Страница:
Хаотичная природа нацистской управленческой системы в Германии указывала на то, что даже нацистская политика антисемитизма до начала Второй мировой войны была не слишком последовательна с точки зрения партии, столь ревностно преследовавшей евреев. Основные положения антисемитизма всегда оставались неизменными, однако у твердокаменных нацистов они приняли особо непримиримые очертания, а потому гонения постоянно ужесточались.
Сразу после выборов марта 1933 года был проведен ряд разрозненных мероприятий против евреев. Отголосок одного из них мы уже видели в Вюрцбурге — публичное унижение и лишение свободы еврея за любовную связь с чистокровной немецкой женщиной (и снова следует упомянуть, что в этом не было ничего противозаконного). Однако неофициальные антисемитские мероприятия могли принимать куда более жестокие формы. Арнон Тамир, пятнадцатилетний юноша-еврей, узнал от своего друга, что сразу после прихода Гитлера к власти в его деревню вошли отряды штурмовиков и отхлестали всех евреев плетьми так, что те «не могли присесть еще несколько недель». Изо всех уголков Германии поступали сообщения о евреях, которые подвергались самым разным оскорбительным наказаниям. (Например, им сбривали бороды и заставляли пить касторовое масло.)
Руди Бамбер вместе со своей семьей, входившей в нюрнбергскую еврейскую общину, довольно скоро познакомился с людоедскими методами, применяемыми нацистскими штурмовиками по отношению к евреям: «В 1933 году штурмовики пришли и забрали моего отца и многих других евреев, живших в Нюрнберге. Их увели на заброшенный стадион и приказали зубами прополоть всю траву…Унижали, низводили до скотского обличья, измывались».
От Гитлера не поступало ни одного соответствующего распоряжения, хотя, должно быть, он отнесся бы вполне благосклонно к мотивам тех, кто занимался подобной деятельностью. 1 апреля фюрер одобрил бойкот всех еврейских магазинов и предприятий. Изначально планировалось, что этот бойкот будет бессрочным, но под влиянием Гинденбурга и других членов партии (опасавшихся того, что это скажется на внешней торговле) Гитлер сделал бойкот однодневным. Однако для еврейского населения Германии этот день стал незабываемым. Арнон Тамир видел, как штурмовики обливали краской витрины еврейских магазинов, а затем выстраивались перед входом с угрожающим видом, не подпуская никого к дверям. Военные выкрикивали лозунги: «Немцы никогда ничего не купят у евреев!» и «Евреи — наше проклятие!». Он видел нескольких отважных немцев, которые все же прорвали ограждение, однако эти редкие случаи лишь укрепили его уверенность в безысходности положения евреев в Германии. «Я чувствовал, будто лечу в глубокую пропасть, — рассказывает он. — И впервые осознал, что ни один из тогдашних законов не распространялся на евреев… С евреями можно было вытворять все, что угодно… Евреи — вне закона». В тот самый момент он решил, что прекратит всякое общение с чистокровными немцами. В какой-то мере именно на такую реакцию рассчитывали штурмовики. Нацисты хотели, чтобы все евреи отделились от остального немецкого общества, «основав» отдельное еврейское государство на территории Германии. Впоследствии евреи учредили собственные школы, собственные молодежные и спортивные клубы — они добровольно начали изолироваться от остального общества. Еще более трагичные масштабы эта ситуация принимает на фоне того, что многие евреи приложили нечеловеческие усилия, чтобы стать частью Германии. Хотя географически они и продолжали обитать в пределах нацистского государства, по сути, режим отправил этих людей во внутреннее изгнание.
Среди еврейского населения по-прежнему оставались те, кто цеплялся за надежду на то, что бойкот — не про них, верноподданных граждан Германии, — а про так называемое «мировое» еврейство. Именно такой точки зрения придерживались Арнон Тамир, его родители и друзья. Сегрегация евреев и вступление в силу Нюрнбергских расовых законов осенью 1935 года юридически ограничили степень исключения представителей этой нации из немецкого общества (лишив их германского гражданства и запретив вступать в брак с «арийками»), поэтому многие евреи решили, что режиму удалось побороть ненависть к еврейскому народу. Благодаря усилиям Ялмара Шахта, министра экономики и президента Рейхсбанка, который предвидел тяжкие экономические последствия гонений на евреев, и осознавал необходимость достойно представить рейх на Олимпийских играх (1936), 1936–1937 годы стали для евреев Германии периодом относительного спокойствия. Нельзя сказать, что расовые преследования прекратились — просто по сравнению с жестокими притеснениями прошлых лет жить стало немного легче.
Тем не менее страдания этого народа не прекратились. Программа «ариизации» — изъятия у евреев частных предприятий — лишала их всех средств к существованию. Даже те евреи, что работали на должностях, изначально не запрещенных для них, были разорены. Сразу после бойкота 1 апреля 1933 года на небольшой табачной фабрике отца Арнона Тамира начались неурядицы. Городские табачные торговцы, с которыми у этого человека всегда были добрые отношения, один за другим отказывались иметь с ним дело, объясняя это тем, что с тех пор, как всем стало известно о его расовой принадлежности, его товары дальнейшей продаже не подлежат. Спустя несколько месяцев этого неофициального «бойкота» фабрикант был вынужден свернуть производство. «Для него это стало тяжелым ударом, — рассказывает Арнон Тамир, — ибо уже в третий раз, после войны и инфляции, он остался без гроша. Несколько недель после закрытия фабрики отец лежал на диване и смотрел в пустоту».
Многие тысячи евреев впали в нищету не из-за неофициального бойкота, как отец Арнона Тамира, а из-за принятия в 1930-х многочисленных законов о запрете на работу евреев в ряде сфер, например на государственной службе. Многие впали в отчаяние и попытались бежать из Германии.
Карл Бем-Теттельбах соглашается с тем, что несправедливо было вынуждать этих людей покинуть страну, однако «разделяет» чувства нацистов на том основании, что «девяносто процентов» юристов в Берлине в то время были евреями. Бывший банкир Иоганн Цан объясняет сложившуюся ситуацию тем, что «все считали в то время, будто в Германии евреев стало слишком много», упоминая также вышепоименованную «загвоздку»: евреи занимали ведущие позиции в определенных сферах (например, юриспруденции). Если бы не эти ценные замечания современников, легко было бы предположить, с оглядкой на политику антисемитизма, что нацистскую идею расовой дискриминации насаждали вопреки воле большей части населения. Однако от самых разных очевидцев, с которыми удалось побеседовать, мы узнали, что многие немцы радостно поддержали ограничение нацистами еврейских прав.
Разумеется, причина того, что евреи сосредоточились на определенном роде занятий, уходила корнями своими в далекие века — столетиями евреев не допускали к иным сферам деятельности. «Фактически нас преднамеренно сгоняли все это время в один сектор, — поясняет Арнон Тамир. — Так, двести лет назад нам запрещали заниматься земледелием или ремеслами». Но разве может здравый смысл поспорить с предрассудками?
Неевреи делали вид, что все это их не касается. Я спросил Карла Бема-Теттельбаха, как можно было уважать Гитлера и приветствовать то, что он делал для Германии в то время, как евреи массово теряли работу и вынуждены были бежать из страны. Своим ответом, думаю, он выразил всеобщую тогдашнюю точку зрения: «Такое никому и в голову не приходило. Все мыслили одинаково, все были одним целым, не следовало выделяться из толпы. Эпидемия! В какой-то мере таким единством и объясняются события тех лет». Вспоминая собственную службу в люфтваффе в 1930-х, он поясняет: «Мы были молодыми летчиками, целый день проводили в воздухе. Не хотелось обсуждать подобные вещи, мы никогда не поднимали таких тем за офицерским столом. А потом приходили домой, сытно ужинали и ложились спать или отправлялись на танцы».
Арнону Тамиру через многое довелось пройти, взрослея в атмосфере столь «заразительного» антисемитизма. Он то и дело смотрелся в зеркало, разглядывал свой нос — не слишком ли он велик? А нижняя губа — не слишком ли заметно выдается вперед? С немками и вовсе было сложно: «Одну только мысль о дружбе или чем-то более серьезном с немецкой девушкой тут же отравляли отвратительные карикатуры и газетные заголовки, кричащие о том, что евреи заразны». Арнон Тамир заметил, что для убежденных нацистов евреи были не просто чужаками — к ним относились так, будто они состояли родичами дьявола. Однажды, подрабатывая на строительном участке, он с ужасом услышал историю, которую с глубочайшей серьезностью рассказывал молодой штурмовик. Она была о еврейке из его деревни, которую все считали колдуньей. Парень уверял всех, что еврейка могла обернуться лошадью, а потом снова стать человеком. Однажды кузнец изловил ее, когда она не успела еще принять человеческий облик, и подковал, после чего она так и не смогла вернуть себе прежнего обличья. «Я наотрез не мог понять, — рассказывает Арнон Тамир, — как вообще можно верить подобным россказням». В нелепых предрассудках молодого штурмовика отражались представления всего немецкого общества, где евреи составляли очень малую долю: 0,76 процента от всего населения Германии. Иногда гораздо легче бояться невидимого врага, обладающего почти сверхъестественными силами, чем обыкновенного соседа, живущего через дорогу.
Общественные настроения несколько раз накалялись — весной 1933-го и летом 1935 года, но пик антисемитизма в Германии пришелся на лето и осень 1938-го. Жестокость по отношению к евреям вылилась в беспрецедентную форму террора в ночь на 9 ноября — «Хрустальную ночь», ночь битых витрин. За два дня до этого события Эрнста фом Рата, германского дипломата в Париже, застрелил Хершел Гринцпан, еврей польского происхождения, оскорбленный отношением нацистов к евреям, в частности — к его семье. Его родные оказались в числе тех, кого безжалостно выслали с территории Польши. Йозеф Геббельс узнал о смерти фом Рата и, когда верхушка нацистской партии собралась в Мюнхене, чтобы отметить годовщину Пивного путча, целью которого было свержение баварского правительства, предложил Гитлеру предоставить нацистским штурмовикам полную свободу действий. Тот согласился.
Для Руди Бамбера и его близких «Хрустальная ночь» началась с того, что рано утром их входную дверь с грохотом выбили: «Едва только рассвело, какие-то вооруженные люди ворвались в дом и начали крушить все вокруг. Это были штурмовики. Пока они разносили всю нашу мебель, прибыли еще военные». Он попытался позвонить в полицию, но потом понял всю бессмысленность своей затеи: те, кто вторгся насильно в его дом, сами были представителями властей. «На втором этаже жили три пожилых женщины. Одну из них втащили по полу в гостиную и избили только потому, что она попалась им по пути. Меня тоже били, а потом заперли в кухонном погребе… Потом арестовали и вывели на улицу, где я под охраной дожидался, пока они угомонятся». Часто настроение штурмовиков резко менялось. Так случилось и с Руди Бамбером — они передумали заключать его под стражу: «Той ночью многих арестовали, та же судьба наверняка ожидала и меня. Но спустя некоторое время обнаружили, что начальник подразделения уже ушел домой. Должно быть, решил, что уже достаточно сегодня потрудился — это вывело их из себя. Они решили не тратить больше время зря, поэтому, отвесив мне затрещину, сказали: “Пошел вон!” или что-то в этом роде и ушли, оставив меня у дверей». Когда Руди Бамбер вернулся в дом, он застал полнейшее разорение: «Я поднялся наверх и нашел там своего отца. Он был при смерти, умер у меня на руках. Я пытался сделать ему искусственное дыхание, но впустую: наверное, было уже слишком поздно… Это меня потрясло, в голове не укладывалось, как такое могло случиться… Ничем не оправданное насилие против ничего не подозревавших неповинных людей».
Для немцев, таких, как Эрна Кранц, «Хрустальная ночь» тоже стала потрясением, потому что «именно с этой ночи мы о многом задумались. И действительно — сначала всех нас окрыляла надежда. Затем наша жизнь стала налаживаться, в стране воцарились порядок и благополучие. И вдруг довелось заново осмысливать происходящее». Мы спросили, стала ли она противницей режима после этого события. «Нет, что вы, — горячо возразила она, — разумеется, не стала. Когда вся нация кричит: “Хайль!”, что может поделать один человек? Мы смирились. Мы все поддерживали режим. У нас не было выбора, все остались верноподданными».
Простые жители отреагировали на «Хрустальную ночь» по-разному. Многих она ошеломила, кто-то испытал отвращение, кого-то эта ночь насилия и вандализма потрясла до глубины души. Кто-то ругал режим за громадный ущерб, нанесенный всем жителям страны. Некоторым стало стыдно за то, что цивилизованная нация покорилась и не смогла воспрепятствовать подобному варварству. Кто-то исполнился хоть и молчаливого, но все же чисто человеческого сочувствия. Однако подавляющее большинство немцев, как оказалось, всецело поддерживали гонения евреев в Германии. Евреи были брошены на произвол судьбы.
После «Хрустальной ночи» местное население в Нюрнберге не стало скрывать своего отношения к безутешному Руди Бамберу и его родным: немцы выбили окна в их доме камнями.
Не сохранилось ни одной достоверной записи о том, сколько евреев погибло в «Хрустальную ночь», или о том, сколько имущества тогда уничтожили. Согласно последним исследованиям профессора Мейера Шварца (биолога из Тель-Авива, чьего отца также прикончили нацисты), в ту ночь в Германии разрушили свыше тысячи синагог, и убили по меньшей мере четыреста евреев.
Обстоятельства, при которых произошло это трагическое событие, в очередной раз показали, насколько важные события могли приключиться в Германии при нацистском режиме и какой размах могло принять насилие, стоило Гитлеру лишь дать свое согласие. Собственная репутация фюрера ничуть не пострадала. Он никогда открыто не обсуждал «Хрустальную ночь», и те немцы, которые хотели верить в его непричастность к погрому, вновь списали жестокость штурмовиков на Геббельса и рядовых членов партии.
После «Хрустальной ночи», в том же году, по проекту Альберта Шпеера построили новое здание рейхсканцелярии, которое символизировало власть и авторитет нацистского режима. Но и в новых стенах стиль управления Гитлера не поменялся — в правительстве царил хаос. По словам доктора Гюнтера Лозе, немецкого министра иностранных дел, главная беда Гитлера была в том, что он мог назначить двух чиновников в два разных ведомства, но функции они выполняли почти одни и те же, поэтому возникали сложности с разделением обязанностей. Отсюда проистекали бесконечные разногласия в правительстве. Гитлер отдавал распоряжение, а подчиненные «строили на нем целую доктрину». Когда начинались неизбежные споры между чиновниками, Гитлер редко принимал решения, основываясь на объективной оценке предмета спора, и никогда не брал ничьей стороны. Он просто говорил своим министрам: «Сядьте вместе и обсудите вопрос, а договоритесь — приходите ко мне».
В духе вечного соперничества Гитлера обслуживало не одно ведомство, а целых пять. Среди них была Имперская канцелярия под руководством Ганса Генриха Ламмерса, Канцелярия руководителя партии во главе с Филиппом Бойлером, Президентская канцелярия, шефом которой служил Отто Мейснер, ведомство шефа адъютантов Гитлера Вильгельма Брюкнера, и Штаб заместителя фюрера, начальником которого был Мартин Борман. Поскольку все эти чиновники были официально объявлены представителями Гитлера, большую часть времени они боролись между собой за сферу полномочий. Все они постоянно искали новые способы угодить фюреру, чтобы увеличить круг своего влияния. В итоге правительство создало систему, при которой случайные события могли привести к проведению коренных реформ. Самым ужасающим примером того, как распри внутри рейхсканцелярии отражались на политике государства, можно назвать одну из самых отвратительных реформ Третьего рейха — программу «Эвтаназия». Когда ее приняли, в первые годы умерщвлялись неизлечимо больные дети до 3 лет9.
Примерно в конце 1938 — начале 1939 года Гитлеру на стол попала петиция — одна из сотен, получаемых Канцелярией руководителя партии каждую неделю. Ее написал отец ребенка-инвалида. Следует отметить, что в системе, в которой напрочь отсутствует демократическое представительство, личное письмо фюреру, напоминающее петицию королю времен Средневековья, стало для населения одним из немногих способов повлиять на свою судьбу. Этот человек писал о своем сыне, который родился слепым, умственно отсталым, с одной ногой и без части руки. Он хотел, чтобы его сыну «облегчили страдания». Чиновники тут же решили, что эта петиция непременно должна оказаться среди тех, которые они отнесут Гитлеру на личное рассмотрение, а не ответят на нее сами или передадут в другие правительственные учреждения. Процесс «отбора» почти всегда представлялся как «служение идее фюрера» и заключался в попытках предугадать, какие письма будут ему интересны. Для тех, кто знал об увлечении Гитлера социал-дарвинистскими взглядами, было очевидно, что эта просьба подкрепит его предрассудки (законы о принудительной стерилизации людей, страдающих психическими заболеваниями, уже были приняты). Гитлер прочел петицию и поручил своему личному врачу, доктору Карлу Брандту, осмотреть ребенка и умертвить его, если выяснится, что отец верно изложил суть проблемы. Согласно послевоенным свидетельствам доктора Ганса Хефельманна, высокопоставленного чиновника Канцелярии руководителя партии, именно «дело Кнауера», как его стали позже называть, вдохновило Гитлера на наделение Брандта и Бойлера полномочиями поступать так же в любых подобных положениях.
Так начался период, во время которого доктора и другие медицинские служащие составляли подробный перечень критериев, по которым, согласно новой политике, оценивалось, является ли ребенок «неполноценным». «Неполноценными» считались дети, страдающие «идиотизмом и болезнью Дауна… дети с любыми физическими дефектами, в частности, отсутствием конечностей, расщелиной позвоночника и др.». Истории болезни отправлялись в рейхскомитет, откуда их пересылали трем педиатрам, выступавшим в качестве экспертов. Те помечали каждую «историю» знаком «плюс», если ребенок подлежал умерщвлению, и знаком «минус», если он, по их мнению, умерщвлению не подлежал. Ни один из трех врачей, выносивших приговор, не видел детей вживе: решения принимались только на основании полученных бумаг.
Родные Герды Бернхард стали одними из тысяч тех, кто пострадал от политики «эвтаназии», разгар которой пришелся на первые годы войны. Младший брат девушки, Манфред, всегда отставал в развитии от других детей. Когда ему исполнилось десять, он по-прежнему говорил, как трехлетний ребенок. Все, что он мог сказать, — это слова «мама», «папа» и «Хайль Гитлер». Последним малыш страшно гордился. Некоторые соседи по подъезду бессердечно замечали, что лучше было бы просто «усыпить» мальчика, но мать Манфреда не могла согласиться на такое. В конце концов, мужу удалось убедить ее, что нужно отправить сына в детскую больницу «Аплербек», находящуюся неподалеку, в Дортмунде. Манфреду было уже двенадцать. Он становился для семьи обузой. «Аплербек» устроили прямо на ферме, и герр Бернхард успокаивал жену тем, что малышу пойдет на пользу общение с животными.
Сделав все необходимые приготовления, Манфреда отправили в лечебницу. Родители исправно навещали его раз в две недели — согласно правилам учреждения. Герда тоже приезжала к брату так часто, как только могла, привозила ему небольшие гостинцы. Но потом девушка заметила в малыше перемены — незадолго до первого его Рождества в этой больнице. Его вывели в приемную в одних трусиках, хотя прежде такого не случалось; он выглядел вялым и едва держался на ногах. Герда обняла его на прощание. То был последний раз, когда она видела его живым.
Руководство больницы сообщило, что Манфред умер естественной смертью — от кори, но от внимания Герды Бернхард не укрылось, что в то время в «Аплербеке» умерло немало детей. Она попросила разрешения взглянуть на тело брата, и, когда получила согласие, ее привели в комнату, где на полу лежало пятнадцать умерших малышей, завернутых в белые простыни. Медсестра переходила от одного тела к другому, открывала их лица и спрашивала: «Это ваш брат?», и каждый раз Герда отвечала: «Нет». Ее брата не оказалось среди них, его тело нашли в другой комнате. Оно все еще лежало на каталке.
После похорон отец объявил семье: «Они убили нашего сына»; но у него не было никаких доказательств. Только впоследствии вскрылись материалы, благодаря которым удалось полностью восстановить картину этой истории. Теперь мы с уверенностью можем сказать, что сотрудники «Аплербека» убивали детей, вверенных им в попечение.
Пауль Эггерт тоже содержался в «Аплербеке» примерно в то же время, когда там жил Манфред. Его отец был горьким пьяницей, а в семье насчитывалось двенадцать детей. Из-за такой семейной истории (нацисты классифицировали ее как «антиобщественную») Пауля Эггерта принудительно стерилизовали в больнице в Билефельде, когда ему исполнилось одиннадцать, а затем отправили в «Аплербек» для «оценки» здоровья. Поскольку Пауль не страдал психическими отклонениями, ему то и дело поручали какую-нибудь простую работу — сменить постельное белье или довезти каталку с грязным бельем до прачечной. Однажды ему показалось, что каталка тяжелее, чем обычно, и, покопавшись, он обнаружил тела двух девочек и мальчика.
Жизнь в «Аплербеке» мало отличалась от какого-нибудь современного фильма ужасов. Каждый день ужин становился для детей настоящим кошмаром: в столовую вместе с медсестрой приходил доктор Вейнер Зенгенгоф, один из ведущих специалистов «Аплербека». Они называли имена детей, которые должны были на следующее утро прийти в смотровую доктора на «вакцинацию»; но остальные довольно скоро заметили, что те, кого приглашали на эту «вакцинацию», никогда больше не возвращались. Однажды, когда Пауль Эггерт проходил мимо смотровой, оттуда выскочил мальчик, который буквально повис на нем, умоляя о помощи, но тут из комнаты выбежала медсестра и увела ребенка обратно. Пауль Эггерт рассказывает, что «эти образы до сих пор возникают у меня перед глазами, когда я ложусь спать ночью, я по сей день не могу их забыть».
Очень сложно оказалось собрать исторические свидетельства о том, что на самом деле происходило в таких лечебницах, как «Аплербек». Почти все документы, которые могли бы послужить неоспоримым доказательством, были сожжены в последние месяцы войны. И даже после 1945 года и те, кто злодействовал, и те, кто были очевидцами, по-прежнему хранили молчание. Так, Тео Нибель, руководивший детским отделением в «Аплербеке» при нацистском режиме, продолжал работать там до выхода на пенсию в 1960-х годах. По словам местного историка, Уве Битцеля, «возможность достучаться до правды появилась только тогда, когда непосредственные участники тех событий оставили свои должности в лечебнице». Герр Битцель приравнивает это к преступлению: «Мне отвратительна мысль о том, что после 1945 года ни один из этих людей не встал и не воскликнул: “Я совершал ужасные дела. Признаю, мы все участвовали в этом кошмаре”. Но они отмалчивались, все отрицали и лгали — в большинстве случаев их реакция была весьма и весьма банальной».
Уве Битцель ведет нас в пыльный подвал «Аплербека» и показывает те немногочисленные сохранившиеся записи, благодаря которым он по кусочкам собрал истинную историю этого учреждения. Согласно официальным документам о смертях, случавшихся в больнице, большинство детей умирали от непримечательных заболеваний, вроде кори или «общей слабости». В тот же день, когда ушел из жизни Манфред Бернхард, скончалось еще двое детей. В последнюю неделю его жизни умерло еще одиннадцать пациентов лечебницы. А через неделю после его смерти было зафиксировано еще девять смертей. Уве Битцель приходит к такому выводу: «При таком высоком уровне смертности просто невозможно, чтобы все дети умерли по естественным причинам». На самом деле, за «корью» или «общей слабостью» в «Аплербеке» скрывалась смертельная передозировка фенобарбиталом (сильным успокоительным) или морфием.
Происхождение и практика детской эвтаназии в Третьем рейхе не только отвратительны, но и крайне поучительны. Как мы видим, ее истоки лежат не только в нацистской расистской идеологии, но и в беспорядочности решений, принимаемых в Германском рейхе. Одно случайное письмо фюреру на тему, близкую его сердцу, вылилось, в конце концов, в убийство более пяти тысяч детей. К тому времени, как умер Манфред Бернхард, то есть уже через два года после запуска этой политики, врачи таких специализированных лечебниц, как «Аплербек», даже перестали заполнять анкеты Бойлера. Типичный пример того, что может случиться, если политика выходит из-под контроля: сотрудники стали самостоятельно отбирать детей, подлежащих умерщвлению. Хаотичный радикализм, свойственный нацистской системе, заключался в том, что, в отличие от других фашистских государств — Италии и Испании, немецкий фашизм попросту не мог изменить существующее положение вещей, каким бы отвратительным и ужасающим оно ни было. Любая идея, заботливо преподнесенная вождю, постоянно витавшему в облаках, — преподнесенная с единственной целью: доставить вождю радость! — могла в мгновение ока вырасти в нечто невероятное. И последствия этого стали ужасающими не только для Германии, но и для всего мира.
Сразу после выборов марта 1933 года был проведен ряд разрозненных мероприятий против евреев. Отголосок одного из них мы уже видели в Вюрцбурге — публичное унижение и лишение свободы еврея за любовную связь с чистокровной немецкой женщиной (и снова следует упомянуть, что в этом не было ничего противозаконного). Однако неофициальные антисемитские мероприятия могли принимать куда более жестокие формы. Арнон Тамир, пятнадцатилетний юноша-еврей, узнал от своего друга, что сразу после прихода Гитлера к власти в его деревню вошли отряды штурмовиков и отхлестали всех евреев плетьми так, что те «не могли присесть еще несколько недель». Изо всех уголков Германии поступали сообщения о евреях, которые подвергались самым разным оскорбительным наказаниям. (Например, им сбривали бороды и заставляли пить касторовое масло.)
Руди Бамбер вместе со своей семьей, входившей в нюрнбергскую еврейскую общину, довольно скоро познакомился с людоедскими методами, применяемыми нацистскими штурмовиками по отношению к евреям: «В 1933 году штурмовики пришли и забрали моего отца и многих других евреев, живших в Нюрнберге. Их увели на заброшенный стадион и приказали зубами прополоть всю траву…Унижали, низводили до скотского обличья, измывались».
От Гитлера не поступало ни одного соответствующего распоряжения, хотя, должно быть, он отнесся бы вполне благосклонно к мотивам тех, кто занимался подобной деятельностью. 1 апреля фюрер одобрил бойкот всех еврейских магазинов и предприятий. Изначально планировалось, что этот бойкот будет бессрочным, но под влиянием Гинденбурга и других членов партии (опасавшихся того, что это скажется на внешней торговле) Гитлер сделал бойкот однодневным. Однако для еврейского населения Германии этот день стал незабываемым. Арнон Тамир видел, как штурмовики обливали краской витрины еврейских магазинов, а затем выстраивались перед входом с угрожающим видом, не подпуская никого к дверям. Военные выкрикивали лозунги: «Немцы никогда ничего не купят у евреев!» и «Евреи — наше проклятие!». Он видел нескольких отважных немцев, которые все же прорвали ограждение, однако эти редкие случаи лишь укрепили его уверенность в безысходности положения евреев в Германии. «Я чувствовал, будто лечу в глубокую пропасть, — рассказывает он. — И впервые осознал, что ни один из тогдашних законов не распространялся на евреев… С евреями можно было вытворять все, что угодно… Евреи — вне закона». В тот самый момент он решил, что прекратит всякое общение с чистокровными немцами. В какой-то мере именно на такую реакцию рассчитывали штурмовики. Нацисты хотели, чтобы все евреи отделились от остального немецкого общества, «основав» отдельное еврейское государство на территории Германии. Впоследствии евреи учредили собственные школы, собственные молодежные и спортивные клубы — они добровольно начали изолироваться от остального общества. Еще более трагичные масштабы эта ситуация принимает на фоне того, что многие евреи приложили нечеловеческие усилия, чтобы стать частью Германии. Хотя географически они и продолжали обитать в пределах нацистского государства, по сути, режим отправил этих людей во внутреннее изгнание.
Среди еврейского населения по-прежнему оставались те, кто цеплялся за надежду на то, что бойкот — не про них, верноподданных граждан Германии, — а про так называемое «мировое» еврейство. Именно такой точки зрения придерживались Арнон Тамир, его родители и друзья. Сегрегация евреев и вступление в силу Нюрнбергских расовых законов осенью 1935 года юридически ограничили степень исключения представителей этой нации из немецкого общества (лишив их германского гражданства и запретив вступать в брак с «арийками»), поэтому многие евреи решили, что режиму удалось побороть ненависть к еврейскому народу. Благодаря усилиям Ялмара Шахта, министра экономики и президента Рейхсбанка, который предвидел тяжкие экономические последствия гонений на евреев, и осознавал необходимость достойно представить рейх на Олимпийских играх (1936), 1936–1937 годы стали для евреев Германии периодом относительного спокойствия. Нельзя сказать, что расовые преследования прекратились — просто по сравнению с жестокими притеснениями прошлых лет жить стало немного легче.
Тем не менее страдания этого народа не прекратились. Программа «ариизации» — изъятия у евреев частных предприятий — лишала их всех средств к существованию. Даже те евреи, что работали на должностях, изначально не запрещенных для них, были разорены. Сразу после бойкота 1 апреля 1933 года на небольшой табачной фабрике отца Арнона Тамира начались неурядицы. Городские табачные торговцы, с которыми у этого человека всегда были добрые отношения, один за другим отказывались иметь с ним дело, объясняя это тем, что с тех пор, как всем стало известно о его расовой принадлежности, его товары дальнейшей продаже не подлежат. Спустя несколько месяцев этого неофициального «бойкота» фабрикант был вынужден свернуть производство. «Для него это стало тяжелым ударом, — рассказывает Арнон Тамир, — ибо уже в третий раз, после войны и инфляции, он остался без гроша. Несколько недель после закрытия фабрики отец лежал на диване и смотрел в пустоту».
Многие тысячи евреев впали в нищету не из-за неофициального бойкота, как отец Арнона Тамира, а из-за принятия в 1930-х многочисленных законов о запрете на работу евреев в ряде сфер, например на государственной службе. Многие впали в отчаяние и попытались бежать из Германии.
Карл Бем-Теттельбах соглашается с тем, что несправедливо было вынуждать этих людей покинуть страну, однако «разделяет» чувства нацистов на том основании, что «девяносто процентов» юристов в Берлине в то время были евреями. Бывший банкир Иоганн Цан объясняет сложившуюся ситуацию тем, что «все считали в то время, будто в Германии евреев стало слишком много», упоминая также вышепоименованную «загвоздку»: евреи занимали ведущие позиции в определенных сферах (например, юриспруденции). Если бы не эти ценные замечания современников, легко было бы предположить, с оглядкой на политику антисемитизма, что нацистскую идею расовой дискриминации насаждали вопреки воле большей части населения. Однако от самых разных очевидцев, с которыми удалось побеседовать, мы узнали, что многие немцы радостно поддержали ограничение нацистами еврейских прав.
Разумеется, причина того, что евреи сосредоточились на определенном роде занятий, уходила корнями своими в далекие века — столетиями евреев не допускали к иным сферам деятельности. «Фактически нас преднамеренно сгоняли все это время в один сектор, — поясняет Арнон Тамир. — Так, двести лет назад нам запрещали заниматься земледелием или ремеслами». Но разве может здравый смысл поспорить с предрассудками?
Неевреи делали вид, что все это их не касается. Я спросил Карла Бема-Теттельбаха, как можно было уважать Гитлера и приветствовать то, что он делал для Германии в то время, как евреи массово теряли работу и вынуждены были бежать из страны. Своим ответом, думаю, он выразил всеобщую тогдашнюю точку зрения: «Такое никому и в голову не приходило. Все мыслили одинаково, все были одним целым, не следовало выделяться из толпы. Эпидемия! В какой-то мере таким единством и объясняются события тех лет». Вспоминая собственную службу в люфтваффе в 1930-х, он поясняет: «Мы были молодыми летчиками, целый день проводили в воздухе. Не хотелось обсуждать подобные вещи, мы никогда не поднимали таких тем за офицерским столом. А потом приходили домой, сытно ужинали и ложились спать или отправлялись на танцы».
Арнону Тамиру через многое довелось пройти, взрослея в атмосфере столь «заразительного» антисемитизма. Он то и дело смотрелся в зеркало, разглядывал свой нос — не слишком ли он велик? А нижняя губа — не слишком ли заметно выдается вперед? С немками и вовсе было сложно: «Одну только мысль о дружбе или чем-то более серьезном с немецкой девушкой тут же отравляли отвратительные карикатуры и газетные заголовки, кричащие о том, что евреи заразны». Арнон Тамир заметил, что для убежденных нацистов евреи были не просто чужаками — к ним относились так, будто они состояли родичами дьявола. Однажды, подрабатывая на строительном участке, он с ужасом услышал историю, которую с глубочайшей серьезностью рассказывал молодой штурмовик. Она была о еврейке из его деревни, которую все считали колдуньей. Парень уверял всех, что еврейка могла обернуться лошадью, а потом снова стать человеком. Однажды кузнец изловил ее, когда она не успела еще принять человеческий облик, и подковал, после чего она так и не смогла вернуть себе прежнего обличья. «Я наотрез не мог понять, — рассказывает Арнон Тамир, — как вообще можно верить подобным россказням». В нелепых предрассудках молодого штурмовика отражались представления всего немецкого общества, где евреи составляли очень малую долю: 0,76 процента от всего населения Германии. Иногда гораздо легче бояться невидимого врага, обладающего почти сверхъестественными силами, чем обыкновенного соседа, живущего через дорогу.
Общественные настроения несколько раз накалялись — весной 1933-го и летом 1935 года, но пик антисемитизма в Германии пришелся на лето и осень 1938-го. Жестокость по отношению к евреям вылилась в беспрецедентную форму террора в ночь на 9 ноября — «Хрустальную ночь», ночь битых витрин. За два дня до этого события Эрнста фом Рата, германского дипломата в Париже, застрелил Хершел Гринцпан, еврей польского происхождения, оскорбленный отношением нацистов к евреям, в частности — к его семье. Его родные оказались в числе тех, кого безжалостно выслали с территории Польши. Йозеф Геббельс узнал о смерти фом Рата и, когда верхушка нацистской партии собралась в Мюнхене, чтобы отметить годовщину Пивного путча, целью которого было свержение баварского правительства, предложил Гитлеру предоставить нацистским штурмовикам полную свободу действий. Тот согласился.
Для Руди Бамбера и его близких «Хрустальная ночь» началась с того, что рано утром их входную дверь с грохотом выбили: «Едва только рассвело, какие-то вооруженные люди ворвались в дом и начали крушить все вокруг. Это были штурмовики. Пока они разносили всю нашу мебель, прибыли еще военные». Он попытался позвонить в полицию, но потом понял всю бессмысленность своей затеи: те, кто вторгся насильно в его дом, сами были представителями властей. «На втором этаже жили три пожилых женщины. Одну из них втащили по полу в гостиную и избили только потому, что она попалась им по пути. Меня тоже били, а потом заперли в кухонном погребе… Потом арестовали и вывели на улицу, где я под охраной дожидался, пока они угомонятся». Часто настроение штурмовиков резко менялось. Так случилось и с Руди Бамбером — они передумали заключать его под стражу: «Той ночью многих арестовали, та же судьба наверняка ожидала и меня. Но спустя некоторое время обнаружили, что начальник подразделения уже ушел домой. Должно быть, решил, что уже достаточно сегодня потрудился — это вывело их из себя. Они решили не тратить больше время зря, поэтому, отвесив мне затрещину, сказали: “Пошел вон!” или что-то в этом роде и ушли, оставив меня у дверей». Когда Руди Бамбер вернулся в дом, он застал полнейшее разорение: «Я поднялся наверх и нашел там своего отца. Он был при смерти, умер у меня на руках. Я пытался сделать ему искусственное дыхание, но впустую: наверное, было уже слишком поздно… Это меня потрясло, в голове не укладывалось, как такое могло случиться… Ничем не оправданное насилие против ничего не подозревавших неповинных людей».
Для немцев, таких, как Эрна Кранц, «Хрустальная ночь» тоже стала потрясением, потому что «именно с этой ночи мы о многом задумались. И действительно — сначала всех нас окрыляла надежда. Затем наша жизнь стала налаживаться, в стране воцарились порядок и благополучие. И вдруг довелось заново осмысливать происходящее». Мы спросили, стала ли она противницей режима после этого события. «Нет, что вы, — горячо возразила она, — разумеется, не стала. Когда вся нация кричит: “Хайль!”, что может поделать один человек? Мы смирились. Мы все поддерживали режим. У нас не было выбора, все остались верноподданными».
Простые жители отреагировали на «Хрустальную ночь» по-разному. Многих она ошеломила, кто-то испытал отвращение, кого-то эта ночь насилия и вандализма потрясла до глубины души. Кто-то ругал режим за громадный ущерб, нанесенный всем жителям страны. Некоторым стало стыдно за то, что цивилизованная нация покорилась и не смогла воспрепятствовать подобному варварству. Кто-то исполнился хоть и молчаливого, но все же чисто человеческого сочувствия. Однако подавляющее большинство немцев, как оказалось, всецело поддерживали гонения евреев в Германии. Евреи были брошены на произвол судьбы.
После «Хрустальной ночи» местное население в Нюрнберге не стало скрывать своего отношения к безутешному Руди Бамберу и его родным: немцы выбили окна в их доме камнями.
Не сохранилось ни одной достоверной записи о том, сколько евреев погибло в «Хрустальную ночь», или о том, сколько имущества тогда уничтожили. Согласно последним исследованиям профессора Мейера Шварца (биолога из Тель-Авива, чьего отца также прикончили нацисты), в ту ночь в Германии разрушили свыше тысячи синагог, и убили по меньшей мере четыреста евреев.
Обстоятельства, при которых произошло это трагическое событие, в очередной раз показали, насколько важные события могли приключиться в Германии при нацистском режиме и какой размах могло принять насилие, стоило Гитлеру лишь дать свое согласие. Собственная репутация фюрера ничуть не пострадала. Он никогда открыто не обсуждал «Хрустальную ночь», и те немцы, которые хотели верить в его непричастность к погрому, вновь списали жестокость штурмовиков на Геббельса и рядовых членов партии.
После «Хрустальной ночи», в том же году, по проекту Альберта Шпеера построили новое здание рейхсканцелярии, которое символизировало власть и авторитет нацистского режима. Но и в новых стенах стиль управления Гитлера не поменялся — в правительстве царил хаос. По словам доктора Гюнтера Лозе, немецкого министра иностранных дел, главная беда Гитлера была в том, что он мог назначить двух чиновников в два разных ведомства, но функции они выполняли почти одни и те же, поэтому возникали сложности с разделением обязанностей. Отсюда проистекали бесконечные разногласия в правительстве. Гитлер отдавал распоряжение, а подчиненные «строили на нем целую доктрину». Когда начинались неизбежные споры между чиновниками, Гитлер редко принимал решения, основываясь на объективной оценке предмета спора, и никогда не брал ничьей стороны. Он просто говорил своим министрам: «Сядьте вместе и обсудите вопрос, а договоритесь — приходите ко мне».
В духе вечного соперничества Гитлера обслуживало не одно ведомство, а целых пять. Среди них была Имперская канцелярия под руководством Ганса Генриха Ламмерса, Канцелярия руководителя партии во главе с Филиппом Бойлером, Президентская канцелярия, шефом которой служил Отто Мейснер, ведомство шефа адъютантов Гитлера Вильгельма Брюкнера, и Штаб заместителя фюрера, начальником которого был Мартин Борман. Поскольку все эти чиновники были официально объявлены представителями Гитлера, большую часть времени они боролись между собой за сферу полномочий. Все они постоянно искали новые способы угодить фюреру, чтобы увеличить круг своего влияния. В итоге правительство создало систему, при которой случайные события могли привести к проведению коренных реформ. Самым ужасающим примером того, как распри внутри рейхсканцелярии отражались на политике государства, можно назвать одну из самых отвратительных реформ Третьего рейха — программу «Эвтаназия». Когда ее приняли, в первые годы умерщвлялись неизлечимо больные дети до 3 лет9.
Примерно в конце 1938 — начале 1939 года Гитлеру на стол попала петиция — одна из сотен, получаемых Канцелярией руководителя партии каждую неделю. Ее написал отец ребенка-инвалида. Следует отметить, что в системе, в которой напрочь отсутствует демократическое представительство, личное письмо фюреру, напоминающее петицию королю времен Средневековья, стало для населения одним из немногих способов повлиять на свою судьбу. Этот человек писал о своем сыне, который родился слепым, умственно отсталым, с одной ногой и без части руки. Он хотел, чтобы его сыну «облегчили страдания». Чиновники тут же решили, что эта петиция непременно должна оказаться среди тех, которые они отнесут Гитлеру на личное рассмотрение, а не ответят на нее сами или передадут в другие правительственные учреждения. Процесс «отбора» почти всегда представлялся как «служение идее фюрера» и заключался в попытках предугадать, какие письма будут ему интересны. Для тех, кто знал об увлечении Гитлера социал-дарвинистскими взглядами, было очевидно, что эта просьба подкрепит его предрассудки (законы о принудительной стерилизации людей, страдающих психическими заболеваниями, уже были приняты). Гитлер прочел петицию и поручил своему личному врачу, доктору Карлу Брандту, осмотреть ребенка и умертвить его, если выяснится, что отец верно изложил суть проблемы. Согласно послевоенным свидетельствам доктора Ганса Хефельманна, высокопоставленного чиновника Канцелярии руководителя партии, именно «дело Кнауера», как его стали позже называть, вдохновило Гитлера на наделение Брандта и Бойлера полномочиями поступать так же в любых подобных положениях.
Так начался период, во время которого доктора и другие медицинские служащие составляли подробный перечень критериев, по которым, согласно новой политике, оценивалось, является ли ребенок «неполноценным». «Неполноценными» считались дети, страдающие «идиотизмом и болезнью Дауна… дети с любыми физическими дефектами, в частности, отсутствием конечностей, расщелиной позвоночника и др.». Истории болезни отправлялись в рейхскомитет, откуда их пересылали трем педиатрам, выступавшим в качестве экспертов. Те помечали каждую «историю» знаком «плюс», если ребенок подлежал умерщвлению, и знаком «минус», если он, по их мнению, умерщвлению не подлежал. Ни один из трех врачей, выносивших приговор, не видел детей вживе: решения принимались только на основании полученных бумаг.
Родные Герды Бернхард стали одними из тысяч тех, кто пострадал от политики «эвтаназии», разгар которой пришелся на первые годы войны. Младший брат девушки, Манфред, всегда отставал в развитии от других детей. Когда ему исполнилось десять, он по-прежнему говорил, как трехлетний ребенок. Все, что он мог сказать, — это слова «мама», «папа» и «Хайль Гитлер». Последним малыш страшно гордился. Некоторые соседи по подъезду бессердечно замечали, что лучше было бы просто «усыпить» мальчика, но мать Манфреда не могла согласиться на такое. В конце концов, мужу удалось убедить ее, что нужно отправить сына в детскую больницу «Аплербек», находящуюся неподалеку, в Дортмунде. Манфреду было уже двенадцать. Он становился для семьи обузой. «Аплербек» устроили прямо на ферме, и герр Бернхард успокаивал жену тем, что малышу пойдет на пользу общение с животными.
Сделав все необходимые приготовления, Манфреда отправили в лечебницу. Родители исправно навещали его раз в две недели — согласно правилам учреждения. Герда тоже приезжала к брату так часто, как только могла, привозила ему небольшие гостинцы. Но потом девушка заметила в малыше перемены — незадолго до первого его Рождества в этой больнице. Его вывели в приемную в одних трусиках, хотя прежде такого не случалось; он выглядел вялым и едва держался на ногах. Герда обняла его на прощание. То был последний раз, когда она видела его живым.
Руководство больницы сообщило, что Манфред умер естественной смертью — от кори, но от внимания Герды Бернхард не укрылось, что в то время в «Аплербеке» умерло немало детей. Она попросила разрешения взглянуть на тело брата, и, когда получила согласие, ее привели в комнату, где на полу лежало пятнадцать умерших малышей, завернутых в белые простыни. Медсестра переходила от одного тела к другому, открывала их лица и спрашивала: «Это ваш брат?», и каждый раз Герда отвечала: «Нет». Ее брата не оказалось среди них, его тело нашли в другой комнате. Оно все еще лежало на каталке.
После похорон отец объявил семье: «Они убили нашего сына»; но у него не было никаких доказательств. Только впоследствии вскрылись материалы, благодаря которым удалось полностью восстановить картину этой истории. Теперь мы с уверенностью можем сказать, что сотрудники «Аплербека» убивали детей, вверенных им в попечение.
Пауль Эггерт тоже содержался в «Аплербеке» примерно в то же время, когда там жил Манфред. Его отец был горьким пьяницей, а в семье насчитывалось двенадцать детей. Из-за такой семейной истории (нацисты классифицировали ее как «антиобщественную») Пауля Эггерта принудительно стерилизовали в больнице в Билефельде, когда ему исполнилось одиннадцать, а затем отправили в «Аплербек» для «оценки» здоровья. Поскольку Пауль не страдал психическими отклонениями, ему то и дело поручали какую-нибудь простую работу — сменить постельное белье или довезти каталку с грязным бельем до прачечной. Однажды ему показалось, что каталка тяжелее, чем обычно, и, покопавшись, он обнаружил тела двух девочек и мальчика.
Жизнь в «Аплербеке» мало отличалась от какого-нибудь современного фильма ужасов. Каждый день ужин становился для детей настоящим кошмаром: в столовую вместе с медсестрой приходил доктор Вейнер Зенгенгоф, один из ведущих специалистов «Аплербека». Они называли имена детей, которые должны были на следующее утро прийти в смотровую доктора на «вакцинацию»; но остальные довольно скоро заметили, что те, кого приглашали на эту «вакцинацию», никогда больше не возвращались. Однажды, когда Пауль Эггерт проходил мимо смотровой, оттуда выскочил мальчик, который буквально повис на нем, умоляя о помощи, но тут из комнаты выбежала медсестра и увела ребенка обратно. Пауль Эггерт рассказывает, что «эти образы до сих пор возникают у меня перед глазами, когда я ложусь спать ночью, я по сей день не могу их забыть».
Очень сложно оказалось собрать исторические свидетельства о том, что на самом деле происходило в таких лечебницах, как «Аплербек». Почти все документы, которые могли бы послужить неоспоримым доказательством, были сожжены в последние месяцы войны. И даже после 1945 года и те, кто злодействовал, и те, кто были очевидцами, по-прежнему хранили молчание. Так, Тео Нибель, руководивший детским отделением в «Аплербеке» при нацистском режиме, продолжал работать там до выхода на пенсию в 1960-х годах. По словам местного историка, Уве Битцеля, «возможность достучаться до правды появилась только тогда, когда непосредственные участники тех событий оставили свои должности в лечебнице». Герр Битцель приравнивает это к преступлению: «Мне отвратительна мысль о том, что после 1945 года ни один из этих людей не встал и не воскликнул: “Я совершал ужасные дела. Признаю, мы все участвовали в этом кошмаре”. Но они отмалчивались, все отрицали и лгали — в большинстве случаев их реакция была весьма и весьма банальной».
Уве Битцель ведет нас в пыльный подвал «Аплербека» и показывает те немногочисленные сохранившиеся записи, благодаря которым он по кусочкам собрал истинную историю этого учреждения. Согласно официальным документам о смертях, случавшихся в больнице, большинство детей умирали от непримечательных заболеваний, вроде кори или «общей слабости». В тот же день, когда ушел из жизни Манфред Бернхард, скончалось еще двое детей. В последнюю неделю его жизни умерло еще одиннадцать пациентов лечебницы. А через неделю после его смерти было зафиксировано еще девять смертей. Уве Битцель приходит к такому выводу: «При таком высоком уровне смертности просто невозможно, чтобы все дети умерли по естественным причинам». На самом деле, за «корью» или «общей слабостью» в «Аплербеке» скрывалась смертельная передозировка фенобарбиталом (сильным успокоительным) или морфием.
Происхождение и практика детской эвтаназии в Третьем рейхе не только отвратительны, но и крайне поучительны. Как мы видим, ее истоки лежат не только в нацистской расистской идеологии, но и в беспорядочности решений, принимаемых в Германском рейхе. Одно случайное письмо фюреру на тему, близкую его сердцу, вылилось, в конце концов, в убийство более пяти тысяч детей. К тому времени, как умер Манфред Бернхард, то есть уже через два года после запуска этой политики, врачи таких специализированных лечебниц, как «Аплербек», даже перестали заполнять анкеты Бойлера. Типичный пример того, что может случиться, если политика выходит из-под контроля: сотрудники стали самостоятельно отбирать детей, подлежащих умерщвлению. Хаотичный радикализм, свойственный нацистской системе, заключался в том, что, в отличие от других фашистских государств — Италии и Испании, немецкий фашизм попросту не мог изменить существующее положение вещей, каким бы отвратительным и ужасающим оно ни было. Любая идея, заботливо преподнесенная вождю, постоянно витавшему в облаках, — преподнесенная с единственной целью: доставить вождю радость! — могла в мгновение ока вырасти в нечто невероятное. И последствия этого стали ужасающими не только для Германии, но и для всего мира.