"Такой-то продал трубку такому-то". Вечером -- холод, ветер и дождь, у нас давно уже нет палатки, мы ложимся рядком под деревьями, накрывшись одним брезентом. Дождь стучит по брезенту; очень холодно, мерзнем, но спим.
9
А утром, разделив вьюк на двух лошадей (мы все же решили ехать верхом), мы выступили из Барвоза вверх по крутому склону; мы переехали этот склон по чуть заметной тропе, и Шах-Дара раскинулась перед нами такой, какой ее видят птицы в полете: ее излучины, рукава, ее лес и луга с пасущимися коровами все уменьшались и, наконец, исчезли за поворотом тропы.
Уже ни деревьев, ни кустов, только редкие альпийские травы да белые, на высоких стеблях, цветы жаш, длиннолистые кустики "ров" и сиреневые, похожие на незабудки, цветки.
Несколько столбиков из камней, сложенных пастухами, развалины каменной хибарки, осыпи, груды замшелых камней и обрывы над рекою Бадом-Дара, обрывы такие, что река кажется вычерченной внизу тонким серебряным карандашом. Моя лошадь часто раздумывает: куда поставить копыто, под которым вдруг пустота в полкилометра. Юдин назвал путь наш "сердцещипательным", а хабаковский анероид показывает 3420 метров. Выше над нами--снег; слева напротив, над Бадом-Дарою,--вертикальный обрыв в километр вышины над рекой; впереди, внизу, -- единственный за весь день кишлак, к которому мы уже спускаемся, спешившись и ведя осторожных лошадей в поводу.
В кишлаке Бадом всего три семьи, пять-шесть мужчин. Впервые за все времена в их кишлак въезжают русские люди--всадники, одетые по-походному, обвешанные какими-то блестящими инструментами и приборами. В первую минуту жители перепуганы, но когда им объясняют, кто мы, они окружают нас и сопровождает до окраины кишлака. Пересекаем кишлак, пересекаем посевы гороха, долго спускаемся к боковому притоку и, взяв его вброд, долго ищем по берегу Бадом-Дары места для ночевки, потому что опять ветер, рваные черные тучи и дождь.
10
Каменная лачуга на пяди ровной земли. Брошенная летовка -- последнее человеческое жилище. Теперь никто в мире не знает, где мы. Десятиверстная карта пустует.. На ней нет ничего: ни этой летовки, ни кишлака, который мы миновали сегодня, ни даже Бадом-Дары. Здесь не был ни один исследователь, и на карте значится: "Пути нанесены по расспросным сведениям". Найдем ли мы ляджуар? Не миф ли все это? Одна из легенд, подобных легендам о дэвах, о пир-палавонах, о золотых всадниках, спустившихся по солнечному лучу, о яшиль-кульских драконах, о светящейся ночью и днем ранг-кульской пещере... Половина жителей этой страны еще верит в них. Я вспоминаю образчик Дустдора. А что, если он из Афганистана? Он мог пройти через сотню рук, мало ли что могли о нем наплести!
Мы в летовке. В ней старый помет и соломенная труха. Хана--так называется здесь клещ, укус которого смертелен. Сидя на камне в летовке, Юдин спрашивает:
-- А здесь ханы нет?
Зикрак, показывая на соломенную труху, заваливающую земляной пол, говорит утешающим тоном:
-- Есть... Много...
Мы по щиколотку в трухе, в которой роются, переползая с места на место, сотни наших смертей. Тот из нас, кого хоть одна коснется,--никогда не уйдет отсюда. В его глазах Памир закружится медленным, последним туманом. А остальные вынесут его из лачуги и навалят на него груду острых камней...
Впрочем, нам уже все равно. Памир умеет учить безразличию. Мы утомлены. Мы хотим есть...
Ужин готов. Маслов посылает за водой Хувак-бека. Тот не двигается и, смеясь, говорит:
-- Я больной.
-- Ты больной, о твой лоб можно годовалого поросенка убить!
За ужином Маслов не дает Хувак-беку есть--ты, мол, больной. Потом дал. Хувак-бек ест до отвала, Маслов накладывает еще. Тот больше не может. Маслов деловито ругается.
-- Ешь, а то не пустят тебя туда...
-- Куда?
-- В рай не пустят.
-- Его и так не пустят! -- вмешивается Хабаков.
-- Почему?
-- Туда с партбилетом не пускают! Вот тебя, Егор Петрович, пустят.
-- Ни чертовой матери меня не пустят.
-- Почему?
-- Туда старослужащих тоже не пущают.
Дождь прошел, и снова собирается дождь. Лошади понуро стоят у летовки. Маслов толкает под бок Зикрака, кивнув в сторону Хувак-бека:
-- Спроси его, дождик будет сегодня?
Зикрак переводит ответ Хувак-бека:
-- На других не будет, на тебя будет.
Хувак-бек что-то возбужденно говорит, отчаянно жестикулируя., Маслов слушает, слушает, клонит голову набок, потом, безнадежно махнув рукой:
-- Ни черта не понимаю в ихнем языке.
-- А ты выучи, -- язвит Хабаков.
-- А мне не надо, потому больше я сюда не поеду... если живым выберусь.
Уже четвертый год твердит это Маслов и четвертый год подряд ездит с экспедициями на Памир.
Босиком, в белом глиме --халате, подпоясанном красною тряпкой, надетом на голое тело, голубоглазый щугнанец приводит овцу из Бадом-кишлака. Ее заказал Зикрак. Высыпаю серебро на ладонь шугнанца. Он доволен, смеется, что-то говорит--не пойму.
Глядя в единственную дыру, заменяющую в летовке дверь, вижу возню шугнанцев, нож, вспарывающий горло овцы, струйку крови, а за ней ползающие по долине и по горам облака. Они рвутся, открывая иззубренный скалистый гребень хребта, с висячими ледниками и снегами, тот гребень, где месторождение ляджуара и куда мы завтра пойдем.
11
Налево от летовки--разрушенная башенка из массивных осколков камней. Зикрак говорит, что шугнанцы построили эту караульную башню, когда была война с сиахпушами. Он выпрямляется и, как полководец, как Искандар-зюль-Карнайн, гордообводит скалы рукой:
-- Вот тут наши стояли, а вот там, внизу, -- видишь, скала похожа на морду яка? --они. Мы кричали им: "Уходите в вашу страну". А они отвечали нам: "Мы пришли сюда взять ляджуар. Нас так много, что, если все мы плюнем зараз, ваша страна потонет". Тогда наши, шугнанцы, сворачивали большие камни и, знаешь, рафик, делали так: под большой камень подложат маленький и к маленькому аркан привяжут. Если дернуть аркан, маленький выскочит, большой вниз летит. Один летит--значит, сто сразу летят. Хорошо убивали мы сиахпушей! А они правду сказали: много их было. Очень много. Плохо нам приходилось... Скажи, ты знаешь, почему ляджуар синий, если столько крови от него было? Вот лал... Ты лал-и-бадахшон видел? Тоже много крови было из-за него. Он обливался кровью, и, говорят старики, потому он красный. А ляджуар синим остался. Почему?
Я не знаю, почему рубин красный, а ляджуар синий. Зикрак говорлив сегодня. Он дразнит меня своими легендами. И чтоб хоть чем-нибудь ему отплатить, легенды начинаю рассказывать я.
-- Зикрак,--говорю я,--вот у вас собирают колосья и складывают их на площадку. А потом волы ходят по кругу и вытаптывают зерно. Нигде теперь не молотят так, только у вас, в Шугнане. А была такая страна, там тоже зерно молотили волами. Четыре тысячи лет назад. Пять тысяч, ты подумай: это очень давно -- пять тысяч лет! Ходили погонщики за волами и пели однотонную песню: "Молотите себе, молотите себе, волы, молотите себе, молотите себе солому на корм, ячмень для господ ваших, вы не должны отдыхать, ведь сегодня прохладно..." Так пели погонщики. Они были рабами. Вы тоже были рабами недавно. Это была большая страна. Ее жители верили в солнце и солнце считали богом. Вы тоже верили в солнце еще недавно. И в огонь верили... В эту страну везли ляджуар. Может быть, отсюда везли, от вас. И он считался там лучшею драгоценностью в мире, дороже золота и дороже алмаза. Там ляджуаром владели только цари. Одного царя звали Тутмес Третий, статуя его-- изображение его -- была покрыта золотом и ляджуаром. Другой--Тутанхамон--украсил ляджуаром свое царское кресло. А верховные судьи носили на груди маленькие подобия богини, которую звали Маат. Это была богиня Истины, и подобия ее изготовлялись из ляджуара. А бедняки не могли достать ляджуара и глиняных своих божков--ушебти, загробных ответчиков,--покрывали стеклом, синим стеклом, чтоб они были похожи на сделанные из ляджуара. Из той страны цари посылали за ляджуаром купцов. Корабль одного из таких купцов потерпел крушение, купец был выброшен морем на остров. Там были винные ягоды и виноград, по-вашему виноград -- ангур. Там были рыба и пернатая дичь, там было все, и не было ничего, что не существовало бы там. И купца встретил змей, громадный змей в тридцать локтей длиной. Он был хозяином этого острова. У змея были человеческое лицо и длинная борода. Он сверкал позолотой и, когда передвигался, производил шум грозный, подобный грому, деревья гнулись, и дрожала земля. Но знаешь, какие у него были брови? Его брови были из ляджуара, и само небо завидовало этим бровям, потому что у неба звезды были бледнее, чем те (я вспомнил золотистые вкрапления колчедана, которые всегда считались качеством, еще более увеличивающим ценность ляджуара) золотистые точки, которыми поблескивал этот ляджуар. Брови у змея были подобны звездному небу и лучше звездного неба... Что тебе еще рассказать, Зикрак? Змей подарил купцу-мореходу много слоновьих клыков, благовоний и кусков ляджуара и отпустил морехода домой... Я много знаю об этом змее. Рассказать тебе все?
Зикрак слушал меня сосредоточенно и с высоким вниманием. Тут он оглядел потемневшее и давно уже звездное небо и спокойно сказал:
--Ты хорошо говоришь, рафик. Расскажи еще. О змее -- не надо. О море скажи. Я не знаю, что такое море. Один русский говорил мне о нем. Так много воды, что оно занимает места больше, чем все горы Памира, Кашгарии, Канджута и страны Афгани. Правда ли это? И что такое корабли? Как их строят?
Я понял, что напрасно вспомнил египетский "Рассказ о потерпевшем кораблекрушение". Я понял, что председателю нижне-шахдаринского сельсовета Зикраку интересней было бы услышать от меня рассказ о Совторгфлоте и, скажем, о Балтийском судостроительном заводе. Вот такие легенды он бы слушал всю ночь. Но...
...Поздно, темно, холодно. Босоногий шугнанец уходит, перекинув через плечо шкуру овцы и задрав на спину черноцветный плотный шерстяной халат--глим, в котором овечьи ноги и голова.
-- Завтра,--говорю я Зикраку,--завтра я расскажу тебе все, что знаю о море.
12
Пятнадцатое августа 1930 года. Просыпаюсь. В летовке темно. Как гигантский примус, шумит река. В дверном проломе две горные громады: черная и белая, снежная. Над ними яснеющее небо. Перед проломом--туша овцы, подвешенная к потолку. Белая гора в вершине конуса тронута где-то за горами родившимся солнцем. Снег, оживая, меняет оттенки: бледно-палевый, лимонно-желтый; наливается светом, сверкает. Всюду ниже--темно.
Приехал Карашир, пришли два шугнанца-носильщика. На Карашире--ветхий черный халат. Карашир-- старый охотник, коренастый, короткобородый. Всю жизнь он ползал по скалам со своим фитильным мултуком, бил архаров, кийков, барсов. Шестнадцать лет назад он был в тех местах, куда сейчас собирается вас вести. Зикрак сдался: дальше он не был. А Карашир нам-- рассказывает: ляджуар был найден его отцом, охотником Назар-Маматом, жителем кишлака Барвоз. Отец его умер давно, а перед смертью рассказал о ляджуаре ему, Караширу. И в год войны, очень давно, в четырнадцатом по нашему счету году, собрались пойти за ляджуаром три человека: Азиз-хан, аксакал Шугнана, Назар-бек из кишлака Бадом и Ходжа-Назар из Барвоза. С ними пошел Карашир--Черное молоко. Трудно было идти. Все заболели тутэком, а тутэк--болезнь высоты: головокружение, бешенство сердца, удушье, а в сильной степени--кровь из горла и смерть. Все заболели тутэком, но ляджуара достигли, дошли до подножья отвесной скалы, где много обломков его. На скалу не взбирались--туда смертный не может взобраться.. С тех пор к ляджуару не пытался ходить никто. Дойдем ли мы? Карашир с сомнением поглядывает на нас и качает головой. Он относится к нам с уважением, потому что труден путь, по которому мы решились идти..
Через час мы выходим: Юдин, Хабаков, я, Карашир, два шугнанца-носильщика: старик Давлят-Мамат и молодой рыжеволосый барвозец Пазор. Зикрак и Хувак-бек идут с нами. Маслов остается в летовке с нашими вещами и лошадьми. Он будет нас ждать сегодня и завтра. Мы обещаем вернуться сегодня, но на всякий случай носильщики берут наши тулупы, одеяла, немного сахару, чаю, лепешек и мяса. Пустые рюкзаки для ляджуара, молотки, фотоаппарат, маузеры, анероид, хронометр, тетрадь дневника, а сверх комплекта--дорожные шахматы для Хабакова и Юдина и две восьмушки махорки для меня.
Карашир упросил нас взять с собою винтовку: как можно ее оставить, а вдруг попадется киик?
-- Ладно, неси ее сам, вот тебе два патрона, дам еще, если убьешь киика...
Караширу можно доверить винтовку.
13
Это был день неплохой гимнастики. Сегодняшний путь был тяжелей, чем головоломный подъем альпиниста, сроднившегося с отвесами. Мы скользили, спотыкались, даже падали, но шли упорно. Мы покинули Бадом-Дару и поднимались по ущелью ее притока. Карашир сказал, что приток называется Ляджуар-Дара, но не сам ли он подарил ему это название? Никакой тропы не было. Была чертовщина остроугольных гранитных глыб. Мы шли по грандиозным, вздымающимся до самих небес, осыпям. Каждый камень осыпи равнялся хорошему кирпичному дому, грани самых мелких камней были не меньше квадратного метра, камни были бесформенны, колючи, шатки, словно кто-то бросил город на город, и оба рассыпались вдребезги, и не осталось от них ничего, кроме непомерной груды обломков. А мы пробирались от края до края по этой катастрофе камней, размышляя о том, что мы единственные живые в этом распавшемся, страшном, безжизненном мире. Если бы мы были стальными, мы не казались бы друг другу крепче и защищенней. Легкий поворот одного из камней, легчайшее прикосновение -- и от нас ничего не останется, а горы даже не заметят нашего небытия, как не замечают сейчас ни усилий наших, ни задыханий, ни ноющих от перенапряжения мышц.
Над осыпями-- столбами, округлостями, уступами-- нависали отвесные скалы. На них--льдистый снег; он не таял -- солнцу незачем заглядывать в это ущелье, а без нужды, на какой-нибудь час заглянув, оно охолаживает лучи... Шли... Впрочем, не для Шугнана изобретено это слово. Здесь для беспорядочного сцепления несхожих движений, для разнокалиберных скачков и прыжков вверх, вниз, в стороны, для балансировании, цепляний руками, для непрерывной головоломки упорного поступательного движения нужно выдумать новое слово. За весь переход мы отдыхали четыре раза по пяти, по десяти минут, отдыхали тогда, когда руки и ноги, одеревенев, отказывались сгибаться. Тогда, припадая губами к ручью, мы пили чистейшую ледяную воду. Иногда нас хватал колючий шиповник, и мы продирались сквозь него. Мы спешили. Под ногами рассыпались блестки светлой и черной слюды, и путь наш был искристым. Я смотрел себе под ноги и на ноги идущего впереди. Оглядеться можно было бы только остановившись, иначе--осечка в тончайшем расчете движений, потеря равновесия и падение. Раз Юдин нагнулся и с торжественным молчанием передал мне крошечный камешек. Ляджуар? Да, голубой ляджуар. Значит, сомнений нету Мы еще быстрее, словно усталости в мире не существует, пошли вперед. Шумела непрозрачная серая Ляджуар-Дара, и почти весь день мы молчали.
Остановились мы у большого камня. Он налег на другие, образовав подобие низкой пещеры. Около камня струился бриллиантовой жилкой источник, охраняемый маленьким отрядом шиповника в цвету. Этот оазис среди мертвых громадных камней соблазнил нас, мы решили здесь ночевать. Стрелка анероида остановилась на цифре 3870. Это было,--я невольно искал сравнений со знакомым мне миром,--это было в четыре раза выше ленинградского моста Равенства, если б поставить его на дыбы. Носильщики наши давно отстали. Мы ждем полчаса, час--их нет. Беспокоимся. Карашир уходит навстречу им. Возвращается.
-- Они легли спать. Устали. Разбудил. Сейчас придут.
Ждем еще час. Хувак-бек не выдерживает: у носильщиков чай и продукты, а мы голодны до зевоты.
Хувак-бей уходит за ними. Возвращается.
-- Они опять легли спать!
Когда они наконец пришли, мы напились задымленного чая и разостлали в пещере одеяла. Юдин и Хабаков в шахматном запое лежали ничком, я писал дневник, а шугнанцы, воткнув под острым углом в песок полую палочку, сделав над врытым концом ее ямку в песке, насыпав в ямку самосадный зеленый табак, по очереди становились на колени, пригибались и тянули с другого конца палочки дым. Один Карашир не угомонился: полез на скалы с винтовкой -охотиться на кииков, "чтоб было хорошее мясо". Впрочем, уже при луне он вернулся ни с чем. Хабаков поймал на себе хану и убил ее молотком.
А потом наступила ночь, однотонно звенела вода, трещали камни, срывающиеся с высоты. Мы промерзали в тулупах и одеялах, а шугнанцы спали на плоском, присыпанном травою камне, тесно прижавшись друг к другу, в тонких халатах на голом теле. Они объяснили нам что холода не боятся. Над нами висели льды. Завтра--решительный день.
14
Еще при луне Карашир разбудил меня, попросил дать ему винтовку и, обещав встретиться с нами в пути, ушел вперед, чтоб подстеречь кийков, спускающихся перед рассветом к воде. Я лежал, не закрывая глаз. Я старался не двинуться, не шевельнуться, чтобы ничем не нарушить сновидения, не являвшегося мне еще никогда. В нем были искромсанные пространства вертикальных сечений, это был иной мир, другая планета -- без атмосферы, ее обнаженные резкие грани избороздил холодный, межпланетный эфир. Извивающиеся тела гигантских драконов сползлись со всех сторон. Шишки и острия их неподвижных хребтов закрывали все небо; их толстая, жесткая, темнопятнистая чешуя мерцала светло-зелеными отблесками; драконы дремали, свесив шершавые, неповоротливые, тяжело выгнутые языки. Я слышал мерный шум--это был выдох дракона; медленно дышат драконы, между вдохом и выдохом проходят наши, человеческие, столетия. Я подумал, что я--на иной планете, быть может--на Сатурне. Мне не было страшно, я знал, что вея моя жизнь для этих масштабов--мгновение, она кончится на тысячелетия раньше, чем проснутся драконы. Какой холодный, зеленый, великолепный, мертвый и жуткий мир!
Мне не хотелось просыпаться; но когда в вышине этот мир резнула розовая полоска вечных снегов, когда дрогнула лунная прозелень, я понял, что не сплю. Мы встали и вышли, оставив под камнем наши тулупы и одеяла. Мы вышли тихо и торопливо, не потревожив покоя драконов. И я понял еще, что проник в тайну возникновения легенд в этой странной стране--Памир.
Хабаков и я чуть-чуть запоздали, мы хотели догнать остальных, но это было невозможно: мы задыхались. Ляджуар-Дара, извиваясь, прошивала узкое ущелье, ущелье грозило обвалами, мы прыгали с камня на камень по мокрым камням Ляджуар-Дары, расчетливо работая руками и ногами. Слева висячий ледник раскрыл свои трещины; мы вышли на поле громадных камней.
Юдин с шугнанцами шел впереди нас метров на тридцать; каждые пять минут он останавливался, чтобы передохнуть, и если бы преодолеть усталость и перешагнуть хотя бы через один кратковременный отдых, мы бы его догнали. Но дыхание перехватывало, сердце кружилось волчком, и когда, бросившись снова вперед, мы добирались до места, где только что стоял Юдин, он уже был впереди нас на той же дистанции. Мы останавливались, чтобы нахватать в наши легкие воздуху, и видели--то же делают Юдин с шугнанцами метрах в тридцати впереди.
Мы увидели верховье Ляджуар-Дары--она вытекала из ледника. Мы свернули с морены направо и полезли вверх, в упор по крутому скату, навстречу водопадам и каскадам маленького ручья. У нас азарт: догнать остальных. Хабаков--истый ходок и спортсмен, мы на Памире привыкли к его самолюбивой гордости, с которой он рассказывал нам о прошлых своих спортивных победах, подаренных ему выносливостью и тренировкой. Тут, однако, Хабаков начинает сдавать; он останавливается через каждые десять шагов и садится на камень, он дышит, как рыба на суше; я начинаю за него опасаться, хотя задыхаюсь и сам. Остальные лезут тем же темпом и с такими же частыми передышками, но на прежней дистанции впереди. Крутой склон переламывается еще более крутой осыпью из громадных глыб камня. Здесь Хабаков окончательно отстает, а я иду легче -- сердце наладилось.
Отвесная скала--вверху надо мной--метров на полтораста и столько же метров отвеса вниз. Посередине ее высоты узкий, как подоконник, длинный, заваленный щебнем карниз. Здесь я догоняю Юдина и шугнанцев. Хабакова уже не видно внизу. Дальше поворот, осыпь. Местами на животе, извиваясь, всползаем все выше; наш путь бесконечен, камни сыплются из-под рук, из-под ног, камни рождают лавины внизу, грохот и треск удесятеряет эхо, но все звуки тонут в первозданной тишине этих мест.
Висячие ледники по окружным скалам уже давно ниже нас. Я разгорячен, от меня идет пар, и все-таки мне холодно, на одном из уступов я натягиваю свитер. Хорошо, что сегодня ясный, чудесный, безветренный день; если бы ветер--на нас сверху сыпались бы камни, мы не сохранили бы равновесия, мы бы окоченели, и высота сразила бы нас. И когда, спиралями опетлив скалу, мы одолеваем ее и выбираемся сзади на ее голову, мы видим перед собой горизонтальное пространство, нагромождение глыб и камней и в хаосе--полосы неба... Небо? Какое же небо, если сразу за хаосом, над нами-- мраморная стена? Отвесная, гладкая, темная, она кладет на нас холодную тень. И все-таки небо. Или это камни горят? Синим, странным огнем, это не призрачные огни, они неподвижны, они яркие и густые, они каменные...
Ляджуар!
Мы нашли ляджуар!
Я бегу, я прыгаю с камня на камень, я не разбираю провалов и темных, колодцев между холодными глыбами. Ляджуар! Вот он! Вот она подо мной, синяя жила, я опускаюсь на камень, касаюсь жилы руками--я еще не верю в нее, я оглаживаю ее ладонями, я вволю дышу. Дышит Юдин, дышат шугнанцы. Хорошо!.. Здесь надо уметь дышать.
Синяя жила толще моей руки. Глыба, которую прорезает она, больше серого носа линкора. Кругом такие же -- серые, черные, белые.
Усталости нет, усталость сразу прошла. И такой здесь холод, что невозможно не двигаться... Я поднимаю осколок ляджуара величиной с человечью голову. Я бросаю его; вон другой -- больше и лучше. Мы лазаем по глыбам, сейчас мы просто любуемся и торжествуем. Все эти глыбы сорвались оттуда--сверху, с мраморной этой стены. Стена недоступна. Легенда права...
А где Хабаков? Нет Хабакова. Мы забыли о нем. Сразу встревожившись, ждем. Зовем его, кличем... Никакого ответа. Юдин посылает за ним вниз Пазора. Пазор уходит, и мы слышим его затихающий голос:
-- Кабахо... Кабахо... Ка-а-ба-хо!
Бледный, потный, до крайности утомленный, наконец появляется Хабаков.
-- Что с вами?
-- Понимаете... вот тут... уже совсем близко, вдруг сердце отказывается работать...
Понимаем, очень хорошо понимаем. Называется это тутэк. Роговые очки запотели, волосы взмокли, слиплись. Штаны -- в клочьях. Хабаков похож на солдата, вышедшего из самой гущи смертельного боя. Он ожесточен. Ему нужно прежде всего отдышаться, тогда он посмотрит на себя, оправит ремень, оботрет лицо от разводов грязи и пота... Впрочем, и наш вид не лучше.
С мраморной стены, сверху, падают камни. Здесь небезопасно стоять.
И неожиданно--грохот, многопушечный грохот. Замираем: где? что это? -и разом оглядываемся. Это не здесь, не вверху, это далеко... Грохот ширится и растет: на противоположной горе грандиозный снежный обвал; видим его от возникновения до конца. Оседает белая громада горы, оседает, скользит и летит вниз с неуследимою быстротой. А внизу, рассыпавшись, взрывается белым, огромнейшим белым облаком,--и удар сотрясает почву, тяжкий гром дрожит, перекатываясь десятками эхо, облако снега клубится и медленно распадается, оседая, как дымовая завеса. Зрелище великолепно. Обвал расколыхал спокойствие гор, раздражил равновесие скал, и через минуту, словно заразившись грохотом, по соседству, через висячий ледник, -- второй обвал, значительно меньший. А во мне вдруг ощущение одиночества и затерянности. Как далеко мы от всего на свете живого!
Анероид показывал 4570 метров. На Восточном Памире мы бывали на больших высотах, но ощущение высоты там скрадывали пологие перевалы.
Вокруг нас, как пули, ложились осколки камней, падающих с холодной отвесной стены. Мы стояли на больших, остро расколотых глыбах, сорвавшихся оттуда, быть может, вчера.
15
Ниили -- самый дорогой и красивый, цвета индиго; асмани--светло-голубой и суфси--низший сорт, зеленоватого цвета. Так разделяют афганцы ляджуар в тех считающихся собственностью падишаха копях. А здесь? Все три сорта. Вот он -- ниили, в белоснежных извивах мрамора, в крупнокристаллическом сахаре отвесной скалы, поднимающейся над нами на 120 метров. Синие гнезда, прожилки, жеоды -- словно синяя кровь забрызгала эту беломраморную гигантскую стену. А вот--бутылочно-зеленая шпинель в кварцево-слюдистых жилах, словно выплески зеленых глубин Каспийского моря. Вот в осыпях, под скалою, обломки ляджуара в три пуда, в четыре, в пять. Здесь, там, всюду, куда ни посмотришь! Сколько всего? Не знаю. Много здесь, в осыпях, сорвавшегося со скалы. А сколько его там, в скале? А сколько его в тех же породах по всей округе? Не знаю, не знаю, это сейчас невозможно узнать!
Мы смотрим вокруг, вниз, туда, откуда пришли. Мы стараемся разобраться в геологии. Мраморы массивны. Под ними--темно-серые, биотитовые гнейсы, очень похожие на те, которые встречались нам на Бадом-Даре, когда мы поднимались сюда. Среди мраморов--пятна рыжевато-бурых, охристых, содержащих железистые соединения, прослоек. Вся Ляджуар-Дара, вся Бадом-Дара рассекают почти отвесные скалы и обрывы, состоящие из той, о которой я размышлял в Хороге, гнейсово-сланцево-мраморной свиты.
Высота отвесных берегов над Ляджуар-Дарой и Бадом-Дарой грандиозна: 600--700 метров, местами почти до километра! А острые зубчатые гребни хребтов с прилепившимися к ним висячими ледниками много выше. Что за горы на юг? Там, на ослепительных фирновых склонах, на ледниках, никто никогда не бывал. Шугнанцы, наши спутники, говорят: "Там нет пути человеку!"
9
А утром, разделив вьюк на двух лошадей (мы все же решили ехать верхом), мы выступили из Барвоза вверх по крутому склону; мы переехали этот склон по чуть заметной тропе, и Шах-Дара раскинулась перед нами такой, какой ее видят птицы в полете: ее излучины, рукава, ее лес и луга с пасущимися коровами все уменьшались и, наконец, исчезли за поворотом тропы.
Уже ни деревьев, ни кустов, только редкие альпийские травы да белые, на высоких стеблях, цветы жаш, длиннолистые кустики "ров" и сиреневые, похожие на незабудки, цветки.
Несколько столбиков из камней, сложенных пастухами, развалины каменной хибарки, осыпи, груды замшелых камней и обрывы над рекою Бадом-Дара, обрывы такие, что река кажется вычерченной внизу тонким серебряным карандашом. Моя лошадь часто раздумывает: куда поставить копыто, под которым вдруг пустота в полкилометра. Юдин назвал путь наш "сердцещипательным", а хабаковский анероид показывает 3420 метров. Выше над нами--снег; слева напротив, над Бадом-Дарою,--вертикальный обрыв в километр вышины над рекой; впереди, внизу, -- единственный за весь день кишлак, к которому мы уже спускаемся, спешившись и ведя осторожных лошадей в поводу.
В кишлаке Бадом всего три семьи, пять-шесть мужчин. Впервые за все времена в их кишлак въезжают русские люди--всадники, одетые по-походному, обвешанные какими-то блестящими инструментами и приборами. В первую минуту жители перепуганы, но когда им объясняют, кто мы, они окружают нас и сопровождает до окраины кишлака. Пересекаем кишлак, пересекаем посевы гороха, долго спускаемся к боковому притоку и, взяв его вброд, долго ищем по берегу Бадом-Дары места для ночевки, потому что опять ветер, рваные черные тучи и дождь.
10
Каменная лачуга на пяди ровной земли. Брошенная летовка -- последнее человеческое жилище. Теперь никто в мире не знает, где мы. Десятиверстная карта пустует.. На ней нет ничего: ни этой летовки, ни кишлака, который мы миновали сегодня, ни даже Бадом-Дары. Здесь не был ни один исследователь, и на карте значится: "Пути нанесены по расспросным сведениям". Найдем ли мы ляджуар? Не миф ли все это? Одна из легенд, подобных легендам о дэвах, о пир-палавонах, о золотых всадниках, спустившихся по солнечному лучу, о яшиль-кульских драконах, о светящейся ночью и днем ранг-кульской пещере... Половина жителей этой страны еще верит в них. Я вспоминаю образчик Дустдора. А что, если он из Афганистана? Он мог пройти через сотню рук, мало ли что могли о нем наплести!
Мы в летовке. В ней старый помет и соломенная труха. Хана--так называется здесь клещ, укус которого смертелен. Сидя на камне в летовке, Юдин спрашивает:
-- А здесь ханы нет?
Зикрак, показывая на соломенную труху, заваливающую земляной пол, говорит утешающим тоном:
-- Есть... Много...
Мы по щиколотку в трухе, в которой роются, переползая с места на место, сотни наших смертей. Тот из нас, кого хоть одна коснется,--никогда не уйдет отсюда. В его глазах Памир закружится медленным, последним туманом. А остальные вынесут его из лачуги и навалят на него груду острых камней...
Впрочем, нам уже все равно. Памир умеет учить безразличию. Мы утомлены. Мы хотим есть...
Ужин готов. Маслов посылает за водой Хувак-бека. Тот не двигается и, смеясь, говорит:
-- Я больной.
-- Ты больной, о твой лоб можно годовалого поросенка убить!
За ужином Маслов не дает Хувак-беку есть--ты, мол, больной. Потом дал. Хувак-бек ест до отвала, Маслов накладывает еще. Тот больше не может. Маслов деловито ругается.
-- Ешь, а то не пустят тебя туда...
-- Куда?
-- В рай не пустят.
-- Его и так не пустят! -- вмешивается Хабаков.
-- Почему?
-- Туда с партбилетом не пускают! Вот тебя, Егор Петрович, пустят.
-- Ни чертовой матери меня не пустят.
-- Почему?
-- Туда старослужащих тоже не пущают.
Дождь прошел, и снова собирается дождь. Лошади понуро стоят у летовки. Маслов толкает под бок Зикрака, кивнув в сторону Хувак-бека:
-- Спроси его, дождик будет сегодня?
Зикрак переводит ответ Хувак-бека:
-- На других не будет, на тебя будет.
Хувак-бек что-то возбужденно говорит, отчаянно жестикулируя., Маслов слушает, слушает, клонит голову набок, потом, безнадежно махнув рукой:
-- Ни черта не понимаю в ихнем языке.
-- А ты выучи, -- язвит Хабаков.
-- А мне не надо, потому больше я сюда не поеду... если живым выберусь.
Уже четвертый год твердит это Маслов и четвертый год подряд ездит с экспедициями на Памир.
Босиком, в белом глиме --халате, подпоясанном красною тряпкой, надетом на голое тело, голубоглазый щугнанец приводит овцу из Бадом-кишлака. Ее заказал Зикрак. Высыпаю серебро на ладонь шугнанца. Он доволен, смеется, что-то говорит--не пойму.
Глядя в единственную дыру, заменяющую в летовке дверь, вижу возню шугнанцев, нож, вспарывающий горло овцы, струйку крови, а за ней ползающие по долине и по горам облака. Они рвутся, открывая иззубренный скалистый гребень хребта, с висячими ледниками и снегами, тот гребень, где месторождение ляджуара и куда мы завтра пойдем.
11
Налево от летовки--разрушенная башенка из массивных осколков камней. Зикрак говорит, что шугнанцы построили эту караульную башню, когда была война с сиахпушами. Он выпрямляется и, как полководец, как Искандар-зюль-Карнайн, гордообводит скалы рукой:
-- Вот тут наши стояли, а вот там, внизу, -- видишь, скала похожа на морду яка? --они. Мы кричали им: "Уходите в вашу страну". А они отвечали нам: "Мы пришли сюда взять ляджуар. Нас так много, что, если все мы плюнем зараз, ваша страна потонет". Тогда наши, шугнанцы, сворачивали большие камни и, знаешь, рафик, делали так: под большой камень подложат маленький и к маленькому аркан привяжут. Если дернуть аркан, маленький выскочит, большой вниз летит. Один летит--значит, сто сразу летят. Хорошо убивали мы сиахпушей! А они правду сказали: много их было. Очень много. Плохо нам приходилось... Скажи, ты знаешь, почему ляджуар синий, если столько крови от него было? Вот лал... Ты лал-и-бадахшон видел? Тоже много крови было из-за него. Он обливался кровью, и, говорят старики, потому он красный. А ляджуар синим остался. Почему?
Я не знаю, почему рубин красный, а ляджуар синий. Зикрак говорлив сегодня. Он дразнит меня своими легендами. И чтоб хоть чем-нибудь ему отплатить, легенды начинаю рассказывать я.
-- Зикрак,--говорю я,--вот у вас собирают колосья и складывают их на площадку. А потом волы ходят по кругу и вытаптывают зерно. Нигде теперь не молотят так, только у вас, в Шугнане. А была такая страна, там тоже зерно молотили волами. Четыре тысячи лет назад. Пять тысяч, ты подумай: это очень давно -- пять тысяч лет! Ходили погонщики за волами и пели однотонную песню: "Молотите себе, молотите себе, волы, молотите себе, молотите себе солому на корм, ячмень для господ ваших, вы не должны отдыхать, ведь сегодня прохладно..." Так пели погонщики. Они были рабами. Вы тоже были рабами недавно. Это была большая страна. Ее жители верили в солнце и солнце считали богом. Вы тоже верили в солнце еще недавно. И в огонь верили... В эту страну везли ляджуар. Может быть, отсюда везли, от вас. И он считался там лучшею драгоценностью в мире, дороже золота и дороже алмаза. Там ляджуаром владели только цари. Одного царя звали Тутмес Третий, статуя его-- изображение его -- была покрыта золотом и ляджуаром. Другой--Тутанхамон--украсил ляджуаром свое царское кресло. А верховные судьи носили на груди маленькие подобия богини, которую звали Маат. Это была богиня Истины, и подобия ее изготовлялись из ляджуара. А бедняки не могли достать ляджуара и глиняных своих божков--ушебти, загробных ответчиков,--покрывали стеклом, синим стеклом, чтоб они были похожи на сделанные из ляджуара. Из той страны цари посылали за ляджуаром купцов. Корабль одного из таких купцов потерпел крушение, купец был выброшен морем на остров. Там были винные ягоды и виноград, по-вашему виноград -- ангур. Там были рыба и пернатая дичь, там было все, и не было ничего, что не существовало бы там. И купца встретил змей, громадный змей в тридцать локтей длиной. Он был хозяином этого острова. У змея были человеческое лицо и длинная борода. Он сверкал позолотой и, когда передвигался, производил шум грозный, подобный грому, деревья гнулись, и дрожала земля. Но знаешь, какие у него были брови? Его брови были из ляджуара, и само небо завидовало этим бровям, потому что у неба звезды были бледнее, чем те (я вспомнил золотистые вкрапления колчедана, которые всегда считались качеством, еще более увеличивающим ценность ляджуара) золотистые точки, которыми поблескивал этот ляджуар. Брови у змея были подобны звездному небу и лучше звездного неба... Что тебе еще рассказать, Зикрак? Змей подарил купцу-мореходу много слоновьих клыков, благовоний и кусков ляджуара и отпустил морехода домой... Я много знаю об этом змее. Рассказать тебе все?
Зикрак слушал меня сосредоточенно и с высоким вниманием. Тут он оглядел потемневшее и давно уже звездное небо и спокойно сказал:
--Ты хорошо говоришь, рафик. Расскажи еще. О змее -- не надо. О море скажи. Я не знаю, что такое море. Один русский говорил мне о нем. Так много воды, что оно занимает места больше, чем все горы Памира, Кашгарии, Канджута и страны Афгани. Правда ли это? И что такое корабли? Как их строят?
Я понял, что напрасно вспомнил египетский "Рассказ о потерпевшем кораблекрушение". Я понял, что председателю нижне-шахдаринского сельсовета Зикраку интересней было бы услышать от меня рассказ о Совторгфлоте и, скажем, о Балтийском судостроительном заводе. Вот такие легенды он бы слушал всю ночь. Но...
...Поздно, темно, холодно. Босоногий шугнанец уходит, перекинув через плечо шкуру овцы и задрав на спину черноцветный плотный шерстяной халат--глим, в котором овечьи ноги и голова.
-- Завтра,--говорю я Зикраку,--завтра я расскажу тебе все, что знаю о море.
12
Пятнадцатое августа 1930 года. Просыпаюсь. В летовке темно. Как гигантский примус, шумит река. В дверном проломе две горные громады: черная и белая, снежная. Над ними яснеющее небо. Перед проломом--туша овцы, подвешенная к потолку. Белая гора в вершине конуса тронута где-то за горами родившимся солнцем. Снег, оживая, меняет оттенки: бледно-палевый, лимонно-желтый; наливается светом, сверкает. Всюду ниже--темно.
Приехал Карашир, пришли два шугнанца-носильщика. На Карашире--ветхий черный халат. Карашир-- старый охотник, коренастый, короткобородый. Всю жизнь он ползал по скалам со своим фитильным мултуком, бил архаров, кийков, барсов. Шестнадцать лет назад он был в тех местах, куда сейчас собирается вас вести. Зикрак сдался: дальше он не был. А Карашир нам-- рассказывает: ляджуар был найден его отцом, охотником Назар-Маматом, жителем кишлака Барвоз. Отец его умер давно, а перед смертью рассказал о ляджуаре ему, Караширу. И в год войны, очень давно, в четырнадцатом по нашему счету году, собрались пойти за ляджуаром три человека: Азиз-хан, аксакал Шугнана, Назар-бек из кишлака Бадом и Ходжа-Назар из Барвоза. С ними пошел Карашир--Черное молоко. Трудно было идти. Все заболели тутэком, а тутэк--болезнь высоты: головокружение, бешенство сердца, удушье, а в сильной степени--кровь из горла и смерть. Все заболели тутэком, но ляджуара достигли, дошли до подножья отвесной скалы, где много обломков его. На скалу не взбирались--туда смертный не может взобраться.. С тех пор к ляджуару не пытался ходить никто. Дойдем ли мы? Карашир с сомнением поглядывает на нас и качает головой. Он относится к нам с уважением, потому что труден путь, по которому мы решились идти..
Через час мы выходим: Юдин, Хабаков, я, Карашир, два шугнанца-носильщика: старик Давлят-Мамат и молодой рыжеволосый барвозец Пазор. Зикрак и Хувак-бек идут с нами. Маслов остается в летовке с нашими вещами и лошадьми. Он будет нас ждать сегодня и завтра. Мы обещаем вернуться сегодня, но на всякий случай носильщики берут наши тулупы, одеяла, немного сахару, чаю, лепешек и мяса. Пустые рюкзаки для ляджуара, молотки, фотоаппарат, маузеры, анероид, хронометр, тетрадь дневника, а сверх комплекта--дорожные шахматы для Хабакова и Юдина и две восьмушки махорки для меня.
Карашир упросил нас взять с собою винтовку: как можно ее оставить, а вдруг попадется киик?
-- Ладно, неси ее сам, вот тебе два патрона, дам еще, если убьешь киика...
Караширу можно доверить винтовку.
13
Это был день неплохой гимнастики. Сегодняшний путь был тяжелей, чем головоломный подъем альпиниста, сроднившегося с отвесами. Мы скользили, спотыкались, даже падали, но шли упорно. Мы покинули Бадом-Дару и поднимались по ущелью ее притока. Карашир сказал, что приток называется Ляджуар-Дара, но не сам ли он подарил ему это название? Никакой тропы не было. Была чертовщина остроугольных гранитных глыб. Мы шли по грандиозным, вздымающимся до самих небес, осыпям. Каждый камень осыпи равнялся хорошему кирпичному дому, грани самых мелких камней были не меньше квадратного метра, камни были бесформенны, колючи, шатки, словно кто-то бросил город на город, и оба рассыпались вдребезги, и не осталось от них ничего, кроме непомерной груды обломков. А мы пробирались от края до края по этой катастрофе камней, размышляя о том, что мы единственные живые в этом распавшемся, страшном, безжизненном мире. Если бы мы были стальными, мы не казались бы друг другу крепче и защищенней. Легкий поворот одного из камней, легчайшее прикосновение -- и от нас ничего не останется, а горы даже не заметят нашего небытия, как не замечают сейчас ни усилий наших, ни задыханий, ни ноющих от перенапряжения мышц.
Над осыпями-- столбами, округлостями, уступами-- нависали отвесные скалы. На них--льдистый снег; он не таял -- солнцу незачем заглядывать в это ущелье, а без нужды, на какой-нибудь час заглянув, оно охолаживает лучи... Шли... Впрочем, не для Шугнана изобретено это слово. Здесь для беспорядочного сцепления несхожих движений, для разнокалиберных скачков и прыжков вверх, вниз, в стороны, для балансировании, цепляний руками, для непрерывной головоломки упорного поступательного движения нужно выдумать новое слово. За весь переход мы отдыхали четыре раза по пяти, по десяти минут, отдыхали тогда, когда руки и ноги, одеревенев, отказывались сгибаться. Тогда, припадая губами к ручью, мы пили чистейшую ледяную воду. Иногда нас хватал колючий шиповник, и мы продирались сквозь него. Мы спешили. Под ногами рассыпались блестки светлой и черной слюды, и путь наш был искристым. Я смотрел себе под ноги и на ноги идущего впереди. Оглядеться можно было бы только остановившись, иначе--осечка в тончайшем расчете движений, потеря равновесия и падение. Раз Юдин нагнулся и с торжественным молчанием передал мне крошечный камешек. Ляджуар? Да, голубой ляджуар. Значит, сомнений нету Мы еще быстрее, словно усталости в мире не существует, пошли вперед. Шумела непрозрачная серая Ляджуар-Дара, и почти весь день мы молчали.
Остановились мы у большого камня. Он налег на другие, образовав подобие низкой пещеры. Около камня струился бриллиантовой жилкой источник, охраняемый маленьким отрядом шиповника в цвету. Этот оазис среди мертвых громадных камней соблазнил нас, мы решили здесь ночевать. Стрелка анероида остановилась на цифре 3870. Это было,--я невольно искал сравнений со знакомым мне миром,--это было в четыре раза выше ленинградского моста Равенства, если б поставить его на дыбы. Носильщики наши давно отстали. Мы ждем полчаса, час--их нет. Беспокоимся. Карашир уходит навстречу им. Возвращается.
-- Они легли спать. Устали. Разбудил. Сейчас придут.
Ждем еще час. Хувак-бек не выдерживает: у носильщиков чай и продукты, а мы голодны до зевоты.
Хувак-бей уходит за ними. Возвращается.
-- Они опять легли спать!
Когда они наконец пришли, мы напились задымленного чая и разостлали в пещере одеяла. Юдин и Хабаков в шахматном запое лежали ничком, я писал дневник, а шугнанцы, воткнув под острым углом в песок полую палочку, сделав над врытым концом ее ямку в песке, насыпав в ямку самосадный зеленый табак, по очереди становились на колени, пригибались и тянули с другого конца палочки дым. Один Карашир не угомонился: полез на скалы с винтовкой -охотиться на кииков, "чтоб было хорошее мясо". Впрочем, уже при луне он вернулся ни с чем. Хабаков поймал на себе хану и убил ее молотком.
А потом наступила ночь, однотонно звенела вода, трещали камни, срывающиеся с высоты. Мы промерзали в тулупах и одеялах, а шугнанцы спали на плоском, присыпанном травою камне, тесно прижавшись друг к другу, в тонких халатах на голом теле. Они объяснили нам что холода не боятся. Над нами висели льды. Завтра--решительный день.
14
Еще при луне Карашир разбудил меня, попросил дать ему винтовку и, обещав встретиться с нами в пути, ушел вперед, чтоб подстеречь кийков, спускающихся перед рассветом к воде. Я лежал, не закрывая глаз. Я старался не двинуться, не шевельнуться, чтобы ничем не нарушить сновидения, не являвшегося мне еще никогда. В нем были искромсанные пространства вертикальных сечений, это был иной мир, другая планета -- без атмосферы, ее обнаженные резкие грани избороздил холодный, межпланетный эфир. Извивающиеся тела гигантских драконов сползлись со всех сторон. Шишки и острия их неподвижных хребтов закрывали все небо; их толстая, жесткая, темнопятнистая чешуя мерцала светло-зелеными отблесками; драконы дремали, свесив шершавые, неповоротливые, тяжело выгнутые языки. Я слышал мерный шум--это был выдох дракона; медленно дышат драконы, между вдохом и выдохом проходят наши, человеческие, столетия. Я подумал, что я--на иной планете, быть может--на Сатурне. Мне не было страшно, я знал, что вея моя жизнь для этих масштабов--мгновение, она кончится на тысячелетия раньше, чем проснутся драконы. Какой холодный, зеленый, великолепный, мертвый и жуткий мир!
Мне не хотелось просыпаться; но когда в вышине этот мир резнула розовая полоска вечных снегов, когда дрогнула лунная прозелень, я понял, что не сплю. Мы встали и вышли, оставив под камнем наши тулупы и одеяла. Мы вышли тихо и торопливо, не потревожив покоя драконов. И я понял еще, что проник в тайну возникновения легенд в этой странной стране--Памир.
Хабаков и я чуть-чуть запоздали, мы хотели догнать остальных, но это было невозможно: мы задыхались. Ляджуар-Дара, извиваясь, прошивала узкое ущелье, ущелье грозило обвалами, мы прыгали с камня на камень по мокрым камням Ляджуар-Дары, расчетливо работая руками и ногами. Слева висячий ледник раскрыл свои трещины; мы вышли на поле громадных камней.
Юдин с шугнанцами шел впереди нас метров на тридцать; каждые пять минут он останавливался, чтобы передохнуть, и если бы преодолеть усталость и перешагнуть хотя бы через один кратковременный отдых, мы бы его догнали. Но дыхание перехватывало, сердце кружилось волчком, и когда, бросившись снова вперед, мы добирались до места, где только что стоял Юдин, он уже был впереди нас на той же дистанции. Мы останавливались, чтобы нахватать в наши легкие воздуху, и видели--то же делают Юдин с шугнанцами метрах в тридцати впереди.
Мы увидели верховье Ляджуар-Дары--она вытекала из ледника. Мы свернули с морены направо и полезли вверх, в упор по крутому скату, навстречу водопадам и каскадам маленького ручья. У нас азарт: догнать остальных. Хабаков--истый ходок и спортсмен, мы на Памире привыкли к его самолюбивой гордости, с которой он рассказывал нам о прошлых своих спортивных победах, подаренных ему выносливостью и тренировкой. Тут, однако, Хабаков начинает сдавать; он останавливается через каждые десять шагов и садится на камень, он дышит, как рыба на суше; я начинаю за него опасаться, хотя задыхаюсь и сам. Остальные лезут тем же темпом и с такими же частыми передышками, но на прежней дистанции впереди. Крутой склон переламывается еще более крутой осыпью из громадных глыб камня. Здесь Хабаков окончательно отстает, а я иду легче -- сердце наладилось.
Отвесная скала--вверху надо мной--метров на полтораста и столько же метров отвеса вниз. Посередине ее высоты узкий, как подоконник, длинный, заваленный щебнем карниз. Здесь я догоняю Юдина и шугнанцев. Хабакова уже не видно внизу. Дальше поворот, осыпь. Местами на животе, извиваясь, всползаем все выше; наш путь бесконечен, камни сыплются из-под рук, из-под ног, камни рождают лавины внизу, грохот и треск удесятеряет эхо, но все звуки тонут в первозданной тишине этих мест.
Висячие ледники по окружным скалам уже давно ниже нас. Я разгорячен, от меня идет пар, и все-таки мне холодно, на одном из уступов я натягиваю свитер. Хорошо, что сегодня ясный, чудесный, безветренный день; если бы ветер--на нас сверху сыпались бы камни, мы не сохранили бы равновесия, мы бы окоченели, и высота сразила бы нас. И когда, спиралями опетлив скалу, мы одолеваем ее и выбираемся сзади на ее голову, мы видим перед собой горизонтальное пространство, нагромождение глыб и камней и в хаосе--полосы неба... Небо? Какое же небо, если сразу за хаосом, над нами-- мраморная стена? Отвесная, гладкая, темная, она кладет на нас холодную тень. И все-таки небо. Или это камни горят? Синим, странным огнем, это не призрачные огни, они неподвижны, они яркие и густые, они каменные...
Ляджуар!
Мы нашли ляджуар!
Я бегу, я прыгаю с камня на камень, я не разбираю провалов и темных, колодцев между холодными глыбами. Ляджуар! Вот он! Вот она подо мной, синяя жила, я опускаюсь на камень, касаюсь жилы руками--я еще не верю в нее, я оглаживаю ее ладонями, я вволю дышу. Дышит Юдин, дышат шугнанцы. Хорошо!.. Здесь надо уметь дышать.
Синяя жила толще моей руки. Глыба, которую прорезает она, больше серого носа линкора. Кругом такие же -- серые, черные, белые.
Усталости нет, усталость сразу прошла. И такой здесь холод, что невозможно не двигаться... Я поднимаю осколок ляджуара величиной с человечью голову. Я бросаю его; вон другой -- больше и лучше. Мы лазаем по глыбам, сейчас мы просто любуемся и торжествуем. Все эти глыбы сорвались оттуда--сверху, с мраморной этой стены. Стена недоступна. Легенда права...
А где Хабаков? Нет Хабакова. Мы забыли о нем. Сразу встревожившись, ждем. Зовем его, кличем... Никакого ответа. Юдин посылает за ним вниз Пазора. Пазор уходит, и мы слышим его затихающий голос:
-- Кабахо... Кабахо... Ка-а-ба-хо!
Бледный, потный, до крайности утомленный, наконец появляется Хабаков.
-- Что с вами?
-- Понимаете... вот тут... уже совсем близко, вдруг сердце отказывается работать...
Понимаем, очень хорошо понимаем. Называется это тутэк. Роговые очки запотели, волосы взмокли, слиплись. Штаны -- в клочьях. Хабаков похож на солдата, вышедшего из самой гущи смертельного боя. Он ожесточен. Ему нужно прежде всего отдышаться, тогда он посмотрит на себя, оправит ремень, оботрет лицо от разводов грязи и пота... Впрочем, и наш вид не лучше.
С мраморной стены, сверху, падают камни. Здесь небезопасно стоять.
И неожиданно--грохот, многопушечный грохот. Замираем: где? что это? -и разом оглядываемся. Это не здесь, не вверху, это далеко... Грохот ширится и растет: на противоположной горе грандиозный снежный обвал; видим его от возникновения до конца. Оседает белая громада горы, оседает, скользит и летит вниз с неуследимою быстротой. А внизу, рассыпавшись, взрывается белым, огромнейшим белым облаком,--и удар сотрясает почву, тяжкий гром дрожит, перекатываясь десятками эхо, облако снега клубится и медленно распадается, оседая, как дымовая завеса. Зрелище великолепно. Обвал расколыхал спокойствие гор, раздражил равновесие скал, и через минуту, словно заразившись грохотом, по соседству, через висячий ледник, -- второй обвал, значительно меньший. А во мне вдруг ощущение одиночества и затерянности. Как далеко мы от всего на свете живого!
Анероид показывал 4570 метров. На Восточном Памире мы бывали на больших высотах, но ощущение высоты там скрадывали пологие перевалы.
Вокруг нас, как пули, ложились осколки камней, падающих с холодной отвесной стены. Мы стояли на больших, остро расколотых глыбах, сорвавшихся оттуда, быть может, вчера.
15
Ниили -- самый дорогой и красивый, цвета индиго; асмани--светло-голубой и суфси--низший сорт, зеленоватого цвета. Так разделяют афганцы ляджуар в тех считающихся собственностью падишаха копях. А здесь? Все три сорта. Вот он -- ниили, в белоснежных извивах мрамора, в крупнокристаллическом сахаре отвесной скалы, поднимающейся над нами на 120 метров. Синие гнезда, прожилки, жеоды -- словно синяя кровь забрызгала эту беломраморную гигантскую стену. А вот--бутылочно-зеленая шпинель в кварцево-слюдистых жилах, словно выплески зеленых глубин Каспийского моря. Вот в осыпях, под скалою, обломки ляджуара в три пуда, в четыре, в пять. Здесь, там, всюду, куда ни посмотришь! Сколько всего? Не знаю. Много здесь, в осыпях, сорвавшегося со скалы. А сколько его там, в скале? А сколько его в тех же породах по всей округе? Не знаю, не знаю, это сейчас невозможно узнать!
Мы смотрим вокруг, вниз, туда, откуда пришли. Мы стараемся разобраться в геологии. Мраморы массивны. Под ними--темно-серые, биотитовые гнейсы, очень похожие на те, которые встречались нам на Бадом-Даре, когда мы поднимались сюда. Среди мраморов--пятна рыжевато-бурых, охристых, содержащих железистые соединения, прослоек. Вся Ляджуар-Дара, вся Бадом-Дара рассекают почти отвесные скалы и обрывы, состоящие из той, о которой я размышлял в Хороге, гнейсово-сланцево-мраморной свиты.
Высота отвесных берегов над Ляджуар-Дарой и Бадом-Дарой грандиозна: 600--700 метров, местами почти до километра! А острые зубчатые гребни хребтов с прилепившимися к ним висячими ледниками много выше. Что за горы на юг? Там, на ослепительных фирновых склонах, на ледниках, никто никогда не бывал. Шугнанцы, наши спутники, говорят: "Там нет пути человеку!"