Похоже, ты очень интересуешься немцами, говорю я. Бим кивает. Я много о них читаю, говорит он. Да, думаю я, о немцах, кажется, написано немало книг, еще бы не писать об этих сумасшедших, они такого натворили, что о них еще сотни лет будут писать книги, а теперь эти немцы вылавливают у нас рыбу, говорю я вслух, понаедут к нам с жилыми прицепами, с холодильными камерами, наловят нашей рыбы, увезут в Германию и там сварят. Это несправедливо, говорит Бим. Несправедливо, что все не любят немцев. Немцы проиграли войну, но их неправильно поняли, на самом деле они хотели хорошего, их незаслуженно обвиняют, а насчет евреев — так это все выдумки, доказательств-то нету, говорит Бим, этот мальчонка, мне стало смешно: понятное дело — молодо-зелено, но всему же есть предел, думаю я, а затем говорю ему, что после таких слов я просто перестану его уважать, потому что если он действительно в это верит, то, значит, он ограниченный и невежественный человек, а возможно, и просто дурак; и вообще, ну его к чертям, думаю я про себя, хотя и не говорю этого вслух, и это действительно мое мнение, я его не высказываю, но именно так и считаю, пускай сидит тут на отмели и мечтает о городе, который здесь могли бы построить, или возвращается в рыбацкую хижину к своим дружкам, они как раз скоро проспятся, так что если ты поторопишься, то подоспеешь вовремя, говорю я Биму, с похмелья они скорее всего уже позабыли все о ночном происшествии; а что до меня, так мне все равно, у меня есть своя жизнь, какая-никакая, но есть, я же взрослый человек, я причастен к власти СМИ, и у меня есть Финляндия, Финляндия в любом случае при мне, и если Биму ради того, чтобы придать нацизму более приемлемый вид, угодно тратить свои молодые силы на отрицание того факта, что немцы уничтожили миллионы невинных людей, то, по мне, пожалуйста, я в это не стану вмешиваться, каждый отвечает за себя сам, каждый самостоятельно делает выбор, хотя и не обязательно самый лучший, но тут, как говорится, вольному воля, выбирать есть из чего, и каждый выбирает по своему вкусу, любой выбор будет легитимным, если он хорошо обоснован, так что я не стану тебе мешать, можешь стоять на своем, это твое неотъемлемое право верить, будто евреи организовали всемирный заговор против всех и вся и будто нацисты только проучили их, а убивать не убивали, стой на своем хоть до посинения, но ты не можешь требовать от меня, чтобы я тебя слушал, у меня и без тебя есть о чем подумать, мы с тобой живем в разных мирах, мы разные люди, я старше тебя, я живу другой жизнью, но надо признать, что не у тебя одного путаница в голове, мы все запутались, кто-то меньше, кто-то больше, я тоже запутался, даже я запутался, но только в другой паутине, не в той, что ты, потому что нас захлестнула путаница, что-то не так, и Гитлер тут ни при чем, это уж точно, Гитлер пустил себе пулю в лоб и сейчас ничего не запутает, его просто нету, а мне некогда тебя слушать, у меня есть своя жизнь и свои дела, и есть вещи, которые нужно просто принимать как истинную правду, даже если это причиняет тебе боль, я, например, слышал, что есть люди, которые тратят свою жизнь на доказательство того, что никто не летал на Луну, а все это одно вранье и киношные трюки, так они считают, ну и бог с ними, пускай думают что хотят, только меня в это не надо вмешивать, иначе мне жизни не хватит, так что не отнимайте у меня время; вот сейчас я только что съездил за пятьдесят миль от Осло, чтобы разыскать тебя, потому что ты позвонил сестре и сказал, что ты хочешь отсюда выбраться, и в этом нет ничего такого, все мы иногда хотим откуда-то выбраться, и вот я проплыл на байдарке, проделал много миль по воде, чтобы забрать тебя отсюда, а я ведь ненавижу воду, так ненавижу, что далее сказать тебе не могу, и вот мы тут сидим с тобой вдвоем, и если ты собираешься и дальше разговоры разговаривать про немцев и если ты собираешься и дальше требовать, чтобы тебя называли Скарпхедином, то мне это все едино, к черту Скарпхедина, хотя он и сгорел в огне и пи разу не пикнул или как раз потому, что он сгорел и не пикнул; если горишь, надо кричать, иначе это не по-человечески, и вовсе это не идеал быть бесчеловечным, говорю я, потому что мы уже знаем, что бывает с бесчеловечными людьми, хотя ты, пожалуй, и не знаешь, ты еще ужасно молод, но я могу тебе рассказать — с ними бывает очень, очень плохо, они не умеют любить, они становятся одинокими, а иногда делаются злодеями, вот я слышал, что Гитлер каждое Рождество садился в машину и приказывал шоферу, чтобы тот катал его по Мюнхену, и так продолжалось все время с тех пор, как он сделался рейхсканцлером, и до самой смерти; в то время как остальные немцы праздновали Рождество в кругу своих семей, Гитлер без передышки катался по Мюнхену, пока не устанет, вот какое Рождество было у Гитлера, потому что война — это одиночество, а тотальная война — тотальное одиночество, вот что происходит с бесчеловечными людьми, и в худшем случае они пускают себе пулю в лоб или кончают па скамье подсудимых в международном суде в Гааге, где их судят как военных преступников, говорю я; и я тоже одинок, признаюсь, я тоже одинокий человек, но я одинок не потому, что я бесчеловечен, я одинок потому, что я человек, по крайней мере так мне хотелось бы думать, а это уже совсем другая проблема, но довольно обо мне, говорю я и смотрю на Бима: итак, что же ты выбираешь, Бим? — спрашиваю я, в первый раз обращаясь к нему по его настоящему имени. Бим судорожно сглатывает. И мне кажется, что я вижу у него на глазах слезы, но я не уверен; может быть, мне это просто показалось, потому что хотелось увидеть эти слезы, очень сильно хотелось. Они нас разыщут, говорит Бим. Они же бешеные и никогда не сдаются, так что они отыщут тебя и меня, и тогда нам будет жарко. Может, и найдут, говорю я. Есть вещи, за которые стоит пострадать. Нельзя прожить жизнь ни разу не обжегшись, в жизни то и дело приходится что-то выбирать, и при этом ты кому-нибудь наступаешь на любимую мозоль; если ты что-то выбираешь, то отбрасываешь другое, говорю я, и это может иметь для тебя неприятные последствия, если кто-то сочтет твой выбор ошибочным. Так происходит повсюду, где живут люди, даже в Финляндии. Я поеду с тобой домой, говорит Бим. Я не хочу возвращаться в рыбацкую хижину, я хочу уйти от них, хочу домой. Давай поедем домой!
Доказательств столько, что они не оставляют места для сомнений, говорю я, уже сидя в машине. Миллионы людей: евреи, гомосексуалисты, цыгане и политические противники систематически уничтожались в течение целого ряда лет, существуют тысячи свидетельских показаний, фильмы, фотографии, книги, до сих пор живы люди, которые это пережили. В ходе судебных разбирательств было установлено, что все это происходило в действительности, а те, кто утверждает, что ничего этого не было, лгут, говорю я. Суды иногда ошибаются, говорит Бим. Верно, говорю я, а кроме того, никто не знает, откуда берется реальность; может быть, все это сплошная иллюзия; может быть, и нас с тобой нет; может быть, мы с тобой сейчас не сидим в машине, а только воображаем себе, будто мы тут сидим, говорю я; и так можно продолжать до бесконечности, можно сколько угодно усложнять картину, но это ведь мысли, и все, что ни возьми, — это мысли, так что, пожалуйста, избавь меня от этого, говорю я, потому что мне давно уже не четырнадцать лет, и хотя мысль о том, что все одна только иллюзия, открывает перед воображением заманчивые возможности, поскольку в этом случае Финляндия тоже оказывается иллюзией, так что писать о ней брошюру не имеет никакого смысла, а значит, я свободный человек и могу делать что хочу, и вода в таком случае тоже иллюзия, вы только представьте себе, как это было бы хороню, ведь тогда не было бы никаких потоков и разливов, и не было бы даже иллюзии потока, и все было бы только сном: мне снится, что мне снится; мне снится, что мне снится, что мне снится… Но мне уже давно не четырнадцать лет, так что избавьте меня, пожалуйста; есть вещи, которые существуют, и есть вещи, которые не существуют; и есть вещи хорошие и плохие, независимо от того, с какой стороны посмотреть, и если тебе не жаль тратить время на то, чтобы доказывать, что правда — это неправда, и отстаивать что-то, чего нет, пожалуйста — воля твоя, но я хочу прочной определенности вместо растекающейся путаницы, мне нужны твердые рамки, четкие дефиниции, и прежде всего я хочу точно очертить Финляндию, нанести ее на миллиметровку.
Так сказал Торгрим, говорит Бим. И что же он сказал? — спрашиваю я. Сказал, что нет доказательств, — отвечает Бим. Ну хорошо! А кто такой этот Торгрим? Он вроде как главный, говорит Бим. Я киваю. Значит, Торгрим что-то вроде фюрера в этой компании, подумал я. Это его ты сбил с ног, когда забирал меня, говорит Бим, так что он теперь на тебя зол. Значит, он так и говорит, что уничтожение евреев ничем не доказано? Ну, так он говорит, отвечает Бим. Скажи, у тебя есть какие-нибудь причины верить Торгриму? — спрашиваю я. Вообще-то нет, отвечает Бим, просто он же главный и побывал один раз на слете в Швеции, а там выступал какой-то человек и сказал, что нет доказательств, а кроме того, он говорит, что читает книги Ирвинга; я растерялся, потому что Джон Ирвинг — один из самых популярных авторов книжного клуба, он пишет длинные романы, которые нравятся женщинам, и, насколько мне известно, в них очень мало нацизма, поэтому для меня оказалось неожиданностью, что Торгрим читает Ирвинга, однако это все же хоть какой-то признак душевного здоровья, подумал я. Так ты говоришь, Торгрим читает Джона Ирвинга? Я чувствую, что мне трудновато представить себе такую картину. Значит, он член книжного клуба? — спрашиваю я. Может быть, он участвует в краткосрочных литературных круизах или в литературных экскурсиях по Барселоне? Или у вас там что-то вроде читательского кружка? Этим, что ли, вы занимались в хижине, когда я приплыл к вам на байдарке? Неужели Тор-грим читал вам вслух последнюю книжку Ирвинга? — спрашиваю я Бима. Это — Дэвид Ирвинг, говорит Бим. Не Джон Ирвинг, а Дэвид Ирвинг. Ну, это совсем другое дело! Это как день и ночь. Дэвид Ирвинг пишет на исторические темы. Я слышал про него. Он пишет книги, в которых пытается доказать, что не было никакого уничтожения евреев, Дэвида Ирвинга судили в британском суде и признали его писания безосновательными и не имеющими никакой силы, но Торгрим, конечно же, читает именно эти книга и уже успел передать дальше содержащееся и них послание, и, таким образом, оно укоренилось в чьих-то умах как факт, хотя это не факт, а фальшивка, однако оно укоренилось, пошло в рост и окрепло. Но ты ведь и сам много читаешь, говорю я. По крайней мере твоя сестра говорит, что ты много читаешь, а если так, то тебе не могли не попадаться тексты, которые полностью разоблачают Ирвинга и Торгрима, оставляя их голенькими наедине с самими собой и с их личной трагедией. Да, я правда читаю довольно много, говорит Бим. И все равно ты им поверил? — спрашиваю я. Не знаю, говорит Бим. Мы это как-то не обсуждали, как бы что есть, то есть. Л что ты сейчас читаешь? — спрашиваю я. Что это за книга, за которой мне тогда пришлось вернуться? Да вот эта, говорит Бим, протягивая мне толстенную автобиографию Лени Рифеншталь. Я о ней, конечно, слышал и даже видел несколько ее фильмов, а как же иначе, недаром же я столько лет проучился в университете, а если ты несколько лет проучишься в университете, то никак не пройдешь мимо Рифеншталь, так или иначе ты непременно с ней столкнешься, потому что она снимала фильмы во времена Третьего рейха, фильмы, которые потом обвинили в пропаганде нацизма; о том, так это или не так, можно спорить неделями, однако чисто формально, в плане правового разбирательства, она, как я читал, признана невиновной, и ее-то автобиографию, оказывается, изучает сейчас Бим. А почему ты это читаешь? — спрашиваю я. По-моему, это интересно, говорит он. Чем же это тебе интересно? — спрашиваю я. Чужая жизнь, отвечает он. Да еще такая, как у нее! — думаю я. В каком-то смысле она все испытала и вес перепробовала, и мне импонирует, что Бим читает эту книгу, это в четырнадцать-то лет; ведь я чуть ли не в два с половиной раза старше его, но этого не читал, а когда мне было четырнадцать лет, я читал про индейцев, а не про Лени Рифеншталь или Вторую мировую войну, за одним исключением: эта книга называлась «Тебя это тоже касается», и она входила в обязательный список школьного чтения, ее написал человек, переживший концентрационный лагерь; после того как я ее прочел, я потом несколько недель не мог оправиться от ужаса и отвращения, как это, вероятно, и было задумано. Кроме того, я хочу снимать фильмы, говорит Бим, а Рифеншталь как раз тоже снимала фильмы, вот я и решил, что узнаю из этой книги что-то полезное. Ну и как? — спрашиваю я. Не знаю, говорит Бим. Ты можешь спокойно снимать фильмы, говорю я. Для тебя это наверняка не кончится тем, чем кончилось для нее. Ты живешь в другое время. В наши дни не опасно снимать фильмы. Ты можешь снимать фильмы о чем хочешь, и никому до этого не будет дела, ты можешь говорить все, что тебе угодно и как угодно, и в девяти случаев из десяти на это обратят внимание только те, кому платят за то, чтобы они обращали внимание. Она не занималась пропагандой, говорит Бим. Ее фильмы получили премии во многих странах, и критики были без ума от восторга, многие так и писали, что ее беспричинно обвиняют в том, что она занималась пропагандой, говорит Бим, просто она была мастером своего дела, но случайно попала в дурную среду. Совсем как ты, вставляю я. Да, как я, говорит Бим, если отвлечься от того, что она выдающийся человек, а я пег. И «Афтенпостен» напечатала о ней восторженную статью по поводу «Олимпии», говорит он, они написали что-то вроде того, что благодаря «Олимпии» начинаешь верить в счастливое будущее человечества; и все это напечатано на мокрой бумаге, думаю я почему-то; как тогда, так и теперь эта газета всегда была мокрой — мокрой, ведь она часть потока, я и сам не понимаю, какой смысл я вкладываю в эти слова, потому что время уже позднее и я устал, и мы все едем к Осло мимо бесконечных лесов, в которых бродят лоси, тысячи лосей, которых скоро наверняка застрелят, потому что в этих местах люди любят пострелять, и не просто пострелять, а так, чтобы кого-нибудь застрелить, они любят убивать лосей, целый год с нетерпением ждут этого праздника, так что избавьте, пожалуйста, меня, мне уже не четырнадцать лет, а гораздо больше, и тем не менее все смешалось в потоке.
После возвращения в Осло Бим остается жить у меня. Он сам не хочет домой, потому что там, как он говорит, они отыщут его, а он не хочет, чтобы они его отыскали, в школу он тоже отказывается ходить, потому что там его тоже найдут, а он, как уже было сказано, не желает отыскиваться. Не могу сказать, чтобы мне было очень кстати присутствие Бима, но Сестра попросила, нельзя ли Биму пожить в моей квартире, и у меня не хватило духу отказать, тем более что до начала летних каникул остался всего лишь месяц, а там они оба на лето уедут в другое место, где он сможет спрятаться, и Бим перейдет в другую школу, сказала Сестра, а пока что в качестве временного выхода ему лучше всего пожить у меня; в нормальных обстоятельствах я бы даже обрадовался такому предложению, ведь, что уж тут скрывать, я очень одинок, мне бы надо побольше общаться с людьми, но у меня ведь работа, которая требует большого внимания, можно сказать полностью занимает меня, она захватила меня со всеми потрохами, Финляндия хочет помериться со мной силами, от меня требуется высочайшая степень концентрации, чтобы не оказаться побежденным, чтобы не вышло так, что Финляндия стала победительницей, а я побежденным, я должен доказать Финляндии, кто тут сильнее, а дни так и бегут, осталось уже совсем немного, а когда выйдет отпущенный срок, брошюра должна лежать на столе, причем хорошая брошюра, вот это-то меня и мучит, что брошюра должна получиться хорошая, если бы не это, если бы не так много зависело от того, выйдет ли она хорошей или плохой, это бы меня так не мучило, но я во что бы то ни стало должен сделать хорошую брошюру, и потому я так мучусь, а тут еще Бим сидит в другом углу комнаты за компьютером и гоняется почем зря на мотоциклах, мы перевезли сюда его компьютер, чтобы ему было чем заняться, он учит уроки и отсылает их по электронной почте, а в перерывах играет. Скажи, а чтобы снимать кино, обязательно надо иметь хорошие отметки? — вдруг спрашивает он, отрывая меня от дела на самой середине сложных построений, связанных с ценами на билеты; дело в том, что Сестра принесла мне отличнейший датский путеводитель, который называется «Путешествие в Финляндию», цены в нем указаны в датских кронах, и мне приходится самому переводить их в норвежскую валюту, причем не просто переводить, а сколько-то еще и накидывать в связи с тем, что книжка издана в 1976 году, а с тех пор мир не стоял на месте, а, напротив, очень даже двигался вперед и вперед, и за это время много воды утекло по сравнению с 1976 годом, это сильно усложняет дело, но я решил оставить часть этой работы читателям, пускай сами немного потрудятся, нельзя же требовать от несчастного автора брошюры, чтобы он все за них сделал, всему есть какие-то пределы, я предпочитаю рассматривать себя как учителя, учитель может что-то подсказать, он учит учеников думать самостоятельно, развивает в них исследовательскую жилку, я только укажу им нужное направление, подброшу идею, и это уже более чем достаточно; в результате дело кончается тем, что я, всем сомнениям вопреки, указываю цены в датских кронах 1976 года, в 1976 году дорога туда и обратно на пароме из Копенгагена в Хельсинки стоила восемьсот четырнадцать крон, это выглядит совсем неплохо, люди обрадуются, что это, оказывается, так дешево, думаю я, люди очень любят, чтобы было дешево; единственное, что они любят еще больше, — это когда что-то оказывается вообще бесплатным; далее я цитирую, что по тысячам финских озер каждый день во всех направлениях курсируют белые пароходики, это звучит так идиллически, даже, можно сказать, романтически, я так и вижу эту картину — сотни белых пароходиков плывут во все стороны; правда, в этом есть что-то иррациональное — зачем, спрашивается, нужно ехать во всех направлениях, однако там так и написано, черным по белому, надо думать, что так оно и есть, иначе с какой стати издательство «Политикен» стало бы распространять заведомо ложную информацию о Финляндии? Конечно, 1970-е годы были непростым временем: холодная война, атомная бомба, множество страхов, тогда снимались фильмы о катастрофах, но вот доходило ли тогда дело до того, чтобы фабриковать ложные сведения о других странах и печатать их в путеводителях? Мне в это как-то не верится. Финляндия, или Суоми (с ударением на первом слоге), из всех стран, расположенных на Скандинавском полуострове, является наиболее удаленной от маршрутов, по которым движется основной поток туристов. И только по этой причине слишком мало датчан посещает Финляндию. Нужно только сделать над собой некоторое усилие, чтобы не последовать за общим потоком, который каждый год устремляется на юг, и направиться вместо этого в Финляндию, где вас с распростертыми объятиями встретит гостеприимный и жизнерадостный народ, чья страна изобилует природными красотами.
Так о чем ты меня спрашивал? — говорю я, закончив вышеприведенный кусок. Я спрашивал, надо ли иметь хорошие отметки, для того чтобы снимать фильмы, говорит Бим. Разумеется нет, отвечаю я. Никогда не бывало такого, чтобы о фильме судили по отметкам, которые режиссер получал в школе, людям плевать на отметки, лишь бы фильм был хороший, говорю я, вот если фильм плох, тогда кто-нибудь может поинтересоваться, а что там стояло у него в дневнике, так что хорошие отметки тоже не помешают, говорю я. Итак, не обязательно, однако и не помешает. Таков был мой ответ Биму, этому запутавшемуся, но, в сущности, совсем неплохому мальчонке, который какими-то судьбами очутился вдруг в моей квартире и вот сидит тут и делает уроки.
В 1323 году Финляндия была крохотная страна, пишу я дальше, но уже к 1595 году она увеличилась почти вдвое. Так написано в путеводителе. Педагогические наклонности датчан выразились в том, что они представили всю картину развития финского ареала на протяжении 600 лет, и, как мне кажется, я спокойно могу использовать ее у себя, так как те люди, которые побывали в Финляндии в 1976 году, вряд ли захотят повторить это путешествие именно сейчас, у них найдутся другие дела, они читают сейчас другие брошюры, с тех пор они напутешествовались всласть, и если по-прежнему способны совершать путешествия, то, думаю, они выберут более экзотические страны, потому что эти люди любят быть в первых рядах, непременно хотят быть в первых рядах, у них это своего рода одержимость, поэтому как только другие тоже откроют для себя Финляндию, им она уже и даром не нужна, эта черта определенно меня раздражает, это же снобизм самого скверного пошиба, так что к чертям всяких всезнаек, которые в 1976 году проводили отпуск в Финляндии; возможно, я слишком суров, но не могу иначе, так что к чертям их — и кончено. В 1617 году Финляндия опять приросла новыми землями, пишу я дальше, на этот раз на востоке, а в 1721 году снова несколько уменьшилась, надо же, а в 1743-м, подумать только, она оказывается еще меньше; тяжелые, видать, настали времена, полные неурядиц, раздоров и неустройства, но вот наконец в 1809 году Финляндия выросла до гигантских размеров, границы раздвинулись далеко на север и на юго-восток, это уже та Финляндия, которую мы знаем, моя Финляндия, моя великая Финляндия. I had a farm in Finland[17], подумал я вдруг ни с того ни с сего. В 1920 году страна снова уменьшилась, пишу я, а в 1940-м уменьшилась еще немного, а в 1944-м еще чуть-чуть, не то чтобы она стала маленькой, этого ни в коем случае нельзя сказать, но все-таки была уже не такой большой, как в начале XIX века, — одним словом, то прибыток, то убыток, сплошное круговращение, и с Финляндией происходит то же, что со всем остальным, однако этот круговорот не вечен. Финляндия разрасталась и снова сжималась и сегодня, как можно подумать, приобрела наконец свою окончательную форму, хотя вряд ли она окончательная, даже такая, как есть, она кажется мне довольно-таки большой, единственное, что может вызвать какие-то возражения, — это ее форма, потому что в сочетании с Балтийским морем и Швецией и странами Прибалтики все вместе похоже на мальчика на игрушечном экскаваторе, который копает и копает, его лицо и верхняя часть туловища — это западное побережье Финляндии, я вижу их каждый день на телевизионной карте метеопрогноза, но кто же думает о таких вещах, присоединяя или отрезая земли? А кроме того, возможно, эти очертания в любом случае были бы похожи на мальчика с игрушечным экскаватором, ведь, в сущности, очертания формируются природой, и в этом случае природа создала мальчика с игрушечным экскаватором, и в этом выражается ирония судьбы, думаю я, хотя даже для себя не могу сформулировать, в чем же я тут усматриваю иронию судьбы, а президента Финляндии, пишу я, поглядывая в лежащий на столе датский путеводитель, зовут Урхо Калева Кекконен, и про него можно сказать, что он просто замечательный президент, пользующийся в стране популярностью, добавляю я от себя, и к тому же отличный человек, так что пускай вас не отпугивает это несколько странное и жесткое по звучанию имя, такова уж особенность всех финских имен, пишу я, они странны и жестковаты на слух, зато сами финны люди мягкие и… ну мягкие, а что дальше? Какое слово выражает понятие, противоположное странному, — нестранные, обыкновенные, нормальные? Так-то так, но все они плохо сочетаются со словом «мягкий». Вот оно, могущество СМИ, так много зависит от того, какое слово я выберу, на чем в конце концов остановлюсь, я останавливаюсь и некоторое время сосредоточенно думаю, пока не прихожу к тому, что вообще-то мне совершенно до лампочки, какое там будет слово, и финны мне тоже до лампочки, поскольку себя я там не представляю, для меня не играет никакой роли, странные финны или не странные, и потому я пишу «круглые», пишу, что финны мягкие и круглые, написал и сам порадовался, мне это очень понравилось своей бессмысленностью, бессмыслица дает чувство освобождения, потому что нет никакого резона в том, чтобы всюду был смысл, это же тиранство, потому что есть столько явлений, в которых не видно никакого смысла, и я выразил это, написав, что финны мягкие и круглые, а кто-то, наверное, прицепится к тому, что президента сейчас зовут вовсе не Кекконен, но большинство, думаю, ничего не заметит, потому что люди не следят за событиями, им это неинтересно, они все по горло в воде и поэтому ничем не интересуются, воды так много, вес так перемешалось, что люди просто забывают обо всем, что к ним не относится, и это главное, и это определяет их роковой путь, их путь и мой тоже, потому что я тоже много чего забыл, и, как ни крутись, все будет забыто, и эта брошюра тоже покатится ко всем чертям.
А что ты пишешь? — спрашивает Бим. Бим раздражает меня, все-то он спрашивает, все копает! Мне нужны тишина и покой, но если ему непременно надо знать — пожалуйста: я пишу про Финляндию, я делаю брошюру о Финляндии, это заказная работа, договорная работа, это мой заработок, я, как все, должен зарабатывать на жизнь, мне нужны деньги; не секрет, что я работаю на износ, но конечная цель — абсолютное молчание, и, чтобы достигнуть ее, надо пройти через множество испытаний; итак, это будет брошюра о Финляндии. Значит, ты много всего знаешь про Финляндию? — спрашивает Бим. Я почти ничего не знаю про Финляндию, говорю я, и тем не менее взялся сделать брошюру о Финляндии; конечно, это звучит странно, и это действительно странно, но попробуй найти что-то такое, что не было бы странным, и я тебя поглажу по головке, говорю я. Мама и папа знали одного человека, который сидел в тюрьме в Финляндии, говорит Бим. Тюрьма в Финляндии, отмечаю я мысленно, и мне нравится эта мысль, потому что в данный момент мне нравится все, что имеет отношение к Финляндии. Он был менеджером джаза из Карибского региона, говорит Бим, это был женский джаз, там было пять девушек и один парень, и все они, ну как тебе сказать, были не совсем… ну, в общем, они были черные; они выступали с концертами в Осло и Стокгольме, а потом отправились в Финляндию, но когда они плыли на пароме, там оказалась компания финнов с ротвейлерами, целый клуб собаководов, они возвращались после выставки в Швеции; финский клуб собаководов в Швеции, отмечаю я на память; они сидели в баре, продолжает Бим свой рассказ, и там кто-то что-то сказал, что другим не понравилось, кто-то полез с кулаками, завязалась драка, и дошло до того, что финны стали снимать намордники со своих ротвейлеров, тут прибежала охрана и запихала менеджера и музыкантов в камеры на самом дне трюма, а собачников отпустили, и менеджер подумал, что это ужасно несправедливо, по он считал, что утром, когда они прибудут па место, их выпустят, но их не выпустили, а, наоборот, отправили в карцер на трое суток, а после того как они отсидели там трое суток, их перевели в обычные камеры и продержали там еще семь суток, потом был суд, и джазистов оштрафовали, а менеджера оправдали, по к тому времени он успел отсидеть одиннадцать суток в финской тюрьме, и он говорил, что никак не чувствовал себя победителем, рассказывает Бим, и теперь Финляндия для него хуже чумы, и он говорит, что никогда больше туда не поедет, что это дрянная страна, где люди пугаются тех, кто от них отличается. Иначе говоря, это немного напоминает тебя и твоих приятелей, вставляю я. Да, в общем, похоже, соглашается Бим, немного подумав, только я от этого отошел. Но Торгрим и до сих пор такой. Торгрим — дрянная страна.
Доказательств столько, что они не оставляют места для сомнений, говорю я, уже сидя в машине. Миллионы людей: евреи, гомосексуалисты, цыгане и политические противники систематически уничтожались в течение целого ряда лет, существуют тысячи свидетельских показаний, фильмы, фотографии, книги, до сих пор живы люди, которые это пережили. В ходе судебных разбирательств было установлено, что все это происходило в действительности, а те, кто утверждает, что ничего этого не было, лгут, говорю я. Суды иногда ошибаются, говорит Бим. Верно, говорю я, а кроме того, никто не знает, откуда берется реальность; может быть, все это сплошная иллюзия; может быть, и нас с тобой нет; может быть, мы с тобой сейчас не сидим в машине, а только воображаем себе, будто мы тут сидим, говорю я; и так можно продолжать до бесконечности, можно сколько угодно усложнять картину, но это ведь мысли, и все, что ни возьми, — это мысли, так что, пожалуйста, избавь меня от этого, говорю я, потому что мне давно уже не четырнадцать лет, и хотя мысль о том, что все одна только иллюзия, открывает перед воображением заманчивые возможности, поскольку в этом случае Финляндия тоже оказывается иллюзией, так что писать о ней брошюру не имеет никакого смысла, а значит, я свободный человек и могу делать что хочу, и вода в таком случае тоже иллюзия, вы только представьте себе, как это было бы хороню, ведь тогда не было бы никаких потоков и разливов, и не было бы даже иллюзии потока, и все было бы только сном: мне снится, что мне снится; мне снится, что мне снится, что мне снится… Но мне уже давно не четырнадцать лет, так что избавьте меня, пожалуйста; есть вещи, которые существуют, и есть вещи, которые не существуют; и есть вещи хорошие и плохие, независимо от того, с какой стороны посмотреть, и если тебе не жаль тратить время на то, чтобы доказывать, что правда — это неправда, и отстаивать что-то, чего нет, пожалуйста — воля твоя, но я хочу прочной определенности вместо растекающейся путаницы, мне нужны твердые рамки, четкие дефиниции, и прежде всего я хочу точно очертить Финляндию, нанести ее на миллиметровку.
Так сказал Торгрим, говорит Бим. И что же он сказал? — спрашиваю я. Сказал, что нет доказательств, — отвечает Бим. Ну хорошо! А кто такой этот Торгрим? Он вроде как главный, говорит Бим. Я киваю. Значит, Торгрим что-то вроде фюрера в этой компании, подумал я. Это его ты сбил с ног, когда забирал меня, говорит Бим, так что он теперь на тебя зол. Значит, он так и говорит, что уничтожение евреев ничем не доказано? Ну, так он говорит, отвечает Бим. Скажи, у тебя есть какие-нибудь причины верить Торгриму? — спрашиваю я. Вообще-то нет, отвечает Бим, просто он же главный и побывал один раз на слете в Швеции, а там выступал какой-то человек и сказал, что нет доказательств, а кроме того, он говорит, что читает книги Ирвинга; я растерялся, потому что Джон Ирвинг — один из самых популярных авторов книжного клуба, он пишет длинные романы, которые нравятся женщинам, и, насколько мне известно, в них очень мало нацизма, поэтому для меня оказалось неожиданностью, что Торгрим читает Ирвинга, однако это все же хоть какой-то признак душевного здоровья, подумал я. Так ты говоришь, Торгрим читает Джона Ирвинга? Я чувствую, что мне трудновато представить себе такую картину. Значит, он член книжного клуба? — спрашиваю я. Может быть, он участвует в краткосрочных литературных круизах или в литературных экскурсиях по Барселоне? Или у вас там что-то вроде читательского кружка? Этим, что ли, вы занимались в хижине, когда я приплыл к вам на байдарке? Неужели Тор-грим читал вам вслух последнюю книжку Ирвинга? — спрашиваю я Бима. Это — Дэвид Ирвинг, говорит Бим. Не Джон Ирвинг, а Дэвид Ирвинг. Ну, это совсем другое дело! Это как день и ночь. Дэвид Ирвинг пишет на исторические темы. Я слышал про него. Он пишет книги, в которых пытается доказать, что не было никакого уничтожения евреев, Дэвида Ирвинга судили в британском суде и признали его писания безосновательными и не имеющими никакой силы, но Торгрим, конечно же, читает именно эти книга и уже успел передать дальше содержащееся и них послание, и, таким образом, оно укоренилось в чьих-то умах как факт, хотя это не факт, а фальшивка, однако оно укоренилось, пошло в рост и окрепло. Но ты ведь и сам много читаешь, говорю я. По крайней мере твоя сестра говорит, что ты много читаешь, а если так, то тебе не могли не попадаться тексты, которые полностью разоблачают Ирвинга и Торгрима, оставляя их голенькими наедине с самими собой и с их личной трагедией. Да, я правда читаю довольно много, говорит Бим. И все равно ты им поверил? — спрашиваю я. Не знаю, говорит Бим. Мы это как-то не обсуждали, как бы что есть, то есть. Л что ты сейчас читаешь? — спрашиваю я. Что это за книга, за которой мне тогда пришлось вернуться? Да вот эта, говорит Бим, протягивая мне толстенную автобиографию Лени Рифеншталь. Я о ней, конечно, слышал и даже видел несколько ее фильмов, а как же иначе, недаром же я столько лет проучился в университете, а если ты несколько лет проучишься в университете, то никак не пройдешь мимо Рифеншталь, так или иначе ты непременно с ней столкнешься, потому что она снимала фильмы во времена Третьего рейха, фильмы, которые потом обвинили в пропаганде нацизма; о том, так это или не так, можно спорить неделями, однако чисто формально, в плане правового разбирательства, она, как я читал, признана невиновной, и ее-то автобиографию, оказывается, изучает сейчас Бим. А почему ты это читаешь? — спрашиваю я. По-моему, это интересно, говорит он. Чем же это тебе интересно? — спрашиваю я. Чужая жизнь, отвечает он. Да еще такая, как у нее! — думаю я. В каком-то смысле она все испытала и вес перепробовала, и мне импонирует, что Бим читает эту книгу, это в четырнадцать-то лет; ведь я чуть ли не в два с половиной раза старше его, но этого не читал, а когда мне было четырнадцать лет, я читал про индейцев, а не про Лени Рифеншталь или Вторую мировую войну, за одним исключением: эта книга называлась «Тебя это тоже касается», и она входила в обязательный список школьного чтения, ее написал человек, переживший концентрационный лагерь; после того как я ее прочел, я потом несколько недель не мог оправиться от ужаса и отвращения, как это, вероятно, и было задумано. Кроме того, я хочу снимать фильмы, говорит Бим, а Рифеншталь как раз тоже снимала фильмы, вот я и решил, что узнаю из этой книги что-то полезное. Ну и как? — спрашиваю я. Не знаю, говорит Бим. Ты можешь спокойно снимать фильмы, говорю я. Для тебя это наверняка не кончится тем, чем кончилось для нее. Ты живешь в другое время. В наши дни не опасно снимать фильмы. Ты можешь снимать фильмы о чем хочешь, и никому до этого не будет дела, ты можешь говорить все, что тебе угодно и как угодно, и в девяти случаев из десяти на это обратят внимание только те, кому платят за то, чтобы они обращали внимание. Она не занималась пропагандой, говорит Бим. Ее фильмы получили премии во многих странах, и критики были без ума от восторга, многие так и писали, что ее беспричинно обвиняют в том, что она занималась пропагандой, говорит Бим, просто она была мастером своего дела, но случайно попала в дурную среду. Совсем как ты, вставляю я. Да, как я, говорит Бим, если отвлечься от того, что она выдающийся человек, а я пег. И «Афтенпостен» напечатала о ней восторженную статью по поводу «Олимпии», говорит он, они написали что-то вроде того, что благодаря «Олимпии» начинаешь верить в счастливое будущее человечества; и все это напечатано на мокрой бумаге, думаю я почему-то; как тогда, так и теперь эта газета всегда была мокрой — мокрой, ведь она часть потока, я и сам не понимаю, какой смысл я вкладываю в эти слова, потому что время уже позднее и я устал, и мы все едем к Осло мимо бесконечных лесов, в которых бродят лоси, тысячи лосей, которых скоро наверняка застрелят, потому что в этих местах люди любят пострелять, и не просто пострелять, а так, чтобы кого-нибудь застрелить, они любят убивать лосей, целый год с нетерпением ждут этого праздника, так что избавьте, пожалуйста, меня, мне уже не четырнадцать лет, а гораздо больше, и тем не менее все смешалось в потоке.
После возвращения в Осло Бим остается жить у меня. Он сам не хочет домой, потому что там, как он говорит, они отыщут его, а он не хочет, чтобы они его отыскали, в школу он тоже отказывается ходить, потому что там его тоже найдут, а он, как уже было сказано, не желает отыскиваться. Не могу сказать, чтобы мне было очень кстати присутствие Бима, но Сестра попросила, нельзя ли Биму пожить в моей квартире, и у меня не хватило духу отказать, тем более что до начала летних каникул остался всего лишь месяц, а там они оба на лето уедут в другое место, где он сможет спрятаться, и Бим перейдет в другую школу, сказала Сестра, а пока что в качестве временного выхода ему лучше всего пожить у меня; в нормальных обстоятельствах я бы даже обрадовался такому предложению, ведь, что уж тут скрывать, я очень одинок, мне бы надо побольше общаться с людьми, но у меня ведь работа, которая требует большого внимания, можно сказать полностью занимает меня, она захватила меня со всеми потрохами, Финляндия хочет помериться со мной силами, от меня требуется высочайшая степень концентрации, чтобы не оказаться побежденным, чтобы не вышло так, что Финляндия стала победительницей, а я побежденным, я должен доказать Финляндии, кто тут сильнее, а дни так и бегут, осталось уже совсем немного, а когда выйдет отпущенный срок, брошюра должна лежать на столе, причем хорошая брошюра, вот это-то меня и мучит, что брошюра должна получиться хорошая, если бы не это, если бы не так много зависело от того, выйдет ли она хорошей или плохой, это бы меня так не мучило, но я во что бы то ни стало должен сделать хорошую брошюру, и потому я так мучусь, а тут еще Бим сидит в другом углу комнаты за компьютером и гоняется почем зря на мотоциклах, мы перевезли сюда его компьютер, чтобы ему было чем заняться, он учит уроки и отсылает их по электронной почте, а в перерывах играет. Скажи, а чтобы снимать кино, обязательно надо иметь хорошие отметки? — вдруг спрашивает он, отрывая меня от дела на самой середине сложных построений, связанных с ценами на билеты; дело в том, что Сестра принесла мне отличнейший датский путеводитель, который называется «Путешествие в Финляндию», цены в нем указаны в датских кронах, и мне приходится самому переводить их в норвежскую валюту, причем не просто переводить, а сколько-то еще и накидывать в связи с тем, что книжка издана в 1976 году, а с тех пор мир не стоял на месте, а, напротив, очень даже двигался вперед и вперед, и за это время много воды утекло по сравнению с 1976 годом, это сильно усложняет дело, но я решил оставить часть этой работы читателям, пускай сами немного потрудятся, нельзя же требовать от несчастного автора брошюры, чтобы он все за них сделал, всему есть какие-то пределы, я предпочитаю рассматривать себя как учителя, учитель может что-то подсказать, он учит учеников думать самостоятельно, развивает в них исследовательскую жилку, я только укажу им нужное направление, подброшу идею, и это уже более чем достаточно; в результате дело кончается тем, что я, всем сомнениям вопреки, указываю цены в датских кронах 1976 года, в 1976 году дорога туда и обратно на пароме из Копенгагена в Хельсинки стоила восемьсот четырнадцать крон, это выглядит совсем неплохо, люди обрадуются, что это, оказывается, так дешево, думаю я, люди очень любят, чтобы было дешево; единственное, что они любят еще больше, — это когда что-то оказывается вообще бесплатным; далее я цитирую, что по тысячам финских озер каждый день во всех направлениях курсируют белые пароходики, это звучит так идиллически, даже, можно сказать, романтически, я так и вижу эту картину — сотни белых пароходиков плывут во все стороны; правда, в этом есть что-то иррациональное — зачем, спрашивается, нужно ехать во всех направлениях, однако там так и написано, черным по белому, надо думать, что так оно и есть, иначе с какой стати издательство «Политикен» стало бы распространять заведомо ложную информацию о Финляндии? Конечно, 1970-е годы были непростым временем: холодная война, атомная бомба, множество страхов, тогда снимались фильмы о катастрофах, но вот доходило ли тогда дело до того, чтобы фабриковать ложные сведения о других странах и печатать их в путеводителях? Мне в это как-то не верится. Финляндия, или Суоми (с ударением на первом слоге), из всех стран, расположенных на Скандинавском полуострове, является наиболее удаленной от маршрутов, по которым движется основной поток туристов. И только по этой причине слишком мало датчан посещает Финляндию. Нужно только сделать над собой некоторое усилие, чтобы не последовать за общим потоком, который каждый год устремляется на юг, и направиться вместо этого в Финляндию, где вас с распростертыми объятиями встретит гостеприимный и жизнерадостный народ, чья страна изобилует природными красотами.
Так о чем ты меня спрашивал? — говорю я, закончив вышеприведенный кусок. Я спрашивал, надо ли иметь хорошие отметки, для того чтобы снимать фильмы, говорит Бим. Разумеется нет, отвечаю я. Никогда не бывало такого, чтобы о фильме судили по отметкам, которые режиссер получал в школе, людям плевать на отметки, лишь бы фильм был хороший, говорю я, вот если фильм плох, тогда кто-нибудь может поинтересоваться, а что там стояло у него в дневнике, так что хорошие отметки тоже не помешают, говорю я. Итак, не обязательно, однако и не помешает. Таков был мой ответ Биму, этому запутавшемуся, но, в сущности, совсем неплохому мальчонке, который какими-то судьбами очутился вдруг в моей квартире и вот сидит тут и делает уроки.
В 1323 году Финляндия была крохотная страна, пишу я дальше, но уже к 1595 году она увеличилась почти вдвое. Так написано в путеводителе. Педагогические наклонности датчан выразились в том, что они представили всю картину развития финского ареала на протяжении 600 лет, и, как мне кажется, я спокойно могу использовать ее у себя, так как те люди, которые побывали в Финляндии в 1976 году, вряд ли захотят повторить это путешествие именно сейчас, у них найдутся другие дела, они читают сейчас другие брошюры, с тех пор они напутешествовались всласть, и если по-прежнему способны совершать путешествия, то, думаю, они выберут более экзотические страны, потому что эти люди любят быть в первых рядах, непременно хотят быть в первых рядах, у них это своего рода одержимость, поэтому как только другие тоже откроют для себя Финляндию, им она уже и даром не нужна, эта черта определенно меня раздражает, это же снобизм самого скверного пошиба, так что к чертям всяких всезнаек, которые в 1976 году проводили отпуск в Финляндии; возможно, я слишком суров, но не могу иначе, так что к чертям их — и кончено. В 1617 году Финляндия опять приросла новыми землями, пишу я дальше, на этот раз на востоке, а в 1721 году снова несколько уменьшилась, надо же, а в 1743-м, подумать только, она оказывается еще меньше; тяжелые, видать, настали времена, полные неурядиц, раздоров и неустройства, но вот наконец в 1809 году Финляндия выросла до гигантских размеров, границы раздвинулись далеко на север и на юго-восток, это уже та Финляндия, которую мы знаем, моя Финляндия, моя великая Финляндия. I had a farm in Finland[17], подумал я вдруг ни с того ни с сего. В 1920 году страна снова уменьшилась, пишу я, а в 1940-м уменьшилась еще немного, а в 1944-м еще чуть-чуть, не то чтобы она стала маленькой, этого ни в коем случае нельзя сказать, но все-таки была уже не такой большой, как в начале XIX века, — одним словом, то прибыток, то убыток, сплошное круговращение, и с Финляндией происходит то же, что со всем остальным, однако этот круговорот не вечен. Финляндия разрасталась и снова сжималась и сегодня, как можно подумать, приобрела наконец свою окончательную форму, хотя вряд ли она окончательная, даже такая, как есть, она кажется мне довольно-таки большой, единственное, что может вызвать какие-то возражения, — это ее форма, потому что в сочетании с Балтийским морем и Швецией и странами Прибалтики все вместе похоже на мальчика на игрушечном экскаваторе, который копает и копает, его лицо и верхняя часть туловища — это западное побережье Финляндии, я вижу их каждый день на телевизионной карте метеопрогноза, но кто же думает о таких вещах, присоединяя или отрезая земли? А кроме того, возможно, эти очертания в любом случае были бы похожи на мальчика с игрушечным экскаватором, ведь, в сущности, очертания формируются природой, и в этом случае природа создала мальчика с игрушечным экскаватором, и в этом выражается ирония судьбы, думаю я, хотя даже для себя не могу сформулировать, в чем же я тут усматриваю иронию судьбы, а президента Финляндии, пишу я, поглядывая в лежащий на столе датский путеводитель, зовут Урхо Калева Кекконен, и про него можно сказать, что он просто замечательный президент, пользующийся в стране популярностью, добавляю я от себя, и к тому же отличный человек, так что пускай вас не отпугивает это несколько странное и жесткое по звучанию имя, такова уж особенность всех финских имен, пишу я, они странны и жестковаты на слух, зато сами финны люди мягкие и… ну мягкие, а что дальше? Какое слово выражает понятие, противоположное странному, — нестранные, обыкновенные, нормальные? Так-то так, но все они плохо сочетаются со словом «мягкий». Вот оно, могущество СМИ, так много зависит от того, какое слово я выберу, на чем в конце концов остановлюсь, я останавливаюсь и некоторое время сосредоточенно думаю, пока не прихожу к тому, что вообще-то мне совершенно до лампочки, какое там будет слово, и финны мне тоже до лампочки, поскольку себя я там не представляю, для меня не играет никакой роли, странные финны или не странные, и потому я пишу «круглые», пишу, что финны мягкие и круглые, написал и сам порадовался, мне это очень понравилось своей бессмысленностью, бессмыслица дает чувство освобождения, потому что нет никакого резона в том, чтобы всюду был смысл, это же тиранство, потому что есть столько явлений, в которых не видно никакого смысла, и я выразил это, написав, что финны мягкие и круглые, а кто-то, наверное, прицепится к тому, что президента сейчас зовут вовсе не Кекконен, но большинство, думаю, ничего не заметит, потому что люди не следят за событиями, им это неинтересно, они все по горло в воде и поэтому ничем не интересуются, воды так много, вес так перемешалось, что люди просто забывают обо всем, что к ним не относится, и это главное, и это определяет их роковой путь, их путь и мой тоже, потому что я тоже много чего забыл, и, как ни крутись, все будет забыто, и эта брошюра тоже покатится ко всем чертям.
А что ты пишешь? — спрашивает Бим. Бим раздражает меня, все-то он спрашивает, все копает! Мне нужны тишина и покой, но если ему непременно надо знать — пожалуйста: я пишу про Финляндию, я делаю брошюру о Финляндии, это заказная работа, договорная работа, это мой заработок, я, как все, должен зарабатывать на жизнь, мне нужны деньги; не секрет, что я работаю на износ, но конечная цель — абсолютное молчание, и, чтобы достигнуть ее, надо пройти через множество испытаний; итак, это будет брошюра о Финляндии. Значит, ты много всего знаешь про Финляндию? — спрашивает Бим. Я почти ничего не знаю про Финляндию, говорю я, и тем не менее взялся сделать брошюру о Финляндии; конечно, это звучит странно, и это действительно странно, но попробуй найти что-то такое, что не было бы странным, и я тебя поглажу по головке, говорю я. Мама и папа знали одного человека, который сидел в тюрьме в Финляндии, говорит Бим. Тюрьма в Финляндии, отмечаю я мысленно, и мне нравится эта мысль, потому что в данный момент мне нравится все, что имеет отношение к Финляндии. Он был менеджером джаза из Карибского региона, говорит Бим, это был женский джаз, там было пять девушек и один парень, и все они, ну как тебе сказать, были не совсем… ну, в общем, они были черные; они выступали с концертами в Осло и Стокгольме, а потом отправились в Финляндию, но когда они плыли на пароме, там оказалась компания финнов с ротвейлерами, целый клуб собаководов, они возвращались после выставки в Швеции; финский клуб собаководов в Швеции, отмечаю я на память; они сидели в баре, продолжает Бим свой рассказ, и там кто-то что-то сказал, что другим не понравилось, кто-то полез с кулаками, завязалась драка, и дошло до того, что финны стали снимать намордники со своих ротвейлеров, тут прибежала охрана и запихала менеджера и музыкантов в камеры на самом дне трюма, а собачников отпустили, и менеджер подумал, что это ужасно несправедливо, по он считал, что утром, когда они прибудут па место, их выпустят, но их не выпустили, а, наоборот, отправили в карцер на трое суток, а после того как они отсидели там трое суток, их перевели в обычные камеры и продержали там еще семь суток, потом был суд, и джазистов оштрафовали, а менеджера оправдали, по к тому времени он успел отсидеть одиннадцать суток в финской тюрьме, и он говорил, что никак не чувствовал себя победителем, рассказывает Бим, и теперь Финляндия для него хуже чумы, и он говорит, что никогда больше туда не поедет, что это дрянная страна, где люди пугаются тех, кто от них отличается. Иначе говоря, это немного напоминает тебя и твоих приятелей, вставляю я. Да, в общем, похоже, соглашается Бим, немного подумав, только я от этого отошел. Но Торгрим и до сих пор такой. Торгрим — дрянная страна.