Лукницкий Сергей
Не циничные рассказы

   Сергей Лукницкий
   Не циничные рассказы
   КРОШЕЧНЫЕ И НЕВЫДУМАННЫЕ РАССКАЗЫ, КОТОРЫЕ ВЫ, УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ, ВОЗМОЖНО, ПРОЧТЕТЕ, НАПИСАНЫ В ТО БЛАГОСЛОВЕННОЕ ВРЕМЯ, КОГДА ДОБРО ВЫГЛЯДЕЛО ДОБРЫМ, А ЗЛО ЗЛЫМ. ПОЭТОМУ НЕ БЕРУ НА СЕБЯ СМЕЛОСТЬ КОММЕНТИРОВАТЬ ИХ НАИВНОСТЬ, А ТОЛЬКО В КОНЦЕ КАЖДОЙ ИСТОРИИ СООБЩУ ВАМ КЕМ СТАЛИ ГЕРОИ ЭТИХ ИСТОРИЙ ТЕПЕРЬ. ДАВАЙТЕ ВМЕСТЕ ПОИГРАЕМ В ЭТУ НЕХИТРУЮ ИГРУ - "УГАДАЙ, КЕМ СТАЛ ГЕРОЙ", И НЕ БОЙТЕСЬ - Я-ТО ЗНАЮ ЭТО НАВЕРНЯКА И ПОДСКАЖУ ВОВРЕМЯ. А ПОТОМ РЕШИМ: КАКОЕ ОБЩЕСТВО МЫ ПОСТРОИЛИ ИЛИ ЕЩЕ СОБИРАЕМСЯ СТРОИТЬ...
   БАСНЯ О КОТЕ АНТОНЕ
   Я ехал на своей "Ниве" по Подмосковью. Настроение было препаршивое, я гнал, что бывает со мною редко, надеясь скоростью привести себя в норму.
   Когда я был уже на Можайском шоссе, пошел дождь. В дождь на "Ниве" ездить приятно, особенно если "воткнуть" передний мост, - машина становится устойчивой, тяжелой и послушной.
   Однако пришлось сбавить скорость: трактор разворотил обочину, комья земли и глины оказались прямо на проезжей части, и я боялся, что машину "поведет". Тут-то и возник на обочине высокий неопределенного возраста человек в плаще. Я не сразу заметил, что руки у него в крови, а на руках кот с изодранным брюхом. Кот смотрел на меня с надеждой. Я остановил машину и посадил их обоих.
   - Подстелить бы, тряпочки у вас нет? - спросил прохожий.
   - Да садитесь быстрее, - нетерпеливо сказал я, - дождь же. - И, когда они уселись, рванул с места. - Куда?
   - Можайск. По дороге?
   - Нет, конечно, но довезу. В больницу кота?
   - Да.
   - Но есть же ближе, в Рузе...
   Попутчик помолчал чуть-чуть.
   - Ну, если для вас семь верст не крюк, поехали в Рузу. Вы не спешите?
   Я спешил всю жизнь, но какое это имеет значение, когда рядом мучается Божья тварь. Свернул направо, в Рузу.
   Но до Рузы не доехали. Недалеко от деревни Нестерово была больница. Кота там зашили, и я, склонный доводить всяческие истории до конца, отвез потом своих пассажиров в Можайск.
   Возле Можайска мы познакомились. Кота звали Антоном, а попутчика Николаем Константиновичем.
   - Прокурор района, - представился попутчик и посмотрел на меня, ожидая реакции.
   Но реакции с моей стороны никакой не было, я только сказал, что это забавно.
   - Что же тут забавного?
   - А забавно здесь то, что я тоже прокурор, - ответил я, - только кроме того еще - книги пишу. А живу в Москве.
   Николай Константинович ничего не ответил. Позднее мы подружились. Жизнь его, характер я описываю уже много лет. А назвал я героя своих многочисленных историй по имени деревни, где спасли кота.
   С тех пор прошло много лет. Прокурор был переведен в Москву. Я ушел из прокуратуры, завел собаку Штучку и кота Агата и продолжаю дружить с хозяином кота Антона.
   Иногда я даю ему почитать его собственные истории в моей интерпретации. Он относится к ним серьезно, давая мне, однако, право сочинять то, что не успел или не захотел рассказать сам.
   Антон, заметно похудевший в последние дни, был пьян - второй раз в жизни. Первый - котенком, когда ему кто-то перебил лапу, она болела, гноилась, и он день и ночь жалобно мяукал, больше не от боли, а от обиды на судьбу, которая под материнским брюхом обещала быть теплой и доброй, но оказалась жестокой и нехорошей.
   Чтобы как-то облегчить страдания, его напоили валерьянкой. Запах валерьянки Антон помнил долго. Ему было хорошо. Его пригрели и оставили дома. Поначалу он боялся, что выбросят на улицу, но этого не произошло. Его раскормили, и за несколько месяцев он вырос в дородного, красивого кота. Он, правда, слегка прихрамывал, но окружающие его кошки, да и он сам, привыкли считать этот недостаток особенностью, лишь подчеркивающей индивидуальность.
   Антон мог бы считать себя баловнем судьбы, но всегда ведь чего-то не хватает, даже когда ты избалован. Во всяком случае Антон все блага кошачьей жизни принимал как должное, полагая, что это плата за то, что ему пришлось испытать в детстве. Детство же Антон из-за постоянного лежания на печи помнил все меньше. Не помнил он и своих родителей и не мог даже себе представить, что отец его, вечно голодный романтик, погиб в схватке с собаками, защищая его мать, которая вскоре после того, как родила шестерых котят, и Антона в том числе, облезла и ушла из дому навсегда.
   Антон жил эгоистом и потребителем. Впрочем, винить только его в этом нельзя. Какой кот откажется от такой жизни, которая была у него. Ведь он ни в чем никогда не ведал отказа. Мышей в доме, где он жил, не было, поэтому он целыми днями нежился на печке, изредка выходя во двор размяться на морозце, а летом и весной развлекался тем, что прятался в бурьяне, подстерегая неопытных кошечек.
   Такой образ жизни воспитал в Антоне чувство превосходства не только над кошками, но и над людьми. Эту черту, по-видимому, Антон унаследовал от хозяина. Делал он это подсознательно, всегда наперед опасаясь, что его обидят. Но кому придет в голову обижать ухоженного кота, тем более кота главного бухгалтера совхоза...
   Со своими кошачьими соседями Антон тоже не знался. Терпеть их не мог, а когда хозяин выгнал из дому приведенную было Антоном кошку, Антон нисколько не огорчился, не пришел к ней на помощь. Он понял: рай - для него одного. Рая для другого не будет. Его не интересовало даже, кто его кормит, сколько человек живет в доме, и когда никого по какой-то причине не было, то, если, конечно, было что поесть, - это Антона нисколько не волновало.
   Однажды Антона пригласили в гости. И вот в связи с чем.
   Антон не давал себе труда помнить дочь хозяина. А ведь именно она подобрала его когда-то и выходила. Подошло время - она вышла замуж, стала жить на другом конце села, взяла было Антона погостить к себе, но занималась больше мужем, чем котом, и Антон, недовольный, вернулся домой, решив, что в гости больше никуда не пойдет, а будет убежденным домоседом. Но он немного кривил душой, убеждая себя, что ушел из-за мужа. Дело в том, что в том доме уже жил серый кот, который так же, как и Антон, претендовал на свое место под солнцем. А под одним солнцем, да еще в одном доме, трудно ужиться двум философам-эпикурейцам. Естественно и то, что в гостях, казалось, не так тепло на печи и не так вкусно кормили.
   Дома Антон сразу дал понять, что хозяин - он. Михаил Федорович, совхозный главбух, и не возражал на это ничего, у него всего-то и осталось, что кот. Книг он никаких не читал, вечера проводил исключительно перед телевизором, и возле переливающегося в самую лютую стужу весенними цветами ящика Антон часто получал что-нибудь вкусное. Он любил телевизор.
   Именно в этот безоблачный период его никчемной кошачьей жизни произошло нечто такое, что впоследствии изменило Антонову жизнь круто и обидно.
   Однажды к хозяину пришел директор совхоза и попросил:
   - Михаил Федорыч, приюти товарища из района на одну ночь.
   За полчаса до этого визита ничего еще не подозревающий Антон, по обыкновению своему свернувшись калачиком, спал, а чем-то встревоженный в последние дни Михаил Федорович подбросил в печь пару больших поленьев, поворошил кочергой золу, распушил сноп искр и вспугнул разомлевшего в жаркой избе Антона, который вскочил было, но, узнав хозяина, лишь для порядка мяукнул и вновь улегся на печь.
   Он дремал, зная прекрасно, что еще совсем немного посопит и пошелестит бумагами хозяин, потом покряхтит и тоже уляжется на постель. Знал он и то, что завтра наступит серый зимний день, который будет тянуться нескончаемо долго. Наслаждался теплом и сытостью и полагал, что так будет завтра, и послезавтра, и всегда.
   А вот о том, что будет потом, лишенный воображения кот не думал, правда, иногда ему почему-то казалось, что потом наступит царство такого вот запаха валерьянки, который он помнил с детства. Но сегодня об этом рано было думать, сегодня однообразие кошачьей жизни не должно было потревожить ничто. И вот в этот самый момент раздался незапланированный, а потому тревожный стук в дверь.
   Хозяин отодвинул засов и открыл дверь, а Антон только лениво и нехотя, с видом истинного хозяина дома, повернул в пол-оборота голову. Говорил, судя по голосу, директор совхоза. Кот отличал директора совхоза. Отличал потому, что директор никогда к нему не приставал, не брал на руки, как другие приходящие в гости, не гладил и ничего не обещал. Относился к Антону, как положено, вежливо, и с чувством подчеркнутой любезности, но без фамильярности.
   Кот прислушался: судя по интонациям, директор что-то просил, и еще, если судить по двойной порции пахнувшего холода, входная дверь впустила не одного человека.
   Рядом с директором стоял высокий человек с портфелем. Хотя он вел себя скромно, Антону он не пришелся: кот был консерватором и нового не любил.
   - Так пусть у тебя переночует товарищ, а завтра я его устрою, добро, Михаил Федорович? - и директор - это кот сразу увидел - подмигнул главбуху.
   - Отчего же не добро, места не жалко, оставайтесь, - проговорил хозяин Антона, незаметно понимающе кивая директору, видимо, в ответ на его подмигивание.
   - Ну и ладно, - сказал директор.
   После этой понятной им обоим фразы гость остался в избе, а хозяин и директор вышли в сени, где директор что-то сказал хозяину. Гость, не обращая внимания на кота, стал разглядывать комнату.
   Вскоре вернулся хозяин. В руках он нес запотевшую с холода бутыль и большой, похожий на лед кусок свинины. Антон, предвкушая близкое угощение, потянулся. Но гость - а этого уже кот совершенно не мог понять - от сала и водки отказался. И этим, конечно, коту не показался еще больше. Но приезжий, видимо, обладал какой-то властью, потому что хозяин покорно, хотя и с прибаутками, убрал со стола мгновенно и словно нечаянно выставленную снедь и принялся стелить гостю возле самой печи.
   Обидевшись на все сразу, кот отвернулся от гостя и уже больше не поворачивался. Слышал только, что хозяин покряхтел у себя на кровати да и захрапел. Приезжий зевнул тихо и как-то вкрадчиво и тоже заснул. Он спал так беззаботно, что коту сделалось не по себе. В темноте он ясно видел спящего, и был тот спящий неприятен коту с самого начала, и всю ночь от этой неприятности кот даже не мог заснуть.
   Чувствовал ли кот, что именно этот спящий отнимет у него хозяина и принесет проблемы в тихую и несложную кошачью жизнь, или нет, но только ночью ему почему-то стало жалко хозяина. Он даже хотел вцепиться приезжему в физиономию, но, решив, что это будет не гостеприимно, воздержался, свернувшись калачиком. Задумавшись, лежа в остывающей избе, кот вдруг уловил движение там, где должен был посапывать спящий приезжий. Кот дернулся, повернулся, раскрыл умеющие смотреть в темноте глаза и увидел, что приезжий встал с постели и, зябко поежившись, подходит к печке, той самой, на которой лежал удивленный и чуть-чуть испуганный Антон.
   В темноте кот видел приезжего прекрасно, а вот приезжий кота - вряд ли, потому что передвигался ощупью, печь нащупывал руками мягко и тихо. Антон шевельнуться побоялся. Хотел позвать хозяина, но от испуга не позвал, забыл, что приезжий его не видит, только все больше стал вдавливаться задом в теперь уже чуть теплую, ближе к утру, печь.
   А приезжий, наконец, нащупал то, что искал, - резко задвинул печную заслонку и, забравшись скоро в кровать, больше уже не пугая кота, заснул. Кот же спать не мог, удивляясь, зачем это приезжий закрыл заслонку в печи. Но потом понял: из печи идет холод, и приезжий попросту замерз.
   Разбудил его страшный кошмар. Снились ему кошки, но не обыкновенные, а синие, розовые, зеленые. Они то двоились, выходя одна из другой, как матрешки, то превращались в одну большую кошку, фиолетово-красную, а кончики усов у нее были оранжевые и полыхали огнем. И эта кошка манила Антона, но необычная расцветка пугала его, хотя и было ему интересно.
   В довершение ко всему странная кошка стала издавать какое-то хрипение, и Антон от страха проснулся. Прислушался: хрипел приезжий. Антон не испугался, но ему вдруг захотелось выйти на свежий воздух. Вдруг нестерпимо заболела голова. И, может быть, от этого или от чего другого кот вспомнил: нельзя закрывать печную заслонку, от этого бывает угар.
   Это вспомнившееся страшное слово отрезвило Антона. Он принял решение и легко прыгнул на приезжего.
   - А, что? Кто? - вскакивая, вскрикнул приезжий.
   - Мяу, - дико завыл Антон, - ты что, очумел - заслонку закрывать, чай не в городе при паровом отоплении, мяу...
   У приезжего, видно, тоже что-то случилось с головой, потому что он стал трясти ею, потом поднялся с постели и опрокинул стул.
   - Мяу, - выл Антон, - дверь скорей открывай.
   Приезжий кота не понимал. Но, слава Богу, в это время за перегородкой поднялся хозяин. Он пошел к входной двери, да вдруг упал тут же, на пороге, замертво. Но свежий морозный воздух уже хлынул в избу. Антон сразу же стрелой выскочил на улицу. Отдышавшись, кот вернулся в дом и обнаружил, что хозяин продолжает лежать в той же позе у двери. Испуганно отшатнувшись от него, Антон помчался в комнату, где дико и истошно завыл, снова обращаясь к приезжему.
   Приезжий на этот раз понял кота, собрался с силами, очнулся и, шатаясь, словно пьяный, пошел к входной двери. Там на воздухе в одном исподнем он стоял довольно долго. Наконец с удивлением увидел лежащего на пороге дома хозяина и, нагнувшись, стал приводить его в чувство, потом, сообразив, на секунду оторвался от хозяина, заскочил в избу и открыл злополучную заслонку в печи, с которой все и началось.
   А потом, едва только хозяин слегка пошевелился, приезжий, наспех одевшись, побежал на улицу. Кот услышал топот бегущих людей. Через несколько минут возле избы появился человек в белом халате, и кот успокоился, в особенности когда увидел, как хозяин его, уже перетащенный в проветренную избу, пытается подняться с кровати. А когда тут же появилась дочь хозяина с мужем и захлопотала, кот успокоился совершенно.
   Но зато приезжий вдруг сник и упал прямо посреди комнаты, силы оставили его.
   Это происшествие было, пожалуй, самым неприятным в жизни Антона. А потом опять все пошло по-старому. А может быть, так, да не так: что-то переменилось в хозяине. Стал он каким-то нервным, много раз переспрашивал "Кто там?", когда слышал стук в дверь, пугался телефона. Кормить кота он, однако, не забывал. А потом Антон заметил, что больше всего боялся хозяин именно того приезжего, который ночевал у них.
   И невдомек было мохнатому зверю, что хозяин оттого боялся, что был вором, а приезжий - следователем.
   Прошло еще время. И настал несчастный день, когда хозяин дрожащей рукой погладил кота и вышел вон из избы. Больше его Антон не видел. Услышал только на улице голос этого самого приезжего и понял: пришла беда.
   А потом какие-то люди появились в избе, пересчитали все, что там было, дали, правда, кое-что забрать дочери. Кот думал, возьмут и его, испугался и спрятался под печь. Может, и зря он так сделал: дочь его не заметила, а он надумал выбраться из-под печи, когда она уже ушла. А тем, другим, кто описывал имущество, - им все равно было. Кот мешал, они попросту выбросили его на улицу.
   Теперь Антона некому было кормить, он побирался по деревне, выпрашивал у ненавистных и презираемых некогда собак подаяния, а они большей частью только ворчали на него.
   Быть может, впервые по-настоящему он почувствовал горечь бытия, когда возвратился домой и увидел, что заколочена входная дверь его бывшего дома. Он постоял, потом проник в избу через разбитое окно. В ней было холоднее, чем на улице. Он не поверил своим ощущениям, прыгнул на печь, ласкавшую его прежде своим теплом. И в ужасе спрыгнул на пол: печь была холоднее льда. Хотя на дворе уже кончалась весна. Тревожно замяукав, кот Антон огляделся: в избе не было мебели.
   Он выскочил на улицу. И пошел куда глаза глядят. И вдруг вспомнил детство. И у него заболела раненная в детстве лапа. И от этого, может быть, или от чего другого, но вдруг странный запах остановил его. Запах доносился из избы. Дверь была приоткрыта. Он осмелел и вошел. Увидев большую комнату со стеклянными столами и стенами, за которыми лежали какие-то белые маленькие коробки, стояли пузырьки.
   Антон пошел на знакомый запах валерьянки. За одним из стеклянных столов он нашел эту пахучую жидкость и от голода, холода и обиды принялся жадно лакать ее. Краешком глаза он видел, как к нему подходит женщина во всем белом, но оторваться уже не мог.
   Он не помнил, как очутился на улице. Все плыло перед глазами. Потом медленно пошел туда, где надеялся отогреться и поесть, - к дочери хозяина. Но дверь была заперта, а возле дома выла собака. Увидев Антона, она облаяла его и прогнала. Он заплакал и решил умереть. Умереть, даже если это будет больно. Он думал, как это сделать, и решил броситься в пасть какого-нибудь страшного зверя. Таким зверем он считал машину.
   Отчаявшись дождаться на деревенской улице автомобиля, он услышал в конце концов рокот мотора. Сделал прыжок - и потерял сознание.
   - Куда же тебя, котяра, несет, - услышал он голос и с удивлением на секунду очнулся. Его держал на руках тот самый приезжий.
   - Послушай, - продолжал он, - а не тебе ли я жизнью обязан?
   - Точно, Антон это, - раздался голос с заднего сиденья.
   На заднем сиденье между двух молчавших, в серых шинелях с погонами, людей, сидел хозяин Антона. Их глаза встретились. Но Антон сделал вид, что он очень болен и поэтому не понимает, что его хозяин арестован. Он отвернулся. И больше уже никогда его не видел.
   - Ну ладно, долг платежом красен, - сказал следователь, - поедешь жить ко мне. - И он погладил кота. - Но сперва в больницу.
   - Да выбрось ты его, Николай Константинович, - сказал один из милиционеров.
   Но Нестеров кота не выбросил. Он вылез из машины, взял с собой кота, у которого оказался ободранным живот, и пошел ловить попутку. Он не хотел задерживать правосудие.
   Шел дождь. На трассе показалась красная "Нива"...
   Антон стал жить в семье Николая Константиновича.
   Кормили его хорошо, баловали. Кошек в райцентре было, правда, меньше, чем в деревне, но зато все они были городские и потому интеллигентные.
   Валерьянку Антон больше не пил: не с чего было - на пансионе у юриста второго класса жилось ему беззаботно...
   - Вы когда об этом писать рассказ будете, - попросил меня Николай Константинович, - как-нибудь дайте в конце резюме, что кот потому попал под машину, что был пьяным. А еще скажите, что пора заменить в деревнях угарные печи на паровое отопление.
   Я искренне ему это обещал.
   С Нестеровым все в порядке, он теперь служит в ФСБ в чине генерала, советую прочитать в моей интерпретации о его дальнейшей судьбе. Из повести "Это потому, что ты..." вы многое узнаете. Прототип его - Юрий Решетник человек весьма достойный. В дни его шестидесятилетия я желаю ему счастья...
   ЦЕРКОВЬ Н. ОСВОБОДИТЕЛЯ
   В журналистском блокноте всегда собираются факты, которые не войдут в статью или очерк, но при этом именно они стимулируют журналиста, заставляют его перо не сбиваться с пути, по которому катится, как под уклон, все быстрей и быстрей задуманный материал. А есть факты, которые не удается никогда проверить, и только нечаянный случай может иногда представиться, и тогда полузабытая строка из блокнота оживет и за ней откроется то, о чем стоит писать.
   В каком-то справочнике-путеводителе, прекрасно изданном неким совместным наше-ихнем издательством, была дана фотография церкви. Я не профессиональный знаток искусства и мало что понимаю в зодчестве, меня привлек не столько внешний ее вид, сколько подпись под снимком: "Церковь Н. Освободителя".
   Быть может, я забыл бы и про этот снимок, и про путеводитель, но навязчивая идея засела в голове: что значит "Н"? Николай Чудотворец? Или Николай Угодник? Или... вместо "Н" должно быть "Х", а вместо "Освободитель" - "Спаситель"? Во всяком случае, эту строку я выписал. А буквально на днях попалось на глаза еще одно фото, а на нем - та же самая, но разбитая в годы войны церковь, сквозь пробоины которой проглядывал подорванный немецкий танк. Под фотографией стояла фамилия автора снимка.
   Сержант Никита Бакалдин, хотя и командовал отделением, по сути своей был человеком гражданским. И работал до войны в большом краеведческом музее. Работа у него была, прямо скажем, не творческая - шофер, но не простой шофер; приходилось Бакалдину возить картины и гобелены, скульптуры и витражи. Постоянное общение с предметами искусства обогатило душу шофера. Он узнал им цену и наравне с другими сотрудниками того же музея, профессорами и искусствоведами, научился беречь как зеницу ока любое произведение, созданное людьми.
   Сержант Никита Бакалдин, хотя и командовал отделением, всякий раз, когда с боями брали занятые немцами города, в свободные от боев минуты со своим отделением собирал уцелевшие музейные ценности и сдавал их под расписку в военную комендатуру города. Отделение жаловалось на сержанта Бакалдина замполиту роты: замучил, дескать, сержант искусством, и неизвестно еще - будем ли живы, а командир отделения о музеях мечтает. Впрочем, так думали не все, - были и такие, кто понимал, что война войной, а командир все-таки поступает верно.
   Однажды раздобыл где-то сержант Бакалдин открытки с репродукциями картин и в перерывах между боями рассказывал присмиревшим бойцам о каждой картине, на ходу сочиняя ее историю. На обороте было написано, но, увы, не по-русски, о том, что та или иная картина таит в себе, но Бакалдин иностранных языков не знал, поэтому полагался на свою интуицию и сочинял. Открытки он держал в грубой, привыкшей к винтовке и автомату руке. И смотрел, рассказывая, не поверх аудитории, смолящей цигарки и наполняющей дымом синие вечера, и не в глаза солдатам, подремывающим после тяжелого дня, а смотрел он прямо на картину-открытку, которая освещалась поставленной под нее коптилкой. Освещалась снизу мерцающим светом.
   Голос у Никиты Бакалдина был не командный, не раскатистый и не громкий, а тихий и медленный, отчего слышно было то, что он говорил, только первым рядам солдат.
   На правом фланге в первом ряду сидел орденоносец и минер Егор Спасибо.
   Егор любил говорить мало, все больше молчал, интересовался искусством. Иногда ему хотелось спросить: "Слышь, паря, а откуда ты столько знаешь?" Но он сдерживал себя: молчаливый был человек.
   Бакалдин журчал, солдаты слушали. Слушали и думали о своем. А слова медленно, как медовые капли, падали, падали через равномерные промежутки времени.
   - Сержанта Бакалдина к командиру роты, - неожиданно раздался во время одной из таких лекций голос часового.
   И Никита Бакалдин пошел, прервав на полуслове свою дилетантскую лекцию. Минут через двадцать он вернулся, но лекцию продолжать не стал, собрал открытки с изображением картин мировой живописи и сунул их в свой вещевой мешок. Аккуратно и молча сделав все это, он скомандовал построение своему отделению, отвел его несколько в сторону, чтобы не мешать отдыхать остальным, и принялся медленно, со своими всегдашними тягучими интонациями, размахивая руками, так, чтобы если на минуту отключить его голос, со стороны могло бы показаться, что он вновь занят своим любимым делом - читает не строго научную искусствоведческую лекцию. Однако теперь он говорил другое:
   - С рассветом начинается наступление по всему городу. По расстоянию это не много, всего-то верст шесть или семь. Хуже всего то, что фрицы цепляются за каждый дом, не говоря уже о кварталах. Наша задача, товарищи бойцы...
   Отделению сержанта Бакалдина предстояло заминировать некоторые улицы, на случай прорыва немцев. Обладая цепкой памятью шофера, Бакалдин хорошо помнил виденную им в блиндаже командира роты карту этого городского района. Теперь он на клочке бумаги рисовал улицы, планировал завтрашний бой.
   В только что нарисованном плане чего-то не хватало. Улица обрывалась где-то посередине квартала. Что же там было на карте командира? Какое-то строение? Кружок и крестик или пирамидка и крестик? Ну, конечно же, - еще замполит предупреждал: на пути продвижения роты, посередине улицы церковь, скорее всего заминированная отступающими немцами. Завтра при наступлении обходить ее справа.
   - Ясненько, - почесал затылок орденоносец и минер Егор Спасибо. - А может, сейчас прямо туда, в церковь-то, а?
   - Не понял, - сказал Бакалдин.
   -Да я говорю, товарищ сержант, может, сразу туда пробраться, в церковь-то, а как наши пойдут утром в атаку, мы и прикроем их.
   - Верно...
   Командир роты против такого решения бойцов не возражал. Бакалдин со своим отделением пополз к церкви. Бесшумно упал на землю немецкий часовой. Слабый свет проникал в строение с улицы в пробитый купол, кроме того вскоре замерцала коптилка.
   - Стой, ребята, - вдруг сказал Бакалдин обрадованным ребятам, благополучно добравшимся сюда, - здесь мины.
   До поздней ночи работали саперы Бакалдина, разминируя церковь. Наконец сержант разрешил перекурить.
   Но едва только солдаты присели, как он, словно что-то забыв, принялся ходить взад и вперед, заглядывая за иконостас.
   - Что это командир наш не отдыхает? - снова заговорил обычно молчаливый солдат Егор Спасибо.
   - После войны отдохнем, ребята, - сказал Никита, - а теперь живо ко мне.
   Чертыхаясь и проклиная про себя искусствоведческую жилку сержанта, до утра разбирали иконостас, снимали со стен иконы, складывали в дальнем углу за царскими вратами. Бакалдину казалось, что это самое надежное для них место.
   Рассвет грянул неожиданно. С ним вместе началось наступление:
   - Хорошо еще командир Христа не велел отвинчивать, - пошутил один из солдат, - бронзовый, пуда четыре такой весит.
   - И велел бы, салага, да времени больше нет, слышь, ухает - наши...