой я добавлял лед. Оба мы курили не переставая.
– Потом я попал в плечо. Я не хотел брать так высоко, честно признаться, я боялся испортить его лицо. Он был офигителыю красив. И этого бы хватило, смертей было уже предостаточно, но парни, стоявшие позади меня, словно с цепи сорвались. Они начали палить почем зря – говорю тебе, я испугался, это было как на какой-то гребаной войне. Я такой стрельбы никогда не видел: стреляли парии из спецслужб, и из местной полиции, и из секретного отдела, стреляли все, и сверху, и снизу, и из этого сраного вертолета тоже стреляли. Он был нашпигован свинцом. Какого хрена, полсотни охотников палят по одной мертвой утке. Когда они прекратили, я подошел к телу, но твоего брата там уже не было. Мальчишка, лежащий на песке, но, клянусь тебе, на него это совершенно не было похоже.
Мы сделали еще по глотку. Вы, наверно, подумаете, что я обжег себе горло, но, по правде говоря, виски для меня был как вода, намного лучше воды.