Страница:
От Новой Ладоги до Тихвина – 99 километров по шоссе, но маршрут иногда меняется, в зависимости от обстановки на фронте.
29 декабря. Перед полночью
Если гитлеровцев под Ленинградом сейчас мы начинаем бить, если кровопролитные, ожесточенные бои на Ленинградском фронте медленно стаскивают с занемевшей шеи города петлю блокады, если скоро будет на Мгинском участке очищена от врага Северная железная дорога… Ну, да что тут говорить! Весь город, зная об этом, живет ожиданием радости! Второй день население расчищает на улицах трамвайные рельсы, и даже все поговаривают о встрече Нового года, к которому выдадут наконец продукты… Надо, чтобы все это произошло именно к Новому году, и во всяком случае не позднее первых дней января. Иначе… Дней десять назад мне было известно, что в сутки в Ленинграде умирает от голода в среднем по шесть тысяч человек. Теперь, конечно, больше…
Голодная смерть – везде, во всех своих проявлениях, а у нас в Союзе писателей за последние дни умерли от голода шесть человек: Лесник, Крайский, Валов, Варвара Наумова… Еще двое… И много членов семейств писателей. Тетка М. Козакова лежала в квартире невывезенной на кладбище больше десяти дней. Валов, умерший в Союзе писателей, пролежал там дней шесть. Крайский, умерший в столовой Дома имени Маяковского, пролежал в этом доме тоже с неделю… Вывезти покойника на кладбище – дело столь трудноосуществимое, что хлопоты и усилия целой общественной организации сводятся к затрате на покойника стольких – последних – физических сил живых, что эти, еще живые, выполняя свой долг по отношению к погибшему, случается, приближают тем самым и свой смертный час…
За последние две недели воздушных тревог нет, были только две или три короткие. Артиллерийских обстрелов города почти не стало, – был сегодня, был еще как-то на днях, но их просто не замечаешь! Тихо… Но какая это могильная тишина!
Ленинградские улицы… Трамваи давно не ходят. Исполинский труд нужен, чтобы очистить рельсы, скрытые под снегом и льдом. Мороз крепкий. Сгоняя шатающихся путников с мостовых, проскакивают только редкие автомобили – грузовые, чаще всего выбеленные камуфляжной краской, легковые, с фарами уже не затушенными, а прикрытыми решетками, дробящими свет.
И вот идут люди – изможденные, истощенные, исхудалые бледные, – идут шатаясь, волоча санки с дровами, со скарбом, с покойниками без гробов (и на кладбище сваливают их в кучу: ни рыть могилы, ни хоронить сил нет). Идут, падают сами и нередко, упав, уже не встают, умирая без звука, без стона, без жалобы.
Поразительно мужество ленинградцев – спокойное достоинство умирающих от голода, но верящих в победу людей, делающих все, чтобы эта победа пришла скорее, хотя бы после смерти каждого из тех, кто отдает делу грядущей победы все свои действительно п о с л е д н и е силы. Нет жалоб, нет упреков, нет неверия, – все знают, что победа придет, что она близка. И каждый из знающих это не ведает только: удастся ли лично ему выдержать, дотянуть, не умереть от голода до этого дня? И люди, гордясь тем, что выполняют свой долг, работают, трудятся, терпят… Терпят такое, что прежде могло лишь присниться в кошмарном сне и что стало теперь обыденностью.
Хожу по делам Союза писателей и я – пешком; пешком – при пульсе пятьдесят, при слабости в ногах, при спазмах вегетативного невроза, одолевающих меня раза по три на день.
Мне поручено оказывать помощь умирающим от голода писателям. Для одних – добиться эвакуации, других – устраивать в десятидневные стационары, где они кроме хлеба будут получать суп и находиться в тепле, под медицинским надзором.
Днем я ходил в ТАСС, на Социалистическую улицу, то есть километров за восемь. Оттуда – в Союз писателей, где сегодня был обещан «парадный, необыкновенный, роскошный» обед, по списку на шестьдесят пять человек. Обеду должен предшествовать «Устный литературный альманах No 2»…
И то и другое состоялось в Союзе. Совершенно запущенное помещение столовой преобразилось. Составленные вместе столы были накрыты чистыми скатертями, хорошо сервированы, освещены свечами, которых поставили много и которые создали в темных пространствах столовой отдельный, освещенный мирок сидящих за столами, перед хорошей посудой, людей. Большинство писателей, вопреки холоду, были даже без шуб, полушубков, ватников и прочего «улично-домашнего одеяния», в пиджаках и даже чистых воротничках. Оказалось довольно много по нынешним временам вина, количество еды было мизерным, но на чистой, сервированной по-ресторанному посуде она казалась сытнее и лучше. Были тосты, и шум, и даже весело, – всем хотелось отвлечься от ужасов обычной обстановки.
Потом я шел вдоль Невы, слушая свист снарядов, и шел по льду, как через Арктику, в обычном мраке. К Новому году немцы кому-то из нас, ленинградцев, слали смерть…
Мне сказали сегодня, что недавно у Невской Дубровки через Неву были переправлены танки – около сорока штук, для прорыва к Мге. Переправили с трудом. Пробовали на железных понтонах, но первый же из них утонул. Деревянные понтоны во льду требовали такой работы под огнем тросами и лебедками, какая тоже не удалась. А лед не выдержал тяжести танков. Тогда стали намораживать лед – укладывали сетки, поливали из шлангов водой, утолщали лед. И устроив в стороне ложную переправу легких макетов танков, отвлекли внимание немцев, а тем временем переправили настоящие танки по утолщенному льду.
И, однако, операция по прорыву, стоившая немалых жертв, не привела к успеху, преодолеть укрепления немцев не удалось…
Но на Волховском фланге успех: на днях наступающие части 54-й армии достигли железной дороги Кириши – Мга и ведут бои за станции Погостье и Посадников Остров. Особенно отличилась дивизия Биякова, врезавшаяся клином глубоко в немецкий тыл. 4-я армия форсировала реку Волхов, около Киришей… Дней десять назад, северо-восточнее Чудова, 52-я армия создала плацдарм на левом берегу Волхова.
…А сейчас на столе в кухне я подготовил настоящую встречу Нового года – через полчаса он наступит. На столе – бутылка шампанского, сохраненная мною с довоенного времени на экстренный случай, двести граммов миндаля, полученного в Союзе писателей, и три кусочка собачины, резервированной специально для Нового года.
Людмила Федоровна пока спит. Пора разбудить ее!..
За что будем пить? Конечно же – за Победу. И прежде всего за успех наших снайперов-истребителей, автоматчиков, летчиков, артиллеристов, за медленно, но упрямо продвигающуюся вперед армию Федюнинского, за победу на нашем, на Ленинградском фронте!
1942
Глава 13. ПРЕОДОЛЕЕМ СМЕРТЬ!
29 декабря. Перед полночью
Если гитлеровцев под Ленинградом сейчас мы начинаем бить, если кровопролитные, ожесточенные бои на Ленинградском фронте медленно стаскивают с занемевшей шеи города петлю блокады, если скоро будет на Мгинском участке очищена от врага Северная железная дорога… Ну, да что тут говорить! Весь город, зная об этом, живет ожиданием радости! Второй день население расчищает на улицах трамвайные рельсы, и даже все поговаривают о встрече Нового года, к которому выдадут наконец продукты… Надо, чтобы все это произошло именно к Новому году, и во всяком случае не позднее первых дней января. Иначе… Дней десять назад мне было известно, что в сутки в Ленинграде умирает от голода в среднем по шесть тысяч человек. Теперь, конечно, больше…
Голодная смерть – везде, во всех своих проявлениях, а у нас в Союзе писателей за последние дни умерли от голода шесть человек: Лесник, Крайский, Валов, Варвара Наумова… Еще двое… И много членов семейств писателей. Тетка М. Козакова лежала в квартире невывезенной на кладбище больше десяти дней. Валов, умерший в Союзе писателей, пролежал там дней шесть. Крайский, умерший в столовой Дома имени Маяковского, пролежал в этом доме тоже с неделю… Вывезти покойника на кладбище – дело столь трудноосуществимое, что хлопоты и усилия целой общественной организации сводятся к затрате на покойника стольких – последних – физических сил живых, что эти, еще живые, выполняя свой долг по отношению к погибшему, случается, приближают тем самым и свой смертный час…
За последние две недели воздушных тревог нет, были только две или три короткие. Артиллерийских обстрелов города почти не стало, – был сегодня, был еще как-то на днях, но их просто не замечаешь! Тихо… Но какая это могильная тишина!
Ленинградские улицы… Трамваи давно не ходят. Исполинский труд нужен, чтобы очистить рельсы, скрытые под снегом и льдом. Мороз крепкий. Сгоняя шатающихся путников с мостовых, проскакивают только редкие автомобили – грузовые, чаще всего выбеленные камуфляжной краской, легковые, с фарами уже не затушенными, а прикрытыми решетками, дробящими свет.
И вот идут люди – изможденные, истощенные, исхудалые бледные, – идут шатаясь, волоча санки с дровами, со скарбом, с покойниками без гробов (и на кладбище сваливают их в кучу: ни рыть могилы, ни хоронить сил нет). Идут, падают сами и нередко, упав, уже не встают, умирая без звука, без стона, без жалобы.
Поразительно мужество ленинградцев – спокойное достоинство умирающих от голода, но верящих в победу людей, делающих все, чтобы эта победа пришла скорее, хотя бы после смерти каждого из тех, кто отдает делу грядущей победы все свои действительно п о с л е д н и е силы. Нет жалоб, нет упреков, нет неверия, – все знают, что победа придет, что она близка. И каждый из знающих это не ведает только: удастся ли лично ему выдержать, дотянуть, не умереть от голода до этого дня? И люди, гордясь тем, что выполняют свой долг, работают, трудятся, терпят… Терпят такое, что прежде могло лишь присниться в кошмарном сне и что стало теперь обыденностью.
Хожу по делам Союза писателей и я – пешком; пешком – при пульсе пятьдесят, при слабости в ногах, при спазмах вегетативного невроза, одолевающих меня раза по три на день.
Мне поручено оказывать помощь умирающим от голода писателям. Для одних – добиться эвакуации, других – устраивать в десятидневные стационары, где они кроме хлеба будут получать суп и находиться в тепле, под медицинским надзором.
Днем я ходил в ТАСС, на Социалистическую улицу, то есть километров за восемь. Оттуда – в Союз писателей, где сегодня был обещан «парадный, необыкновенный, роскошный» обед, по списку на шестьдесят пять человек. Обеду должен предшествовать «Устный литературный альманах No 2»…
И то и другое состоялось в Союзе. Совершенно запущенное помещение столовой преобразилось. Составленные вместе столы были накрыты чистыми скатертями, хорошо сервированы, освещены свечами, которых поставили много и которые создали в темных пространствах столовой отдельный, освещенный мирок сидящих за столами, перед хорошей посудой, людей. Большинство писателей, вопреки холоду, были даже без шуб, полушубков, ватников и прочего «улично-домашнего одеяния», в пиджаках и даже чистых воротничках. Оказалось довольно много по нынешним временам вина, количество еды было мизерным, но на чистой, сервированной по-ресторанному посуде она казалась сытнее и лучше. Были тосты, и шум, и даже весело, – всем хотелось отвлечься от ужасов обычной обстановки.
Потом я шел вдоль Невы, слушая свист снарядов, и шел по льду, как через Арктику, в обычном мраке. К Новому году немцы кому-то из нас, ленинградцев, слали смерть…
Мне сказали сегодня, что недавно у Невской Дубровки через Неву были переправлены танки – около сорока штук, для прорыва к Мге. Переправили с трудом. Пробовали на железных понтонах, но первый же из них утонул. Деревянные понтоны во льду требовали такой работы под огнем тросами и лебедками, какая тоже не удалась. А лед не выдержал тяжести танков. Тогда стали намораживать лед – укладывали сетки, поливали из шлангов водой, утолщали лед. И устроив в стороне ложную переправу легких макетов танков, отвлекли внимание немцев, а тем временем переправили настоящие танки по утолщенному льду.
И, однако, операция по прорыву, стоившая немалых жертв, не привела к успеху, преодолеть укрепления немцев не удалось…
Но на Волховском фланге успех: на днях наступающие части 54-й армии достигли железной дороги Кириши – Мга и ведут бои за станции Погостье и Посадников Остров. Особенно отличилась дивизия Биякова, врезавшаяся клином глубоко в немецкий тыл. 4-я армия форсировала реку Волхов, около Киришей… Дней десять назад, северо-восточнее Чудова, 52-я армия создала плацдарм на левом берегу Волхова.
…А сейчас на столе в кухне я подготовил настоящую встречу Нового года – через полчаса он наступит. На столе – бутылка шампанского, сохраненная мною с довоенного времени на экстренный случай, двести граммов миндаля, полученного в Союзе писателей, и три кусочка собачины, резервированной специально для Нового года.
Людмила Федоровна пока спит. Пора разбудить ее!..
За что будем пить? Конечно же – за Победу. И прежде всего за успех наших снайперов-истребителей, автоматчиков, летчиков, артиллеристов, за медленно, но упрямо продвигающуюся вперед армию Федюнинского, за победу на нашем, на Ленинградском фронте!
1942
Глава 13. ПРЕОДОЛЕЕМ СМЕРТЬ!
Ленинград. Январь 1942 г.
6 января. 1 час дня
За последние дни взяты Кириши, продолжается операция по окружению Чудова. Генералы Мерецков и Федюнинский ведут упорные наступательные бои. Восстановлено сквозное железнодорожное сообщение Тихвин – Волхов – Войбокало. В ленинградские госпитали привозят много раненых, особенно моряков (с берега Невы?). Наступают наши в Крыму и в центре (взята Калуга).
Я – дома, в квартире на проспекте Щорса. Ощущаю слабость, болит голова. За последние две-три недели пошатнулось мое здоровье. Несколько раз были сердечные приступы. Нервная система расшатана, невроз сердца дает себя знать то затрудненным дыханием, то удушьем. Силы выматывает и бессонница, часто сплошная, на всю ночь. И все это – при невероятной по своей напряженности затрате энергии для работы, которая мне поручена.
Ежедневные хлопоты в Смольном, в Союзе писателей, в штабе фронта о спасении писателей, умирающих от голода. А потом – добираться к ночи на Петроградскую сторону.
…Город замер. Попытка прорыва к Новому году кольца блокады в ожесточенных, кровопролитных боях не удалась. Железные дороги, проходящие через Мгу, поэтому не очищены. Хлебный паек не увеличен. И если до 1 января хлеб выдавался без больших очередей, то после 1-го, когда везде замерзла водопроводная сеть и не стало воды, хлебопекарни работают очень плохо. Создались огромные, особенно в утренние часы, хлебные очереди. По декабрьским карточкам продукты за последнюю декаду не выданы, за исключением муки. Мука эта – суррогатная, с отрубями, с чем-то еще, выдается вместо крупы. По январским карточкам за первую декаду в некоторых магазинах выдано только мясо; для первой категории – 500 граммов (из коих половина – кости), а для второй и третьей – по 150 граммов. Это на десять дней! 1 января суррогатный хлеб был горьким – с примесью горчичной дуранды. Только в последние два дня, в дневные часы, хлеб выдается почти без очередей и его качество улучшилось.
Городское население гибнет ежедневно тысячами от голода. Облик города страшен: огромное скопление темных, вымороженных, похожих на зияющие огромные могилы домов, в которых, ища, как величайшую драгоценность, лучик коптилочного света, горсточку – хоть в ладонях – тепла, каплю натопленной из снега воды, ютятся, жмутся, напрягают последние остатки сил, чтобы встать, сесть, лечь, поднять руку, обтянутые сухой кожей скелеты полуживых людей. Умирают безропотно, и их трупы лежат невывезенные по неделям из комнат, в которых пришла к ним смерть.
А живые полны разговорами о том, что в ближайшие дни совершится чудо: вдруг все проснутся – и в магазинах окажется множество продовольствия, привезенного поездами. Многие, однако, в это чудо перестают верить.
7 января. 5 часов утра
Немцы на Ленинградском фронте закрепились на новых позициях, наше наступление приостановлено. Значит, Ленинграду по-прежнему нечем дышать, и пройдет немало времени, пока наши войска вновь двинутся в наступление. А каждый день, каждый час промедления в освобождении Ленинграда от осады глубоко трагичен – он несет новые и новые голодные смерти и нечеловеческие лишения.
Но выход из этого катастрофического положения виден. Я, как и многие тысячи ленинградцев, никогда не терял надежды на то, что Ленинград немцами взят не будет. Эта надежда оправдалась. О взятии немцами Ленинграда теперь уже не может быть ни речи, ни мысли. Итог ясен всем: осада будет снята. И вопрос для живущих только в том, доживут ли они до радостного дня или умрут с голода, не дождавшись…
7 часов 30 минут
Чуть слышно заговорило радио, новая сводка, хорошая: трофеи и итоги боев с 1 по 5 января на Западном фронте. Десять тысяч трупов гитлеровцев на поле боя, пятьдесят освобожденных населенных пунктов и пр. Значит, там наступление наше продолжается. Ура!
Но… потухла моя коптилка, и писать не могу…
8 января. 7 часов 20 минут утра
Обстрелы вновь начались два-три дня назад. Это значит – тяжелые орудия, которые немцы вводили в бой, чтобы помешать нашим войскам прорвать кольцо блокады, теперь у немцев освободились.
12 часов 30 минут дня
…На почте чернила замерзли. Бани не работают. По улицам вереницами гробы. Улицы завалены стеклами. На улице Попова выносят людей на носилках – только что во дом попал снаряд и пробил его насквозь. На Геслеровском, угол Теряевой, другой снаряд выбил огромную дыру в доме. Кровь. На Карповке снаряд попал в лед…
Все это меланхолично сообщает Людмила Федоровна, войдя в комнату и чертя на клочке бумаги план улиц, чтобы определить, с какой стороны падали снаряды.
10 января. 5 часов утра
Вчера, для решения всех дел, какие могут спасти погибающих, провел в Союзе писателей весь день. Чувствовал себя из рук вон плохо и только усилиями воли заставлял себя встать с кресла или стула. Экономил движения, стараясь не сделать лишнего шага, испытывая слабость, одуряющую сонливость, от которой моментами путались мысли. Адовый холод помещений Союза, в которых провел весь день (конечно, в полушубке и валенках), сковывал руки, все тело.
Черная, с черной кожей лица, приволоклась вдова поэта Евгения Панфилова, и грохнулась в кресло, и сидела там неподвижно, безжизненно, как иссохшая, страшная, закутанная в платок мумия. Так же выглядела поэтесса Надежда Рославлева, да и многие другие, падавшие в кресла, замиравшие в них в отчаянной надежде на помощь. Меня настойчиво спрашивали: скоро ли кончится эта блокада, кончится ли она, не обман ли все заверения в том, что осада будет снята? И возьмут ли Мгу? И через сколько дней можно ждать освобождения дороги? И, как будто я обо всем этом (чего никто в мире не знает!) могу знать точно и ясно, ждали от меня исчерпывающих ответов. Сам я убежден, что это освобождение придет, но, зная о сроках и фактах столько же, сколько они, видел лишь, что людям нужно дать хоть кроху бодрости духа, хоть маленькую надежду. И я говорил не как на митинге, а как дома – тихо, спокойно и убедительно, что война есть война, что дела на фронте хороши, но подвигаются медленнее, чем всем нам того хотелось бы, но главное – дела хороши. И что Мга взята будет, если не в лоб, то обходом, и дорога откроется, и продовольствие хлынет в город, и все уцелевшие до этого дня, нашедшие в себе силу, и стойкость, и бодрость духа, оправятся, и будут жить, и будут здоровы, и жизнь принесет им и всем нам еще много хорошего, и главное – что Ленинград выдержит, уже выдержал испытание, ибо взят немцами не был и теперь, для всех ясно, никогда, никогда взят не будет!
И приободренные, оживившиеся люди уходили более уверенными шагами.
Я видел радость А. С. Семенова, на которого свалилось несколько благ: карточка первой категории, включение в список актива, решение уложить его в стационар, организованный в «Астории», – и все, по моему настоянию, выхлопотанное для него правлением. Без всего этого Семенов умер бы через несколько дней. А вот теперь будет жить, и он сам поверил, что будет жить!
…На моем пути к Союзу писателей снаряд упал на тот угол Кировского и проспекта Максима Горького, где я только что прошел.
Вечером, возвращаясь домой после обстрела, я в темноте чуть не наткнулся на сети спутанных трамвайных проводов, сорванных на протяжении двухсот метров и превратившихся в неожиданное, опасное заграждение для проходящих автомобилей. А дальше при мне хлопнулся навзничь поскользнувшийся мужчина. И остался лежать без сознания, распростертый на спине и мимо него проходили, думая, что он – труп. Я подошел к нему, и привел его в чувство, и несколько раз поднимал, и он снова валился в снег, как куль, – то лицом, то боком, то на спину. Это был хороший, еще способный жить, обросший бородой старик рабочий, и я провел с ним, наверное, около часа, успокаивая его, забывшего названия улиц и куда он идет. «К свояку на завод!» – единственное, что он мог мне ответить. Я втолковывал ему, как идти и где он находится, и он наконец кое-как очухался и благодарил меня, «товарища военного», и я предоставил ему идти дальше, когда увидел, что он больше не упадет.
И добрел домой сам, каждый свой шаг проверяя терпением и волей. Правый бок причинял мне острую боль, слабость была такая, что перед глазами ходили круги, а на левой стороне переносицы я все время видел неуловимую и не существующую в действительности мушку, которую то и дело стремился смахнуть рукой, даже тогда, когда понял, что ее нет на самом деле.
…Сейчас – ночь. Руки мои застыли. Стучать по ледяным клавишам машинки невозможно. Тратить горючее для коптилки, в которой капли света не больше горошины, – неразумное расточительство. Все тело захолодало. Ощущение голода кружит голову. Поэтому кончаю запись. Утром надо идти в Союз писателей, за пять километров, и затем в Смольный, снова по всем инстанциям.
13 января. 3 часа ночи
Мечта о мытье – неосуществима. Каждая спичка – драгоценность. Первое, что еще с завтрашнего дня будет выдаваться по карточкам в 1942 году (кроме хлеба) – спички: по четыре коробка на месяц для первой категории, по два – для второй и для третьей.
В моем ежедневном пешем пути в Союз писателей – от площади Льва Толстого, по Кировскому проспекту, через Кировский мост, по набережной Невы до Литейного моста, километров пять, – встречаю не больше десятка автомашин.
В сети спутанных, сорванных проводов ночью против мечети попалось несколько автомобилей – проводами были сорваны с грузовиков люди.
Впрягаясь в сани вместо лошади, воз дров волокут десятка полтора красноармейцев – это наблюдаю часто. Скарб, обгорелые доски от сгоревших домов, покойников завернутых в простыни или ничем не покрытых, волокут, шатаясь, останавливаясь с раскрытым от короткого дыхания ртом, люди с ввалившимися щеками, обострившимися, как у мертвецом, носами, с лицами, цветом похожими на пожелтевший (иногда – почерневший) пергамент.
Возвращаясь домой через Кировский мост, видел трех умерших при мне на снегу (шли, внезапно падали и умирали). И еще несколько валяющихся, жалобно причитающих людей, полумертвых, около которых, на двадцатипятиградусном морозе, все-таки всегда стояли двое-трое пытавшихся им пособить прохожих, чаще всего – женщины. Но было ясно, что поднять на ноги лежащих вряд ли удастся, тащить их на себе даже самые сердобольные люди не могут (да и куда тащить?), что если эти люди не найдут в себе сил подняться и добрести до своего дома самостоятельно, то жизнь их на этом страшном и ко всему безразличном морозе кончена.
…У нас много говорилось о руководящей и организующей роли партии, мы к этим словам привыкли как к официальной формуле. Но только тот, кто сейчас, преодолевая смерть, борется, трудится в Ленинграде, только тот, кто сейчас ходит в бои (вслед за коммунистом – п е р в ы м идущим в штыковую атаку), до конца понимает, какая это огромная – г л а в н а я – сила нашей грядущей победы!
В Ленинграде, на берегу Финского залива, в многочисленных рукавах дельты Невы, есть много крупных заводов, столь отчетливо просматриваемых немцами с их наблюдательных пунктов в Стрельне и в Петергофе, что каждое движение судов, прижавшихся к набережным у этих заводов, кранов и автомашин на их территории немедленно навлекает на них исступленный артиллерийский огонь. Но голодные, ослабленные люди в разбитых, вымороженных цехах этих заводов круглосуточно, непрерывно работают. Об одном из этих заводов мне известно следующее.
До войны он ремонтировал корабли. С осени из-за нехватки топлива и электроэнергии привычная работа завода оказалась немыслимой. Тогда завод был переключен на производство фугасных бомб – самого большого веса, а совсем недавно – и снарядов для полевых орудий.
Но как производить такие бомбы и снаряды без специальных станков, без разработанной технологии, без тех деталей, какие могут поступить лишь от заводов-смежников Большой земли? Да еще без квалифицированных специалистов – ведь половина рабочих завода сейчас сражается на фронте, а другие больны, истощены голодом! И нет на заводе топлива, почти нет тока, здания цехов пробиты снарядами, обледенели. На заводе живут и работают физически слабые девушки да подростки, заменившие мужчин.
Но наши бомбардировщики д о л ж н ы летать, а трехдюймовые пушки д о л ж н ы стрелять!
Коммунисты и коммунистки, комсомольцы и комсомолки на своих собраниях, почтив память умерших за сутки, торжественно клянутся дать фронту продукцию. За нужными деталями с подвергающихся бомбежке аэродромов вылетают специальные скоростные самолеты. Заводу передаются станки с вмерзших в льды кораблей. Технология разрабатывается мерзнущими в подвальных убежищах академиками. Чертежи изготовляются инженерами, иным из которых над чертежной доской впрыскивают глюкозу. Все – кроме достаточных количеств хлеба и калорий тепла – получает коллектив завода. Девушки с саночками идут по льду, под обстрелом, к минированным полям Угольной гавани, чтобы выломать из-под снега топливо. И сами разбирают на дрова деревянные дома. И делают это ночью после двенадцатичасового дневного труда.
Авиабомбы и снаряды, изготовленные Н-ским заводом[29], переоборудованным в наших страшных зимних условиях, летят на врага. Я сам подвешивал эти бомбы к самолетам на аэродроме, где недавно был, сгружал эти снаряды с грузовика перед блиндажом батальона морской пехоты… И я думал тогда об о р г а н и з у ю щ е й роли партии.
Я думал еще о том, что и сейчас и в будущем, воспитывая людей, партия станет прежде всего искоренять в людях четыре качества, лежащие в основе всех наблюдаемых мною недостатков, бытующих еще в нашем обществе. Эти четыре кита, на которых старый мир еще держится в душах людей, следующие: трусость, корысть, равнодушие и невежество. Все, что есть плохого в человеке, вырастает из этих качеств, взятых порознь или вместе в любых сочетаниях. И тот, кто хочет стать настоящим коммунистом, должен вытравить в себе именно эти четыре качества, в какой бы малой доле они в его существе ни присутствовали. А тот член партии, который в себе с этими качествами мирится или который не сознает необходимости искоренения их в себе, – тот не подлинный коммунист, тому не место в рядах ленинской партии, возглавляющей ныне святое дело освобождения нашей Родины от фашистских захватчиков…
…Сколько дум передумано бессонным мои, воспаленным мозгом! Сна – ни в одном глазу. А впереди – трудный рабочий день!
Есть хочется – нестерпимо!..
15 января. 5 часов утра
Когда шел домой, в девять вечера, – огромный пожар, костром, возле Мошкова переулка. Тушить нечем, воды нет. Мороз – градусов под тридцать. Другой пожар у Ждановской набережной – костер, уже догорающий.
В Союзе писателей умерло от голода уже двенадцать человек. Двадцать четыре умирают. «Астория» (больница) не работает – авария центрального отопления. Приема новых больных пока нет.
Вдова Евгения Панфилова умерла, и ее лицо съели крысы.
В доме писателей на канале Грибоедова – в надстройке и нижних этажах – лежат уже тринадцать непохороненных мертвецов. Один – неизвестный.
16 января. 5 часов утра
Вчера был в Смольном. Разговор с секретарем обкома партии Шумиловым, с Паюсовой и другими. Из Смольного добрел до Дома имени Маяковского, созвал здесь комиссия и полдня ревизовал продовольственную кладовую, она почти пуста, безотрадна…
Сил добрести домой не было, я заночевал в Доме имени Маяковского, в «казарме» аварийной бригады, состоящей из писателей.
17 января. 10 часов 30 минут утра
Я – в ТАСС, вторую ночь не ночую дома – нет сил дойти.
Информации в ТАСС нет никакой, новостей с фронта нет. Кировский завод получил некий заказ и сделал попытку выполнить его, закладывая и разжигая горны вручную и всю работу производя вручную, как в далекие, чуть не доисторические времена, когда кузнецы работали без какой бы то ни было техники.
Другой факт – заказ конфетной фабрике на конфеты для фронта. Тесто – тоннами – месили вручную и воду таскали ведрами, и заказ все-таки выполнили.
Рядом с ТАСС, через одно здание, вторые сутки горит многоэтажный дом, тот самый, что раньше был разбомблен. Пожары по городу каждый день, их все больше, загоревшиеся дома тушить нечем, и они – большие, шестиэтажные – горят по двое-трое суток. Пожарные стараются главным образом только отстоять соседние дома.
18 января. 4 часа утра
Зима 1941/42 года! Ты в Ленинграде раскрыла до глубин души героев и души негодяев. Историки будут изучать тебя! Бесчисленными дневниками ленинградцев, драгоценнейшими уцелевшими документами ты расскажешь им о девушках-комсомолках из бригад МПВО, которые ходят из дома в дом, неся бескорыстную помощь людям, таскают ведрами воду из Невы, Фонтанки, Мойки, спасают муку из горящих пекарен, оставаясь голодными сами; увозят на саночках полумертвых людей в больницы… Расскажешь о шоферах, привозящих в Ленинград по Ладожской трассе хлеб; о слесарях, отпиливающих на улицах города запалы у пятисоткилограммовых невзорвавшихся бомб; о дикторах Радиокомитета, всегда, что бы ни случилось, остающихся у микрофона; о подростках, что в ледяных цехах изготовляют прилипающими к металлу руками пулеметы и автоматы; о сторожах и дворниках, наборщиках и сиделках, пожарниках и телефонистках, милиционерах и композиторах – обо всех, чьи исполинские, нечеловеческие усилия поддерживают чуть теплящуюся жизнь города-великана! Расскажешь и о мерзавцах, какие крадут продовольственные карточки у покойников, идут на любые подлости только для того, чтобы ценою жизни других раскормить свое презренное чрево, а мародерах, предателях, трусах и просто-напросто об эгоистах, ибо бездушный эгоизм в дни блокады Ленинграда – такое же непрощаемое преступление!
Скоро ли, скоро ли прибавят хоть немного продуктов? Мы ждем терпеливо, мы не ропщем, не жалуемся. Мы терпим, но терпеть нет уже ну решительно никаких физических сил. Духом-то мы сильны, но ведь мы умираем от голода!
Так, именно этими словами, говорят женщины в очередях, уборщицы в жактах, ученые в библиотеках, шоферы у застывших среди снежных сугробов машин, жены командиров, сражающихся на фронте, рабочие, вручную вращающие свои станки. И когда через день-два узнаешь, что этот человек умер, окружавшие его люди тебе рассказывают: эти день-два он работал, он трудился, как мог!
Да будет благословен тот день, который приведет в Ленинград первый поезд с продовольствием по восстановленным рельсам отбитой у фашистов железной дороги! Этот поезд должен быть украшен цветами. Поездную бригаду его должно чествовать все население города!
6 января. 1 час дня
За последние дни взяты Кириши, продолжается операция по окружению Чудова. Генералы Мерецков и Федюнинский ведут упорные наступательные бои. Восстановлено сквозное железнодорожное сообщение Тихвин – Волхов – Войбокало. В ленинградские госпитали привозят много раненых, особенно моряков (с берега Невы?). Наступают наши в Крыму и в центре (взята Калуга).
Я – дома, в квартире на проспекте Щорса. Ощущаю слабость, болит голова. За последние две-три недели пошатнулось мое здоровье. Несколько раз были сердечные приступы. Нервная система расшатана, невроз сердца дает себя знать то затрудненным дыханием, то удушьем. Силы выматывает и бессонница, часто сплошная, на всю ночь. И все это – при невероятной по своей напряженности затрате энергии для работы, которая мне поручена.
Ежедневные хлопоты в Смольном, в Союзе писателей, в штабе фронта о спасении писателей, умирающих от голода. А потом – добираться к ночи на Петроградскую сторону.
…Город замер. Попытка прорыва к Новому году кольца блокады в ожесточенных, кровопролитных боях не удалась. Железные дороги, проходящие через Мгу, поэтому не очищены. Хлебный паек не увеличен. И если до 1 января хлеб выдавался без больших очередей, то после 1-го, когда везде замерзла водопроводная сеть и не стало воды, хлебопекарни работают очень плохо. Создались огромные, особенно в утренние часы, хлебные очереди. По декабрьским карточкам продукты за последнюю декаду не выданы, за исключением муки. Мука эта – суррогатная, с отрубями, с чем-то еще, выдается вместо крупы. По январским карточкам за первую декаду в некоторых магазинах выдано только мясо; для первой категории – 500 граммов (из коих половина – кости), а для второй и третьей – по 150 граммов. Это на десять дней! 1 января суррогатный хлеб был горьким – с примесью горчичной дуранды. Только в последние два дня, в дневные часы, хлеб выдается почти без очередей и его качество улучшилось.
Городское население гибнет ежедневно тысячами от голода. Облик города страшен: огромное скопление темных, вымороженных, похожих на зияющие огромные могилы домов, в которых, ища, как величайшую драгоценность, лучик коптилочного света, горсточку – хоть в ладонях – тепла, каплю натопленной из снега воды, ютятся, жмутся, напрягают последние остатки сил, чтобы встать, сесть, лечь, поднять руку, обтянутые сухой кожей скелеты полуживых людей. Умирают безропотно, и их трупы лежат невывезенные по неделям из комнат, в которых пришла к ним смерть.
А живые полны разговорами о том, что в ближайшие дни совершится чудо: вдруг все проснутся – и в магазинах окажется множество продовольствия, привезенного поездами. Многие, однако, в это чудо перестают верить.
7 января. 5 часов утра
Немцы на Ленинградском фронте закрепились на новых позициях, наше наступление приостановлено. Значит, Ленинграду по-прежнему нечем дышать, и пройдет немало времени, пока наши войска вновь двинутся в наступление. А каждый день, каждый час промедления в освобождении Ленинграда от осады глубоко трагичен – он несет новые и новые голодные смерти и нечеловеческие лишения.
Но выход из этого катастрофического положения виден. Я, как и многие тысячи ленинградцев, никогда не терял надежды на то, что Ленинград немцами взят не будет. Эта надежда оправдалась. О взятии немцами Ленинграда теперь уже не может быть ни речи, ни мысли. Итог ясен всем: осада будет снята. И вопрос для живущих только в том, доживут ли они до радостного дня или умрут с голода, не дождавшись…
7 часов 30 минут
Чуть слышно заговорило радио, новая сводка, хорошая: трофеи и итоги боев с 1 по 5 января на Западном фронте. Десять тысяч трупов гитлеровцев на поле боя, пятьдесят освобожденных населенных пунктов и пр. Значит, там наступление наше продолжается. Ура!
Но… потухла моя коптилка, и писать не могу…
8 января. 7 часов 20 минут утра
Обстрелы вновь начались два-три дня назад. Это значит – тяжелые орудия, которые немцы вводили в бой, чтобы помешать нашим войскам прорвать кольцо блокады, теперь у немцев освободились.
12 часов 30 минут дня
…На почте чернила замерзли. Бани не работают. По улицам вереницами гробы. Улицы завалены стеклами. На улице Попова выносят людей на носилках – только что во дом попал снаряд и пробил его насквозь. На Геслеровском, угол Теряевой, другой снаряд выбил огромную дыру в доме. Кровь. На Карповке снаряд попал в лед…
Все это меланхолично сообщает Людмила Федоровна, войдя в комнату и чертя на клочке бумаги план улиц, чтобы определить, с какой стороны падали снаряды.
10 января. 5 часов утра
Вчера, для решения всех дел, какие могут спасти погибающих, провел в Союзе писателей весь день. Чувствовал себя из рук вон плохо и только усилиями воли заставлял себя встать с кресла или стула. Экономил движения, стараясь не сделать лишнего шага, испытывая слабость, одуряющую сонливость, от которой моментами путались мысли. Адовый холод помещений Союза, в которых провел весь день (конечно, в полушубке и валенках), сковывал руки, все тело.
Черная, с черной кожей лица, приволоклась вдова поэта Евгения Панфилова, и грохнулась в кресло, и сидела там неподвижно, безжизненно, как иссохшая, страшная, закутанная в платок мумия. Так же выглядела поэтесса Надежда Рославлева, да и многие другие, падавшие в кресла, замиравшие в них в отчаянной надежде на помощь. Меня настойчиво спрашивали: скоро ли кончится эта блокада, кончится ли она, не обман ли все заверения в том, что осада будет снята? И возьмут ли Мгу? И через сколько дней можно ждать освобождения дороги? И, как будто я обо всем этом (чего никто в мире не знает!) могу знать точно и ясно, ждали от меня исчерпывающих ответов. Сам я убежден, что это освобождение придет, но, зная о сроках и фактах столько же, сколько они, видел лишь, что людям нужно дать хоть кроху бодрости духа, хоть маленькую надежду. И я говорил не как на митинге, а как дома – тихо, спокойно и убедительно, что война есть война, что дела на фронте хороши, но подвигаются медленнее, чем всем нам того хотелось бы, но главное – дела хороши. И что Мга взята будет, если не в лоб, то обходом, и дорога откроется, и продовольствие хлынет в город, и все уцелевшие до этого дня, нашедшие в себе силу, и стойкость, и бодрость духа, оправятся, и будут жить, и будут здоровы, и жизнь принесет им и всем нам еще много хорошего, и главное – что Ленинград выдержит, уже выдержал испытание, ибо взят немцами не был и теперь, для всех ясно, никогда, никогда взят не будет!
И приободренные, оживившиеся люди уходили более уверенными шагами.
Я видел радость А. С. Семенова, на которого свалилось несколько благ: карточка первой категории, включение в список актива, решение уложить его в стационар, организованный в «Астории», – и все, по моему настоянию, выхлопотанное для него правлением. Без всего этого Семенов умер бы через несколько дней. А вот теперь будет жить, и он сам поверил, что будет жить!
…На моем пути к Союзу писателей снаряд упал на тот угол Кировского и проспекта Максима Горького, где я только что прошел.
Вечером, возвращаясь домой после обстрела, я в темноте чуть не наткнулся на сети спутанных трамвайных проводов, сорванных на протяжении двухсот метров и превратившихся в неожиданное, опасное заграждение для проходящих автомобилей. А дальше при мне хлопнулся навзничь поскользнувшийся мужчина. И остался лежать без сознания, распростертый на спине и мимо него проходили, думая, что он – труп. Я подошел к нему, и привел его в чувство, и несколько раз поднимал, и он снова валился в снег, как куль, – то лицом, то боком, то на спину. Это был хороший, еще способный жить, обросший бородой старик рабочий, и я провел с ним, наверное, около часа, успокаивая его, забывшего названия улиц и куда он идет. «К свояку на завод!» – единственное, что он мог мне ответить. Я втолковывал ему, как идти и где он находится, и он наконец кое-как очухался и благодарил меня, «товарища военного», и я предоставил ему идти дальше, когда увидел, что он больше не упадет.
И добрел домой сам, каждый свой шаг проверяя терпением и волей. Правый бок причинял мне острую боль, слабость была такая, что перед глазами ходили круги, а на левой стороне переносицы я все время видел неуловимую и не существующую в действительности мушку, которую то и дело стремился смахнуть рукой, даже тогда, когда понял, что ее нет на самом деле.
…Сейчас – ночь. Руки мои застыли. Стучать по ледяным клавишам машинки невозможно. Тратить горючее для коптилки, в которой капли света не больше горошины, – неразумное расточительство. Все тело захолодало. Ощущение голода кружит голову. Поэтому кончаю запись. Утром надо идти в Союз писателей, за пять километров, и затем в Смольный, снова по всем инстанциям.
13 января. 3 часа ночи
Мечта о мытье – неосуществима. Каждая спичка – драгоценность. Первое, что еще с завтрашнего дня будет выдаваться по карточкам в 1942 году (кроме хлеба) – спички: по четыре коробка на месяц для первой категории, по два – для второй и для третьей.
В моем ежедневном пешем пути в Союз писателей – от площади Льва Толстого, по Кировскому проспекту, через Кировский мост, по набережной Невы до Литейного моста, километров пять, – встречаю не больше десятка автомашин.
В сети спутанных, сорванных проводов ночью против мечети попалось несколько автомобилей – проводами были сорваны с грузовиков люди.
Впрягаясь в сани вместо лошади, воз дров волокут десятка полтора красноармейцев – это наблюдаю часто. Скарб, обгорелые доски от сгоревших домов, покойников завернутых в простыни или ничем не покрытых, волокут, шатаясь, останавливаясь с раскрытым от короткого дыхания ртом, люди с ввалившимися щеками, обострившимися, как у мертвецом, носами, с лицами, цветом похожими на пожелтевший (иногда – почерневший) пергамент.
Возвращаясь домой через Кировский мост, видел трех умерших при мне на снегу (шли, внезапно падали и умирали). И еще несколько валяющихся, жалобно причитающих людей, полумертвых, около которых, на двадцатипятиградусном морозе, все-таки всегда стояли двое-трое пытавшихся им пособить прохожих, чаще всего – женщины. Но было ясно, что поднять на ноги лежащих вряд ли удастся, тащить их на себе даже самые сердобольные люди не могут (да и куда тащить?), что если эти люди не найдут в себе сил подняться и добрести до своего дома самостоятельно, то жизнь их на этом страшном и ко всему безразличном морозе кончена.
…У нас много говорилось о руководящей и организующей роли партии, мы к этим словам привыкли как к официальной формуле. Но только тот, кто сейчас, преодолевая смерть, борется, трудится в Ленинграде, только тот, кто сейчас ходит в бои (вслед за коммунистом – п е р в ы м идущим в штыковую атаку), до конца понимает, какая это огромная – г л а в н а я – сила нашей грядущей победы!
В Ленинграде, на берегу Финского залива, в многочисленных рукавах дельты Невы, есть много крупных заводов, столь отчетливо просматриваемых немцами с их наблюдательных пунктов в Стрельне и в Петергофе, что каждое движение судов, прижавшихся к набережным у этих заводов, кранов и автомашин на их территории немедленно навлекает на них исступленный артиллерийский огонь. Но голодные, ослабленные люди в разбитых, вымороженных цехах этих заводов круглосуточно, непрерывно работают. Об одном из этих заводов мне известно следующее.
До войны он ремонтировал корабли. С осени из-за нехватки топлива и электроэнергии привычная работа завода оказалась немыслимой. Тогда завод был переключен на производство фугасных бомб – самого большого веса, а совсем недавно – и снарядов для полевых орудий.
Но как производить такие бомбы и снаряды без специальных станков, без разработанной технологии, без тех деталей, какие могут поступить лишь от заводов-смежников Большой земли? Да еще без квалифицированных специалистов – ведь половина рабочих завода сейчас сражается на фронте, а другие больны, истощены голодом! И нет на заводе топлива, почти нет тока, здания цехов пробиты снарядами, обледенели. На заводе живут и работают физически слабые девушки да подростки, заменившие мужчин.
Но наши бомбардировщики д о л ж н ы летать, а трехдюймовые пушки д о л ж н ы стрелять!
Коммунисты и коммунистки, комсомольцы и комсомолки на своих собраниях, почтив память умерших за сутки, торжественно клянутся дать фронту продукцию. За нужными деталями с подвергающихся бомбежке аэродромов вылетают специальные скоростные самолеты. Заводу передаются станки с вмерзших в льды кораблей. Технология разрабатывается мерзнущими в подвальных убежищах академиками. Чертежи изготовляются инженерами, иным из которых над чертежной доской впрыскивают глюкозу. Все – кроме достаточных количеств хлеба и калорий тепла – получает коллектив завода. Девушки с саночками идут по льду, под обстрелом, к минированным полям Угольной гавани, чтобы выломать из-под снега топливо. И сами разбирают на дрова деревянные дома. И делают это ночью после двенадцатичасового дневного труда.
Авиабомбы и снаряды, изготовленные Н-ским заводом[29], переоборудованным в наших страшных зимних условиях, летят на врага. Я сам подвешивал эти бомбы к самолетам на аэродроме, где недавно был, сгружал эти снаряды с грузовика перед блиндажом батальона морской пехоты… И я думал тогда об о р г а н и з у ю щ е й роли партии.
Я думал еще о том, что и сейчас и в будущем, воспитывая людей, партия станет прежде всего искоренять в людях четыре качества, лежащие в основе всех наблюдаемых мною недостатков, бытующих еще в нашем обществе. Эти четыре кита, на которых старый мир еще держится в душах людей, следующие: трусость, корысть, равнодушие и невежество. Все, что есть плохого в человеке, вырастает из этих качеств, взятых порознь или вместе в любых сочетаниях. И тот, кто хочет стать настоящим коммунистом, должен вытравить в себе именно эти четыре качества, в какой бы малой доле они в его существе ни присутствовали. А тот член партии, который в себе с этими качествами мирится или который не сознает необходимости искоренения их в себе, – тот не подлинный коммунист, тому не место в рядах ленинской партии, возглавляющей ныне святое дело освобождения нашей Родины от фашистских захватчиков…
…Сколько дум передумано бессонным мои, воспаленным мозгом! Сна – ни в одном глазу. А впереди – трудный рабочий день!
Есть хочется – нестерпимо!..
15 января. 5 часов утра
Когда шел домой, в девять вечера, – огромный пожар, костром, возле Мошкова переулка. Тушить нечем, воды нет. Мороз – градусов под тридцать. Другой пожар у Ждановской набережной – костер, уже догорающий.
В Союзе писателей умерло от голода уже двенадцать человек. Двадцать четыре умирают. «Астория» (больница) не работает – авария центрального отопления. Приема новых больных пока нет.
Вдова Евгения Панфилова умерла, и ее лицо съели крысы.
В доме писателей на канале Грибоедова – в надстройке и нижних этажах – лежат уже тринадцать непохороненных мертвецов. Один – неизвестный.
16 января. 5 часов утра
Вчера был в Смольном. Разговор с секретарем обкома партии Шумиловым, с Паюсовой и другими. Из Смольного добрел до Дома имени Маяковского, созвал здесь комиссия и полдня ревизовал продовольственную кладовую, она почти пуста, безотрадна…
Сил добрести домой не было, я заночевал в Доме имени Маяковского, в «казарме» аварийной бригады, состоящей из писателей.
17 января. 10 часов 30 минут утра
Я – в ТАСС, вторую ночь не ночую дома – нет сил дойти.
Информации в ТАСС нет никакой, новостей с фронта нет. Кировский завод получил некий заказ и сделал попытку выполнить его, закладывая и разжигая горны вручную и всю работу производя вручную, как в далекие, чуть не доисторические времена, когда кузнецы работали без какой бы то ни было техники.
Другой факт – заказ конфетной фабрике на конфеты для фронта. Тесто – тоннами – месили вручную и воду таскали ведрами, и заказ все-таки выполнили.
Рядом с ТАСС, через одно здание, вторые сутки горит многоэтажный дом, тот самый, что раньше был разбомблен. Пожары по городу каждый день, их все больше, загоревшиеся дома тушить нечем, и они – большие, шестиэтажные – горят по двое-трое суток. Пожарные стараются главным образом только отстоять соседние дома.
18 января. 4 часа утра
Зима 1941/42 года! Ты в Ленинграде раскрыла до глубин души героев и души негодяев. Историки будут изучать тебя! Бесчисленными дневниками ленинградцев, драгоценнейшими уцелевшими документами ты расскажешь им о девушках-комсомолках из бригад МПВО, которые ходят из дома в дом, неся бескорыстную помощь людям, таскают ведрами воду из Невы, Фонтанки, Мойки, спасают муку из горящих пекарен, оставаясь голодными сами; увозят на саночках полумертвых людей в больницы… Расскажешь о шоферах, привозящих в Ленинград по Ладожской трассе хлеб; о слесарях, отпиливающих на улицах города запалы у пятисоткилограммовых невзорвавшихся бомб; о дикторах Радиокомитета, всегда, что бы ни случилось, остающихся у микрофона; о подростках, что в ледяных цехах изготовляют прилипающими к металлу руками пулеметы и автоматы; о сторожах и дворниках, наборщиках и сиделках, пожарниках и телефонистках, милиционерах и композиторах – обо всех, чьи исполинские, нечеловеческие усилия поддерживают чуть теплящуюся жизнь города-великана! Расскажешь и о мерзавцах, какие крадут продовольственные карточки у покойников, идут на любые подлости только для того, чтобы ценою жизни других раскормить свое презренное чрево, а мародерах, предателях, трусах и просто-напросто об эгоистах, ибо бездушный эгоизм в дни блокады Ленинграда – такое же непрощаемое преступление!
Скоро ли, скоро ли прибавят хоть немного продуктов? Мы ждем терпеливо, мы не ропщем, не жалуемся. Мы терпим, но терпеть нет уже ну решительно никаких физических сил. Духом-то мы сильны, но ведь мы умираем от голода!
Так, именно этими словами, говорят женщины в очередях, уборщицы в жактах, ученые в библиотеках, шоферы у застывших среди снежных сугробов машин, жены командиров, сражающихся на фронте, рабочие, вручную вращающие свои станки. И когда через день-два узнаешь, что этот человек умер, окружавшие его люди тебе рассказывают: эти день-два он работал, он трудился, как мог!
Да будет благословен тот день, который приведет в Ленинград первый поезд с продовольствием по восстановленным рельсам отбитой у фашистов железной дороги! Этот поезд должен быть украшен цветами. Поездную бригаду его должно чествовать все население города!