Страница:
---------------------------------------------------------------
© Copyright Сергей Павлович Лукницкий, 2001
Email: SLuknitsky(a)freemail.ru
Изд. "Русский Двор", Москва, 2005
---------------------------------------------------------------
-Так, верно, и "Юрий Милославский" ваше сочинение?
-Да, это мое сочинение.
-Я сейчас догадалась.
-Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
-Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить.
-Ах да, это правда: это точно Загоскина; а есть другой "Юрий
Милославский", так тот уж мой.
-Ну, это верно, я ваш читала. Как хорошо написано!
Я знавал юношей, достойных лучшей участи, которые, однако ж,
отправлялись отсюда прямо под венец.
Вот прием, который, верно, уж опостылел читателю: кому-то досталась в
наследство, или по иным обстоятельствам явилась на свет Божий рукопись. И
вот этот, кому досталась, издает ее с благословения соседа, "доброжелателя",
или неутешной вдовы, или еще чище... но непременно под своим именем.
Как будто сочинители и перестали писать сами. И литературы не будет,
коль не подтибрить рукопись у ближнего. В чем дело? Теперь уже даже и
покойники записки пишут, и титулярные советники, а один говаривал, что
"правильно писать может только дворянин".
Так лезли скабрезные мыслишки в голову, покуда не пристало отворить
дверь посыльному, и, словно в наказание за мою дерзость - поставить под
сомнение память светлых писателей наших, он вручил мне пакет с письмом, без
которого читатель малопонятливый, и не разберется вовсе.
По лености своей, признаюсь, я и сам уже позабыл, когда брал перо в
руку и писал сам. Провидение все подбрасывало и подбрасывало рукописи чужие,
издавая которые, я сколотил себе не меньшее имя, чем иной праведный
литератор.
И тут как раз из письма любезной Марии Печориной я узнал, о том, что
среди рукописей ее мужа имеется тетрадь и с ее записями. Я не стал тогда
мудрствовать лукаво, и принялся читать дамские записки, жаждуя этим занятием
доставить себе легкое удовольствие.
Текст, понятно, был неровным, можно сказать дамским, но автору можно
простить, по причине того, что он и есть дама. Чтиво, действительно,
привнесло несколько пикантных минут в мою и без того легкомысленную жизнь.
Особо отметил я замечание госпожи Печориной, свидетельствующее, что
оная литературная сударыня грешит вечерами чтением Гоголя и иных литераторов
весьма достойных. Одна фраза ее сочинений звучит так: "И оттого верно, что
древко штандарта со времен его превосходительства генерала А.П.Ермолова
никто не ремонтировал, последний неловко наклонился, и так оставался долгое
время перевернутым, отчего какие-то свиньи настолько замусолили белый край
полотнища, что теперь стало уже невозможно определить: к какой относится он
державе".
Итак, я развернул письмо, и, поворотя его к свету, потому что
разволновался отчего-то и даже свечу зажечь не поспешил, - прочитал
обращение адресованное мне.
Милостивый Государь Л********,
Печальное известие пришло в дом мой. Умер Григорий Александрович
Печорин, возвращаясь из Персии, светлая ему память... Царствие небесное...
Признаться, эта смерть не тронула меня настолько, что я бьюсь в
падучей, и не знаю, как мне дальше смотреть на свет Божий, однако, мне
хотелось бы, чтобы Вы приняли во мне участие настолько, что прониклись бы
ответственностью за те записки, которые к Вам попали, скажем, случайно и,
будьте милосердны, незаслуженно.
Незадолго до встречи моего мужа с Максимом Максимовичем, я послала ему
вослед тетрадь и своих записей известных кавказских событий, и дуэли моего
мужа с Грушницким. Я хотела отомстить Печорину, показав, что чувство юной
женщины сложнее и многогранней, чем его претензии, однако если мужчине
захотелось гульбы и блуда, то, как результат - чувству не место; не может
родиться провидение. Родилась, благодарение Богу, Анжела (Аngele).
Надеюсь, моя досточтимая мать не оставит меня, и семейный достаток, и
целомудренное ее поведение позволят составить счастье моей дочери Анжеле
Григорьевне Печориной - внучки Его Высоко-Превосходительства Князя
Лиговского.
Объяснюсь подробнее. Дело в том, что тот же час после тайного нашего
венчания, муж уехал в Персию, и мне ничего не оставалось, как только ждать
его.
Мы не были близки с ним после венчания, потому, может быть, и ни к чему
все это было бы, если бы не людская молва. Она оказалась сильнее, и мы
принуждены были соединить наши руки, но, (как Вы уясните из записок, если
осмелитесь вопреки моей воле и просьбы дамы, - прочесть их) - не сердца.
Господь не принял лжи.
Как последнее снадобье я выслала ему эту тетрадь, чтобы разозлить его.
Ведь разбитый кувшин, по русской поговорке, не склеишь. Но и поздно: нет его
более. Пути Господни неисповедимы.
Мужа нет, а Вам, досточтимый г-н Л********, я хочу напомнить, что в
Ваших руках журнал господина Печорина, и, зная Вашу безудержную страсть к
сочинительству и изданиям, могу только просить Вас, умолять, как это может
женщина: с журналом мужа делайте то, что Вам заблагорассудится - мне
безразлично, но, красную тетрадь в сафьяновом переплете, зашитую нитками,
уничтожьте не читая. Но ежели, мольбы женщины для Вас не означают ровным
счетом ничего, узнайте же, сударь, что пустяки, описываемое в тетради моей,
есть лишь первая проба моего скромного пера, которым не скрою, я намерена
была поразить воображение моего мужа, который все же литератор более, нежели
аскет, коим теперь рисуют его после кончины. До меня дошли сведения от
высокочтимой бабушки Вашей, о том, что Вы подготовили уже предисловие к
изданию тетрадей моего покойного мужа, и выпустили в свет Ваши истории,
рассказанные штабс-капитаном Максимом Максимовичем, кажется Исаевым,
впрочем, - не имею чести знать доподлинно его фамилии и сословного звания;
из коих историй и известно, что сочинения моего мужа находятся у Вас.
Свет острословит, благоволя Вам, как он благоволил иным книгам Вашим, в
горечи и сатире сочиненным. И, коли Вам весело рисовать современного
человека, каким Вы его понимаете - как дело Вашей совести, - пощадите даму.
В противном случае, лет через двести появится какой-нибудь литературный
мессия, и тогда я не поручусь за Ваши литературные святыни.
А от меня примите в дар и во вспомоществование сочинениям Вашим перевод
немецких анекдотов господина А.Печенегова изданный в 1794 году "Подарок
прекрасному полу, содержащей в себе наставления, как должно поступать девице
при выборе себе супруга...", свидетельствующий, по моему разумению, не
столько о неравности женщин в свете, сколько о боязни самого света их часто
трезвого ума, рассудка и здравомыслия. Я читала это сочинение аккурат в тот
момент, когда господин Печорин поразил мое воображение настолько, что это
впоследствии стало достоянием его литературных фантазий, как и его
публичных, так и моих тайных, но противуположных ему.
Меня позабавил в повести описанный портрет "Княжны Мери", но это и все,
что я могу сказать. Там много представлений в ее адрес, но это представления
писателя-мужчины.
Оставляю Вас, - поклонница Ваших сочинений.
Всемилостивый Господь простит Вас и всех нас тех и этих.
Мария Печорина
(урожд. Кн. Лиговская)
Про прошествии многого времени, я долго думал об истинном смысле,
вложенном в это письмо, и пришел к тому, что запрета издавать измышления
юной, по тем временам, сочинительницы у меня нет. Дамская мольба здесь
скорее кокетство, некая робость литератора, бросающего в свет свою первую
книгу.
Оправданий поступку - преданию суду света "Дневника Мери" я не ищу,
мною движет лишь вдохновение - в очередной раз выставить убеждение в том,
что грядет дамская литература, от Ея Величества Екатерины Великой путь в
Россию проторившая, и она не будет невдохновенной, о чем литературные
периоды нашего повествования мужем и женой сочиненные в одно время, и мною в
одну книгу мною помещенные, свидетельствуют.
Издатель.
После Тамани, где мы провели неприятную ночь и, к тому же, в ужасных
условиях, и, где местные казаки старались отремонтировать нашу коляску, а,
узнав, что английская - запросили, как водится, вчетверо, мы добрались,
наконец, до Пятигорска.
Маменька была недовольна и препиралась с мужиками, что касается меня, я
сделала над собою усилие молчать и не испортила себе настроения. Пока
маменька искала вечно пьяного Тихона, нашего наследственного камердинера, и,
в конце концов, не найдя его нигде, была принуждена сама расплачиваться за
ремонт, рядом со мной оказался мужик, высокого росту, с синими глазами,
который мне жгуче улыбнулся. Я признаться, не ожидала от него такого, но
потом отнеслась к нему, как к работнику и даже не стала изображать
негодование. Вот еще! Однако, признаюсь, он поразил меня, и улыбкой, и
мастерством своим. Я прошлась по улице, а воротясь во двор, увидела, что он
еще мастерит. Я подошла ближе посмотреть не только на то, как спорится
работа, но и какой он сильный, - он поднимал в сей момент наши дрожки за
ось. Опять же улыбнулся. Последнее удивило меня, ибо в моем представлении
силачи обыкновенно, неприятные люди. А этот был явственно красив. Я не
заметила, как оказалась совсем рядом. И тут вдруг почувствовала жар его
тела, застыдилась и оглянулась, не видит ли маменька, но по счастью она все
еще бранилась с работниками, а заодно и появившимся откуда-то Тихоном,
слезно умолявшим маменьку оставить его здесь, на этом постоялом дворе, в
ожидании наших родственников.
Мне на мгновенье захотелось потрогать это сильное горячее тело,
покрытое каплями пота.
Уже мы выехали, и взяли путь наш, а я все думала об том мужике и гнала,
гнала от себя постыдные мысли.
Надо сказать, что в другой карете путешествовала с нами наша дальняя
родственница, супруга помещика Г-ва. Вера - в недавнем прошлом - вдова, у
нее сын, прехорошенький мальчик, я иногда играла с ним, и была теперь
уверена, что Вера возьмет его с собой на воды, ан нет. А мне так весело
бывает наблюдать за ним, дразнить его, обнимать его и зацеловывать. Да и от
мыслей срамных отвлек бы.
Когда-то Вера поверила мне свою тайну, что она едет на воды, чтобы
встретиться с одним человеком, в которого была влюблена в юности. Сперва мне
было интересно, потому что Вера - моя подруга, но потом, по ходу событий все
изменилось.
Поутру мы прибыли в Пятигорск. Я заметила, как курится дымок над
Бештау. Маменька наняла тот час же квартиру в казачьей станице, в богатом
доме Мирзоева. Ожидались еще Г-вы - Вера с мужем, поэтому дом оказался в
нашем распоряжении полностью, и я была этому несказанно рада. Тяжело
проводить время только с чужими, пусть даже и знакомыми людьми.
После обеда маменька разговорилась с Мирзоевым, который гостеприимно
предложил нам посетить ковровую лавку Челахова, и предложил своего сына
Ассана в провожатые. Маменька в ожидании приезда родственников, да и для
того, чтобы скоротать время, согласилась. В самом деле, куда-то потерялась
кузина с мужем. Да и камердинер наш, Тихон, с ними.
Магазин Челахова был очень живописен, но, к несчастью, уже заходило
солнце, и краски ковров поблекли. Что ж, придется уговорить маменьку придти
сюда еще раз.
Сегодня поутру возле Екатерининского источника я заметила на скамье
фигуру военного, которого не видала здесь ранее. Военный был в юнкерской
форме и солдатской шинели, и я сразу представила себе романтическую историю
с дуэлью из-за дамы, результатом которой стало разжалование бедного офицера.
Однако, вскоре я заметила костыль возле него, а когда он намерен, был
подняться, вскрикнула вместе с ним от боли. Гримасой исказилось его лицо.
Мельком услыхала я, что ему имя Грушницкий. И тогда уж не романтическая
история с дуэлью стала волновать мое воображение, а какое-то военное
сражение, в котором он совершил подвиг, и был ранен. Я читала где-то, а
может быть, слыхала от папеньки, что юнкеры, ожидающие офицерского чина,
часто назначаются знаменосцами, и оттого живо представила себе пороховой
дым, стоны умирающих и бедного раненого Грушницкого, водружающего знамя, на
только что завоеванном у неприятеля холме.
Вероятно взор мой был затуманен грезами, потому что маменька взглянула
на меня строго, и приказала завтра же без капризов показаться врачу, а пока
что идти домой, где она уже умудрилась созвать бомонд из местной знати. Уф,
как это скучно говорить правильные слова дочери полицмейстера, или сыну
другого какого местного начальника. Но маменька права, когда говорит, что
они здесь хозяева, в том числе и минеральных источников, и мы должны не
выказывать никакой к ним чопорности.
Когда я входила во двор свой, то заметила, что господин Грушницкий,
чудом вперед меня, оказавшийся неподалеку ворот наших, опершись на костыль,
печально смотрит на меня. Я быстро отвела взор. Может быть у меня и вправду
вид больной?..
Утренним часом посетил нас доктор с немецким именем Вернер. Был бы
Вертер, было бы утешительней. Но он был не романтический герой, а скорее
что-то дьявольское сквозило из его глаз и повадок. Он насмешливо смотрел на
меня, не задавал вопросов и резко двигался. Маменька вышла, и он быстро и,
как мне показалось, умело стал расшнуровывать на мне корсет. Я тогда
подумала, что это тоже относится к умению врача, потому что бывают болезни,
лечить которые надо немедля, как можно скорее освободив пациента от тесных
одежд. Я даже испугалась: не серьезно ли мое состояние здоровья. Расшнуровав
корсет, доктор обнажил мою грудь, после чего рука его зачем-то пошла вниз,
ниже живота и остановилась не совсем там, где мне показалось надо. Я
попыталась противиться, но доктор проворчал что-то о новой методе устранения
болезни и настойчиво продолжал свое дело. Пальцами он мял мне самый низ
живота, прижавшись сухой щекой к обнаженной груди моей, вероятно вслушиваясь
в сердцебиенье. Так продолжалось около четверти часа. И не скрою, было
любопытно, пока я не почувствовала внезапно сошедшую на меня истому,
испытанную ранее не раз в моих снах. Я даже устыдилась этому и дернулась.
Тогда он, пыхтя, выпрямился, велел мне прибраться, помог зашнуровать корсет,
и тоном не терпящим неповиновения потребовал больше бывать на воздухе и пить
воды из Екатерининского источника - по полтора стакана перед обедом и ужином
маленькими глотками.
Доктор удалился, а на улице представилось какое-то движение. Я
осторожно отодвинула занавесь и выглянула в окно. Мой утренний знакомец
Грушницкий, увидав меня, смутился и стал на всю улицу извиняться, что ошибся
домом. Верно, ему очень хотелось, чтобы я подарила ему общение. Увы, времена
и нравы не позволяют московской княжне, не будучи представленной,
разговаривать с армейским офицером, пусть даже и заслужившим ранение в боях
за Отечество. Я вознаградила его, помахав рукой. Он просиял.
В конце улицы в этот момент, из дорожной пыли показалась красивая
английская бричка, запряженная жеребцами. Форейтор бросал взоры окрест,
возвышаясь над хозяином, что с недавнего времени свидетельство о
принадлежности экипажа. Чиновник двора?
Увидев бричку, Грушницкий посторонился. Сперва из-за пыли мне
показалось, что это кузина Вера, наконец добралась до Пятигорска. Но это
была не она. В бричке сидел господин в походном мундире и наводил лорнет
окрест. Бричка пронеслась мимо моих окон и остановилась возле соседнего
двора. Хоть и любопытен мне был приехавший, я отошла от окна к великому,
верно, неудовольствию Грушницкого, который, постояв еще немного, поковылял
по улице, верно, не имея здесь более никакого дела.
Я, утомленная от процедуры доктора, легла на кровать и стала грезить.
Темнело, предметы в комнате превращались в магические тени. Я лежала
довольно долго, наслаждаясь, пока прислуга не позвала меня к ужину.
Поутру мы отправились на источник. Нас сопровождал маменькин ухажер -
Раевич. Он из Москвы. У него глаза плута, но я была рада не одиночеству
маменьки, а тому, что занятая им, она оставит меня на некоторое время, в
покое.
Возле источника собралось все водяное общество. Маменька шепнула мне,
чтобы я не пялилась на всех без разбора, поскольку вряд ли здесь есть люди
важнее нас. Мы прошлись раз и другой вдоль колоннады, собирая дань
завистливых взоров, и, наконец, остановились выслушать еще одну речь
недоевшего мне Раевича.
Внезапно подул ветерок, белые лепестки цветов, росшей неподалеку вишни
закружились в его легком вихре словно теплые снежинки а, когда улеглись,
среди, прогуливающихся обнаружился стройный офицер, - вероятно, тот самый,
что промелькнул вчера в бричке, когда я стояла возле окна, притянутая
взглядом Грушницкого. Вчера только он был в походном платье.
Я изо всех сил пыталась совладать с собой, но этот человек не мог не
произвести впечатления, хотя бы и безукоризненной выправкой,
аристократичными манерами и очевидной силой. Мне припомнился мастеровой
мужик и знакомое ощущение разлитого тепла.
К несчастью, он заметил мое внимание, и тогда я поступила так, как
поступила бы любая барышня на моем месте, о чем собственно и повествуют нам
все женские романы на свете. Я фыркнула и церемонно отвернулась от него с
негодованием, в особенности обнаружив повод: офицер наводил на меня
стеклышко. По-моему лорнет уже стал неприличен в свете.
Правда мне не хватило умения изобразить нужного негодования, хотя я
очень хотела поставить его на место. Но разве это возможно - ведь он был
одет в сертук петербургского покроя, а мне не очень нравится наша северная
столица. Там, по-моему, очень заносчивые люди. Да, да, очень.
Тут, среди прогуливающихся и попивающих серную воду, я заметила фигуру
Грушницкого. Он тяжело ступал, опираясь на костыль. Сперва, мне показалось,
что он направляется ко мне, и я уже готова была сделать равнодушное лицо и
не заметить его восторженного взора, как вдруг увидела, что отмеченный мною
статный офицер, сделал шаг к нему и буквально заключил его в свои объятья.
Наблюдая сцену, я не заметила, как куда-то отлучилась маменька. Позже я
увидела ее в обществе все того же Раевича. Они сидели на скамье возле
источника.
Грушницкий медленно опускал свой оплетенный тесьмой стакан с изогнутой
стеклянной трубочкой в колодец. Вынув его, он так же медленно поднес
трубочку ко рту и принялся смаковать воду, как смакуют хорошее вино. При
этом он посматривал по сторонам. Я медленно прохаживалась по колоннаде и
делала вид, что не обращаю на него внимания.
Грушницкий быстро допил воду, видимо сие действо было ему приятно лишь,
когда он находился в центре внимания, но молодежь исчезла, разморенная
маревом. Грустный Грушницкий - я мысленно называла его грустный Грушницкий -
вознамерился было спрятать стакан, но внезапно уронил его на песчаную
дорожку и теперь силился поднять его. Рана, видимо, мешала ему. Я находилась
неподалеку, и, нагнувшись, подняла стакан. По счастью маменька ничего не
видела. Но зато я приобрела возможного воздыхателя.
Что у него с ногой?
В какой степени это опасно? Когда он снова станет офицером?
В этот момент к Грушницкому снова подошел этот господин, и я, хотя уже
и разбираемая любопытством, от волнения не расслышала его имя, хотя и
нарочито громко произнесенное Грушницким. А потом они завели непонятный мне
разговор, при этом поглядывая на меня. Я сделала вид, что сие меня не
касается, раскрыла зонт и направилась к маменьке. Хотя, конечно их громкий
разговор был специально затеян, чтобы возбудить мое любопытство.
Извольте. Я готова прислушаться. И когда до меня донеслась очередная
фраза Грушницкого, не помню какая, да и не старалась запомнить ее
содержание, я обернулась и подарила оратора взором, в котором изо всех сил
старалась изобразить то чего они ждали, столь нужное им - мужчинам -
наигранное дамское любопытство.
Скучно. Все время что-то изображаю. Почему нельзя жить в соответствии
со своими желаниями.
11-го мая.
Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом
высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться
до
моей кровли...
Однако пора. Пойду к Елизаветинскому источнику: там, говорят, утром
собирается все водяное общество...
...Я остановился, запыхавшись, на краю горы и, прислонясь к углу
домика,
стал рассматривать окрестность, как вдруг слышу за собой знакомый
голос:
- Печорин! давно ли здесь?
Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в
действующем отряде. Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю
прежде меня. Грушницкий - юнкер. Он только год в службе, носит, по
особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель. У него
георгиевский
солдатский крестик.
В эту минуту прошли к колодцу мимо нас две дамы: одна пожилая, другая
молоденькая, стройная. Их лиц за шляпками я не разглядел, но они одеты
были
по строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего!..
... - Вот княгиня Лиговская, - сказал Грушницкий, - и с нею дочь ее
Мери,
как она ее называет на английский манер. Они здесь только три дня...
...Я подошел ближе и спрятался за угол галереи. В эту минуту Грушницкий
уронил свой стакан на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять:
больная нога ему мешала. Бежняжка! как он ухитрялся, опираясь на
костыль, и
все напрасно. Выразительное лицо его в самом деле изображало страдание.
Княжна Мери видела все это лучше меня.
Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и подала
ему с телодвижением, исполненным невыразимой прелести; потом ужасно
покраснела, оглянулась на галерею и, убедившись, что ее маменька ничего
не
видала, кажется, тотчас же успокоилась.
Наконец-то прибыли Г-вы. Кузина Вера, едва только вышла из коляски, как
тот час при чужих (во дворе собралась вся челядь) принялась рассказывать о
злоключениях в Тамани. Тихон, которого маменька оставила Г-вым, вместо их
заболевшего камердинера, только беспробудно пил, и потому проку от него не
было никакого. К тому же Г-вых еще и ограбили по дороге.
Это странная семья, у них постоянно что-то случается. Слава Богу, наши
родственные связи не столь и сильны.
Маменька давно уже прошла в дом, уже выгрузили вещи из коляски, сам Г-в
распоряжался о чем-то на заднем дворе, а Вера все никак не могла
успокоиться. Я увела ее в дом, заодно, взглянула на обстановку. Там как раз
подавали восточные сладости и чай. И я провела весь вечер у родственников.
Я, признаюсь, обожаю сладкие кренделя.
Когда я вернулась в наш дом, я услышала приглушенный разговор маменьки
с кем-то, кого сперва не узнала. Прислушалась внимательно и поняла, что это
доктор Вернер. Он что-то шептал маменьке, и среди неразборчивых слов, я
услышала свое имя.
-Моя дочь невинна как голубь, - отчего-то доказывала княгиня, чем
повергла меня в неловкость. К чему эти разговоры. Ужели врач должен знать
все. Я, возмущенная, не дождалась маменьки и отправилась в свою спальню.
Ночью мне показалось, что я снова слышу голос Вернера, но я гнала от
себя эти мысли и снова погрузилась в сон.
Утром княгиня была в хорошем настроении и даже разрешила мне
отправиться на прогулку с местными барышнями. Но сей бомонд был для меня
скучен, поскольку, я чувствовала, я мешала им. Может быть московскими
манерами, может быть княжеским титулом, но я чувствовала. Я сослалась на
усталость и повернула назад. Но конечно дело было не в усталости. Местные и
барышни и слетки, были похожи на детей которые играют во взрослых в те,
короткие минуты, пока прислуга ненадолго вышла из детской, чтобы приготовить
им мороженое, хотя некоторые из них уже были невестами, или готовились к
военной службе.
Я побрела обратно домой. Один из местных юношей взялся проводить меня,
и даже позволил себе дерзость поддержать меня за локоть, когда я сделала вид
что оступилась. Мы проходили мимо балюстрады, где толпились "взрослые", то
есть прибывшие на воды, некоторые из них были с дамами, вероятно из местного
общества. Они поминутно хохотали, и я обратила внимание, что в центре
внимания был все тот же господин, которого я уже не раз видела. Офицеры
называли его Печориным. Мы прошли мимо. Он посмотрел на меня пронзительно.
Но как мне потом представлялось, немного неуверенно.
По дороге домой я простилась со своим спутником, пожиравшим меня
голодными глазами так, что от его ладони вспотел мой локоть. И вошла во двор
к Г-вым. Вера была во дворе, о чем-то разговаривала с Мирзоевым. Увидев
меня, она прекратила разговор, пригласила меня в дом. Там она показала мне
купленный у того же Челахова персидский ковер.
Вскоре разговор о коврах мне наскучил, ковер мне не понравился, и мы
вышли на балкон.
Я стояла спиной к перилам, и вполголоса отвечала на вопросы кузины.
Разговор был полусветский, как оно и положено в таких случаях: о замужестве,
о прочитанных романах, о прислуге и грядущих бомондах.
Вере, хотя она немногим старше меня, но уже опытная, даже в недавнем
© Copyright Сергей Павлович Лукницкий, 2001
Email: SLuknitsky(a)freemail.ru
Изд. "Русский Двор", Москва, 2005
---------------------------------------------------------------
-Так, верно, и "Юрий Милославский" ваше сочинение?
-Да, это мое сочинение.
-Я сейчас догадалась.
-Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
-Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить.
-Ах да, это правда: это точно Загоскина; а есть другой "Юрий
Милославский", так тот уж мой.
-Ну, это верно, я ваш читала. Как хорошо написано!
Я знавал юношей, достойных лучшей участи, которые, однако ж,
отправлялись отсюда прямо под венец.
Вот прием, который, верно, уж опостылел читателю: кому-то досталась в
наследство, или по иным обстоятельствам явилась на свет Божий рукопись. И
вот этот, кому досталась, издает ее с благословения соседа, "доброжелателя",
или неутешной вдовы, или еще чище... но непременно под своим именем.
Как будто сочинители и перестали писать сами. И литературы не будет,
коль не подтибрить рукопись у ближнего. В чем дело? Теперь уже даже и
покойники записки пишут, и титулярные советники, а один говаривал, что
"правильно писать может только дворянин".
Так лезли скабрезные мыслишки в голову, покуда не пристало отворить
дверь посыльному, и, словно в наказание за мою дерзость - поставить под
сомнение память светлых писателей наших, он вручил мне пакет с письмом, без
которого читатель малопонятливый, и не разберется вовсе.
По лености своей, признаюсь, я и сам уже позабыл, когда брал перо в
руку и писал сам. Провидение все подбрасывало и подбрасывало рукописи чужие,
издавая которые, я сколотил себе не меньшее имя, чем иной праведный
литератор.
И тут как раз из письма любезной Марии Печориной я узнал, о том, что
среди рукописей ее мужа имеется тетрадь и с ее записями. Я не стал тогда
мудрствовать лукаво, и принялся читать дамские записки, жаждуя этим занятием
доставить себе легкое удовольствие.
Текст, понятно, был неровным, можно сказать дамским, но автору можно
простить, по причине того, что он и есть дама. Чтиво, действительно,
привнесло несколько пикантных минут в мою и без того легкомысленную жизнь.
Особо отметил я замечание госпожи Печориной, свидетельствующее, что
оная литературная сударыня грешит вечерами чтением Гоголя и иных литераторов
весьма достойных. Одна фраза ее сочинений звучит так: "И оттого верно, что
древко штандарта со времен его превосходительства генерала А.П.Ермолова
никто не ремонтировал, последний неловко наклонился, и так оставался долгое
время перевернутым, отчего какие-то свиньи настолько замусолили белый край
полотнища, что теперь стало уже невозможно определить: к какой относится он
державе".
Итак, я развернул письмо, и, поворотя его к свету, потому что
разволновался отчего-то и даже свечу зажечь не поспешил, - прочитал
обращение адресованное мне.
Милостивый Государь Л********,
Печальное известие пришло в дом мой. Умер Григорий Александрович
Печорин, возвращаясь из Персии, светлая ему память... Царствие небесное...
Признаться, эта смерть не тронула меня настолько, что я бьюсь в
падучей, и не знаю, как мне дальше смотреть на свет Божий, однако, мне
хотелось бы, чтобы Вы приняли во мне участие настолько, что прониклись бы
ответственностью за те записки, которые к Вам попали, скажем, случайно и,
будьте милосердны, незаслуженно.
Незадолго до встречи моего мужа с Максимом Максимовичем, я послала ему
вослед тетрадь и своих записей известных кавказских событий, и дуэли моего
мужа с Грушницким. Я хотела отомстить Печорину, показав, что чувство юной
женщины сложнее и многогранней, чем его претензии, однако если мужчине
захотелось гульбы и блуда, то, как результат - чувству не место; не может
родиться провидение. Родилась, благодарение Богу, Анжела (Аngele).
Надеюсь, моя досточтимая мать не оставит меня, и семейный достаток, и
целомудренное ее поведение позволят составить счастье моей дочери Анжеле
Григорьевне Печориной - внучки Его Высоко-Превосходительства Князя
Лиговского.
Объяснюсь подробнее. Дело в том, что тот же час после тайного нашего
венчания, муж уехал в Персию, и мне ничего не оставалось, как только ждать
его.
Мы не были близки с ним после венчания, потому, может быть, и ни к чему
все это было бы, если бы не людская молва. Она оказалась сильнее, и мы
принуждены были соединить наши руки, но, (как Вы уясните из записок, если
осмелитесь вопреки моей воле и просьбы дамы, - прочесть их) - не сердца.
Господь не принял лжи.
Как последнее снадобье я выслала ему эту тетрадь, чтобы разозлить его.
Ведь разбитый кувшин, по русской поговорке, не склеишь. Но и поздно: нет его
более. Пути Господни неисповедимы.
Мужа нет, а Вам, досточтимый г-н Л********, я хочу напомнить, что в
Ваших руках журнал господина Печорина, и, зная Вашу безудержную страсть к
сочинительству и изданиям, могу только просить Вас, умолять, как это может
женщина: с журналом мужа делайте то, что Вам заблагорассудится - мне
безразлично, но, красную тетрадь в сафьяновом переплете, зашитую нитками,
уничтожьте не читая. Но ежели, мольбы женщины для Вас не означают ровным
счетом ничего, узнайте же, сударь, что пустяки, описываемое в тетради моей,
есть лишь первая проба моего скромного пера, которым не скрою, я намерена
была поразить воображение моего мужа, который все же литератор более, нежели
аскет, коим теперь рисуют его после кончины. До меня дошли сведения от
высокочтимой бабушки Вашей, о том, что Вы подготовили уже предисловие к
изданию тетрадей моего покойного мужа, и выпустили в свет Ваши истории,
рассказанные штабс-капитаном Максимом Максимовичем, кажется Исаевым,
впрочем, - не имею чести знать доподлинно его фамилии и сословного звания;
из коих историй и известно, что сочинения моего мужа находятся у Вас.
Свет острословит, благоволя Вам, как он благоволил иным книгам Вашим, в
горечи и сатире сочиненным. И, коли Вам весело рисовать современного
человека, каким Вы его понимаете - как дело Вашей совести, - пощадите даму.
В противном случае, лет через двести появится какой-нибудь литературный
мессия, и тогда я не поручусь за Ваши литературные святыни.
А от меня примите в дар и во вспомоществование сочинениям Вашим перевод
немецких анекдотов господина А.Печенегова изданный в 1794 году "Подарок
прекрасному полу, содержащей в себе наставления, как должно поступать девице
при выборе себе супруга...", свидетельствующий, по моему разумению, не
столько о неравности женщин в свете, сколько о боязни самого света их часто
трезвого ума, рассудка и здравомыслия. Я читала это сочинение аккурат в тот
момент, когда господин Печорин поразил мое воображение настолько, что это
впоследствии стало достоянием его литературных фантазий, как и его
публичных, так и моих тайных, но противуположных ему.
Меня позабавил в повести описанный портрет "Княжны Мери", но это и все,
что я могу сказать. Там много представлений в ее адрес, но это представления
писателя-мужчины.
Оставляю Вас, - поклонница Ваших сочинений.
Всемилостивый Господь простит Вас и всех нас тех и этих.
Мария Печорина
(урожд. Кн. Лиговская)
Про прошествии многого времени, я долго думал об истинном смысле,
вложенном в это письмо, и пришел к тому, что запрета издавать измышления
юной, по тем временам, сочинительницы у меня нет. Дамская мольба здесь
скорее кокетство, некая робость литератора, бросающего в свет свою первую
книгу.
Оправданий поступку - преданию суду света "Дневника Мери" я не ищу,
мною движет лишь вдохновение - в очередной раз выставить убеждение в том,
что грядет дамская литература, от Ея Величества Екатерины Великой путь в
Россию проторившая, и она не будет невдохновенной, о чем литературные
периоды нашего повествования мужем и женой сочиненные в одно время, и мною в
одну книгу мною помещенные, свидетельствуют.
Издатель.
После Тамани, где мы провели неприятную ночь и, к тому же, в ужасных
условиях, и, где местные казаки старались отремонтировать нашу коляску, а,
узнав, что английская - запросили, как водится, вчетверо, мы добрались,
наконец, до Пятигорска.
Маменька была недовольна и препиралась с мужиками, что касается меня, я
сделала над собою усилие молчать и не испортила себе настроения. Пока
маменька искала вечно пьяного Тихона, нашего наследственного камердинера, и,
в конце концов, не найдя его нигде, была принуждена сама расплачиваться за
ремонт, рядом со мной оказался мужик, высокого росту, с синими глазами,
который мне жгуче улыбнулся. Я признаться, не ожидала от него такого, но
потом отнеслась к нему, как к работнику и даже не стала изображать
негодование. Вот еще! Однако, признаюсь, он поразил меня, и улыбкой, и
мастерством своим. Я прошлась по улице, а воротясь во двор, увидела, что он
еще мастерит. Я подошла ближе посмотреть не только на то, как спорится
работа, но и какой он сильный, - он поднимал в сей момент наши дрожки за
ось. Опять же улыбнулся. Последнее удивило меня, ибо в моем представлении
силачи обыкновенно, неприятные люди. А этот был явственно красив. Я не
заметила, как оказалась совсем рядом. И тут вдруг почувствовала жар его
тела, застыдилась и оглянулась, не видит ли маменька, но по счастью она все
еще бранилась с работниками, а заодно и появившимся откуда-то Тихоном,
слезно умолявшим маменьку оставить его здесь, на этом постоялом дворе, в
ожидании наших родственников.
Мне на мгновенье захотелось потрогать это сильное горячее тело,
покрытое каплями пота.
Уже мы выехали, и взяли путь наш, а я все думала об том мужике и гнала,
гнала от себя постыдные мысли.
Надо сказать, что в другой карете путешествовала с нами наша дальняя
родственница, супруга помещика Г-ва. Вера - в недавнем прошлом - вдова, у
нее сын, прехорошенький мальчик, я иногда играла с ним, и была теперь
уверена, что Вера возьмет его с собой на воды, ан нет. А мне так весело
бывает наблюдать за ним, дразнить его, обнимать его и зацеловывать. Да и от
мыслей срамных отвлек бы.
Когда-то Вера поверила мне свою тайну, что она едет на воды, чтобы
встретиться с одним человеком, в которого была влюблена в юности. Сперва мне
было интересно, потому что Вера - моя подруга, но потом, по ходу событий все
изменилось.
Поутру мы прибыли в Пятигорск. Я заметила, как курится дымок над
Бештау. Маменька наняла тот час же квартиру в казачьей станице, в богатом
доме Мирзоева. Ожидались еще Г-вы - Вера с мужем, поэтому дом оказался в
нашем распоряжении полностью, и я была этому несказанно рада. Тяжело
проводить время только с чужими, пусть даже и знакомыми людьми.
После обеда маменька разговорилась с Мирзоевым, который гостеприимно
предложил нам посетить ковровую лавку Челахова, и предложил своего сына
Ассана в провожатые. Маменька в ожидании приезда родственников, да и для
того, чтобы скоротать время, согласилась. В самом деле, куда-то потерялась
кузина с мужем. Да и камердинер наш, Тихон, с ними.
Магазин Челахова был очень живописен, но, к несчастью, уже заходило
солнце, и краски ковров поблекли. Что ж, придется уговорить маменьку придти
сюда еще раз.
Сегодня поутру возле Екатерининского источника я заметила на скамье
фигуру военного, которого не видала здесь ранее. Военный был в юнкерской
форме и солдатской шинели, и я сразу представила себе романтическую историю
с дуэлью из-за дамы, результатом которой стало разжалование бедного офицера.
Однако, вскоре я заметила костыль возле него, а когда он намерен, был
подняться, вскрикнула вместе с ним от боли. Гримасой исказилось его лицо.
Мельком услыхала я, что ему имя Грушницкий. И тогда уж не романтическая
история с дуэлью стала волновать мое воображение, а какое-то военное
сражение, в котором он совершил подвиг, и был ранен. Я читала где-то, а
может быть, слыхала от папеньки, что юнкеры, ожидающие офицерского чина,
часто назначаются знаменосцами, и оттого живо представила себе пороховой
дым, стоны умирающих и бедного раненого Грушницкого, водружающего знамя, на
только что завоеванном у неприятеля холме.
Вероятно взор мой был затуманен грезами, потому что маменька взглянула
на меня строго, и приказала завтра же без капризов показаться врачу, а пока
что идти домой, где она уже умудрилась созвать бомонд из местной знати. Уф,
как это скучно говорить правильные слова дочери полицмейстера, или сыну
другого какого местного начальника. Но маменька права, когда говорит, что
они здесь хозяева, в том числе и минеральных источников, и мы должны не
выказывать никакой к ним чопорности.
Когда я входила во двор свой, то заметила, что господин Грушницкий,
чудом вперед меня, оказавшийся неподалеку ворот наших, опершись на костыль,
печально смотрит на меня. Я быстро отвела взор. Может быть у меня и вправду
вид больной?..
Утренним часом посетил нас доктор с немецким именем Вернер. Был бы
Вертер, было бы утешительней. Но он был не романтический герой, а скорее
что-то дьявольское сквозило из его глаз и повадок. Он насмешливо смотрел на
меня, не задавал вопросов и резко двигался. Маменька вышла, и он быстро и,
как мне показалось, умело стал расшнуровывать на мне корсет. Я тогда
подумала, что это тоже относится к умению врача, потому что бывают болезни,
лечить которые надо немедля, как можно скорее освободив пациента от тесных
одежд. Я даже испугалась: не серьезно ли мое состояние здоровья. Расшнуровав
корсет, доктор обнажил мою грудь, после чего рука его зачем-то пошла вниз,
ниже живота и остановилась не совсем там, где мне показалось надо. Я
попыталась противиться, но доктор проворчал что-то о новой методе устранения
болезни и настойчиво продолжал свое дело. Пальцами он мял мне самый низ
живота, прижавшись сухой щекой к обнаженной груди моей, вероятно вслушиваясь
в сердцебиенье. Так продолжалось около четверти часа. И не скрою, было
любопытно, пока я не почувствовала внезапно сошедшую на меня истому,
испытанную ранее не раз в моих снах. Я даже устыдилась этому и дернулась.
Тогда он, пыхтя, выпрямился, велел мне прибраться, помог зашнуровать корсет,
и тоном не терпящим неповиновения потребовал больше бывать на воздухе и пить
воды из Екатерининского источника - по полтора стакана перед обедом и ужином
маленькими глотками.
Доктор удалился, а на улице представилось какое-то движение. Я
осторожно отодвинула занавесь и выглянула в окно. Мой утренний знакомец
Грушницкий, увидав меня, смутился и стал на всю улицу извиняться, что ошибся
домом. Верно, ему очень хотелось, чтобы я подарила ему общение. Увы, времена
и нравы не позволяют московской княжне, не будучи представленной,
разговаривать с армейским офицером, пусть даже и заслужившим ранение в боях
за Отечество. Я вознаградила его, помахав рукой. Он просиял.
В конце улицы в этот момент, из дорожной пыли показалась красивая
английская бричка, запряженная жеребцами. Форейтор бросал взоры окрест,
возвышаясь над хозяином, что с недавнего времени свидетельство о
принадлежности экипажа. Чиновник двора?
Увидев бричку, Грушницкий посторонился. Сперва из-за пыли мне
показалось, что это кузина Вера, наконец добралась до Пятигорска. Но это
была не она. В бричке сидел господин в походном мундире и наводил лорнет
окрест. Бричка пронеслась мимо моих окон и остановилась возле соседнего
двора. Хоть и любопытен мне был приехавший, я отошла от окна к великому,
верно, неудовольствию Грушницкого, который, постояв еще немного, поковылял
по улице, верно, не имея здесь более никакого дела.
Я, утомленная от процедуры доктора, легла на кровать и стала грезить.
Темнело, предметы в комнате превращались в магические тени. Я лежала
довольно долго, наслаждаясь, пока прислуга не позвала меня к ужину.
Поутру мы отправились на источник. Нас сопровождал маменькин ухажер -
Раевич. Он из Москвы. У него глаза плута, но я была рада не одиночеству
маменьки, а тому, что занятая им, она оставит меня на некоторое время, в
покое.
Возле источника собралось все водяное общество. Маменька шепнула мне,
чтобы я не пялилась на всех без разбора, поскольку вряд ли здесь есть люди
важнее нас. Мы прошлись раз и другой вдоль колоннады, собирая дань
завистливых взоров, и, наконец, остановились выслушать еще одну речь
недоевшего мне Раевича.
Внезапно подул ветерок, белые лепестки цветов, росшей неподалеку вишни
закружились в его легком вихре словно теплые снежинки а, когда улеглись,
среди, прогуливающихся обнаружился стройный офицер, - вероятно, тот самый,
что промелькнул вчера в бричке, когда я стояла возле окна, притянутая
взглядом Грушницкого. Вчера только он был в походном платье.
Я изо всех сил пыталась совладать с собой, но этот человек не мог не
произвести впечатления, хотя бы и безукоризненной выправкой,
аристократичными манерами и очевидной силой. Мне припомнился мастеровой
мужик и знакомое ощущение разлитого тепла.
К несчастью, он заметил мое внимание, и тогда я поступила так, как
поступила бы любая барышня на моем месте, о чем собственно и повествуют нам
все женские романы на свете. Я фыркнула и церемонно отвернулась от него с
негодованием, в особенности обнаружив повод: офицер наводил на меня
стеклышко. По-моему лорнет уже стал неприличен в свете.
Правда мне не хватило умения изобразить нужного негодования, хотя я
очень хотела поставить его на место. Но разве это возможно - ведь он был
одет в сертук петербургского покроя, а мне не очень нравится наша северная
столица. Там, по-моему, очень заносчивые люди. Да, да, очень.
Тут, среди прогуливающихся и попивающих серную воду, я заметила фигуру
Грушницкого. Он тяжело ступал, опираясь на костыль. Сперва, мне показалось,
что он направляется ко мне, и я уже готова была сделать равнодушное лицо и
не заметить его восторженного взора, как вдруг увидела, что отмеченный мною
статный офицер, сделал шаг к нему и буквально заключил его в свои объятья.
Наблюдая сцену, я не заметила, как куда-то отлучилась маменька. Позже я
увидела ее в обществе все того же Раевича. Они сидели на скамье возле
источника.
Грушницкий медленно опускал свой оплетенный тесьмой стакан с изогнутой
стеклянной трубочкой в колодец. Вынув его, он так же медленно поднес
трубочку ко рту и принялся смаковать воду, как смакуют хорошее вино. При
этом он посматривал по сторонам. Я медленно прохаживалась по колоннаде и
делала вид, что не обращаю на него внимания.
Грушницкий быстро допил воду, видимо сие действо было ему приятно лишь,
когда он находился в центре внимания, но молодежь исчезла, разморенная
маревом. Грустный Грушницкий - я мысленно называла его грустный Грушницкий -
вознамерился было спрятать стакан, но внезапно уронил его на песчаную
дорожку и теперь силился поднять его. Рана, видимо, мешала ему. Я находилась
неподалеку, и, нагнувшись, подняла стакан. По счастью маменька ничего не
видела. Но зато я приобрела возможного воздыхателя.
Что у него с ногой?
В какой степени это опасно? Когда он снова станет офицером?
В этот момент к Грушницкому снова подошел этот господин, и я, хотя уже
и разбираемая любопытством, от волнения не расслышала его имя, хотя и
нарочито громко произнесенное Грушницким. А потом они завели непонятный мне
разговор, при этом поглядывая на меня. Я сделала вид, что сие меня не
касается, раскрыла зонт и направилась к маменьке. Хотя, конечно их громкий
разговор был специально затеян, чтобы возбудить мое любопытство.
Извольте. Я готова прислушаться. И когда до меня донеслась очередная
фраза Грушницкого, не помню какая, да и не старалась запомнить ее
содержание, я обернулась и подарила оратора взором, в котором изо всех сил
старалась изобразить то чего они ждали, столь нужное им - мужчинам -
наигранное дамское любопытство.
Скучно. Все время что-то изображаю. Почему нельзя жить в соответствии
со своими желаниями.
11-го мая.
Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом
высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться
до
моей кровли...
Однако пора. Пойду к Елизаветинскому источнику: там, говорят, утром
собирается все водяное общество...
...Я остановился, запыхавшись, на краю горы и, прислонясь к углу
домика,
стал рассматривать окрестность, как вдруг слышу за собой знакомый
голос:
- Печорин! давно ли здесь?
Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в
действующем отряде. Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю
прежде меня. Грушницкий - юнкер. Он только год в службе, носит, по
особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель. У него
георгиевский
солдатский крестик.
В эту минуту прошли к колодцу мимо нас две дамы: одна пожилая, другая
молоденькая, стройная. Их лиц за шляпками я не разглядел, но они одеты
были
по строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего!..
... - Вот княгиня Лиговская, - сказал Грушницкий, - и с нею дочь ее
Мери,
как она ее называет на английский манер. Они здесь только три дня...
...Я подошел ближе и спрятался за угол галереи. В эту минуту Грушницкий
уронил свой стакан на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять:
больная нога ему мешала. Бежняжка! как он ухитрялся, опираясь на
костыль, и
все напрасно. Выразительное лицо его в самом деле изображало страдание.
Княжна Мери видела все это лучше меня.
Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и подала
ему с телодвижением, исполненным невыразимой прелести; потом ужасно
покраснела, оглянулась на галерею и, убедившись, что ее маменька ничего
не
видала, кажется, тотчас же успокоилась.
Наконец-то прибыли Г-вы. Кузина Вера, едва только вышла из коляски, как
тот час при чужих (во дворе собралась вся челядь) принялась рассказывать о
злоключениях в Тамани. Тихон, которого маменька оставила Г-вым, вместо их
заболевшего камердинера, только беспробудно пил, и потому проку от него не
было никакого. К тому же Г-вых еще и ограбили по дороге.
Это странная семья, у них постоянно что-то случается. Слава Богу, наши
родственные связи не столь и сильны.
Маменька давно уже прошла в дом, уже выгрузили вещи из коляски, сам Г-в
распоряжался о чем-то на заднем дворе, а Вера все никак не могла
успокоиться. Я увела ее в дом, заодно, взглянула на обстановку. Там как раз
подавали восточные сладости и чай. И я провела весь вечер у родственников.
Я, признаюсь, обожаю сладкие кренделя.
Когда я вернулась в наш дом, я услышала приглушенный разговор маменьки
с кем-то, кого сперва не узнала. Прислушалась внимательно и поняла, что это
доктор Вернер. Он что-то шептал маменьке, и среди неразборчивых слов, я
услышала свое имя.
-Моя дочь невинна как голубь, - отчего-то доказывала княгиня, чем
повергла меня в неловкость. К чему эти разговоры. Ужели врач должен знать
все. Я, возмущенная, не дождалась маменьки и отправилась в свою спальню.
Ночью мне показалось, что я снова слышу голос Вернера, но я гнала от
себя эти мысли и снова погрузилась в сон.
Утром княгиня была в хорошем настроении и даже разрешила мне
отправиться на прогулку с местными барышнями. Но сей бомонд был для меня
скучен, поскольку, я чувствовала, я мешала им. Может быть московскими
манерами, может быть княжеским титулом, но я чувствовала. Я сослалась на
усталость и повернула назад. Но конечно дело было не в усталости. Местные и
барышни и слетки, были похожи на детей которые играют во взрослых в те,
короткие минуты, пока прислуга ненадолго вышла из детской, чтобы приготовить
им мороженое, хотя некоторые из них уже были невестами, или готовились к
военной службе.
Я побрела обратно домой. Один из местных юношей взялся проводить меня,
и даже позволил себе дерзость поддержать меня за локоть, когда я сделала вид
что оступилась. Мы проходили мимо балюстрады, где толпились "взрослые", то
есть прибывшие на воды, некоторые из них были с дамами, вероятно из местного
общества. Они поминутно хохотали, и я обратила внимание, что в центре
внимания был все тот же господин, которого я уже не раз видела. Офицеры
называли его Печориным. Мы прошли мимо. Он посмотрел на меня пронзительно.
Но как мне потом представлялось, немного неуверенно.
По дороге домой я простилась со своим спутником, пожиравшим меня
голодными глазами так, что от его ладони вспотел мой локоть. И вошла во двор
к Г-вым. Вера была во дворе, о чем-то разговаривала с Мирзоевым. Увидев
меня, она прекратила разговор, пригласила меня в дом. Там она показала мне
купленный у того же Челахова персидский ковер.
Вскоре разговор о коврах мне наскучил, ковер мне не понравился, и мы
вышли на балкон.
Я стояла спиной к перилам, и вполголоса отвечала на вопросы кузины.
Разговор был полусветский, как оно и положено в таких случаях: о замужестве,
о прочитанных романах, о прислуге и грядущих бомондах.
Вере, хотя она немногим старше меня, но уже опытная, даже в недавнем