Сергей ЛУКЬЯНЕНКО
ХОЛОДНЫЕ БЕРЕГА

Часть первая.
Печальные Острова

Глава первая, в которой я делаю выводы и пытаюсь в них поверить

   Плеть в руках надсмотрщика казалась живой. Она то спала, прикорнув на мускулистых, поросших курчавым рыжим волосом руках, то лениво потягивалась, едва не касаясь плеч каторжников, то, рассвирепев, начинала бросаться из стороны в сторону, посверкивая крошечным медным наконечником.
   И лицо надсмотрщика, всегда скучное и безучастное, будто говорило – это не я, не я, без обид, ребята! Она, она – что хочет, то и творит…
   – Ну, разбойнички, душегубцы… бунтовать будем?
   Нестройный хор голосов ответил что нет, никак не собираемся. Надсмотрщик выдавил улыбку:
   – Хорошо, радуете старика…
   Для надсмотрщика он и впрямь был стар – лет сорок, пожалуй. Редко до таких лет доживают на его работе – кого придушат цепью, кого затопчут ногами, а кто и сам уйдет, подкопив деньжат, от греха подальше. Лучше уж маршировать в строю, или бродить по ночным улицам в худой кирасе стражника, чем иметь дело с десятком-другим готовых на все негодяев.
   Но этот, с укоренившимся прозвищем Шутник, был слишком осторожен, чтобы попасть в руки отчаявшегося, и достаточно умен, чтобы не злить без нужды весь этап. Велик ли труд – разобраться, кто виноват, прежде чем пустить в ход плеть, или прикрикнуть на кашевара – чтобы из недоворованных остатков провианта сумел сготовить что-то съедобное?
   А нет… не каждый это понимает. Вот и вспыхивают в трюмах кораблей такие безумные бунты, после которых растерянные офицеры и следов не находят от свирепых, здоровенных бугаев. И остается одно – вешать каждого третьего, хоть и это угомонит каторжников лишь на время.
   – А ты, Ильмар? Еще не разобрался с замками?
   Тяжелая рука опустилась мне на плечо. Ох, здоров Шутник! Не хотел бы я его рассердить – даже без цепей.
   – Что ты, Шутник. Не по зубам они мне.
   Надсмотрщик, нависший над моей койкой – почетной, носовой, с одним только соседом, – осклабился.
   – Это верно, Ильмар… верно. Только у тебя за зубами еще и язык есть. А? Может, есть у тебя Слово, а на то Слово – связка ключей прицеплена?
   На миг его глаза стали жесткими, буравящими. Опасными.
   – Будь у меня Слово, Шутник, – тихо сказал я, – не болтался бы вторую неделю в этой вони.
   Шутник размышлял. Потолок в трюме был низкий – чего уж тут, зачем для каторжников стараться, и он невольно горбился, чтобы не задеть болтающийся прямо над головой фонарь.
   – Тоже верно, Ильмар. Значит, судьба твоя – дерьмо нюхать.
   Он наконец отошел, и я перевел дух.
   Дерьмо – не беда. И не такое терпели. Другое дело – рудничную вонь нюхать, вот от нее можно и вовсе дышать разучиться.
   Надсмотрщик вышел, повозился с засовом, и забухал сапогами по трапу. Трюм сразу ожил. Шутник не из тех, кто делает вид, что уходит, а потом подслушивает под дверью.
   – Куда колоду дел, Плешивый? – заорал Локи, карманник, залетевший на каторгу по какой-то злой усмешке судьбы. По всем законам полагалась ему разве что хорошая плеть, да может, еще отсечение пальца. А вот нет – не приглянулся судье, или вспомнил тот подружку, которой на базаре карманы обчистили – и все. Плыви к Печальным Островам, надейся, что молодость поможет протянуть три отмеренных года. Впрочем Локи не унывал – такие никогда не унывают. Свое прозвище в честь древнего северного бога проказ он получил не зря…
   – А ты поищи, ты же у нас мастер, – хмуро отозвался Плешивый, мелкий чиновник, угодивший к нам за казнокрадство. Все ясно, сегодня не его масть…
   В дальнем углу Волли-сладкоголосый затянул прерванную появлением надсмотрщика песню. Длинный язык довел его до каторги, но выводов он из того не сделал. Что говорить, третий раз сажают, а Волли честно вкалывает полгода – больше за крамолу не дают, и принимается за старое.
   – Сборщик сказал – новый налог,
   Что ж, заплачу, я отвечал…
   Голос у него был и впрямь хорош, и дерзости хватало, но вот больше ничего за душой певец не имел. Наверное, ему рукоплескали в селах и кварталах ремесленников… впрочем, он иной славы и не искал. Я лениво слушал про то, какой именно продукт герой песенки собрал в большую корзину, за что этот продукт выдал, и как оплошал тупой сборщик налогов, вывалив содержимое корзины в общий воз с податями.
   Пел бы лучше чужие песни, дурак… Про любовь, про лунную дорожку на воде, про потаенное Слово. Жил бы безбедно, и людей бы радовал.
   – Новую! – завопил Локи. Ему сегодня везло. Может виной был фарт, а может ловкие пальцы. Интересно, на что играют – на пайку, на дежурство, на интерес?
   – Хватит, – глядя в покачивающийся деревянный потолок, сказал я. Потолок поскрипывал – кто-то ходил по палубе. – Наигрались. Спать пора.
   – Ильмар, да ладно тебе… – неуверенно начал Локи.
   – Хватит, я сказал!
   Командовать двумя десятками балбесов мне особенно не улыбалось. Но пришлось этим заняться – иначе власть в трюме держал бы Славко-дубина, самый натуральный душегуб, пойманный прямо у свежего трупа. Сто кило мускулов и костей, и чуть-чуть мозгов под крепким лбом. Я от души надеялся, что в рудниках его случайно придавит груженной вагонеткой. Сам бы поспособствовал, вот только нет у меня желания под землю лезть.
   Значит – завтра придется изворачиваться. Ловчить, убегать, таиться. Доказать, что не зря слыву самым ловким вором во всей Державе. Из шахты не очень-то убежишь – вся надежда на короткий путь из порта в горы.
   Надо выспаться…
   Я встал и затушил фитиль в фонаре. Запахло горелым маслом. В темноте сразу стал слышен плеск волн за бортом, будто слух обострился. Поскрипывали койки, кое-кто торопливо бубнил положенные вечерние молитвы Искупителю, Волли вполголоса допевал песню – не умел он останавливаться посередине, я даже и окликать его не стал.
   – А вот у меня однажды была девка… – Славко затянул обычную вечернюю историю. На каторге о женщинах лучше не говорить – к концу второй недели народ распаляется, и начинаются непотребства. Но Славко я не перебивал – все его истории были такие тупые и тошнотворные, что действовали лучше лекарского брома, который положено было добавлять в наше пойло. Распалялся от них только сам Славко, причем так лихо, что на второй день я посоветовал Шутнику поменять народ на койках. Теперь рядом со Славко-дубиной лежал молчаливый здоровенный верзила из какой-то, еще древними богами забытой, руссийской деревеньки. Как попал в Державу, где научился разговору, за что на каторгу угодил – не знаю. Парень он был неплохой, а мускулами – еще покрепче Славко. Кажется, дома кузнецом был. Одна беда – очень уж инертный, погруженный в свои мысли. За себя-то постоит, а вот народ в порядке не удержит. Мальчишку, который поначалу оказался рядом с душегубом, я от греха подальше поместил на койку над своей – хоть и есть у старшего по этапу право жить с комфортом, но так оно спокойнее будет. И кажется, в тот миг и посмотрела на меня Сестра-Покровительница с заоблачных высот… верно я сделал, ох как верно.
   – А на третий день, когда поставили ее свинарник чистить, я и подошел, вроде как невзначай… – захлебываясь, бубнил Славко. – Юбки-то она задрала выше колен, чтоб не извозить, а я как подкрадусь…
   – Как про женщин говоришь! – с тоской и глухой яростью воскликнул верзила-кузнец. Это у него было больное место, видно в диком краю до сих верховодили бабы – и душегубу приходилось постоянно выкручиваться.
   – Как? – с наивной звериной хитростью спросил Славко. – Хорошо говорю! Красивая была баба!
   – Женщина!
   – Ну, женщина… Юбки, говорю, задрала…
   – Нельзя так говорить!
   – Почему ж нельзя? – искренне поразился Славко. – Ноги у нее красивые были. Морда…
   – Лицо!
   – Лицо, лицо… Лица – никакого, а ноги – да! Можно ведь говорить – что женщина красивая?
   – Можно, – поразмыслив сказал кузнец. – Это – хорошие слова.
   – А что мор… лицо у нее красивое?
   – Можно…
   – А что ноги красивые?
   – Тоже можно… – растерянно признал кузнец.
   – Так я и говорю, ноги у нее – во! Я сзади-то подкрался, да и шлепнул… любя. Она как растянулась, для вида сердится, а сама мор… лицо протирает, и улыбается!
   Захихикал Плешивый, видно для городского чиновника первобытный идиотизм Славко был очень забавен. Чувства юмора он не терял, не без оснований надеясь пересидеть два отмеренных года на непыльной работке счетовода. Проблем с ним оказалось куда меньше, чем ожидал, и потому я Плешивого немножко оберегал от опасностей.
   Кто-то из каторжников, в очередной раз обманутый в лучших ожиданиях, смачно плюнул. Спросил:
   – Что у тебя, Славко, все истории про то, как баба в грязь падает… или еще куда похуже?
   – Да нравится мне, когда ба… женщина к матушке-земле поближе, – чистосердечно признался душегуб. – Самое оно…
   – Ладно, всем спать! – я счел за благо вмешаться. Кузнец мог все же воспринять слова душегуба оскорблением для женского пола и придушить дурака прямо в койке. Дело-то, конечно, хорошее, но не корабле же! Шутник так бедолагу отделает – кровью харкать будет…
   – Не прав ты, Ильмар, ой не прав! – хитренько, как ему казалось, произнес Славко. – Ребятам байку послушать интересно, а ты командуешь.
   Но поддержки он не нашел. Никого уже его байки не развлекали. Ха… под старшего копать пытается. Не с его умишком…
   – Заткни пасть! – гаркнул я, и кузнец охотно добавил:
   – А то я заткну! Неправильно ты говоришь, сердцем чую!
   Душегуб мгновенно заткнулся, и наступила благодатная тишина. Скрипели койки, порой прогибалась под чьими-то шагами палуба, стучали в борта волны. Суденышко маленькое, для быстрого тюремного клипера полного этапа не набрали. Потому и плыли так долго.
   Я лежал, кутаясь в куртку, иногда машинально разминая пальцы – словно собирался немного поколдовать над замком. Тьма была кромешная – огонек паршивого фитиля давно дотлел, а иллюминаторов нам не положено. Спать бы и спать… вот только нельзя.
   Или мне начала по ночам мерещиться всякая чушь, или…
   Вот!
   Нет, не показалось!
   Я услышал, как надо мной едва-едва слышно звякнул металл. И пусть другие посчитают, что это гремит бронзовая цепь – уж я-то знаю, какие звуки издает замок, когда в нем пытаются ковыряться куском стали.
   Весь расслабившись, я лежал, и мысленно шептал благодарения Сестре-Покровительнице. Не оставила в беде глупого братца, не загнала под землю на семь нескончаемых лет! Сестра, как вернусь на Солнечный берег – приду в храм, упаду в ноги, ступни мраморные целовать буду, пять монет на алтарь положу – хоть и знаю, ни к чему ей деньги, все в карман священника попадет. Спасибо, Сестра, послала удачу мне, неумелому!
   Ай да мальчишка!
   Пронес, пронес на корабль с этапом железо!
   И где только прятал – досмотрщик ведь был умелый, в такие места заглядывал, что и вспомнить противно. А все равно – пронес!
   Целую неделю я трюм проверял, нет ли подарочка от прежнего этапа, нет ли случайного гвоздя в досках, за всеми приглядывал – только на пацана внимания не обращал. Не знал, в ком моя удача!
   Да и кто бы знал?
   Мальчишка как мальчишка, едва вошел в возраст, чтобы по эдикту «Об искоренении младенческого злодейства» на каторгу загреметь. То ли карманы кому-то важному обчистил, то ли в дом залез – молчаливый оказался паренек, сам ничего не рассказывал, а расспросы я первым делом пресек – не положено!
   Может проглотил железяку загодя? Нет, не мог, первые три дня я глаз не спускал с параши, все следил, не роется ли кто в своем дерьме.
   Значит и впрямь – Сестра удачу послала.
   Кто-то вскрикнул сквозь сон, может шахту представил, может свои же делишки вспомнил, и звяканье надо мной стихло. Ничего, дружок, ничего. Теперь дождусь.
   …И все-таки – как он пронес с собой железо?
   Порода – вот что меня должно было насторожить. Чувствовалась в мальчишке порода, лицо тонкое, черты правильные, взгляд упрямый, твердый. Такие по базарам не промышляют. Чей-то незаконный сынок, наверное. Кто-то его на каторгу отправил, а кто-то и помог. Дал на карман Шутнику, тот и забыл про уставы, пронес отмычку, вложил мальчишке в руку.
   Только так, а не иначе.
   Тишина давно уже устоялась, а пацан все таился. Наконец – скрипнуло железо. И в тот же миг я соскочил с койки, беззвучно, цепь рукой зажимая, чтоб не гремела.
   Но мальчишка услышал. Дернулся, но поздно – схватил я его за руку, лежащую на замке, прижал, прошептал вполголоса:
   – Тихо, дурак!
   Он замер.
   А мои пальцы разжали ладонь, проверили – ничего.
   Я осторожно выпустил цепь, и уже двумя руками провел по узкой койке, все надеясь, что пальцы почувствуют холод металла.
   Ничего!
   Я ощупал замок, обыскал нары – и под мальчишкой пошарил рукой, и вокруг, потом его самого ощупал – спал он, как все, в одежде, и мог, чем черт не шутит, спрятать отмычку в карман или за пазуху.
   Пусто.
   – Что вы делаете! – тихо возмутился мальчишка. И вот это он сделал зря. Если бы за собой не чувствовал вины, и заподозрил плохое, то стал бы сейчас кричать. Раз таится…
   – Уберите лапы! Я кричать буду!
   Поздно, поздно. Сообразил, что неправильно себя ведет, но поздно… Я стоял, держа мальчика за руки и лихорадочно соображая. Он пока не дергался, ждал.
   И вот когда я почти уж уверился, что перетрусивший пацан сглотнул отмычку, и ничего теперь не поделать – не вспарывать же ему живот, как волку из сказки, и не сажать на парашу – утром к островам подойдем, ничего он уже не высидит… – тут-то Сестра-Покровительница вновь на меня посмотрела. Головой покачала, глядя как я, недотепа, в руках ответ держу, а ничего не понимаю, вздохнула, да и послала просветление.
   Я от волнения руки мальчишке сдавил. Потом перехватывать начал – правой рукой его левую взял, левой правую, и наоборот. Мальчишка молчал – видно все понял.
   – Не будешь ты кричать дружок, – прошептал я. – Никак не будешь. Даже если пальцы тебе сломаю, промолчишь. Только ты не бойся, малыш, все теперь путем, мы теперь друзья лучшие…
   Правая ладонь у пацана была холодной! Просто ледяной! Вот и весь ответ.
   – А сделаем мы вот что, – шептал я, лихорадочно вспоминая, как мальчишку зовут. В первый день он назвался, но не до того было, порядок пришлось в трюме ставить, а потом все его только пацаном и окликали. – А сделаем мы, Марк, вот что – сядем рядышком и поговорим. Тихонько и по-дружески…
   – Не о чем мне с вами говорить! – огрызнулся Марк, когда я сгреб его с полки, и опустил на свою, нижнюю. Вокруг все тихо оставалось, а если кто и услышал, то подумал, верно, худое. Пускай думают, мне с ними за вагонеткой не идти. Теперь я уверен!
   – Есть о чем, Марк, – прошептал я мальчишке на ухо. – Есть. Ты Слово знаешь!
   Он чуть дернулся, но я держал крепко.
   – Нет, ты не спеши, – продолжал уговаривать я пацана. – Подумай. Ты вторую ночь замок ковыряешь, ничего сделать не можешь. А завтра – порт. А потом – рудник. Там с тебя цепи и так снимут, не думай. Из рудника выход один, и замков там нет – там стражники караулят. Я знаю, я бывал. Так что упустишь шанс – не поможет и Слово!
   Мальчишка притих.
   – Ну а снял бы замок? – я тихонько засмеялся. – Что дальше? Думаешь я не могу свой открыть? Потрогай!
   Я заставил его взяться за дужку замка, сам быстро нашарил в кармане припасенную на крайний случай щепку – прочную, хорошую, еле отодрал от койки, – и провернул механизм. Замок тихонько щелкнул, отпираясь.
   – Понял?
   – Почему тогда…
   – Почему я здесь? А куда мне податься? Положим, с засовом тоже справлюсь, не велик труд. Дальше что? За борт прыгать?
   – Шлюпка…
   – Да, да, в шлюпке за сотни миль плыть. Умница. Хочешь – сейчас тебя выпущу? Беги… Только железяку свою мне отдай… кстати, что там у тебя?
   Марк сделал вид, что вопроса не услышал. Или вправду задумался?
   – Тогда что делать?
   – Порта дождаться. Поведут на канате, дело обычное. Ну и… в общем, можно уйти.
   – Как?
   Мальчишка от волнения заговорил громче, и я зажал ему рот.
   – Тихо! Как – не твоя забота. Главное, что вот тогда-то как раз металл нужен, щепкой я только такую ерунду открыть смогу. А придется отпирать хороший, большой замок. Быстро отпирать придется!
   – Ножом – сможете?
   – У тебя нож? Да… наверное. Покажи!
   Я сказал и прикусил язык, слишком уж резкой была просьба. И громкой.
   Но Марк решился. Что-то прошептал – одними губами, я ничего не расслышал. И протянул мне руку.
   Ладонь была холодной, словно мальчик несколько минут подержал ее на льду. С замиранием сердца я осознал, рядом со мной и впрямь – знающий Слово! А вот сталь – теплая, согретая рукой. Не зря говорят – Слово лишь живое морозит.
   – Осторожно, острый! – запоздало предупредил Марк.
   Зализывая палец, я ощупал нож другой рукой. Короткий и узкий обоюдоострый кинжал. Рукоять из кости, резная. Видимо, хорошая сталь – раз пацан не сломал острие и не зазубрил кромку лезвия, неумело ковыряясь в замке.
   – Годится, – сказал я. – Дай-ка…
   Конечно, он не дал. Конечно, я на это и не рассчитывал. Еще секунду я держал лезвие, потом оно исчезло. Растворилось под пальцами, и я схватил воздух.
   – Тебе все равно предстоит мне довериться, – предупредил я.
   – Тогда объясните.
   Выхода не было.
   – Слушай, повторять не буду. Нас поведут на канате…
   Минут через десять я ему все втолковал, не забыв несколько раз напомнить, что нож все-таки придется мне дать. Мальчишка молчал, но у меня сложилось ощущение, что он согласен.
   – Значит – поладили? – спросил я для верности.
   – Да.
   Правильно. Куда же ему деваться? Не дурак, понимает, что в лабиринтах старых шахт, куда напиханы тысячи каторжников, ничего хорошего ему не светит.
   – Утром держись рядом. Выведут, будут на канате строить – станешь за мной. Как придет время, я тебе дам знать.
   – Нельзя мне на Острова… – прошептал мальчик.
   – Верно, нельзя.
   – Вы не понимаете. Мне с корабля сходить нельзя.
   – Почему?
   – Я… случайно на этап попал.
   Вот оно! Старая песня. Все мы тут невинные, верные сыны Искупителя, несчастные братья Сестры. А вокруг нас – злодеи, душегубцы…
   – Меня должны были казнить.
   Такого я никак не ожидал. Говорил пацан с убежденностью, и сомневаться не приходилось. Только вешают-то не зря, судьи может и сволочи, но они лучше душегуба на каторгу упекут, в рудниках ковыряться, чем без толку веревку потратят.
   Если крайностей не брать, то казнят лишь таких злодеев, которых все равно попутчики-каторжники на части разорвут. Ну, если кто убьет женщину, что ребенка носит – это понятно, это сама Сестра завещала, когда ее на костер вели. Сонного или беспомощного убить – тоже грех смертный. Если жертвам обычным счет за двенадцать перевалит – и тут дело ясное, Искупитель же сказал – «даже дюжину кто положит, все равно передо мной чист, если чистосердечно раскается», а про вторую дюжину промолчал. Можно, конечно, и перед Домом провиниться – только какую крайность измыслить мальчишке, чтобы Дом рассердить?
   На всякий случай я от Марка отодвинулся. Если у паренька с головой не в порядке, то придется стеречься. Ему миг нужен, чтобы Словом в Холод потянуться и нож достать. А что я против стали – в темноте, когда своего носа не видишь?
   – Не бойтесь, – сказал мальчишка, и я от такой наглости дернулся. Но смолчал – что поделать, и впрямь ведь боюсь. Хоть чуть-чуть бы света, хоть щелочку в палубе, лампадку на другом конце трюма – ко всему привычен, по саксонским подземельям ползал, в курганах киргизских копался, китайские дворцы ночами обчищал – когда одна смальта фосфорная с потолка светила… Но нет ничего – и сиди, жди, не вонзится ли в бок кинжал.
   – И за какие же такие дела тебя вешать должны?
   – Мое дело.
   – Это верно. Только чего теперь боишься? Приговор получил, в корабль сел, до Островов почти доплыли. Чуешь, как волны бьют? Это уже прибрежная качка, лоцман неопытный, боится ночью в бухту входить.
   – Если они поймут… там…
   – И что? Клипер вдогонку за тобой снарядят? Велика птица! Пошлют с оказией приказ повесить на месте, или обратно отправить.
   – Может и клипер, может и планёр.
   Ну-ну. Со всяким бывает. Помню одного типчика, тот девицу соблазнил, так в камере трясся – «повесят меня, повесят»… А получил плетей, да и поплелся домой.
   – Ложись-ка спать, – велел я, будто Марк сам на разговор напросился и с койки слез. – Завтра силы понадобятся. Учти – хитрость хитростью, а если бегать не умеешь – конец.
   Подсадил я мальчишку обратно на койку, цепь громко забренчала, и уж теперь точно не один каторжник проснулся. Заворочались, закашляли, закряхтели, кто-то сонно выругался. А я прилег, между делом щепкой своей верной замок закрыл, и задумался.
   Великое дело – Слово знать. Не раз я таких видал, только обычно поверх голов. На войне, когда по молодости в армию затесался. Или из темного угла в чужом доме, молясь Сестре, чтобы прошел мимо хозяин, не вынуждал грехи множить.
   А вот так, рядом, за руку держа, когда Слово шепчут и в Холод лезут – никогда. Был, правда, Гомес Тихой, лихим делом промышлявший, но не зверствовавший. И пили вместе, и гулянки устраивали. А потом нашли его в переулке, так изрезанного и исколотого, что всякому стало ясно – Слово пытали. На лице у Гомеса улыбка застыла, страшная, злая. Видно, все вытерпел, а Слово не открыл…
   Но мальчишке-то, мальчишке откуда знать? Отец подарил? Тогда точно – из аристократов. Ах Шутник, ко мне приглядывался, на Плешивого посматривал, а кто Слово скрывает – не понял. Значит, такой твой фарт…
   Накормили нас торопливо и откровенной дрянью. Осмелели морячки, бунта больше не боятся. Шутник сам принес котел с клейкой кашей, даже не сдобренной рыбой, и миски. Стоял у дверей, поглядывал, как каторжники, морщась, набивают животы, плеточку баюкал. Корабль слегка покачивало на волнах, но лениво – даже те, кто маялся морской болезнью, повеселели. Отшумел уже, спуская якорь, кабестан, и совсем рядом, за бортом, слышались приглушенные голоса. И то верно, не только нас, скот рабочий, привезли, – еще и провиант столичный для офицеров, оружие, одежду, инструменты. Городок-то не такой уж и малый, близ гарнизона многие кормятся.
   – Ну, пора! – Шутник изобразил самую разлюбезную улыбку. – Рад я за вас, ворье несчастное. Честным трудом вину искупите – обязательно назад отвезу.
   – Не задерживайся только, – буркнул Локи. Еще вчера мог бы и плеткой за дерзость получить, а сегодня с рук сошло.
   Шутник двинулся по трюму, останавливаясь у занятых коек и отпирая цепь. Человек он был все же смелости отменной – не побоялся в одиночку снять оковы с двух десятков бандитов. Хотя, конечно, и то понимал, что мы все знаем – и палуба, и причал сейчас стражниками кишат.
   Возле меня Шутник остановился, спросил:
   – Снять замок, или сам сумеешь?
   – Сними уж, – попросил я.
   Шутник покачал головой:
   – Чтоб такой как ты, и не сумел щепкой замок снять…
   В груди у меня ёкнуло, но надзиратель открыл замок и прошел дальше. Нет, ничего он не подозревает. Разочаровался, наверное, что Ильмар Скользкий на поверку оказался так прост.
   Ничего, потерпи, друг. Вскоре будет тебе спектакль…
   Марк спрыгнул с верхней полки, потирая натертое цепью запястье. Как всегда бывает с мальчишками, его сковали слишком туго, чтобы не вывернул гибкую кисть из кольца. Но кровоточащий след Марка не волновал. Он уставился на меня с таким заговорщицким видом, что я мгновенно отвернулся. У Шутника все же чутье есть, не стоит Сестру гневить, собственной глупостью на неприятности напрашиваться.
   – По одному, по одному вверх! – крикнул Шутник. – Двинулись!
   Я шел пятым или шестым, за мной Марк. После десятидневного заточения в тесном, душном и вонючем ящике сама возможность выйти из трюма казалась чудом, неслыханным подарком. Все радовало – и коридорчик, и крутой трап, и – вот оно, счастье! – квадрат безоблачного неба в люке.
   – Проходи, не задерживай! – рявкнули на меня с палубы. Щурясь от ослепительного солнечного света, я поднялся, получил беззлобный, но крепкий толчок в спину, и присоединился к группе каторжников.
   Кораблик, на котором нас привезли к Печальным Островам, был небольшой, но крепкий и чистенький. Палуба – отдраена, паруса – аккуратно спущены и уложены, всё на своих местах, всё имеет строгое морское назначение и непонятное название. Если б не был вором, стал бы моряком…
   Десяток стражников, охраняющих нас, казался куда расхлябаннее корабельных матросов. Даром что вооружены прекрасно – и самострелами, и бронзовыми палашами, а у одного даже пулевик в руках. Зато форма грязновата, морды кислые и опухшие. Правды железом не скроешь.
   Перед стражниками лежала бухта толстого каната. Все как заведено.
   Это хорошо. На это и надеялся.
   Отведя взгляд от охраны, я залюбовался островами. Глаза слезились, но ничего, после тесноты трюма с удивлением вспомнилось, что есть на свете расстояния и перспектива.
   Печальных Островов – три, но мы сейчас стояли у берега большего, самого обжитого и самого красивого. Скалистые берега, поросшие сочной зеленью, бурые холмы вдали, форт на огромном крутом утесе, господствующем над бухтой, городок, прижимающийся к порту – бестолковый, шумный и яркий. Вдали, в горах, поднимались дымы печей… вполсилы, раньше куда сильнее дымило. Красиво было, и красиво той умирающей, последней красотой, что я больше всего люблю… Посреди города, как положено, вздымались шпиль церкви Искупителя и купол храма Сестры-Покровительницы. Я ревниво отметил, что шпиль куда выше, и вызолотка на дереве недавно обновлена. Эх, Сестра, жив буду – принесу подношение, нехорошо, что забывают тебя нынче… Корабль стоял у самого причала, по перекинутым мосткам сновали туда-сюда грузчики, со снисходительной ухмылкой поглядывая на нас. Ладно, еще посмотрим, кто посмеется последним…