Страница:
чтоб получили мы хлеб наш насущный,
спеющий колос любви и ласки,
чтобы исполнилась воля земная
и плоды достались бы - всем.
На Бронксе и на Ист-Ривер
парни пели, скинув одежды.
Ходуном ходили колеса, рычаги, ремни, молотки.
Девяносто тысяч шахтеров серебро в горах добывали
И рисовали дети лесенки и просторы.
Но никто не хотел забыться,
не хотел никто стать рекою,
никто не любил тихих листьев
и синих губ побережья.
В Куинсборо и на Ист-Ривер
боролись с машинами парни,
евреи сбывали речному фавну
цветы обрезанья,
и гнало небо к мостам и крышам
подхлестнутых ветром бизонов.
Никто не хотел покоя,
не хотел уплыть с облаками,
никто не искал ни папоротника,
ни желтого тамбурина.
И взойди здесь луна -
скрутят небо шкивы,
стянет память колючая проволока
и гроба заглотают праздных.
О топкий Нью-Йорк,
телеграфный и гиблый Нью-Йорк,
где тот ангел, которого прячешь?
Кто расскажет нам правду колосьев
и тяжелые сны твоих чахлых и грязных цветов?
И всегда о тебе вспоминал я, Уолт Уитмен,
о седых мотыльках бороды,
о твоей аполлоновой стати,
о плечах в линялом вельвете
и о голосе - смерче пепла;
как туман, красивый старик,
здесь ты плакал подстреленной птицей.
Враг сатиров,
тирсов и лавров,
пел ты тело в рабочей рубахе.
Я всегда вспоминал о тебе,
мужественный красавец,
в дебрях угля, реклам и рельсов
ты хотел быть рекой и уснуть, как река,
горе друга укрыв на груди.
И не мог я забыть тебя, старый Адам,
как утес, одинокий Уитмен,
потому что везде, где могли, содомиты -
в окнах, в барах,
по сточным канавам,
млея в лапах шоферов,
в карусели абсентовых стоек -
тыкали пальцем в тебя, Уолт Уитмен.
"Он тоже! Тоже!" - эти сороки,
белые с севера, черные с юга,
на весь мир о тебе кричали.
По-змеиному жаля
целомудренный снег бороды,
по-кошачьи визжала
эта мразь, это мясо для плетки,
для хозяйских забав и подметок.
"Он тоже!" - кричали и тыкали
в берега твоего забытья.
А мечтал ты о друге,
пропахшем мазутом и солнцем,
тем же солнцем, что пело мальчишкам
под городскими мостами.
Нет, не ждал ты колючих глаз,
непроглядной трясины, где топят детей,
ты не ждал ледяных плевков,
язв, округлых, как жабий живот,
напоказ, на панели, в такси,
под бичами луны в подворотне кошмара.
Ты тело искал, подобное сну,
и коню, и реке, знак родства колеса и кувшинки,
плоть отца, породившего смерть,
первоцвет на экваторе жизни.
Так и д_о_лжно, чтоб мы не искали услад
в дебрях крови, немедленно, завтра.
В небе есть берега, где хоронится жизнь,
и завтра не всем суждено повториться.
Муки смертные, муки и сны.
Друг мой, мир - это смертные муки.
Бьют куранты, гниют мертвецы;
плача, водит война за собой
стаи крыс; богачи содержанкам
дарят смертников, точно игрушки.
Жизнь, мой друг, не добра и не свята.
Страсти должно и можно осилить
в ясном теле, в коралловых венах.
И любовь станет кручей, а время -
сонным ветром в шелесте веток.
Старый Уитмен, не брошу я камня
ни в подростка, который пишет
имя девочки на подушке,
ни в того юнца, что украдкой
примеряет платье невесты,
ни в того, кто черствую старость
запивает продажной любовью,
ни в тайного мужелюба,
закусившего молча губы.
Я кляну, городские сороки,
вас, откормленных падалью гарпий,
птиц болотных! Врагов бессонных
Любви, приносящей свет!
Вас кляну я - всех тех, кто поит
грязной смертью в горькой отраве.
Я кляну вас,
"красотки" в Америке,
"птички" в Гаване,
"неженки" в Мехико,
"лютики" в Кадисе,
"мошки" в Севилье,
"плошки" в Мадриде,
"цветки" в Аликанте
и в Португалии - "аделаиды".
Холуи, убийцы голубок,
воспаленными веерами
раскрываетесь вы на панели
или ждете в гущах цикуты.
Нет к вам жалости, нет! Сочится
смерть из ваших глазниц и множит
на земле соцветия грязи.
Нет к вам жалости. Прочь отсюда!
Всех бы разом
и без разбора
запереть вас в одном притоне!
Спи, красавец Уитмен, на берегу Гудзона,
руки разъяв, бородой заметая полюс.
Отзвук голоса, мягкий, словно снег или глина,
скликает друзей сторожить бестелесную лань.
Спи, все минуло, спи.
Пляска стен сотрясает покосы.
И Америка тонет в дыму и слезах.
Я хочу, чтобы ветер, возникший из сердца ночи,
разорвал, разметал венки на твоей могиле
и с нее негритенок возвестил раззолоченным белым,
что царство колосьев - пришло.
Стихи разных лет
Пусть, Мария дель К_а_рмен,
я сгину,
твою смуглую меря чужбину.
Затеряюсь
в глазах нелюдимых,
трону клавиши
губ этих дивных.
Здесь и воздух смуглеет
и тоже
бархатится пушком
твоей кожи.
Заблужусь,
на груди умирая,
в тайниках
непроглядного края.
Пусть, Мария дель Кармен,
я сгину,
твою смуглую меря чужбину.
О, верните
крылья!
Мне пора!
Умереть,
как умерло вчера!
Умереть
задолго до утра!
Поднимусь
на крыльях
по реке.
Умереть
в забытом роднике.
Умереть
от моря вдалеке.
Глубину
мутят пороги.
Звезд не видно
быстрине.
Все забудется
в дороге.
Все воротится
во сне.
Туда,
мое сердце,
туда!
Где в дебрях любви -
ни следа.
Где поит
живая вода
цветы
голубого всегда.
И рана
при слове "любовь".
уже не закроется
вновь.
Туда,
мое сердце,
туда!
Как даль яснеет!..
А моя тоска?
(Найдет и схлынет,
как волна с песка.)
Как даль сияет!..
А тоска сильна?
(В мои объятья!
Что тебе
она?)
Как даль желанна!..
А тоска сильней?
(Сгори во мне
и в ней.)
Хочу вернуться к детству моему.
Вернуться в детство и потом - во тьму.
Простимся, соловей?
Ну что ж, пока!..
Во тьму и дальше.
В чашечку цветка.
Простимся, аромат?
И поспеши...
В ночной цветок.
И дальше, в глубь души.
Прощай, любовь?
Всего тебе, всего!
(От вымершего сердца моего...)
Мать Гюго читала.
Догорал в закате
голый ствол каштана.
Словно рыжий лебедь,
выплывший из тины,
умирало солнце
в сумерках гостиной.
Зимними полями,
дымными от стужи,
плыли за отарой
призраки пастушьи.
В этот день я розу
срезал потаенно.
Пламенную розу
сумрачного тона,
как огонь каштана
за стеклом балкона.
Провались это небо!
Под черешней зеленой,
полной алого смеха,
жду я, злой
и влюбленный.
Если неба не станет...
Если это представишь,
под черешней, горянка,
прятать губы не станешь!
Прощаюсь
у края дороги.
Угадывая родное,
спешил я на плач далекий,
а плакали надо мною.
Прощаюсь
у края дороги.
Иною, нездешней дорогой
уйду с перепутья
будить невеселую память
о черной минуте
и кану прощальною дрожью
звезды на восходе.
Вернулся я в белую рощу
беззвучных мелодий.
Море поет синевой.
(Где уж
воде ключевой!)
Небом поет высота.
(Звездочка -
как сирота.)
Бог по-иному певуч.
(Бедное море!
Бедный мой ключ!)
Не хватит жизни...
А зачем она?
Скучна дорога,
а любовь скудна.
Нет времени...
А стоят ли труда
приготовления
к отплытью в никуда?
Друзья мои!
Вернем истоки наши!
Не расплещите
душу
в смертной чаше!
Вот и милая тень
на проселке.
До чего хороша
в этом шелке
и с большим мотыльком
на заколке!
Ты, кудрявый, ступай себе
с миром!
Подойди к ней! А вспомнит
о милом -
подрумянь ей сердечко
помадой.
И скажи ей, что плакать
не надо.
Христос
вознес зеркала
в обеих руках,
чтобы множить, как эхо,
свой собственный образ,
чтоб сердце его отражалось
в темнеющих
взглядах.
Я верую!
Мы живем
под зеркалом необъятным.
Человек поднебесный!
Осанна!
Донья Луна.
(Иль это ртуть расплескалась?)
Нет.
Что за юноша там затеплил
фонарик?
Только бабочке и под силу
погасить сияние это.
Тише... Ведь все возможно!
Светлячком обернулась
луна!
Брат, раскинь свои руки!
Все сущее - веер,
и бог - в его центре.
Поет в одиночестве
птица.
В пространстве множится песня
зеркалом слуха.
Шагаем
по зеркалу
без оправы,
по безоблачному
кристаллу.
Если бы ирис вырос
вверх корнями,
если б выросла роза
вверх корнями,
если бы каждый корень
мог посмотреть на звезды,
а мертвецы не смыкали
веки,
мы стали бы лебедями.
За каждым зеркалом скрыты
мертвые звезды,
и радуга-малолетка
там дремлет.
За каждым зеркалом скрыто
покоя вечного царство
и бескрылых молчаний
гнездовья.
Ведь зеркало - это мощи
источника, что смыкают
свои световые створки
только на ночь.
Ведь зеркало -
это роса-праматерь,
и книга, что рассекает
сумрак, и эхо, ставшее плотью.
Золотой колокольчик.
Пагода схожа с драконом.
Динь-дон, динь-дон
над рисовым полем.
Первозданный источник,
источник истин.
А вдалеке
розовоперая цапля
и вулкан весь в морщинах.
В недрах глаз пролегают
бесконечные тропы.
Две темноты сошлись там
на перекрестке.
Смерть приходит извечно
с этих полей сокрытых.
(Садовница обрывает
слезные розы.)
В зрачках не сыскать
горизонтов.
К замку, откуда нету
возврата вовеки,
надо искать дорогу
в радужном семицветье.
Отрок, любви не знавший,
храни тебя боже от гидры багровой!
Берегись же скитальца,
Елена,
вышивающая галстуки!
Начало начал.
Адам и Ева.
Змий расколол
зеркало рая
на сотни осколков,
и яблоко
камнем стало.
Усни же!
Блуждающих взглядов
не бойся.
Усни же!
Ни ночной мотылек,
ни случайное слово,
ни вкрадчивый луч
тебя в темноте
не ранят.
Усни же!
Сердца безмолвный двойник,
это ты,
мое зеркало,
сад, где я встречусь
с любовью.
Зеркало, спи бестревожно,
спи! И проснись тогда лишь,
когда на губах моих
умрет поцелуй последний.
Воздух,
радугами чреватый,
свои зеркала разбивает
о кроны деревьев.
Сердце мое -
уж не твое ли оно?
Кто возвращает мне отблески мыслей?
Кто мне дарит
эту любовь,
но без корпя?
Меняет цвета мой костюм -
почему же?
Везде перекресток!
Почему видишь ты в небесах
столько звезд?
Кто, кт_о_ ты, брат мой, -
я или ты?
А руки эти холодные
уж не его ли?
На закате я вижу себя,
когда весь людской муравейник
по сердцу снует моему,
Филин
раздумья свои прерывает,
протирает очки,
вздыхая.
Светлячок одинокий
скатывается с горы,
звезды гаснут
в полете.
Крылья вздымает филин
и продолжает раздумья.
(Сюита для трепетного голоса и фортепьяно)
Со всех сторон
безлюдье.
Со всех сторон.
Сиротский звон
сверчка.
Сиротский звон.
Сон бубенца
во мраке.
Сон...
Вол
не спеша
опускает ресницы.
В стойле жара...
Это прелюдия ночи
длится.
Старые
звезды -
глаза их слезятся от света.
Юные
звезды -
подсинены сумерки
лета.
(На взгорье, где сосны в ряд,
огни светляков горят.)
Ладони ветра живые
небесные гладят щеки -
за разом раз,
за разом раз.
У звезд глаза голубые
стянулись в узкие щелки -
за глазом глаз,
за глазом глаз.
Эта звезда не сморгнет никогда -
без век, без ресниц звезда.
- Где же она?
- Эта звезда
в сонной воде
пруда.
Дорога в город Сантьяго.
(Я ехал туда влюбленным,
и пела в ночь полнолунья
птица-сестрица,
птица-певунья
на ветке в цвету лимонном.)
Это звезда романтических грез
(для магнолий
и роз).
Она себе светила сама,
пока не сошла с ума.
Та-ра-ри,
та-ра-ра.
(В хижине мрака,
в болоте,
славно, лягушки, поете.)
Большая Медведица
кверху брюшком
кормит созвездья своим молоком.
Ворчит,
урчит:
дети-звезды, ешьте, пейте,
светите и грейте!
Донья Луна к нам не пришла:
обруч гоняет она.
Вечно смешлива и весела
лунная донья Луна.
Погаснувшие звезды
плывут в последний путь...
Вот горе,
вот беда!
Куда они, куда?
...чтоб рано или поздно
в лазури затонуть.
Вот горе,
вот беда!
Куда они, куда?
Приклеен хвост к комете:
на Сириусе - дети.
Утра высь,
Сезам, отворись.
Ночи сон,
Сезам затворен.
Звезд мерцающие тени
в звуки ночи вплетены.
Привидения растений.
Арфа спутанной струны.
Только тьма в морской дали,
отражений нет.
Стебель взгляда твоего
хрупок, точно свет.
Это ночь земли.
Искрятся, брызжут привиденья
фонтанов,
но следов - нигде нет!
Фонтаны призрачные брызжут
вдали, но исчезают -
ближе!
И все мерещатся, играя,
бесплотно плещутся, чаруя,
там, у невидимого края,
на грани Смерти, эти струи.
Брызжет кровь
ночная
из фонтанов.
О, как пульс их
трепетен и зыбок!
И увидел я,
за окна глянув.
что вокруг ни девушек,
ни скрипок.
Миг тому назад!
Взвилась дорога,
удаляясь облаком из пыли.
Миг тому назад,
совсем немного,
два тысячелетья проскочили!
У рыцарей есть шпаги
стальной фонтанной влаги.
А ночь черней, чем ад.
Но это не игра, нет.
Они цветы изранят
и сердце мне пронзят.
О, не ходите в сад!
Пришел я, о боже, и в борозду бросил,
посеял зерна вопросов.
И не было мне колосьев!
(Луна далека,
как песня сверчка.)
Принес я, о боже, цветы ответов.
А их не сорвал даже ветер.
И никто, и никто на свете.
(И кружит один
земли апельсин.)
Боже, помилуй, над Лазарем сжалься!
Ты видишь, кони грустно и валко
уходят с моим катафалком.
(А склоны темны
под кругом луны.)
О господи боже, вот и ответы.
Ни о чем не спрошу уже. Смолкну навеки -
и пусть колышатся ветки.
(И кружит один
земли апельсин.)
Сливаются реки,
свиваются травы.
А я
развеян ветрами.
Войдет благовещенье
в дом к обрученным,
и девушки встанут утрами -
и вышьют сердца свои
шелком зеленым.
А я
развеян ветрами.
Извечный угол
равнин и высей,
(И ветер
по биссектрисе.)
Безмерный угол
дороги каждой.
(И по биссектрисе -
жажда.)
Пора проститься с сердцем однозвучным,
с напевом безупречнее алмаза -
без вас, боровших северные ветры,
один останусь сиро и безгласо.
Полярной обезглавленной звездою.
Обломком затонувшего компаса.
Тополь и башня.
С тенью живою -
вычерченная веками.
С тенью в зеленых руладах -
замершая в отрешенье.
Непримиримость ветра и камня,
камня и тени.
Роза ветров!
(Преображение
точки.)
Роза ветров!
(Точка настежь.
Прообраз почки.)
От Кадиса к Гибралтару
пути-дороги неплохи!
В морскую волну недаром
ронял я тяжкие вздохи.
Ай, девушка, ай, краса,
за М_а_лагой паруса!
Из Кадиса путь к Севилье.
Тепло здесь рощам лимонным!
Они мой путь проследили
по вздохам неутаенным.
Аи, девушка, аи, краса,
за Малагой паруса!
Пока впереди Кармона,
ножей не пускают в дело,
но месяцем заостренным
изранено ветра тело.
Эй, парень, слушай меня:
уносят волны коня!
Соленый путь позади.
Любовь - я забыл ее.
Забытое мной найди -
отыщешь сердце мое.
Эй, парень, слушай меня:
уносят волны коня!
Мой Кадис, ни шагу вниз
моря за твоей спиной!
Севилья, к небу тянись
да бойся воды речной!
Ай, девушка, ай, краса!
Ай, парень, ай, паренек!
Немало путей-дорог,
полощутся паруса,
да берег насквозь продрог.
В чьем ты промелькнул прощальном взоре?
О, свеченье сумрака ночного!
Без тебя плывут по небу зори,
и с часами ветер спорит снова.
Над тобой кадит дурманом горя
куст жасмина пепельно-седого.
Человек и страсть! Memento mori.
Стань луной и сердцем небылого.
Стань лупой, и в теплую стремнину
с проблесками красноперых рыбок
яблоко твое я сам закину.
Ты же там, где воздух чист и зыбок,
позабудь печальную долину,
друг, дитя джокондовых улыбок.
Мои черты замрут осиротело
на мху сыром, не знающем о зное.
Меркурий ночи, зеркало сквозное,
чья пустота от слов не запотела.
Ручьем и хмелем было это тело,
теперь навек оставленное мною,
оно отныне станет тишиною
бесслезной, тишиною без предела.
Но даже привкус пламени былого
сменив на лепет голубиной стыни
и горький дрок, темнеющий сурово,
я опрокину прежние святыни,
и веткой в небе закачаюсь снова,
и разольюсь печалью в георгине.
Под этим камнем в гуще трав и злаков
покоится в немой могиле урна
с мелодией - то ласковой, то бурной -
и стихнувшей, отбушевав, отплакав.
В Андалузйи всюду одинаков,
в Гранаде ясной, в Кадисе лазурном,
взывает к солнечному дню ноктюрном
печальный смысл твоих прощальных знаков.
Душа и дар, промчавшиеся мимо!
Рука безжизненная, восковая!
спеющий колос любви и ласки,
чтобы исполнилась воля земная
и плоды достались бы - всем.
На Бронксе и на Ист-Ривер
парни пели, скинув одежды.
Ходуном ходили колеса, рычаги, ремни, молотки.
Девяносто тысяч шахтеров серебро в горах добывали
И рисовали дети лесенки и просторы.
Но никто не хотел забыться,
не хотел никто стать рекою,
никто не любил тихих листьев
и синих губ побережья.
В Куинсборо и на Ист-Ривер
боролись с машинами парни,
евреи сбывали речному фавну
цветы обрезанья,
и гнало небо к мостам и крышам
подхлестнутых ветром бизонов.
Никто не хотел покоя,
не хотел уплыть с облаками,
никто не искал ни папоротника,
ни желтого тамбурина.
И взойди здесь луна -
скрутят небо шкивы,
стянет память колючая проволока
и гроба заглотают праздных.
О топкий Нью-Йорк,
телеграфный и гиблый Нью-Йорк,
где тот ангел, которого прячешь?
Кто расскажет нам правду колосьев
и тяжелые сны твоих чахлых и грязных цветов?
И всегда о тебе вспоминал я, Уолт Уитмен,
о седых мотыльках бороды,
о твоей аполлоновой стати,
о плечах в линялом вельвете
и о голосе - смерче пепла;
как туман, красивый старик,
здесь ты плакал подстреленной птицей.
Враг сатиров,
тирсов и лавров,
пел ты тело в рабочей рубахе.
Я всегда вспоминал о тебе,
мужественный красавец,
в дебрях угля, реклам и рельсов
ты хотел быть рекой и уснуть, как река,
горе друга укрыв на груди.
И не мог я забыть тебя, старый Адам,
как утес, одинокий Уитмен,
потому что везде, где могли, содомиты -
в окнах, в барах,
по сточным канавам,
млея в лапах шоферов,
в карусели абсентовых стоек -
тыкали пальцем в тебя, Уолт Уитмен.
"Он тоже! Тоже!" - эти сороки,
белые с севера, черные с юга,
на весь мир о тебе кричали.
По-змеиному жаля
целомудренный снег бороды,
по-кошачьи визжала
эта мразь, это мясо для плетки,
для хозяйских забав и подметок.
"Он тоже!" - кричали и тыкали
в берега твоего забытья.
А мечтал ты о друге,
пропахшем мазутом и солнцем,
тем же солнцем, что пело мальчишкам
под городскими мостами.
Нет, не ждал ты колючих глаз,
непроглядной трясины, где топят детей,
ты не ждал ледяных плевков,
язв, округлых, как жабий живот,
напоказ, на панели, в такси,
под бичами луны в подворотне кошмара.
Ты тело искал, подобное сну,
и коню, и реке, знак родства колеса и кувшинки,
плоть отца, породившего смерть,
первоцвет на экваторе жизни.
Так и д_о_лжно, чтоб мы не искали услад
в дебрях крови, немедленно, завтра.
В небе есть берега, где хоронится жизнь,
и завтра не всем суждено повториться.
Муки смертные, муки и сны.
Друг мой, мир - это смертные муки.
Бьют куранты, гниют мертвецы;
плача, водит война за собой
стаи крыс; богачи содержанкам
дарят смертников, точно игрушки.
Жизнь, мой друг, не добра и не свята.
Страсти должно и можно осилить
в ясном теле, в коралловых венах.
И любовь станет кручей, а время -
сонным ветром в шелесте веток.
Старый Уитмен, не брошу я камня
ни в подростка, который пишет
имя девочки на подушке,
ни в того юнца, что украдкой
примеряет платье невесты,
ни в того, кто черствую старость
запивает продажной любовью,
ни в тайного мужелюба,
закусившего молча губы.
Я кляну, городские сороки,
вас, откормленных падалью гарпий,
птиц болотных! Врагов бессонных
Любви, приносящей свет!
Вас кляну я - всех тех, кто поит
грязной смертью в горькой отраве.
Я кляну вас,
"красотки" в Америке,
"птички" в Гаване,
"неженки" в Мехико,
"лютики" в Кадисе,
"мошки" в Севилье,
"плошки" в Мадриде,
"цветки" в Аликанте
и в Португалии - "аделаиды".
Холуи, убийцы голубок,
воспаленными веерами
раскрываетесь вы на панели
или ждете в гущах цикуты.
Нет к вам жалости, нет! Сочится
смерть из ваших глазниц и множит
на земле соцветия грязи.
Нет к вам жалости. Прочь отсюда!
Всех бы разом
и без разбора
запереть вас в одном притоне!
Спи, красавец Уитмен, на берегу Гудзона,
руки разъяв, бородой заметая полюс.
Отзвук голоса, мягкий, словно снег или глина,
скликает друзей сторожить бестелесную лань.
Спи, все минуло, спи.
Пляска стен сотрясает покосы.
И Америка тонет в дыму и слезах.
Я хочу, чтобы ветер, возникший из сердца ночи,
разорвал, разметал венки на твоей могиле
и с нее негритенок возвестил раззолоченным белым,
что царство колосьев - пришло.
Стихи разных лет
Пусть, Мария дель К_а_рмен,
я сгину,
твою смуглую меря чужбину.
Затеряюсь
в глазах нелюдимых,
трону клавиши
губ этих дивных.
Здесь и воздух смуглеет
и тоже
бархатится пушком
твоей кожи.
Заблужусь,
на груди умирая,
в тайниках
непроглядного края.
Пусть, Мария дель Кармен,
я сгину,
твою смуглую меря чужбину.
О, верните
крылья!
Мне пора!
Умереть,
как умерло вчера!
Умереть
задолго до утра!
Поднимусь
на крыльях
по реке.
Умереть
в забытом роднике.
Умереть
от моря вдалеке.
Глубину
мутят пороги.
Звезд не видно
быстрине.
Все забудется
в дороге.
Все воротится
во сне.
Туда,
мое сердце,
туда!
Где в дебрях любви -
ни следа.
Где поит
живая вода
цветы
голубого всегда.
И рана
при слове "любовь".
уже не закроется
вновь.
Туда,
мое сердце,
туда!
Как даль яснеет!..
А моя тоска?
(Найдет и схлынет,
как волна с песка.)
Как даль сияет!..
А тоска сильна?
(В мои объятья!
Что тебе
она?)
Как даль желанна!..
А тоска сильней?
(Сгори во мне
и в ней.)
Хочу вернуться к детству моему.
Вернуться в детство и потом - во тьму.
Простимся, соловей?
Ну что ж, пока!..
Во тьму и дальше.
В чашечку цветка.
Простимся, аромат?
И поспеши...
В ночной цветок.
И дальше, в глубь души.
Прощай, любовь?
Всего тебе, всего!
(От вымершего сердца моего...)
Мать Гюго читала.
Догорал в закате
голый ствол каштана.
Словно рыжий лебедь,
выплывший из тины,
умирало солнце
в сумерках гостиной.
Зимними полями,
дымными от стужи,
плыли за отарой
призраки пастушьи.
В этот день я розу
срезал потаенно.
Пламенную розу
сумрачного тона,
как огонь каштана
за стеклом балкона.
Провались это небо!
Под черешней зеленой,
полной алого смеха,
жду я, злой
и влюбленный.
Если неба не станет...
Если это представишь,
под черешней, горянка,
прятать губы не станешь!
Прощаюсь
у края дороги.
Угадывая родное,
спешил я на плач далекий,
а плакали надо мною.
Прощаюсь
у края дороги.
Иною, нездешней дорогой
уйду с перепутья
будить невеселую память
о черной минуте
и кану прощальною дрожью
звезды на восходе.
Вернулся я в белую рощу
беззвучных мелодий.
Море поет синевой.
(Где уж
воде ключевой!)
Небом поет высота.
(Звездочка -
как сирота.)
Бог по-иному певуч.
(Бедное море!
Бедный мой ключ!)
Не хватит жизни...
А зачем она?
Скучна дорога,
а любовь скудна.
Нет времени...
А стоят ли труда
приготовления
к отплытью в никуда?
Друзья мои!
Вернем истоки наши!
Не расплещите
душу
в смертной чаше!
Вот и милая тень
на проселке.
До чего хороша
в этом шелке
и с большим мотыльком
на заколке!
Ты, кудрявый, ступай себе
с миром!
Подойди к ней! А вспомнит
о милом -
подрумянь ей сердечко
помадой.
И скажи ей, что плакать
не надо.
Христос
вознес зеркала
в обеих руках,
чтобы множить, как эхо,
свой собственный образ,
чтоб сердце его отражалось
в темнеющих
взглядах.
Я верую!
Мы живем
под зеркалом необъятным.
Человек поднебесный!
Осанна!
Донья Луна.
(Иль это ртуть расплескалась?)
Нет.
Что за юноша там затеплил
фонарик?
Только бабочке и под силу
погасить сияние это.
Тише... Ведь все возможно!
Светлячком обернулась
луна!
Брат, раскинь свои руки!
Все сущее - веер,
и бог - в его центре.
Поет в одиночестве
птица.
В пространстве множится песня
зеркалом слуха.
Шагаем
по зеркалу
без оправы,
по безоблачному
кристаллу.
Если бы ирис вырос
вверх корнями,
если б выросла роза
вверх корнями,
если бы каждый корень
мог посмотреть на звезды,
а мертвецы не смыкали
веки,
мы стали бы лебедями.
За каждым зеркалом скрыты
мертвые звезды,
и радуга-малолетка
там дремлет.
За каждым зеркалом скрыто
покоя вечного царство
и бескрылых молчаний
гнездовья.
Ведь зеркало - это мощи
источника, что смыкают
свои световые створки
только на ночь.
Ведь зеркало -
это роса-праматерь,
и книга, что рассекает
сумрак, и эхо, ставшее плотью.
Золотой колокольчик.
Пагода схожа с драконом.
Динь-дон, динь-дон
над рисовым полем.
Первозданный источник,
источник истин.
А вдалеке
розовоперая цапля
и вулкан весь в морщинах.
В недрах глаз пролегают
бесконечные тропы.
Две темноты сошлись там
на перекрестке.
Смерть приходит извечно
с этих полей сокрытых.
(Садовница обрывает
слезные розы.)
В зрачках не сыскать
горизонтов.
К замку, откуда нету
возврата вовеки,
надо искать дорогу
в радужном семицветье.
Отрок, любви не знавший,
храни тебя боже от гидры багровой!
Берегись же скитальца,
Елена,
вышивающая галстуки!
Начало начал.
Адам и Ева.
Змий расколол
зеркало рая
на сотни осколков,
и яблоко
камнем стало.
Усни же!
Блуждающих взглядов
не бойся.
Усни же!
Ни ночной мотылек,
ни случайное слово,
ни вкрадчивый луч
тебя в темноте
не ранят.
Усни же!
Сердца безмолвный двойник,
это ты,
мое зеркало,
сад, где я встречусь
с любовью.
Зеркало, спи бестревожно,
спи! И проснись тогда лишь,
когда на губах моих
умрет поцелуй последний.
Воздух,
радугами чреватый,
свои зеркала разбивает
о кроны деревьев.
Сердце мое -
уж не твое ли оно?
Кто возвращает мне отблески мыслей?
Кто мне дарит
эту любовь,
но без корпя?
Меняет цвета мой костюм -
почему же?
Везде перекресток!
Почему видишь ты в небесах
столько звезд?
Кто, кт_о_ ты, брат мой, -
я или ты?
А руки эти холодные
уж не его ли?
На закате я вижу себя,
когда весь людской муравейник
по сердцу снует моему,
Филин
раздумья свои прерывает,
протирает очки,
вздыхая.
Светлячок одинокий
скатывается с горы,
звезды гаснут
в полете.
Крылья вздымает филин
и продолжает раздумья.
(Сюита для трепетного голоса и фортепьяно)
Со всех сторон
безлюдье.
Со всех сторон.
Сиротский звон
сверчка.
Сиротский звон.
Сон бубенца
во мраке.
Сон...
Вол
не спеша
опускает ресницы.
В стойле жара...
Это прелюдия ночи
длится.
Старые
звезды -
глаза их слезятся от света.
Юные
звезды -
подсинены сумерки
лета.
(На взгорье, где сосны в ряд,
огни светляков горят.)
Ладони ветра живые
небесные гладят щеки -
за разом раз,
за разом раз.
У звезд глаза голубые
стянулись в узкие щелки -
за глазом глаз,
за глазом глаз.
Эта звезда не сморгнет никогда -
без век, без ресниц звезда.
- Где же она?
- Эта звезда
в сонной воде
пруда.
Дорога в город Сантьяго.
(Я ехал туда влюбленным,
и пела в ночь полнолунья
птица-сестрица,
птица-певунья
на ветке в цвету лимонном.)
Это звезда романтических грез
(для магнолий
и роз).
Она себе светила сама,
пока не сошла с ума.
Та-ра-ри,
та-ра-ра.
(В хижине мрака,
в болоте,
славно, лягушки, поете.)
Большая Медведица
кверху брюшком
кормит созвездья своим молоком.
Ворчит,
урчит:
дети-звезды, ешьте, пейте,
светите и грейте!
Донья Луна к нам не пришла:
обруч гоняет она.
Вечно смешлива и весела
лунная донья Луна.
Погаснувшие звезды
плывут в последний путь...
Вот горе,
вот беда!
Куда они, куда?
...чтоб рано или поздно
в лазури затонуть.
Вот горе,
вот беда!
Куда они, куда?
Приклеен хвост к комете:
на Сириусе - дети.
Утра высь,
Сезам, отворись.
Ночи сон,
Сезам затворен.
Звезд мерцающие тени
в звуки ночи вплетены.
Привидения растений.
Арфа спутанной струны.
Только тьма в морской дали,
отражений нет.
Стебель взгляда твоего
хрупок, точно свет.
Это ночь земли.
Искрятся, брызжут привиденья
фонтанов,
но следов - нигде нет!
Фонтаны призрачные брызжут
вдали, но исчезают -
ближе!
И все мерещатся, играя,
бесплотно плещутся, чаруя,
там, у невидимого края,
на грани Смерти, эти струи.
Брызжет кровь
ночная
из фонтанов.
О, как пульс их
трепетен и зыбок!
И увидел я,
за окна глянув.
что вокруг ни девушек,
ни скрипок.
Миг тому назад!
Взвилась дорога,
удаляясь облаком из пыли.
Миг тому назад,
совсем немного,
два тысячелетья проскочили!
У рыцарей есть шпаги
стальной фонтанной влаги.
А ночь черней, чем ад.
Но это не игра, нет.
Они цветы изранят
и сердце мне пронзят.
О, не ходите в сад!
Пришел я, о боже, и в борозду бросил,
посеял зерна вопросов.
И не было мне колосьев!
(Луна далека,
как песня сверчка.)
Принес я, о боже, цветы ответов.
А их не сорвал даже ветер.
И никто, и никто на свете.
(И кружит один
земли апельсин.)
Боже, помилуй, над Лазарем сжалься!
Ты видишь, кони грустно и валко
уходят с моим катафалком.
(А склоны темны
под кругом луны.)
О господи боже, вот и ответы.
Ни о чем не спрошу уже. Смолкну навеки -
и пусть колышатся ветки.
(И кружит один
земли апельсин.)
Сливаются реки,
свиваются травы.
А я
развеян ветрами.
Войдет благовещенье
в дом к обрученным,
и девушки встанут утрами -
и вышьют сердца свои
шелком зеленым.
А я
развеян ветрами.
Извечный угол
равнин и высей,
(И ветер
по биссектрисе.)
Безмерный угол
дороги каждой.
(И по биссектрисе -
жажда.)
Пора проститься с сердцем однозвучным,
с напевом безупречнее алмаза -
без вас, боровших северные ветры,
один останусь сиро и безгласо.
Полярной обезглавленной звездою.
Обломком затонувшего компаса.
Тополь и башня.
С тенью живою -
вычерченная веками.
С тенью в зеленых руладах -
замершая в отрешенье.
Непримиримость ветра и камня,
камня и тени.
Роза ветров!
(Преображение
точки.)
Роза ветров!
(Точка настежь.
Прообраз почки.)
От Кадиса к Гибралтару
пути-дороги неплохи!
В морскую волну недаром
ронял я тяжкие вздохи.
Ай, девушка, ай, краса,
за М_а_лагой паруса!
Из Кадиса путь к Севилье.
Тепло здесь рощам лимонным!
Они мой путь проследили
по вздохам неутаенным.
Аи, девушка, аи, краса,
за Малагой паруса!
Пока впереди Кармона,
ножей не пускают в дело,
но месяцем заостренным
изранено ветра тело.
Эй, парень, слушай меня:
уносят волны коня!
Соленый путь позади.
Любовь - я забыл ее.
Забытое мной найди -
отыщешь сердце мое.
Эй, парень, слушай меня:
уносят волны коня!
Мой Кадис, ни шагу вниз
моря за твоей спиной!
Севилья, к небу тянись
да бойся воды речной!
Ай, девушка, ай, краса!
Ай, парень, ай, паренек!
Немало путей-дорог,
полощутся паруса,
да берег насквозь продрог.
В чьем ты промелькнул прощальном взоре?
О, свеченье сумрака ночного!
Без тебя плывут по небу зори,
и с часами ветер спорит снова.
Над тобой кадит дурманом горя
куст жасмина пепельно-седого.
Человек и страсть! Memento mori.
Стань луной и сердцем небылого.
Стань лупой, и в теплую стремнину
с проблесками красноперых рыбок
яблоко твое я сам закину.
Ты же там, где воздух чист и зыбок,
позабудь печальную долину,
друг, дитя джокондовых улыбок.
Мои черты замрут осиротело
на мху сыром, не знающем о зное.
Меркурий ночи, зеркало сквозное,
чья пустота от слов не запотела.
Ручьем и хмелем было это тело,
теперь навек оставленное мною,
оно отныне станет тишиною
бесслезной, тишиною без предела.
Но даже привкус пламени былого
сменив на лепет голубиной стыни
и горький дрок, темнеющий сурово,
я опрокину прежние святыни,
и веткой в небе закачаюсь снова,
и разольюсь печалью в георгине.
Под этим камнем в гуще трав и злаков
покоится в немой могиле урна
с мелодией - то ласковой, то бурной -
и стихнувшей, отбушевав, отплакав.
В Андалузйи всюду одинаков,
в Гранаде ясной, в Кадисе лазурном,
взывает к солнечному дню ноктюрном
печальный смысл твоих прощальных знаков.
Душа и дар, промчавшиеся мимо!
Рука безжизненная, восковая!