Страница:
– Это ты так зовешь? – Девушка выпростала рубаху из штанов, вытряхнула землю.
– Извини.
Даника удивилась, впервые слыша это слово от друга брата, она не знала, что мальчишка Латтен вообще знает его.
– Видел, твоя мать вернулась… Не разрешили?
– Нет. Патэ Киош все еще не вернулся, а патэ Ламан не может разрешить.
Мальчишка приуныл.
– Но он почти в порядке, я чувствую! – Она попыталась заглянуть в его глаза. Раньше Даника даже побаивалась этих чужих глаз, унаследованных им от матери…
– Да, я тож… – Он поднял взгляд.
Мир застыл. Зеленые с желтыми искрами глаза светились на загорелом лице, как драгоценные камни. Немудрено испугаться, но сейчас полудежи-полурадонич моргнул первым. Опустил глаза.
– Ладно, пойду… – старательно не глядя на нее, сказал парень. – Ночевать буду у бабушки, отец совсем заел…
Он продемонстрировал свежие синяки и крапивный ожог.
– Простоквашей намажь, – посоветовала Даника. – Давай принесу…
– Ерунда, заживет. Светлого дня тебе.
– Светлого… Погоди!
Он обернулся, и крупная редиска угодила ему в живот.
– Уй… Спасибо.
Алек не спал. Он находился в полусне, когда тело отдыхает, восстанавливая силы, а разум следит за происходящим без участия сознания. Джонатам осторожно вошел, стоило ему сделать шаг в сторону кровати, как Алек открыл глаза и уставился на него.
– Светлого дня.
– Светлого. – Джонатам покривил губы, что, видимо, долженствовало означать улыбку, Алек неуверенно пожал протянутую руку. Раньше ему не приходилось здороваться по-мужски.
Джонатам исподлобья смотрел на него.
– Ты, это… Есть хочешь?
– Хочу. Но мне еще надо… наоборот.
– Это вон там, за домом…
Джонатам помог подняться и дойти до «хитрого домика».
Александр не смог бы объяснить даже самому себе, откуда у него возникла мысль, что ему надо притворяться более слабым, чем он есть. Ощущение пристального внимания не пропадало.
Он ел, втихомолку разглядывая Джонатама, и не раз ловил такие же мимолетные взгляды на себе. На сегодня был рябчиковый суп и вареное мясо с гороховой кашей.
Алек отставил миску, поблагодарил. Силы стремительно возвращались, тупое равнодушие сменилось интересом и жаждой жизни. Вот что значит гороховая каша!..
Никто из них не упоминал о первом разговоре. На вопросы Джонатам отвечал сначала односложно, потом разговорился. Рассказал о конюшне и почтовых летучих мышах, о Старике, который уже долго не показывается, и пастыри уже подумывают о том, где бы его искать…
Он оказался неплохим рассказчиком, а может быть, Алеку просто надоели голоса пастырей. Вчера к нему заходил патэ Ламан, долго и нудно расспрашивал о самочувствии, потом вручил Книгу и дал урок.
Словно ему забот мало!..
Урок Александр не учил, весь вчерашний день просидел около окна. Красивые места, говорил отец, зачем их отдали отродью человечества…
Теперь и он считается отродьем, нелюдем. Алек скрипнул зубами.
Кто-то за это ответит.
Через пару дней ему разрешили выходить на улицу, а спустя неделю он уже мог совершать дальние прогулки. Лето подходило к концу. Патэ Киош уехал с обозом, патэ Ламан кормил своего подопечного невкусными порошками, Избавленные по очереди варили пишу, благодаря их заботам Алек быстро шел на поправку. Однажды он смог сам доковылять до чертога.
– Патэ Ламан…
Патэ, не отрываясь от пергамента, кивнул в сторону кресла. Алек осторожно уселся на краешек. Он впервые был в чертоге и с интересом глазел по сторонам. Патэ Ламан писал так долго, что Алек успел как следует рассмотреть и хитрые приборы из стеклянных, фарфоровых, металлических трубок и емкостей, странные тикающие штуковины. Алек сидел и скучал, гадая об их предназначении.
Наконец патэ поднял голову и словно бы даже удивился, обнаружив, что не один в кабинете.
– Иди сюда, садись…
Алек закатал рукав, патэ провел кусочком жгучей плесени по коже, потом в его руке появился тонкий ножичек, почти игла. Алек поморщился. Пастырь подобрал выступившую росинку крови, небрежно тронул Живу, и царапина взялась корочкой.
– Еще раз.
Алек послушно сосредоточил сознание, шевельнул пальцами. Один камень, два…
Три камня величиной с кулак неподвижно висели в воздухе. Четвертый камень дернулся, порываясь взлететь… но тут построение Узора развалилось, и камни попадали на пол, оставляя выбоины в гладко струганных досках.
– Устал?
– Ага… – Рука болезненно заныла. Алек размял сведенные судорогой пальцы. И двадцать ударов розгами за жестование,вспомнил он Школу. Да, раньше ему бы здорово досталось за привычку использовать жест для направления мысли. Сейчас патэ не обратил внимания, делая еще один надрез и подхватывая каплю крови.
– Теперь… – Патэ пододвинул доску с немудреными арифметическими примерами. Алек сопел и теребил мел в руках, решал медленно, с ошибками. Видимо, у Ламана лопнуло терпение, последний пример остался без ответа. Быстро проверив примеры, патэ снова взял каплю крови, потом ушел в лабораторию, долго возился там.
– Патэ Киош, а что не так с моей кровью? – осмелился спросить юноша. Вчера у него тоже брали кровь и заставляли подвешивать камни и решать примеры. И позавчера.
– Что? Ступай, с твоей кровью все в порядке, – раздраженно ответил патэ и чем-то загремел. Алек вышел за дверь, успев услышать его бормотание:
– Да, в порядке… Даже более чем…
Алек шагал по дороге, поднял мыслью валяющуюся на дороге палку, заставив ее трижды облететь вокруг себя, позвал в руку.
– Тысяча двести семнадцать и две трети будет, – сообщил он солнечному дню, сшибая палкой метелки трав.
На другой день патэ Ламан сам пришел к нему и подарил трубку и кисет. Последние подарки отца взрослому сыну обычно дарились на восемнадцатый день рождения. Увидев трубку, Алек как никогда раньше ясно понял, что возвращения к прежней жизни не будет.
Проницательный пастырь заметил его состояние.
– Ты поплачь, если хочешь, легче будет.
Но Александр разучился плакать, и легче ему не стало. Патэ не ответил на вопрос про кровь и заторопился к себе.
Алек неумело набил трубку, сделал огонь, храбро втянул в себя дым, задохнулся и долго кашлял. Уронил трубку – плохая примета, – рассыпав по жухлой траве искры крепкого джега.
– Еще научишься, – прозвучал незнакомый голос. Алек поднял голову, сморгнул навернувшиеся слезы. Рядом стоял высокий широкоплечий парень или даже молодой мужчина с простым невыразительным лицом.
– Мо. – Глаза у него были усталые, потухшие. Александр не сразу понял, что этот слог – его имя, по школьной традиции сокращенное до предела.
– Александр… Алек… – Мо очень осторожно, словно опасаясь раздавить, пожал руку. Глядя на его широченные плечи, Алек понял, что опасение было не напрасным.
– Я кузнец здешний, моя кузня вон там, – неопределенным взмахом руки показал Мо. – Ты обращайся, если надо.
Тут новый знакомый недоуменно оглянулся, почесал затылок, словно вспоминая, как он здесь оказался и кто этот человек. У Алека сложилось впечатление, что Мо немного не в себе.
– Ладно, я пошел. Обращайся, если что, мой дом… – Он промедлил. – Кузница моя стоит вон там. А там место, где растет моя осина.
Последнее он выговорил с величайшей серьезностью, кивнул, повернулся и пошел. Алек моргнул и рассредоточил зрение, разглядывая ауру, и ему стало не по себе.
Принесшая обед Катрин рассказала, что Мосес больше всех находился в черном сне, и это сломало его разум. Алек спросил, уплетая суп:
– А кто находился в этом самом… черном сне меньше всех?
Катрин посмотрела странно:
– Ты.
Алек подавился куском мяса.
– Катрин… – Обращаться к девушке было немного непривычно, в Дорнохе он общался на посиделках лишь с ровесницами.
– А?
– Когда я совсем поправлюсь?
– Когда волосы отрастут. Ты ешь, ешь.
Он не чувствовал вкуса. Когда волосы… значит, месяца два.
Девушка ушла. Алек торопливо проглотил суп и откинулся на постели, полуприкрыв глаза.
Раз – ложка воспарила в воздух, миска следом – два.
Кочерга дрогнула у печки, два полена – три, четыре и пять.
Табурет поднялся на одну ножку – шесть. Голова закружилась, и Алек поставил все на место.
Шестисложные построения – невеликое достижение, гордиться нечем. Даже в бывших радонских деревнях такое умеют…
Сестра моя, ответь мне.
Алек, я тебя слышу, но не могу.
Не слова – только смысл, оставляющий за собой ощущение присутствия человека рядом. Детское умение.
Но у него не должно быть и этого.
Пастыри не должны узнать…
Прошла еще неделя, Алек быстро шел на поправку. Все только диву давались, когда бледный до желтизны больной дошел до колодца, вырытого в центре деревни, и сам набрал воды. Мо без разговоров отобрал у него коромысло. Алек не стал возражать, понимая, что со скорбным умом не поспоришь. Да и сил у него было пока немного.
Алек сам встал у печи, полагая приготовление пищи легким делом, и с непривычки пожег довольно зерна и гороха. Пастыри разрешили Арагану Доражу поделиться с бывшим сыном своим урожаем, кое-что дали и новые друзья. Алек с удивлением понял, что и Избавленному можно жить.
Новая жесткая одежда обмялась по телу, стала своей, привычной. Он научился курить и джег, и покой-траву, хотя ему не нравилось ощущение расслабленности и блаженного головокружения, приходящие с ее дымом.
Он стал называть новых друзей их короткими, школьными именами.
Он снова научился улыбаться.
И видеть…
– Как скоро? – крикнул в беснующийся снежный вихрь.
– Еще день, может, два, – ответила она, голос пропал в пурге, но я услышал. Из белой мглы вдруг выступил мертвец с лицом патэ Киоша. Я не удивился, и страха не было. Я буквально оттолкнул его, ладонь обожгло. Патэ Киош давным-давно погиб, но что мне сила мертвых? Я сам умирал не раз.
– Уйди. Ты мне мешаешь.
Патэ покорно обошел меня и стал за плечом справа, там, где находится человеческая совесть. Солнце светило ослепительно, снег словно кипел, и я вдруг осознал, что стою в центре бури, что она закручивается вокруг меня. Холодно не было. В снежной круговерти мелькали и пропадали незнакомые лица, и голос патэ Киоша говорил из-за плеча: «Это тоже твои». Мне было весело и горько, я смеялся в мертвые лица, иногда просил прощения, но чаще просто отстранял призраков, и они выстраивались у меня за спиной, рядом с патэ Киошем.
– Убивать… страшно? – спросил кто-то.
– Очень… – ответил я.
Огромный барс проглотил солнце, и стало темно. Я это уже видел не раз.
Жива звенела от чьего-то могучего присутствия.
– Александр, – проговорил грохочущий голос, из белого снега и темноты соткался силуэт. Я почувствовал вспышку гнева. Я знал этого человека и ненавидел его. Отчетливая холодная тяжесть за спиной. Безо всякого удивления кинул руку за плечо, коснулся рукояти меча и принял в себя всю боль, которую мне довелось причинить людям за свою долгую, полную ненависти и сражений жизнь.
– Александр, – снова этот же оглушающий шепот. Меч уже был в руке, такой знакомый сабер, безо всяких украшений, только знак мастера на торце рукояти, стилизованное изображение чири. Тяжелая легкость в руке, выпад… Силуэт врага остался на месте, только на блестящем клинке появилось несколько пятен окалины.
– Александр. – Имя значит что-то лишь в устах другого человека, вспомнил я. Но для этого я должен позволить своему имени что-то означать.
Простым оружием его не одолеешь. Я вернул меч в ножны, вытянул вперед пустые руки, ненависть превратилась в призрачный клинок, и силуэт врага смялся, пропал в ослепительном кружении метели, страшный голос смолк.
Все.
Нет, не все.
Сияние становилось все ярче, и я понял, что сверху не солнце, а луна, ужасающая в своей огромности. Луна становилась больше и больше, все вокруг тонуло в призрачном свете, все вокруг разваливалось и падало в бездну. Потом я увидел самого себя, шагающего босиком по черным острым камням. Следы крови на камнях горели, и камень плавился, скрепляя разламывающийся на куски мир.
– Криста сказала…
Закружилась голова, душу наполнило сладкое предвкушение. Криста сказала что-то важное…
– …Что у тебя слишком многое получается непроизвольно.
Хорошо это или плохо?
Я плыл во тьме. Ласковой, ждущей тьме. У тьмы было имя. Я произнес это имя, и тьма стала любовью.
Я увидел Данику, она улыбалась Дану, а потом друг исчез, а сестра превратилась в маленькую девочку.
– Дядя Александл, ты велнесся? – спросила она.
– Конечно, малышка. – Мне было страшно жаль лгать ребенку, но я знал, что нельзя отнимать надежду. Я ласково улыбнулся девочке и привычно – жена постоянно выговаривала мне за эту манеру – повел рукой. Мир вокруг заколебался и начал таять.
– Ты забыл про меня! – взвыл патэ Киош.
– Нет, что ты… Я могу забыть этих, но тебя я не забуду никогда. А теперь возвращайся в Ад, оставь живых в покое.
– Ты не жив, – возразил мне мой первый наставник.
– А ты мертв. Просто уходи.
Я увидел алый взблеск за спиной, когда падающий вертикально свет отразился от крыльев. Оттолкнулся от земли и взлетел навстречу луне.
И проснулся.
Александр лежал, успокаивая бешено колотящееся сердце. Он не помнил, что ему снилось, осталось только чувство силы в себе, угрозы и постоянной нехватки времени.
Дом, к которому он не успел привыкнуть, вдруг стал тяготить, Алек оделся и вышел.
Луна заливала округу призрачным светом. Алек уселся на крыльцо, смотрел на ночное светило, и что-то поднялось к самой поверхности сознания… Еще немного, и он вспомнил бы и понял нечто очень важное…
– Не спится?
Раньше к нему нипочем бы не смогли подобраться незаметно. Алек нарочито медленно поднял голову, Джонатам смотрел сверху вниз хмуро-дружелюбно.
– Ага…
Юноши помолчали.
– Погуляем?
– Давай.
– Ты оделся бы.
Только сейчас Алек понял, что основательно продрог. Он вернулся в дом и напялил всю одежду, что нашел. Раньше ему не приходилось тепло одеваться летом, он всегда мог согреться пламенем души.
Раньше, раньше!.. Забыть о том, что было раньше,иначе не будет потом!
А во сне ему не было холодно…
Он остановился, попытался сосредоточиться.
Нет, не вспомнить…
– Чего?.. – издалека донесся голос Джонатама.
– Сон, – пробормотал Алек. – Луна мне снилась… И метель, но холодно не было…
– Мне тоже в полнолуние снятся странные сны. И Луна снится страшная. Иногда совсем не могу уснуть…
На дороге впереди лежала большая шишка, Алек поддел носом сапога – хорошего сапога, дома и в Школе у него таких не было. Джонатам неумело пнул назад, шишка улетела в канаву. Алек шевельнул пальцами, шишка выпрыгнула на дорогу.
Они шли по тропке и молча перепинывали шишку друг другу.
– Слушай, чего это мы как тупые статовские дворяне? – Вдруг спросил Джонатам. – Расшаркиваемся друг с другом, вежливые такие…
– Ага. – Алек неуверенно засмеялся. – Я заметил, что вы друг друга зовете по-школьному – Макс, Кати, Мо… И вы тоже зовите меня Алек.
Джонатам серьезно кивнул.
– Тогда и ты зови меня Джо. Или… Меня друзья называли Вороненок. Можешь и ты…
Алек помедлил, выбирая, какое из своих прозвищ назвать. Все они напоминали о Школе, о доме, друзьях.
– Лучше по именам, – решил он.
Они переглянулись и впервые сдержанно улыбнулись друг другу.
Солнце позолотило железные крыши сторожевых башен, и над городом раздался низкий рев большого рога, возвещающий о начале нового дня. Пятьдесят невольников разом налегли на рычаг-бревно, и главные ворота с величавой медлительностью повернулись на петлях.
Патэ Киош воспользовался привилегиями своего положения и потеснил в очереди желающих попасть в город торговцев и путешественников. Чеф стражи ворот отдал пастырю честь и распорядился, как обычно, о сопровождении.
Тяжелые телеги двинулись узкими улочками, воины шли впереди, подбадривая неповоротливых горожан ударами ножен и плеток. Наконец после часа ругани караван прошел через вторые ворота в сердце Танора, Верхний город.
Так называемый Верхний город был расположен в центре города. Здесь стояли большие, трех-четырехэтажные дома самых уважаемых и богатых жителей города. Здесь жили члены городского совета, старшие цеховые мастера, купцы и фабриканты. Здесь располагались казармы внутренней стражи города, чиновные конторы, библиотека и Дворец, резиденция стратига.
Патэ Киош, охрипший от частого произношения слов, которых вообще-то по сану не должен был употреблять, расписался в ведомости брата-эконома, выпил горячего вина, одарил солдат сопровождения обычной мздой и отправился гулять по городу. Он не так уж и часто посещал Танор и не смог отказать себе в удовольствии прогуляться по улицам, посетить шумный базар, где торгуют товарами со всех концов света – фруктами и вином, лесом и камнем, конями и оружием. Здесь стоят шикарные гостиницы и скромные постоялые дворы, бордели и трактиры, где можно было заказать все что угодно, от свинины с хреном и вэли, крепкого темного пива, до понюшки феллаха, а то и порции белого мха.
Здесь можно встретить людей отовсюду. Закутанные в балахоны дарейши – пустынники, северяне норды с обожженными холодом лицами, яркоглазые дежи – жители равнин и малых лесов, гордые горцы в своих нелепых юбках. Иногда можно даже увидеть долговязого эльфа в летящих одеяниях, с высокомерным лицом, полускрытым громоздкими темными очками, с изящными пистолями в кобурах…
Пастырь остановился напротив невольничьего помоста. Хозяин вразумлял огромного светлокожего северянина палкой, двое слуг держали хлысты с таким достоинством, словно они были охраной Предстоятеля.
Вот дородная дама пожелала осмотреть товар. Внимательно разглядев ребенка лет семи, девочку, толстуха сделала слуге знак «товар лицом». Слуга протянул руку, собираясь сорвать лохмотья с замарашки, и с воплем отпрянул, потрясая прокушенной ладонью.
Дама неодобрительно поджала губы и отошла. Укушенный схватился за хлыст…
Патэ поморщился, когда эхо чужой боли задело его. Девочка закричала, этот крик ярости, не боли, странно походил на боевой клич, и взмахнула ладонью, швыряя что-то невидимое…
Струны Узора ударили надсмотрщика, швырнули с помоста. Хлыст корчился в пыли, как змея, которой отсекли голову. Ремень задымился, оплетенное дерево рукояти захрустело, словно перемолотое зубами дракона.
Патэ удивленно присвистнул. Взбешенный хозяин каравана поднял хлыст, девочка завизжала. Киош терпеливо ждал конца экзекуции. На пятом ударе, увидев темные провалы в ярком течении Живы, он толкнул пятками коня, увернулся от едва не хлестнувшего его по лицу ремня и поймал за узелок на кончике.
Торговец повернулся, скалясь, но, увидев, кто перед ним попытался скорчить подобострастную мину.
– Сколько желаешь за маленькую дикарку?
– Вот уж воистину дикарка! – Хозяин бросил хлыст, отдуваясь, мясистое лицо его было багровым. Девочка скулила в углу. – Себе в убыток, только чтобы избавиться от нее… Пять сталей.
Патэ фыркнул и поворотил коня.
– Постойте! Ваша цена?
– Полторы!
– Вы, должно быть, шутите? За здоровую, красивую…
– …и строптивую девчонку – две стали.
– Она вырастет красавицей, поверьте опытному человеку. Не меньше четырех.
– Если не помрет от твоих побоев. Три.
– С половиной, и не просите скинуть.
– Только если ты заплатишь мне полстали, чтобы избавиться от нее.
Хозяин расхохотался.
– Только из уважения к вашему сану. И пожертвую часть выручки храму, чтобы вы не решили вдруг стать торговцем.
Патэ вручил работорговцу три с половиной стали, тот вернул половину. Документ на девочку перешел из рук в руки. Патэ наклонился с коня, без труда поднял ребенка одной рукой за шиворот и закинул впереди себя на седло.
Она вздрагивала и всхлипывала, пыталась отстраниться. От девочки отвратительно пахло мочой и страхом.
– Как тебя зовут?
Ребенок не ответил и весь сжался, патэ прислушался к Живе и понял, что девочка его понимает, но ответить не изволит.
– Как тебя зовут? – Девочка только вздрогнула, патэ ощутил, как по ее разуму бессильно скользнуло его повеление. Проводник и вся Тьма его!..
– Сколько тебе лет?
Молчание. Вот и поговорили.
Патэ Киош поморщился, остро ощущая чужую боль, грубо провел рукой в перчатке по изодранной спине своей покупки. Девочка вздохнула судорожно и затряслась, но не издала не звука!.. Патэ скомкал в кулаке ее боль и бросил на землю, ощутил, как маленькое тельце обмякло у него на руках.
Пастырь въехал в Верхний город и остановился у дворца, торжественно вручил добычу дородной даме с огромной связкой ключей на поясе.
– Владыка Земли и Неба и Святого города! Во имя Пророчества, где вы откопали это диво?
– Я знал, что она вам сразу понравится. – Патэ улыбнулся смотрительнице гостевых покоев. – Полечить, вымыть, приодеть, накормить. Только вымойте как следует. Особенно волосы.
Он ожесточенно почесался.
– Мне тоже ванну. И чистую одежду, – почесался снова. – И знаете, пожалуй, не стоит возиться с ее волосами…
Смотрительница вошла, когда он, чисто вымытый и благоухающий столичными духами, приканчивал отличный обед.
– Все сделала.
– Скоа ы эт?
– Простите?
Патэ одолел огромный кус мяса:
– Сколько ей лет?
– Десять.
«Невеликий из тебя знаток детей, патэ, – подумал Киош. – Десять. Многовато, однако. Ладно, Дораж тоже поздно начинал, и полюбуйтесь-ка, что из него вышло?»
– Как зовут?
Смотрительница улыбнулась странно:
– Она сказала, что ее зовут Дикарка.
Патэ Киош пришел в восторг.
– Покажите эту Дикарку.
В просторной белой тунике и белых же штанах, босая, перед ним предстала Дикарка. Патэ ощутил сильный запах мыльного корня, за которым тонкий нежный аромат дурманики, снадобья, утишающего боль, был заметен только тренированному обонянию. Карие глаза были затуманены действием наркотика, девочка чуть пошатывалась, щурилась на светильники и то и дело порывалась потрогать начисто выбритую голову.
– Очаровательно, – оценил патэ. – Любой тролль разжалобится.
Дворец был выстроен на вершине рукотворного холма. Все здания Церкви служили двум целям – внушать благоговение подчиненным племенам и послам соседних стран, и по необходимости послужить военным укреплением. Дворец окружал ров, сухой, но в случае осады в него можно было впустить реку. Мосты поднимались, двери запирались каменными плитами, а то и железными балками. В вентиляционные отверстия и трубы не всякая кошка пролезла бы, кованые кружева оконных решеток только казались тонкими и хрупкими, в обязанности окномойщиков входила тщательная шлифовка зазубренных листьев и отточенных лепестков железных растений особыми составами…
Дворец был начинен ловушками, которые можно было привести в действие одним движением рычага. И тогда балконы упадут на головы врагам, стены коридоров уронят град отравленных стрелок, плиты пола повернутся под ногами дерзновенных, открывая тусклоблестящие острия пик…
И все это смертельное изобилие повинуется одному человеку, сидящему в кабинете в самом центре цитадели.
Наместник провинции Радон и стратиг Каррионы стал легендой еще в те времена, когда патэ Киош был лэем, послушником…
Стагор Матис не мог похвастаться спокойным прошлым. До того как стать сампо, он еще баиром служил на знойном юге, сражаясь со смуглокожими, не знающими человеческого языка. Империя часто вела войны, о которых было неизвестно ее гражданам. Потом он провел несколько лет во влажных джунглях, кишащих странными и страшными созданиями. Полуразумные обезьяны, коварная живая трава и крылатые темные призраки, ночные кошмары добропорядочных граждан Каррионы, считались здесь самыми безобидными тварями…
По возвращении его посвятили в сампо и почти сразу же в патэ. Матис сражался бок о бок с Фременами и против них, дрался с эльфами, участвовал в подавлении восстаний. Отличаясь каким-то мрачным бесстрашием, он лез под пули и стрелы, сходился с самыми сильными воинами противника, словно искал смерти, но, как это часто бывает, Избавительница словно не замечала ищущего ее дарующих покой объятий.
Зато его заметили другие. В одном тяжелейшем бою он принял на себя командование двумя тысячами солдат и выиграл сражение, а позже выяснилось, что и войну. Матис стал стратигом.
Когда Совет решил, что Матис уже достаточно навоевался, ему предложили титул наместника недавно покоренной – не без его участия, кстати – провинции Радон. Стратиг согласился без особой охоты – мирная жизнь была не по нему. Много лет назад он сам приговорил себя к смерти, но к смерти в быстротечном бою, в угаре сечи, в опьянении Светом. Он вовсе не хотел умереть в своей постели от старости.
Солдаты дружно взяли на караул, патэ Киош миновал их и вступил под гулкие сумрачные своды. Коридор только казался пустым, патэ почувствовал, как его касается чья-то мысль. Он открылся, позволяя заглянуть поглубже. Взгляд ушел, а через миг перед ним появилась темная фигура, словно сгустившись из сумрака.
– Извини.
Даника удивилась, впервые слыша это слово от друга брата, она не знала, что мальчишка Латтен вообще знает его.
– Видел, твоя мать вернулась… Не разрешили?
– Нет. Патэ Киош все еще не вернулся, а патэ Ламан не может разрешить.
Мальчишка приуныл.
– Но он почти в порядке, я чувствую! – Она попыталась заглянуть в его глаза. Раньше Даника даже побаивалась этих чужих глаз, унаследованных им от матери…
– Да, я тож… – Он поднял взгляд.
Мир застыл. Зеленые с желтыми искрами глаза светились на загорелом лице, как драгоценные камни. Немудрено испугаться, но сейчас полудежи-полурадонич моргнул первым. Опустил глаза.
– Ладно, пойду… – старательно не глядя на нее, сказал парень. – Ночевать буду у бабушки, отец совсем заел…
Он продемонстрировал свежие синяки и крапивный ожог.
– Простоквашей намажь, – посоветовала Даника. – Давай принесу…
– Ерунда, заживет. Светлого дня тебе.
– Светлого… Погоди!
Он обернулся, и крупная редиска угодила ему в живот.
– Уй… Спасибо.
Алек не спал. Он находился в полусне, когда тело отдыхает, восстанавливая силы, а разум следит за происходящим без участия сознания. Джонатам осторожно вошел, стоило ему сделать шаг в сторону кровати, как Алек открыл глаза и уставился на него.
– Светлого дня.
– Светлого. – Джонатам покривил губы, что, видимо, долженствовало означать улыбку, Алек неуверенно пожал протянутую руку. Раньше ему не приходилось здороваться по-мужски.
Джонатам исподлобья смотрел на него.
– Ты, это… Есть хочешь?
– Хочу. Но мне еще надо… наоборот.
– Это вон там, за домом…
Джонатам помог подняться и дойти до «хитрого домика».
Александр не смог бы объяснить даже самому себе, откуда у него возникла мысль, что ему надо притворяться более слабым, чем он есть. Ощущение пристального внимания не пропадало.
Он ел, втихомолку разглядывая Джонатама, и не раз ловил такие же мимолетные взгляды на себе. На сегодня был рябчиковый суп и вареное мясо с гороховой кашей.
Алек отставил миску, поблагодарил. Силы стремительно возвращались, тупое равнодушие сменилось интересом и жаждой жизни. Вот что значит гороховая каша!..
Никто из них не упоминал о первом разговоре. На вопросы Джонатам отвечал сначала односложно, потом разговорился. Рассказал о конюшне и почтовых летучих мышах, о Старике, который уже долго не показывается, и пастыри уже подумывают о том, где бы его искать…
Он оказался неплохим рассказчиком, а может быть, Алеку просто надоели голоса пастырей. Вчера к нему заходил патэ Ламан, долго и нудно расспрашивал о самочувствии, потом вручил Книгу и дал урок.
Словно ему забот мало!..
Урок Александр не учил, весь вчерашний день просидел около окна. Красивые места, говорил отец, зачем их отдали отродью человечества…
Теперь и он считается отродьем, нелюдем. Алек скрипнул зубами.
Кто-то за это ответит.
Через пару дней ему разрешили выходить на улицу, а спустя неделю он уже мог совершать дальние прогулки. Лето подходило к концу. Патэ Киош уехал с обозом, патэ Ламан кормил своего подопечного невкусными порошками, Избавленные по очереди варили пишу, благодаря их заботам Алек быстро шел на поправку. Однажды он смог сам доковылять до чертога.
– Патэ Ламан…
Патэ, не отрываясь от пергамента, кивнул в сторону кресла. Алек осторожно уселся на краешек. Он впервые был в чертоге и с интересом глазел по сторонам. Патэ Ламан писал так долго, что Алек успел как следует рассмотреть и хитрые приборы из стеклянных, фарфоровых, металлических трубок и емкостей, странные тикающие штуковины. Алек сидел и скучал, гадая об их предназначении.
Наконец патэ поднял голову и словно бы даже удивился, обнаружив, что не один в кабинете.
– Иди сюда, садись…
Алек закатал рукав, патэ провел кусочком жгучей плесени по коже, потом в его руке появился тонкий ножичек, почти игла. Алек поморщился. Пастырь подобрал выступившую росинку крови, небрежно тронул Живу, и царапина взялась корочкой.
– Еще раз.
Алек послушно сосредоточил сознание, шевельнул пальцами. Один камень, два…
Три камня величиной с кулак неподвижно висели в воздухе. Четвертый камень дернулся, порываясь взлететь… но тут построение Узора развалилось, и камни попадали на пол, оставляя выбоины в гладко струганных досках.
– Устал?
– Ага… – Рука болезненно заныла. Алек размял сведенные судорогой пальцы. И двадцать ударов розгами за жестование,вспомнил он Школу. Да, раньше ему бы здорово досталось за привычку использовать жест для направления мысли. Сейчас патэ не обратил внимания, делая еще один надрез и подхватывая каплю крови.
– Теперь… – Патэ пододвинул доску с немудреными арифметическими примерами. Алек сопел и теребил мел в руках, решал медленно, с ошибками. Видимо, у Ламана лопнуло терпение, последний пример остался без ответа. Быстро проверив примеры, патэ снова взял каплю крови, потом ушел в лабораторию, долго возился там.
– Патэ Киош, а что не так с моей кровью? – осмелился спросить юноша. Вчера у него тоже брали кровь и заставляли подвешивать камни и решать примеры. И позавчера.
– Что? Ступай, с твоей кровью все в порядке, – раздраженно ответил патэ и чем-то загремел. Алек вышел за дверь, успев услышать его бормотание:
– Да, в порядке… Даже более чем…
Алек шагал по дороге, поднял мыслью валяющуюся на дороге палку, заставив ее трижды облететь вокруг себя, позвал в руку.
– Тысяча двести семнадцать и две трети будет, – сообщил он солнечному дню, сшибая палкой метелки трав.
На другой день патэ Ламан сам пришел к нему и подарил трубку и кисет. Последние подарки отца взрослому сыну обычно дарились на восемнадцатый день рождения. Увидев трубку, Алек как никогда раньше ясно понял, что возвращения к прежней жизни не будет.
Проницательный пастырь заметил его состояние.
– Ты поплачь, если хочешь, легче будет.
Но Александр разучился плакать, и легче ему не стало. Патэ не ответил на вопрос про кровь и заторопился к себе.
Алек неумело набил трубку, сделал огонь, храбро втянул в себя дым, задохнулся и долго кашлял. Уронил трубку – плохая примета, – рассыпав по жухлой траве искры крепкого джега.
– Еще научишься, – прозвучал незнакомый голос. Алек поднял голову, сморгнул навернувшиеся слезы. Рядом стоял высокий широкоплечий парень или даже молодой мужчина с простым невыразительным лицом.
– Мо. – Глаза у него были усталые, потухшие. Александр не сразу понял, что этот слог – его имя, по школьной традиции сокращенное до предела.
– Александр… Алек… – Мо очень осторожно, словно опасаясь раздавить, пожал руку. Глядя на его широченные плечи, Алек понял, что опасение было не напрасным.
– Я кузнец здешний, моя кузня вон там, – неопределенным взмахом руки показал Мо. – Ты обращайся, если надо.
Тут новый знакомый недоуменно оглянулся, почесал затылок, словно вспоминая, как он здесь оказался и кто этот человек. У Алека сложилось впечатление, что Мо немного не в себе.
– Ладно, я пошел. Обращайся, если что, мой дом… – Он промедлил. – Кузница моя стоит вон там. А там место, где растет моя осина.
Последнее он выговорил с величайшей серьезностью, кивнул, повернулся и пошел. Алек моргнул и рассредоточил зрение, разглядывая ауру, и ему стало не по себе.
Принесшая обед Катрин рассказала, что Мосес больше всех находился в черном сне, и это сломало его разум. Алек спросил, уплетая суп:
– А кто находился в этом самом… черном сне меньше всех?
Катрин посмотрела странно:
– Ты.
Алек подавился куском мяса.
– Катрин… – Обращаться к девушке было немного непривычно, в Дорнохе он общался на посиделках лишь с ровесницами.
– А?
– Когда я совсем поправлюсь?
– Когда волосы отрастут. Ты ешь, ешь.
Он не чувствовал вкуса. Когда волосы… значит, месяца два.
Девушка ушла. Алек торопливо проглотил суп и откинулся на постели, полуприкрыв глаза.
Раз – ложка воспарила в воздух, миска следом – два.
Кочерга дрогнула у печки, два полена – три, четыре и пять.
Табурет поднялся на одну ножку – шесть. Голова закружилась, и Алек поставил все на место.
Шестисложные построения – невеликое достижение, гордиться нечем. Даже в бывших радонских деревнях такое умеют…
Сестра моя, ответь мне.
Алек, я тебя слышу, но не могу.
Не слова – только смысл, оставляющий за собой ощущение присутствия человека рядом. Детское умение.
Но у него не должно быть и этого.
Пастыри не должны узнать…
Прошла еще неделя, Алек быстро шел на поправку. Все только диву давались, когда бледный до желтизны больной дошел до колодца, вырытого в центре деревни, и сам набрал воды. Мо без разговоров отобрал у него коромысло. Алек не стал возражать, понимая, что со скорбным умом не поспоришь. Да и сил у него было пока немного.
Алек сам встал у печи, полагая приготовление пищи легким делом, и с непривычки пожег довольно зерна и гороха. Пастыри разрешили Арагану Доражу поделиться с бывшим сыном своим урожаем, кое-что дали и новые друзья. Алек с удивлением понял, что и Избавленному можно жить.
Новая жесткая одежда обмялась по телу, стала своей, привычной. Он научился курить и джег, и покой-траву, хотя ему не нравилось ощущение расслабленности и блаженного головокружения, приходящие с ее дымом.
Он стал называть новых друзей их короткими, школьными именами.
Он снова научился улыбаться.
И видеть…
Сны
Я оглянулся и за пеленой снега увидел Юлию.– Как скоро? – крикнул в беснующийся снежный вихрь.
– Еще день, может, два, – ответила она, голос пропал в пурге, но я услышал. Из белой мглы вдруг выступил мертвец с лицом патэ Киоша. Я не удивился, и страха не было. Я буквально оттолкнул его, ладонь обожгло. Патэ Киош давным-давно погиб, но что мне сила мертвых? Я сам умирал не раз.
– Уйди. Ты мне мешаешь.
Патэ покорно обошел меня и стал за плечом справа, там, где находится человеческая совесть. Солнце светило ослепительно, снег словно кипел, и я вдруг осознал, что стою в центре бури, что она закручивается вокруг меня. Холодно не было. В снежной круговерти мелькали и пропадали незнакомые лица, и голос патэ Киоша говорил из-за плеча: «Это тоже твои». Мне было весело и горько, я смеялся в мертвые лица, иногда просил прощения, но чаще просто отстранял призраков, и они выстраивались у меня за спиной, рядом с патэ Киошем.
– Убивать… страшно? – спросил кто-то.
– Очень… – ответил я.
Огромный барс проглотил солнце, и стало темно. Я это уже видел не раз.
Жива звенела от чьего-то могучего присутствия.
– Александр, – проговорил грохочущий голос, из белого снега и темноты соткался силуэт. Я почувствовал вспышку гнева. Я знал этого человека и ненавидел его. Отчетливая холодная тяжесть за спиной. Безо всякого удивления кинул руку за плечо, коснулся рукояти меча и принял в себя всю боль, которую мне довелось причинить людям за свою долгую, полную ненависти и сражений жизнь.
– Александр, – снова этот же оглушающий шепот. Меч уже был в руке, такой знакомый сабер, безо всяких украшений, только знак мастера на торце рукояти, стилизованное изображение чири. Тяжелая легкость в руке, выпад… Силуэт врага остался на месте, только на блестящем клинке появилось несколько пятен окалины.
– Александр. – Имя значит что-то лишь в устах другого человека, вспомнил я. Но для этого я должен позволить своему имени что-то означать.
Простым оружием его не одолеешь. Я вернул меч в ножны, вытянул вперед пустые руки, ненависть превратилась в призрачный клинок, и силуэт врага смялся, пропал в ослепительном кружении метели, страшный голос смолк.
Все.
Нет, не все.
Сияние становилось все ярче, и я понял, что сверху не солнце, а луна, ужасающая в своей огромности. Луна становилась больше и больше, все вокруг тонуло в призрачном свете, все вокруг разваливалось и падало в бездну. Потом я увидел самого себя, шагающего босиком по черным острым камням. Следы крови на камнях горели, и камень плавился, скрепляя разламывающийся на куски мир.
– Криста сказала…
Закружилась голова, душу наполнило сладкое предвкушение. Криста сказала что-то важное…
– …Что у тебя слишком многое получается непроизвольно.
Хорошо это или плохо?
Я плыл во тьме. Ласковой, ждущей тьме. У тьмы было имя. Я произнес это имя, и тьма стала любовью.
Я увидел Данику, она улыбалась Дану, а потом друг исчез, а сестра превратилась в маленькую девочку.
– Дядя Александл, ты велнесся? – спросила она.
– Конечно, малышка. – Мне было страшно жаль лгать ребенку, но я знал, что нельзя отнимать надежду. Я ласково улыбнулся девочке и привычно – жена постоянно выговаривала мне за эту манеру – повел рукой. Мир вокруг заколебался и начал таять.
– Ты забыл про меня! – взвыл патэ Киош.
– Нет, что ты… Я могу забыть этих, но тебя я не забуду никогда. А теперь возвращайся в Ад, оставь живых в покое.
– Ты не жив, – возразил мне мой первый наставник.
– А ты мертв. Просто уходи.
Я увидел алый взблеск за спиной, когда падающий вертикально свет отразился от крыльев. Оттолкнулся от земли и взлетел навстречу луне.
И проснулся.
Александр лежал, успокаивая бешено колотящееся сердце. Он не помнил, что ему снилось, осталось только чувство силы в себе, угрозы и постоянной нехватки времени.
Дом, к которому он не успел привыкнуть, вдруг стал тяготить, Алек оделся и вышел.
Луна заливала округу призрачным светом. Алек уселся на крыльцо, смотрел на ночное светило, и что-то поднялось к самой поверхности сознания… Еще немного, и он вспомнил бы и понял нечто очень важное…
– Не спится?
Раньше к нему нипочем бы не смогли подобраться незаметно. Алек нарочито медленно поднял голову, Джонатам смотрел сверху вниз хмуро-дружелюбно.
– Ага…
Юноши помолчали.
– Погуляем?
– Давай.
– Ты оделся бы.
Только сейчас Алек понял, что основательно продрог. Он вернулся в дом и напялил всю одежду, что нашел. Раньше ему не приходилось тепло одеваться летом, он всегда мог согреться пламенем души.
Раньше, раньше!.. Забыть о том, что было раньше,иначе не будет потом!
А во сне ему не было холодно…
Он остановился, попытался сосредоточиться.
Нет, не вспомнить…
– Чего?.. – издалека донесся голос Джонатама.
– Сон, – пробормотал Алек. – Луна мне снилась… И метель, но холодно не было…
– Мне тоже в полнолуние снятся странные сны. И Луна снится страшная. Иногда совсем не могу уснуть…
На дороге впереди лежала большая шишка, Алек поддел носом сапога – хорошего сапога, дома и в Школе у него таких не было. Джонатам неумело пнул назад, шишка улетела в канаву. Алек шевельнул пальцами, шишка выпрыгнула на дорогу.
Они шли по тропке и молча перепинывали шишку друг другу.
– Слушай, чего это мы как тупые статовские дворяне? – Вдруг спросил Джонатам. – Расшаркиваемся друг с другом, вежливые такие…
– Ага. – Алек неуверенно засмеялся. – Я заметил, что вы друг друга зовете по-школьному – Макс, Кати, Мо… И вы тоже зовите меня Алек.
Джонатам серьезно кивнул.
– Тогда и ты зови меня Джо. Или… Меня друзья называли Вороненок. Можешь и ты…
Алек помедлил, выбирая, какое из своих прозвищ назвать. Все они напоминали о Школе, о доме, друзьях.
– Лучше по именам, – решил он.
Они переглянулись и впервые сдержанно улыбнулись друг другу.
Солнце позолотило железные крыши сторожевых башен, и над городом раздался низкий рев большого рога, возвещающий о начале нового дня. Пятьдесят невольников разом налегли на рычаг-бревно, и главные ворота с величавой медлительностью повернулись на петлях.
Патэ Киош воспользовался привилегиями своего положения и потеснил в очереди желающих попасть в город торговцев и путешественников. Чеф стражи ворот отдал пастырю честь и распорядился, как обычно, о сопровождении.
Тяжелые телеги двинулись узкими улочками, воины шли впереди, подбадривая неповоротливых горожан ударами ножен и плеток. Наконец после часа ругани караван прошел через вторые ворота в сердце Танора, Верхний город.
Так называемый Верхний город был расположен в центре города. Здесь стояли большие, трех-четырехэтажные дома самых уважаемых и богатых жителей города. Здесь жили члены городского совета, старшие цеховые мастера, купцы и фабриканты. Здесь располагались казармы внутренней стражи города, чиновные конторы, библиотека и Дворец, резиденция стратига.
Патэ Киош, охрипший от частого произношения слов, которых вообще-то по сану не должен был употреблять, расписался в ведомости брата-эконома, выпил горячего вина, одарил солдат сопровождения обычной мздой и отправился гулять по городу. Он не так уж и часто посещал Танор и не смог отказать себе в удовольствии прогуляться по улицам, посетить шумный базар, где торгуют товарами со всех концов света – фруктами и вином, лесом и камнем, конями и оружием. Здесь стоят шикарные гостиницы и скромные постоялые дворы, бордели и трактиры, где можно было заказать все что угодно, от свинины с хреном и вэли, крепкого темного пива, до понюшки феллаха, а то и порции белого мха.
Здесь можно встретить людей отовсюду. Закутанные в балахоны дарейши – пустынники, северяне норды с обожженными холодом лицами, яркоглазые дежи – жители равнин и малых лесов, гордые горцы в своих нелепых юбках. Иногда можно даже увидеть долговязого эльфа в летящих одеяниях, с высокомерным лицом, полускрытым громоздкими темными очками, с изящными пистолями в кобурах…
Пастырь остановился напротив невольничьего помоста. Хозяин вразумлял огромного светлокожего северянина палкой, двое слуг держали хлысты с таким достоинством, словно они были охраной Предстоятеля.
Вот дородная дама пожелала осмотреть товар. Внимательно разглядев ребенка лет семи, девочку, толстуха сделала слуге знак «товар лицом». Слуга протянул руку, собираясь сорвать лохмотья с замарашки, и с воплем отпрянул, потрясая прокушенной ладонью.
Дама неодобрительно поджала губы и отошла. Укушенный схватился за хлыст…
Патэ поморщился, когда эхо чужой боли задело его. Девочка закричала, этот крик ярости, не боли, странно походил на боевой клич, и взмахнула ладонью, швыряя что-то невидимое…
Струны Узора ударили надсмотрщика, швырнули с помоста. Хлыст корчился в пыли, как змея, которой отсекли голову. Ремень задымился, оплетенное дерево рукояти захрустело, словно перемолотое зубами дракона.
Патэ удивленно присвистнул. Взбешенный хозяин каравана поднял хлыст, девочка завизжала. Киош терпеливо ждал конца экзекуции. На пятом ударе, увидев темные провалы в ярком течении Живы, он толкнул пятками коня, увернулся от едва не хлестнувшего его по лицу ремня и поймал за узелок на кончике.
Торговец повернулся, скалясь, но, увидев, кто перед ним попытался скорчить подобострастную мину.
– Сколько желаешь за маленькую дикарку?
– Вот уж воистину дикарка! – Хозяин бросил хлыст, отдуваясь, мясистое лицо его было багровым. Девочка скулила в углу. – Себе в убыток, только чтобы избавиться от нее… Пять сталей.
Патэ фыркнул и поворотил коня.
– Постойте! Ваша цена?
– Полторы!
– Вы, должно быть, шутите? За здоровую, красивую…
– …и строптивую девчонку – две стали.
– Она вырастет красавицей, поверьте опытному человеку. Не меньше четырех.
– Если не помрет от твоих побоев. Три.
– С половиной, и не просите скинуть.
– Только если ты заплатишь мне полстали, чтобы избавиться от нее.
Хозяин расхохотался.
– Только из уважения к вашему сану. И пожертвую часть выручки храму, чтобы вы не решили вдруг стать торговцем.
Патэ вручил работорговцу три с половиной стали, тот вернул половину. Документ на девочку перешел из рук в руки. Патэ наклонился с коня, без труда поднял ребенка одной рукой за шиворот и закинул впереди себя на седло.
Она вздрагивала и всхлипывала, пыталась отстраниться. От девочки отвратительно пахло мочой и страхом.
– Как тебя зовут?
Ребенок не ответил и весь сжался, патэ прислушался к Живе и понял, что девочка его понимает, но ответить не изволит.
– Как тебя зовут? – Девочка только вздрогнула, патэ ощутил, как по ее разуму бессильно скользнуло его повеление. Проводник и вся Тьма его!..
– Сколько тебе лет?
Молчание. Вот и поговорили.
Патэ Киош поморщился, остро ощущая чужую боль, грубо провел рукой в перчатке по изодранной спине своей покупки. Девочка вздохнула судорожно и затряслась, но не издала не звука!.. Патэ скомкал в кулаке ее боль и бросил на землю, ощутил, как маленькое тельце обмякло у него на руках.
Пастырь въехал в Верхний город и остановился у дворца, торжественно вручил добычу дородной даме с огромной связкой ключей на поясе.
– Владыка Земли и Неба и Святого города! Во имя Пророчества, где вы откопали это диво?
– Я знал, что она вам сразу понравится. – Патэ улыбнулся смотрительнице гостевых покоев. – Полечить, вымыть, приодеть, накормить. Только вымойте как следует. Особенно волосы.
Он ожесточенно почесался.
– Мне тоже ванну. И чистую одежду, – почесался снова. – И знаете, пожалуй, не стоит возиться с ее волосами…
Смотрительница вошла, когда он, чисто вымытый и благоухающий столичными духами, приканчивал отличный обед.
– Все сделала.
– Скоа ы эт?
– Простите?
Патэ одолел огромный кус мяса:
– Сколько ей лет?
– Десять.
«Невеликий из тебя знаток детей, патэ, – подумал Киош. – Десять. Многовато, однако. Ладно, Дораж тоже поздно начинал, и полюбуйтесь-ка, что из него вышло?»
– Как зовут?
Смотрительница улыбнулась странно:
– Она сказала, что ее зовут Дикарка.
Патэ Киош пришел в восторг.
– Покажите эту Дикарку.
В просторной белой тунике и белых же штанах, босая, перед ним предстала Дикарка. Патэ ощутил сильный запах мыльного корня, за которым тонкий нежный аромат дурманики, снадобья, утишающего боль, был заметен только тренированному обонянию. Карие глаза были затуманены действием наркотика, девочка чуть пошатывалась, щурилась на светильники и то и дело порывалась потрогать начисто выбритую голову.
– Очаровательно, – оценил патэ. – Любой тролль разжалобится.
Дворец был выстроен на вершине рукотворного холма. Все здания Церкви служили двум целям – внушать благоговение подчиненным племенам и послам соседних стран, и по необходимости послужить военным укреплением. Дворец окружал ров, сухой, но в случае осады в него можно было впустить реку. Мосты поднимались, двери запирались каменными плитами, а то и железными балками. В вентиляционные отверстия и трубы не всякая кошка пролезла бы, кованые кружева оконных решеток только казались тонкими и хрупкими, в обязанности окномойщиков входила тщательная шлифовка зазубренных листьев и отточенных лепестков железных растений особыми составами…
Дворец был начинен ловушками, которые можно было привести в действие одним движением рычага. И тогда балконы упадут на головы врагам, стены коридоров уронят град отравленных стрелок, плиты пола повернутся под ногами дерзновенных, открывая тусклоблестящие острия пик…
И все это смертельное изобилие повинуется одному человеку, сидящему в кабинете в самом центре цитадели.
Наместник провинции Радон и стратиг Каррионы стал легендой еще в те времена, когда патэ Киош был лэем, послушником…
Стагор Матис не мог похвастаться спокойным прошлым. До того как стать сампо, он еще баиром служил на знойном юге, сражаясь со смуглокожими, не знающими человеческого языка. Империя часто вела войны, о которых было неизвестно ее гражданам. Потом он провел несколько лет во влажных джунглях, кишащих странными и страшными созданиями. Полуразумные обезьяны, коварная живая трава и крылатые темные призраки, ночные кошмары добропорядочных граждан Каррионы, считались здесь самыми безобидными тварями…
По возвращении его посвятили в сампо и почти сразу же в патэ. Матис сражался бок о бок с Фременами и против них, дрался с эльфами, участвовал в подавлении восстаний. Отличаясь каким-то мрачным бесстрашием, он лез под пули и стрелы, сходился с самыми сильными воинами противника, словно искал смерти, но, как это часто бывает, Избавительница словно не замечала ищущего ее дарующих покой объятий.
Зато его заметили другие. В одном тяжелейшем бою он принял на себя командование двумя тысячами солдат и выиграл сражение, а позже выяснилось, что и войну. Матис стал стратигом.
Когда Совет решил, что Матис уже достаточно навоевался, ему предложили титул наместника недавно покоренной – не без его участия, кстати – провинции Радон. Стратиг согласился без особой охоты – мирная жизнь была не по нему. Много лет назад он сам приговорил себя к смерти, но к смерти в быстротечном бою, в угаре сечи, в опьянении Светом. Он вовсе не хотел умереть в своей постели от старости.
Солдаты дружно взяли на караул, патэ Киош миновал их и вступил под гулкие сумрачные своды. Коридор только казался пустым, патэ почувствовал, как его касается чья-то мысль. Он открылся, позволяя заглянуть поглубже. Взгляд ушел, а через миг перед ним появилась темная фигура, словно сгустившись из сумрака.