Лукницкий Сергей. Пари с начальником ОВИРа

   И, наконец, я успокоился совершенно. Президент США Буш сказал, что он вообще узнал о перевороте из газет.
   Умничка, господин Буш, спасибо, что успокоил. Ведь если бывший генеральный директор ЦРУ узнает последним о том, что произошло с президентом соседней и весьма беспокоящей его страны, значит, он или сам это подготовил или договорился, как минимум, о шоу.
   Поразмыслив, я начал приходить в себя. И, как барон Мюнхгаузен, дал заговорщикам сутки на восстановление статус кво.
   Взяв в руки кисть, я стал продолжать свои занятия.
   - И не мудрено, что Горбачева предали, - вдруг сказала мадам Матрена, он ведь сам стольких предал, сначала ради правых - Ельцина, потом ради левых - Рыжкова и Лигачева, потом снова ради правых - Яковлева и Шеварнадзе. В мою бытность на Руси Великой была поговорка "Как аукнется, так и откликнется".
   ...Не работалось, поэтому почти весь этот день я посвятил сибаритствованию в постели. Лежа, выучил множество французских слов, а когда наконец поднялся, принялся снова рисовать.
   Мадам Матрена постучала в дверь, когда уже было два часа пополудни.
   Заглянув "на минутку" мадам Велли провела у меня в комнате два часа, мы с ней вместе жевали теплые круасаны с каркаде, ну а авокадо использовали вместо масла.
   Все эти два часа я думал о своей стране, о мамочке, но только не о том, как бы мне завтра отправиться на заработки снова.
   До вечера так ничем и не занялся.
   В вечерней газете возле портрета Янаева (очень мне это надо!) увидел три своих опубликованных новеллки.
   Обиделся на путчистов, они мне испортили праздник.
   20 августа
   Утром случилось неожиданное. Пришла какая-то делегация с русского факультета Прованского университета и попросила выступить у них, рассказать что-нибудь вроде тех веселых историй, что были вчера опубликованы в газете.
   Предлагали гонорар. Но от денег я церемонно отказался и с удовольствием пообщался со студентами на своем родном языке. Студентов, правда, было очень немного, занятия ведь начинаются только через месяц. Пришли те, кто здесь оказался случайно.
   Ходил по аудиториям. Водили.
   Везде, куда бы я ни приходил, говорили только о путче. Уже стали известны подробности, имена героев, тех, что остановили танки.
   Но несмотря на то, что впереди была неизвестность, брезжила не просто надежда, но уверенность: все будет хорошо.
   А вот иностранцы боятся.
   Но, к счастью, я русский. Я житель страны, где царевич Дмитрий как-то нечаянно зарезался ножом, где убили Павла I, а за другого царя, оказывается, все государственные дела решал Распутин, в стране, где до сих пор неизвестны причины смерти Андропова, Петра Великого, и не побоюсь этого слова Брежнева.
   Очень уж упорно муссируется слух, что Леонид Ильич жив и находится по определенному адресу, куда я обязательно съезжу, если, конечно, в редакции сочтут уважительной мою командировку.
   До вечера я слонялся по городу.
   21 августа
   С самого утра я отправился в редакцию газеты. Там меня встретили восторженно, несмотря даже на то, что говорили мы на разных языках.
   Выплатили гонорар и предложили печататься снова, но я отказался, потому что в мои планы не входило делать карьеру в Экс-ан-Провансе. Я намеревался покататься по Франции, а не оседать, как какой-нибудь Жюль Верн, на одном месте.
   Редактор не стал настаивать.
   Но я сделал редактору ошарашившее его предложение: распространять его газету подписчикам, развозя ее на велосипеде.
   Редактор долго смотрел мне в глаза, пытаясь определить, не разыгрываю ли я его, после чего, решив, видимо, что я сумасшедший или тронулся на почве путча и что со мной лучше не связываться, распорядился это дело мне разрешить.
   Так, как я устал в тот день, я не уставал никогда в жизни. У меня было ощущение к концу дня, что я открываю не щель почтового ящика, а свинцовую крышку огромного ларя, и в эту щель просовываю не газетку, а мокрый кусок тяжелой фанеры, которую у меня к тому же из рук вырывает ветер.
   Мне заплатили триста пятьдесят франков. С теми деньгами, что у меня оставались от разного рода уже известных мероприятий, на дорогу в Париж и для того, чтобы там провести один день (город дорогой), было достаточно.
   Беда только заключалась в том, что в Париже не приходится рассчитывать на южное гостеприимство. Там вряд ли, как здесь, люди знакомятся на улице и готовы незнакомого иностранца привести в свой дом, дать ему кров и украинских галушек.
   22 августа
   Правильно говорят: "Как волка не корми, а он все равно в лес смотрит". Так и я. Как ни хорошо мне было в Экс-ан-Провансе, хотелось в вожделенный Париж. Однако я решил, что до того неплохо было бы побывать в Марселе, поскольку я вряд ли вернусь еще на юг, ну хотя бы для того, чтобы потом рассказывать, что, дескать, был.
   До Марселя тридцать восемь франков на автобусе...
   А сегодня у меня последний день здесь. И я намереваюсь его провести в основном в созерцании бытия, такого мягкого и славного. Сейчас вот пойду на почту и позвоню мамочке, порадую, что уже неделю почти живу здесь прекрасно.
   А начальнику ОВИРа отправлю открытку с изображением какой-нибудь прованской девицы, пусть порадуется за своего протеже.
   Сказано - сделано. Пришел на почту.
   И открытку отправил, и на розовом бланке написал свой московский телефон, приготовился ждать.
   Ждал, наверное, целую минуту: мадемуазель извинялась, что линия перегружена. После чего соединила с мамочкой.
   Уж она и плакала, и смеялась. Ну надо же, сын, ребенок, можно сказать, и сам живет за границей. Чудо!
   Пушкина в этом возрасте уже убили. Причем убил его, между прочим, сын тамошнего начальника тогдашнего ОВИРа.
   Потом мамочка стала рассказывать про то, как оно дома, и про собачку, и про кота, и про путч, и про звонки Нины, Тани, Маши, Наташи, Марины. Оля не звонила. Зато экстрасенсиха Глоба сказала, что путешествие мое кончится удачно и что арестуют и Лукьянова, и еще кого-то - не расслышал, и даже Горбачева.
   А франки бегут-бегут...
   С почты я ушел в хорошем настроении. Во-первых, потому что поговорил с домом, во-вторых, потому что вдруг понял: могу адаптироваться в любых условиях в этом страшном империалистическом мире. В этом самом мире, которым всех нас пугали с детства, как адом или картинкой Апокалипсиса, оказалось много солнца и гораздо больше искренних улыбок, чем мы привыкли считать. Я вынужден сказать банальность: правда, чтобы жить, здесь надо работать... Время, затраченное на революцию, в общий стаж здесь не засчитывается.
   Решено, завтра утром я еду в Марсель, завтра же вечером возвращаюсь, и послезавтра утром прощаюсь с мадам Матреной. Отбываю в Париж.
   Но может быть, не навсегда, может быть, когда-нибудь навещу еще землю Сезанна, сомневаюсь, правда, что в обозримом будущем. А вот свою милую хозяйку я с удовольствием приглашу в Москву, повожу по магазинам.
   ...Впрочем, судьба мадам Матрены Велли (хорошее сочетание для пародий) не так уж исключительна. История ее жизни напоминает мне другую историю.
   Когда-то, много-много лет назад, жила-была в Москве молоденькая девочка-десятиклассница. Она приходила со мной, шестилетним, заниматься английским, а потом уехала сюда, во Францию, влюбившись во французского художника, того самого, который учил меня рисовать.
   Ее имя Маргарита, фамилия...
   Впрочем, она вспомнится, так я думал, как только я открою телефонный справочник города Парижа.
   Она уехала в Париж тогда же, и мы не виделись ровно тридцать лет.
   Вы скажете, что на свете не бывает чудес.
   А я вам скажу, что чудеса бывают и даже очень часто.
   Через полчаса за десять франков я получил ее телефон и парижский адрес. Естественно, что тотчас же зашел в кафе на радостях выпить пива и выкурить сигарету.
   В кафе я намеревался обдумать, о чем я буду говорить с Маргаритой. Ведь, согласитесь, странно было бы начать телефонный разговор с вопроса: "Вы меня не узнаете?"
   Но ни через два дня, ни через четыре я в Марсель не попал и в Париж не выехал. Францию постигло стихийное бедствие - на юге, как раз рядом, захватив Экс-ан-Прованс, загорелись лесные массивы. И я был на месте происшествия.
   И все, что видел, регулярно заносил в записную книжку. О советских пожарных я писал. Моя повесть "Ковкость пламени" опубликована. Теперь пожарные разрешают мне даже курить в неположенном месте.
   А что можно сказать про пожары здесь?
   Во Франции огонь такой же горячий и пернатый, как и у нас, только тушат его здесь с помощью техники.
   Познакомившись с пожарным в серебристом костюме и кое-как объяснив ему, что "журналист совьетик" хотел бы принять участие в "процессе тушения", я получил любезное разрешение и на длинной машине, похожей на дракона, с пушкой на крыше под названием "сидес" прибыл как раз к тому месту. Где меня не хватало.
   Дело в том, что я очень люблю зверей, а лесной пожар вот-вот был готов перекинуться на знаменитый Прованский зоопарк.
   Звери метались по своим вольерам, плакали и стонали. Водоплавающие наблюдали за стихийным бедствием из-под воды. Огонь мог отрезать выходы - и тогда все пропало. Но пожарные не дали погибнуть божьим тварям.
   И хотя уже подъехали специальные люди, которые хотели усыпить зверей, чтобы прекратить их мучения, крайняя мера не понадобилась.
   Во всей этой истории меня поразила оперативность следствия.
   Уже через несколько дней были найдены виновники пожара. Это были поджигатели - ребята, которые окунали теннисный мяч в бензин, запаляли его и запускали эту невероятную бомбу в любую сторону с помощью ракетки. До такого пока не додумались даже у нас.
   Вечером хорошо было сидеть за стаканчиком эля и размышлять.
   Мне вспомнилась смешная фраза мадам Велли:
   - Вы, русские, нарочно постоянно устраиваете революции, чтобы не работать, - сказала она, - а между прочим не все то, что не запрещено морально и справедливо.
   С этим я совершенно согласился.
   - А кем же будет Горбачев, если у вас теперь каждый сам себе президент? - Вдруг, словно спохватившись, спросила мадам Матрена.
   - Наверное, старшим президентом, - сказал я.
   - У семи президентов - страна без глазу, - веско сказала она и ушла спать.
   ГЛАВА 3
   Тридцать лет назад мы жили в коммунальной квартире с соседкой. Она часто говорила моей маме: "Какой замечательный у вас мальчик, таких мальчиков больше нет, его обязательно надо обучать иностранным языкам, и все тогда с ним будет в порядке".
   Потом к нам в Москву приехала бабушка и сказала маме: "Ты не крестила ребенка, как же некрещеный в нашем доме растет?"
   В итоге переговоров я был крещен в церкви Бояр Колычевых в Переделкине и стал учить английский.
   - У меня есть очень хорошая для него учительница, - сказала соседка, она работает в Интуристе, знает все языки.
   Мама позвонила учительнице. Та сказала, что с удовольствием, но не теперь, теперь она занята.
   - Я вам лучше пришлю свою дочь, которой надо подработать. Она учится в десятом классе и хорошо знает английский язык.
   Через несколько дней в доме появилась рыжая и некрасивая Маргарита.
   Но пикантная.
   Пришла, посмотрела на меня, тоже сказала: хороший мальчик. И стала заниматься.
   Потом села пить с мамой чай. И вдруг расплакалась. А меня выставила за дверь.
   Тридцать лет спустя я узнал причину того неожиданного плача.
   - Что мне делать? - спрашивала Маргарита маму.
   Мама приготовилась слушать, потому что по характеру своему всегда являлась носителем множества чужих тайн.
   - Я потеряла сегодня невинность, - сказала Маргарита.
   - Это не смертельно, - успокоила ее мама, - от этого еще почти никто не умирал.
   - Смертельно, - сказала Маргарита, - потому что я влюбилась в человека, а он иностранец. Его зовут Пьер, у него предки из Армении, и вообще он самый красивый на свете.
   - Он жениться не хочет, - добавила она, всхлипнув. - Он был женат и теперь в разводе с дочерью какого-то министра. Он уже не молод, ему двадцать пять лет! Он замечательный художник. Ему негде приткнуться... Тем более, что живопись его никому не понятна и поэтому у него нет "среды". Наш общий школьный приятель привел его к нам, - причитала Маргарита, смешивая все в одну кучу.
   - Ты его любишь? - спросила мама, перебив этот восторженный монолог.
   Маргарита сказала: да.
   На этом закончился мой первый в жизни урок английского.
   В те же дни волею судеб моя матушка встретилась с Татьяной Спендиаровой, переводчицей, которая вдруг в разговоре с мамой возьми да и скажи:
   - Душенька, у меня есть знакомый, молодой человек, которому надо оказать внимание. Мне позвонили из Еревана и попросили ввести его в интеллигентскую среду. Он приехал в Москву. У него там, в Армении, была неудачная женитьба...
   - Это не Пьер ли? - спросила мама, обнаружив хорошую информированность.
   - Да, представьте себе, это он, - не удивилась Спендиарова, - он мне передал тетрадь со своей поэзией и рисунками. Это совершенно изумительно. Это талантливейший человек. У него масса картин, он рисует, прекрасно пишет, каким-то образом ему надо помочь.
   - А вы знаете, в него влюбилась одна моя юная знакомая, - сказала мама.
   - Да что вы говорите, какое совпадение! - сказала Спендиарова. - И что вы ей посоветовали?
   - Не терять голову и продолжать его любить, - сказала мама.
   На следующий день Маргарита пришла со мной заниматься, но занималась плохо, думая о своем.
   - Маргарита, - спросила мама, когда занятие с грехом пополам подошло к концу, - а что дальше?
   - Жениться он не хочет, - сказала Маргарита, - жить ему негде. Есть ему нечего.
   Мама сказала:
   - Приходите ко мне подкармливаться.
   Маргарита ответила:
   - Хорошо, придем завтра.
   - А как мама?
   - Мама - индифферентно, - сказала Маргарита.
   - Слава Богу.
   - Но понимаете, у него не только я - женщина, у него все женщины женщины. Они абсолютно все ему принадлежат. То есть, нет ни одной, которую бы он пропустил. Ему пишут письма, подкарауливают на улице. Сейчас он устроился где-то учителем французского языка, вот как я, и дает уроки. Но и там, на этих курсах, у него уже кто-то есть.
   - А ты его любишь?
   - Ужасно.
   - Ну, если ты его любишь и не хочешь с ним расставаться, то ты соответственно и должна с ним себя вести. Ты ничего не должна замечать, только так ты его сможешь сохранить. Если ты будешь устраивать ему скандалы и будешь его донимать, ты станешь ему неудобной, и он уйдет к более удобной женщине. Так устроен, увы, мужчина, - вздохнула мама.
   Маргарита сказала: "Вы правы".
   И стала его терпеть.
   В итоге она забеременела.
   - Я буду делать аборт, - сказала Маргарита.
   - Нет, - сказала мама, - женщина должна выразиться как мать, это во-первых, а во-вторых, женщина должна родить дитя любви. Это так редко бывает. А в-третьих, ты сама знаешь, какой он породистый.
   А в это время Пьер все подавал заявления на имя Хрущева, чтобы его отпустили из Советского Союза на родину, во Францию.
   Пожалуй, следует пояснить, как он в этот Союз попал.
   В начале пятидесятых была небольшая волна реэмиграции, когда бывшие эмигранты возвращались в Советский Союз. В их числе был и отец Пьера с семьей.
   И в СССР приехала большая семья: Пьер, его отец, мать, бабка и брат.
   Когда-то давно бабка Пьера была писаной красавицей и жила в Армении, на своей исторической родине. Красота, как известно, страшная вещь: красавицу-армянку продали наложницей турецкому паше. И она стала любимой его женой. Родила от него двух сыновей, один из которых, отец Пьера, стал профессором танцев, а другой - коммерсантом в Южной Америке.
   Турецкого пашу в свое время убили, а его жену и сыновей перевезли во Францию.
   И начитавшись там Достоевского и Толстого, отец Пьера решил, что он патриот России, и поспешил туда поехать.
   Он был в то время членом компартии Франции, он хотел социализма и коммунизма. Но для того, чтобы приехать в Россию строить этот самый коммунизм, он должен был выбыть из французской партии, продать свое кабаре и на вырученные деньги приехать в Армению, на свою родину.
   И когда его старая мама, бывшая наложница паши, приехала в Армению и на эту Армению посмотрела, она попала в сумасшедший дом и, не приходя в нормальное состояние, там и скончалась.
   А партийные власти Армении уже предложили отцу Пьера пенсию, но только с одним условием - если он вступит в КПСС.
   Тогда он спросил: а можно подождать без пенсии, я хочу осмотреться.
   И пока он торговал на рынке привезенными вещами, Пьер вырос, женился. А его отец, распродав все вещи, понял, что ни в какую коммунистическую партию вступать не хочет, а хочет уехать назад.
   И он уехал.
   Но Пьер назад уехать не мог, он был уже совершеннолетним и паспорт получал в СССР. Младший брат его уехал во Францию вместе с родителями, потому что не успел еще получить паспорт.
   С тех пор Пьер стал самостоятельно подавать на выезд.
   Шесть раз он подавал, платил огромные деньги и получал отказ.
   Из школы, где он преподавал французский, его выгнали, потому что вскрылась какая-то его связь со школьницей.
   А в это время Маргарита уже была на сносях, но продолжала давать уроки, чтобы каким-то образом его спасти.
   Московская интеллигенция, зная эту далеко не типичную историю, покупала у Пьера картины, ему устраивали вечера поэзии, и он стал довольно заметной фигурой в художественной среде начала шестидесятых.
   Потом Пьер и Маргарита жили у нас на даче. Он рисовал и учил рисовать меня, но в основном делал шашлыки.
   Это он рассказывал про Сезанна и навсегда "отравил" меня этим художником. Это он расписал потолок и стены нашей дачи.
   Однажды к нам на дачу приехала чопорная и неприветливая дама по имени Галина Леонидовна вместе со своим очередным гражданским мужем, занимавшим какую-то должность в Союзе писателей. Она была меценаткой и даже сделала замечание моему отцу: дескать, советская власть выделила ему дачу не для того, чтобы ее расписывали империалистические художники.
   Ей было позволено так говорить, она была дочерью Председателя Президиума Верховного Совета...
   Маргарита родила сына и стала продавать грудное молоко, чтобы кормить Пьера - для того, чтобы стать личностью, он должен был, по его собственному убеждению, ничего не делать. Надо отдать Пьеру справедливость, после рождения ребенка, которого назвали Андре, на французский лад, он с Маргаритой зарегистрировался.
   Прошло еще несколько лет. После приезда Де Голля в Советский Союз Пьер был, наконец, отпущен с женой и с ребенком во Францию. Маргарита в это время закончила французский факультет института иностранных языков. Пьер же оказался к русскому не способным.
   Вот такая история вспомнилась мне за стаканчиком подогретого пива в кафе.
   Кабы знать тогда, что она получит продолжение...
   27 августа
   Утро я провел в кафе за большим стеклянным стаканом с гербом Прованса, в который был налит каркаде. (Вообще-то я не любитель чая, но здесь он такой вкусный!) Я ждал, пока он остынет. Кафе было напротив телефона-автомата, как бы мы назвали его в Москве. Но при ближайшем рассмотрении этот телефон оказался довольно сложным агрегатом, разобраться в котором мне, жителю провинции по имени Советская Россия - пока было невероятно сложно, тем более, что правила пользования на электронном табло, которое вспыхивало, когда я снимал трубку, были мне не по силам.
   Здесь же, в кафе, в своем блокноте я записал по-русски известные мне французские слова. Их оказалось около семидесяти. Но этого было явно недостаточно, чтобы спросить у кого бы то ни было, как пользоваться телефоном, а потом еще понять объяснения. Показал бы кто просто как звонить.
   Конечно, можно было пойти на почту, как вчера, но привычка все усложнять мешала мне сделать это.
   С третьей попытки в аппарате открылся какой-то клюв, мною ранее не замеченный, но он был явно велик для того, чтобы совать туда монету. Разве что засунуть советский паспорт или еще что-нибудь...
   Я стал нажимать все кнопки подряд, на электронном табло загорались все новые и новые надписи, но успокоения они не приносили.
   Специальные французские слова! Когда я отчаялся и повернулся, чтобы выйти из телефонной будки, увидел полицейского, который стоял и серьезно улыбался, глядя на недоумевающего меня. Высокий, в очень красивой фуражке и черном костюме почти в обтяжку, пистолет сбоку, пристегнутые к ремню наручники, расставленные чуть шире плеч ноги и короткая дубинка, которую он держал сразу двумя руками, он выглядел весьма выразительно.
   Полицейский не стал со мной церемониться:
   - Совьетик?
   - Уи, - гордо ответил я.
   После этого, не дав мне выйти из будки, он втиснулся туда сам и стал объяснять, что надо делать.
   Из его объяснений выходило, что для совершения ритуала звонка нужна какая-то телефонная карточка, о которой я, конечно, и понятия не имел.
   Такая карточка стоила около восьмидесяти франков для звонков по городу и продавалась на почте. Но мне не надо было звонить по городу и тем более так много, нужен был всего один звонок в Париж. И я ему по-английски об этом сказал.
   Тогда он самолично отвел меня на почту, где мне за умеренную плату продали карточку для звонка в Париж. Эту карточку я и сунул в клюв автомата и, нажав кнопку, против которой было написано название столицы Франции, просто набрал номер Маргариты.
   Когда раздался щелчок и в трубке послышался женский голос, полицейский потерял ко мне всякий интерес и, козырнув, удалился.
   Женский голос произнес какую-то тираду, из которой я уловил только слово "отоматик".
   "Автоответчик" - сообразил я.
   Не знаю, сколько секунд можно говорить с автоответчиком во Франции, на всякий случай отвел себе примерно двадцать и выпалил в трубку первую пришедшую на ум фразу: "Я такой-то из Москвы, мне нужна Маргарита такая-то, которая тридцать лет назад учила меня английскому. Я временно в Экс-ан-Провансе, мой адрес такой-то". И под конец назвал номер телефона мадам Матрены Велли, после чего положил трубку.
   Клювик выплюнул мою карточку. Я взял ее на память.
   Вернувшись домой, я предупредил мадам Велли о возможности такого звонка, чтобы она не удивлялась. Но скорее всего его, конечно, не будет...
   А сам все-таки решил отправиться в Марсель и, быть может, зайти там в консульство и узнать, сколько стоит билет на самолет в Москву. Наверняка на это мне моих денег хватит, хотя с таким же успехом в консульстве можно было узнать о том, сколько стоит билет в новосибирский публичный дом.
   Почему-то мне показалось, что пари с начальником ОВИРа я выиграл, заработал денег, выжил и теперь с чистой совестью могу возвращаться... Я ведь могу и не говорить ему, что не был в Париже и не пересек Францию.
   Однако сделки с совестью - не для меня. Все надо делать честно, а значит чаще всего - по плану.
   План - это своего рода обещание.
   ...Отвлекаясь на различные "живые" картинки, я слонялся по Эксу до темноты. И когда, наконец, подошел к домику мадам Велли, чтобы сесть в кресло и доложить о своих очередных впечатлениях, увидел возле ее дома маленькую черную машинку "Рено".
   Я не обратил на нее особого внимания, поднялся в мансарду, открыл дверь в свою комнату и увидел сидящую на кровати милую рыжеволосую даму.
   Она встала мне навстречу, подошла и сказала:
   - Маргарита.
   - Импоссибль! - только и нашелся я что ответить. Это действительно было невероятно. Ведь у подъезда стояла "реношка", а не геликоптер. А до Парижа, куда я днем звонил Маргарите - как от Москвы до Киева!
   28 августа
   -Первый час ночи, - сказала появившаяся в этот миг за моей спиной мадам Велли, - но это не имеет значения.
   Я не мог произнести ни слова.
   Мадам Велли принесла в мою комнату чай, и мы втроем расселись возле низенького столика.
   Впрочем, никакого волшебства не было. Просто автоответчик Маргариты устроен таким образом, что для удобства даже передает ей записанную информацию по телефону в том случае, если она набирает специальный код. Поскольку Маргарита работает переводчиком в фирме, а они нужны круглосуточно, она может себе позволить путешествовать, время от времени названивая домой, чтобы узнать, не ищут ли ее.
   Вот и сейчас она возвращалась из Ниццы в Париж и в очередной раз позвонила к себе и услышала мой голос.
   А так как все равно ехала через Прованс, решила посмотреть, что сталось с ее когда-то знакомым маленьким шестилетним мальчиком через тридцать лет.
   - Это невероятно, - повторил я, - таких совпадений не бывает. Но ты не изменилась!
   Маргарита улыбнулась.
   - Приятно слышать, но и ты тоже...
   - Конечно, прошло всего каких-то тридцать лет!
   Я закружил ее по комнате.
   - Я приготовила вам постель, мадам, - сказала хозяйка, - рядом с комнатой нашего московского гостя.
   Это означало, что пора спать. Но это было исключено. К утру мы с Маргаритой знали друг про друга все. Более того, она обещала довезти меня до Парижа и показать этот таинственный город.
   - Ты машину водишь? - спросила меня Маргарита.
   - Да, - ответил я. Я даже взял с собой водительские права на всякий случай.
   - Чудно, поедем по очереди, и завтра вечером будем в Париже.
   29 августа
   Мадам Велли и ее пес Толик вышли нас проводить. Она не взяла с меня очередную порцию денег ни за ночлег, ни за хлопоты, ни за еду.
   Я оставил ей в подарок три картины, написанные мной под впечатлением посещения ателье Сезанна. Она была в восторге. Я подарил ей свою книгу, оставил московский адрес и пригласил в гости осенью. Буду возить ее на "ниве" и показывать все, что она захочет. Толика я поцеловал в мокрый нос.