Лукина Любовь Александровна. Когда отступают ангелы

   За дурака меня считает, не иначе.
   – Гриша, – сказал я. – Коктейль был безалкогольный. В «Витязе» вообще спиртного не подают.
   Гриша обмяк.
   – Но ты же сам тогда сказал: алкоголь…
   – Ага… И поэтому ты окосел?
   – Да!
   «На шестой пресс! – подумал я. – И чем скорее, тем лучше! Сегодня же подойду к Валерке, пусть что хочет, то и делает, но чтобы Гриши этого в бригаде не было!..»
   – Ладно, – бросил я. – Давай посуду вымоем и вперед. Пора…
 
   Переодевшись в рабочее, я вышел из бытовки и сразу был остановлен Люськой.
   – Говорят, ты новичка у себя поселил? – спросила она.
   – А кто говорит?
   – Ну кто… Аркашка, конечно.
   – Ты ему как-нибудь крюк на каску опусти – может, болтать поменьше будет, – посоветовал я и хотел идти, но Люська опять меня задержала.
   – Неужели правда? Аркашка говорит: приютил, в свое одел…
   – Ну, приютил! – раздраженно бросил я. – На груди пригрел! Тебе-то что?
   – Ничего… – Она отстранилась и с интересом оглядывала меня исподлобья. – Просто спросить хотела… Ты его из соски кормить будешь или как?
   Вот язва, а? Язвой была – язвой осталась. С детства.
   – Ну забери – у себя поселишь.
   – Дурак! – вспыхнув, сказала она. Повернулась и гордо удалилась.
   Интересно, под кого ты, Люсенька, клинья подбить решила: под меня или под Гришу? Если под меня, то предупреждаю заранее: бесполезно, я не Бехтерь, я тебя, лапушка, насквозь вижу. Тебе ведь нос чуток выпрямить – и лицо у тебя станет совершенно Наташкино. И словечки у тебя Наташкины то и дело проскакивают. И предательница ты, наверно, такая же, как она. Вообще чертовщина с этими лицами. Взять хоть Ирину из универмага – мордашку ей слегка вытянуть, и опять получается Наташка. Как сговорились.
   С такими вот интересными мыслями я подошел к прессу. Только-только принял оборудование у третьей смены, как Сталевар зычно оповестил:
   – Бугор на горизонте! Эх, а веселый-то, веселый!..
   Валерка Чернопятов коротко кивнул бригаде и, приподняв тяжелый подбородок, остановился перед Гришей.
   – Пошли, Григорий, – как бы с сожалением сказал он. – Переводят тебя от нас на шестой пресс.
   Гриша беспомощно оглянулся на меня. Я отвернулся к прессу и, нахмурясь, принялся осматривать новые, недавно поставленные ножки. Потом не выдержал и, бросив ветошку, подошел к нашим.
   – В чем дело? – спросил я Валерку.
   – Все в порядке, – заверил он, не оборачиваясь. – На резку еще одного новичка направляют. Его мы берем себе, а Гришу отдаем шестому прессу.
   – И сменный мастер знает?
   – А как же! – бодро отозвался он. – Все согласовано.
   – А со мной? – закипая помаленьку, проговорил я. – Со мной ты это согласовал?..
 
   С Валеркой мы не разговаривали до конца апреля. И это еще не все…
   Вечером я вспомнил наконец, что хорошо бы забежать в универмаг к Ирине – объяснить, почему исчез.
   Забежал, объяснил…
   Домой я вернулся с твердым намерением как можно быстрее обеспечить Гришу общежитием.
   Никого не обнаружив в комнатах, я сунулся в кухню и увидел там такую картину: Гриша сидел в уголке на табуретке и неумело чистил картошку, внимательно, с почтением слушая сетования матери.
   – Все с нее началось, с Наташки, – жаловалась она. – Поломала, дуреха, жизнь и ему, и себе. А у Миньки-то характер – сам знаешь какой! В ступе пестом не утолчешь! Из армии пришел – грозился: мол, в две недели себе жену найду, получше Наташки… И вот до сих пор ищет…
   Я вошел в кухню и прервал эту интересную беседу.
   – Ты картошку когда-нибудь чистил? – хмуро спросил я Гришу. – Кто так нож держит? Дай сюда…
   Показав, как надо чистить картошку, я перенес низенькую, еще отцом сколоченную скамейку к печке, сел и, открыв дверцу, закурил.
   – Ну и как там твоя Ирина? – осторожно спросила мать.
   Печь исправно глотала табачный дым черной холодной пастью. Зверская тяга у агрегата. Дядя Коля, сосед наш, делал…
   – Какая Ирина? – нехотя отозвался я. – Не знаю я никакой Ирины.
   Мать покивала, скорбно поджав губы. Ничего другого она от меня и не ждала.
   – В общем так, Гриша, – сказал я. – Насчет общежития идем завтра… А что ты на меня так смотришь? Что случилось?
   – Картошка кончилась, – виновато ответил Гриша.
   – Всю почистил? – обрадовалась мать. – Вот спасибо, Гришенька. Не сочти за труд – сходи во двор, ведро вынеси…
   Гриша с готовностью подхватил ведро с кожурой и побежал выполнять распоряжение.
   – Знаешь, Минька… – помолчав, сказала мать. – Не надо вам завтра никуда идти. Подумала я, подумала… Возьму я Гришу квартирантом. Все равно комната пустует.
   Я уронил окурок, неудачно поднял его, обжегся и, повертев в пальцах, бросил в печку. Нет, такого поворота я не ожидал.
   – Вежливый, уважительный… – задумчиво продолжала мать. Потом обулась и посмотрела на меня строго. – Дать бы тебе по затылку, – сказала она, – чтобы голову матери не морочил! Какая его жена из дому выгнала? Он и не женат вовсе. Тоже вроде тебя.

5

   Во дворе шевелили ветками бело-розовые яблони, а я сидел у окна и без удовольствия наблюдал, как Мухтар командует Гришей.
   Хитрая псина с низким горловым клокотанием вылезла из будки, и Гриша послушно остановился. Взрыкивая для острастки, Мухтар медленно обошел вокруг замершего квартиранта и лишь после этого разрешил следовать дальше. Потом, как бы усомнясь в чем-то, снова скомандовал остановиться и придирчиво обследовал Гришины ноги, словно проверяя, по форме ли тот обут. Убедившись, что с обувью (галоши на босу ногу) все в порядке, не спеша прошествовал к будке и улегся на подстилку, высоко держа кудлатую голову и строго посматривая, как Гриша с величайшим почтением перегружает содержимое ведерка в миску.
   И такую вот комедию они ломали перед моим окном каждый день, причем ужасно были друг другом довольны. Так и подмывало выйти во двор, ангелочку Грише дать по шее, а наглецу Мухтару отвесить пинка, чтобы знал свое место в природе, псина.
   Дождавшись возвращения Гриши, я зловеще спросил его:
   – А чему ты все время радуешься?
   Действительно, стоило Грише чуть отдохнуть, и лицо его немедленно украшалось тихой счастливой улыбкой. Как сейчас.
   На секунду Гриша задумался, потом поднял на меня серьезные глаза и произнес негромко:
   – Свободе.
   – Какой свободе, Гриша? Ты же за калитку не выходишь!
   – Выхожу, – быстро возразил он.
   – Если мать за хлебом пошлет, – сказал я. – Слушай, чего ты вообще хочешь?
   Гриша растерялся.
   – Вот… Мухтара покормил… – как всегда, невпопад ответил он.
   – Молодец, – сказал я. – Мухтара покормил, картошку почистил, из окошка во двор поглядел… Устроил сам себе заключение строгого режима и говоришь о какой-то свободе!
   – Я объясню, – сказал Гриша. – Можно?
   – Валяй, – хмуро разрешил я.
   Глаза б мои на него не глядели! Дома – Гриша, на работе – Гриша. И мать, главное, взяла в привычку чуть что в пример мне его ставить: и домосед он, и не грубит никогда, и что попросишь – все сделает…
   – Скажи, пожалуйста, – начал Гриша, – есть такое наказание, чтобы человека лишали возможности двигаться?
   – Нет такого наказания, – сердито сказал я. – Это только в сумасшедших домах смирительные рубашки надевают. На буйных.
   – Ну вот, – обрадовался Гриша. – Представь: человека поместили в камеру и надели на него такую рубашку. Год он лежал без движения, представляешь?
   – Не представляю, – сказал я. – У него за год все мышцы отомрут.
   – Ну пусть не год! Пусть меньше!.. А потом сняли с него рубашку. И вот он может пройти по камере, может встать, сесть, выглянуть в окно… Он свободен, понимаешь?