Лурье Самуил & Циликин Дмитрий
Письма полумертвого человека
Самуил Лурье
Дмитрий Циликин
Письма полумертвого человека
Содержание
Письмо I. Д. Ц. - С. Л. 28 февраля 2001. Возненавидь ближнего своего
Письмо II. С. Л. - Д. Ц. 7 марта 2001. О погоде
Письмо III. Д. Ц. - С. Л. 14 марта 2001. Слаб человек, долго ли до
греха...
Письмо IV. С. Л. - Д. Ц. 21 марта 2001. Цветочки с окурками
Письмо V. Д. Ц. - С. Л. 4 апреля 2001. Всем угодить - себя уморить
Письмо VI. С. Л. - Д. Ц. 11 апреля 2001. В стиле country
Письмо VII. Д. Ц. - С. Л. 25 апреля 2001. "О милая, доверьтесь мне!"
Письмо VIII. С. Л. - Д. Ц. 3 мая 2001. Идиллия капустниц
Письмо IX. Д. Ц. - С. Л. 16 мая 2001. Мыши со мной плавают, кролики на
меня кричат...
Письмо X. С. Л. - Д. Ц. 23 мая 2001. Мифология разбитого яйца
Письмо XI. Д. Ц. - С. Л. 27 июня 2001. Смерть, где жало твое?
Письмо XII. С. Л. - Д. Ц. 4 июля 2001. Пошлость как судьба
Письмо XIII. Д. Ц. - С. Л. 5 сентября 2001. Прощай, гордыня
Письмо XIV. С. Л. - Д. Ц. 12 сентября 2001. Словесность и растительность
Письмо XV. Д. Ц. - С. Л. 26 сентября 2001. Человек как сфинктер
Письмо XVI. С. Л. - Д. Ц. 3 октября 2001. Без нас веселей
Письмо XVII. Д. Ц. - С. Л. 23 января 2002. Храм Глупости
Письмо XVIII. С. Л. - Д. Ц. 30 января 2002. В стиле диамата
Письмо XIX. Д. Ц. - С. Л. 13 февраля 2002. Путассу
Письмо XX. С. Л. - Д. Ц. 20 февраля 2002. Или простипома?
Письмо XXI. Д. Ц. - С. Л.20 марта 2002. Игноранция, как и было сказано
Письмо XXII. С. Л. - Д. Ц. 27 марта 2002. Орел да щука
Письмо XXIII. Д. Ц. - С. Л. 3 апреля 2002. О дряни
Письмо XXIV. С. Л. - Д. Ц. 10 апреля 2002. От романтизма до гонореи
Письмо XXV. Д. Ц. - С. Л. 22 мая 2002. Весна
Письмо XXVI. С. Л. - Д. Ц.29 мая 2002. Синтаксис пустоты
Письмо XXVII. Д. Ц. - С. Л. 3 июля 2002. Биологическая жизнь
Письмо XXVIII. С. Л. - Д. Ц. 10 июля 2002. Путем жемчужного зерна
Письмо XXIX. Д. Ц. - С. Л. 7 августа 2002. Мы чужие на этом празднике
жизни
Письмо XXX. С. Л. - Д. Ц. 14 августа 2002. Будем как доги
Письмо XXXI. Д. Ц. - С. Л. 25 сентября 2002. Я свободен, я ничей
Письмо XXXII. С. Л. - Д. Ц. 2 октября 2002. Узда Клодта
Письмо XXXIII. Д. Ц. - С. Л. 20 ноября 2002. Сосуд скудельный
Письмо XXXIV. С. Л. - Д. Ц. 27 ноября 2002. Система ниппель
Письмо XXXV. Д. Ц. - С. Л. 22 января 2003. Пищевое отправление
Письмо XXXVI. С. Л. - Д. Ц. 29 января 2003. Кулинарное
Письмо XXXVII. Д. Ц. - С. Л. 12 марта 2003. Повышенная гибкость
Письмо XXXVIII. С. Л. - Д. Ц. 19 марта 2003. Чтец-декламатор
Письмо XXXIX. Д. Ц. - С. Л. 30 апреля 2003. Балет
Письмо XL. С. Л. - Д. Ц. 7 мая 2003. Всевозможная цифирь
Письмо XLI. Д. Ц. - С. Л. 4 июня 2003. Фантастическая грязь
Письмо XLII. С. Л. - Д. Ц. 11 июня 2003. Губки бантиком
Письмо XLIII. Д. Ц. - С. Л. 25 июня 2003. Хвост вылезет - нос увязнет
Письмо XLIV. С. Л. - Д. Ц. 2 июля 2003. Проблема пола
Письмо XLV. Д. Ц. - С. Л. 12 ноября 2003. Дело техники
Письмо XLVI. С. Л. - Д. Ц. 19 ноября 2003. Всю правду
Вот как все вышло - в общем-то, само собой.
Много лет с восхищением и благодарностью читал я книги, рецензии, эссе петербургского литератора Самуила Лурье. Притом, работая редактором в газете, хищно думал: как бы залучить этого автора на свои страницы (нормальное желание любого нормального редактора). И, уже какое-то время имея честь пользоваться знакомством Самуила Ароновича, многократно обсуждал с ним возможность сотрудничества, однако, при взаимном согласии, сотрудничество тем не менее никак дальше разговоров не продвигалось.
Но в какой-то момент мне стало очевидно, что само обсуждение тем, предметов, ответвления мыслей, попутные шутки, споры и препирательства, укоры и оправдания, сетования на злокозненные обстоятельства данного момента и общее неблагоприятствование вялотекущей за окном действительности, апелляции к литературным аналогам и т. д. - словом, диалог с Самуилом Лурье - уже сам по себе есть текст.
Который остается только записать. Потом обнаружилось, что записывать свои реплики в этом диалоге нам обоим интересно. Потом, по мере того, как письма публиковались в газете "Петербургский Час пик", - что и читать их многим не скучно.
Графиком и вообще никакой обязательностью переписка не стеснена. Я дерзал беспокоить высокоуважаемого корреспондента, когда мне хотелось о чем-то его спросить или что-то ему рассказать. Он любезно не оставлял мои послания без ответа.
Так получилась эта книжка.
Дмитрий Циликин
Не совсем так. Извините, что встреваю наподобие Доб(или Боб?)чинского, но истина конкретней. Настоящий автор проекта - Дмитрий Владимирович. Он однажды поймал меня на слове. Я ламентировал: пропала всякая охота писать в газету - не веришь собственному голосу - кто я такой, чтобы его повышать? какое дело публике до моих мнений? Газетный писатель - непрошеный оратор: фигура смешная, положение ложное. Все равно что проповедовать в метро. На платформе, как раз когда поезд подходит и уже тормозит, возопить ни с того ни с сего: люди! я не любил вас! будьте беспечны! противьтесь злу насилием! - или другую какую заветную мысль.
Слушал, слушал это нытье Дмитрий Циликин, да вдруг и говорит: раз так, говорит, пишите не публике, а прямо адресуясь ко мне.
Однако и эта идея (против которой возразить было нечего), конечно, не осуществилась бы, если бы в один прекрасный день - а именно 28 февраля 2001 - Д. В. не поставил меня перед фактом: переписка началась, текст, обращенный ко мне, уже стоит на газетной полосе, deadline для ответа такой-то.
Уклониться было невозможно. А потом я вошел во вкус. Игра оказалась увлекательной. Потому что - как выяснилось после первых же ходов - нам с Дмитрием Циликиным две вещи одинаково дороги, дороже буквально всего: грамматика и свобода.
Самуил Лурье
Письмо I. Д. Ц. - С. Л.
28 февраля 2001
Возненавидь ближнего своего
Видите ли, Самуил Аронович, всегда завидовал я людям, получившим настоящее образование в какой-нибудь уважаемой области. Вы, например, филолог. А в моем дипломе хоть и содержится свидетельство о том, что я преуспел (будто бы) в многочисленных гуманитарных дисциплинах, однако тут верхоглядство и пенкоснимательство - на самом деле ознакомление с этими дисциплинами достаточно лишь для того, чтобы вполне уяснить глубину и тонкость их предмета, а потому - свою в предмете некоторую осведомленность, но никак не компетентность.
К примеру. Не раз слыхал я краем уха про то, что тут у нас в России народ особенный: другие народы индивидуалисты, и каждый у них за себя, а наш - соборный, роевой, потому и крестьянская община (или колхоз) для нас органичная форма социализации, а фермер-кулак - напротив, противен самой сути русского духа. Извините, может, что напутал - говорю ведь, настоящими научными знаниями не обладаю - и в этой области тоже. Опять же, доктрины славянофилов и русских религиозных философов известны мне большей частью в изложении, а не по первоисточникам.
Так вот. Режиссер Козинцев как-то записал: "Интеллигенция все время куда-то ходит. В народ, в монастырь, в себя". Насчет народа - эта формула подразумевает, что народ есть нечто от интеллигенции отдельное. Коли так не могу претендовать на принадлежность к сей гордой прослойке, поскольку хожу только на работу. И назад. Вместе с народом. Но какая-то отдельность во мне все-таки, наверное, есть. Потому что при этом я на народ смотрю. А позиция наблюдателя и есть отдельность.
Что же я вижу? Не знаю, как там насчет Русской Психеи и коллективного Духа. Но на микроуровне ничего такого - никакой общинности - решительно не обнаруживается. А обнаруживается... Вот смотрите: люди выходят из вагона метро. Но это так говорится - "люди". На самом деле выходит каждый сугубо суверенный, неслиянный с остальными человек. Красивое романтическое суждение про то, что, дескать, лишь в толпе можно стать по-настоящему одиноким, на самом деле - практическое наблюдение за действительностью. Для каждого члена толпы никого другого нету. Допустим, он (она) не помнит, направо ему надобно или налево. Он поступает так: делает шаг из вагона и останавливается, начинает озираться, вертеть головой, пытаясь определить направление дальнейшего движения. А что же остальные, которые выходят следом? Их нет! Никого нет. Мир опустел. Голова, занятая ориентировкой, не вмещает второй мысли: что ты загородил дорогу позадистоящим. Тут ведь и проблемы никакой сделай еще два шага, встань посередь зала, а людские ручейки сами тебя обтекут, как утес. Но поступить так - значит, допустить, что существует еще кто-то кроме тебя. Более того, признать, что ты кому-то можешь мешать, причинять неудобство. Ну это уж слишком!
А как наш человек входит в вагон все того же метро? А точно так же: он делает один шаг в обратном направлении - через порог внутрь. И останавливается. Я вошел - а прочий мир хоть провались (хотя куда бы - и так глубоко).
Но мир не проваливается, а напротив, обнаруживает известную прочность и непротиворечивость своего устройства. Топчущийся перед тобой в очереди на маршрутку (сейчас на пленэре больше вроде бы ни за чем не стоят) курит, и это занятие не омрачено (как-то окончательно, навсегда не омрачено) даже тенью сомнения: мол, а вдруг рядом кто от дыма страдает... А напирающий сзади, игнорируя окружающее приволье, прижимается к тебе на манер летки-еньки, опять-таки плюя на то, что этот петтинг может быть вовсе не в радость. Так, кстати, русские люди ведут себя везде. В любом иностранном аэропорту вы без труда узнаете чартерный рейс в Россию, даже не глядя на табло: все очереди выглядят как компания свободно стоящих особей, только вытянувшаяся в сторону стойки регистрации, а русская - нерасчленимая гусеница. Потому что если свое место в очереди не ощущать физически, а лишь визуально (того хуже - умственно), в нем нельзя быть до конца уверенным знаем-знаем, тут же придут враги и займут его.
Ежедневно наблюдаю еще одну мощную эманацию отечественного коллективизма. На "Лесной" возле места, где грузятся в бесплатные автобусы, пересекающие зону разрыва метро, был переход. То есть знак перехода, который, как известно, у нас ничего ни для кого не обозначает. Потом убрали и знак (зуб даю, это пролоббировали владельцы ларьков в близлежащем подземном переходе, чтобы перенаправить туда людской поток). Знака нет, но брод остался. Пользуются им так: машины идут сплошным потоком, а на тротуаре собираются люди. Когда накапливается некая критическая человекомасса, авангард толпы, как по команде, ступает с тротуара. И делает полшага. Потом еще полшага. И тут машины понимают, что этих больше и они не отступят. И останавливаются - повторю, даже без всякого знака, тогда как в обычной ситуации хоть пять знаков поставь, всем на них плевать. И люди толпой валят на другой берег. И задние уже пускаются вприпрыжку. И в какой-то момент критическая масса иссякает, а те, кто только подбежал к броду и хотел успеть вместе с этой партией, вынуждены остановиться - стая едущих, почувствовав звериным чутьем, что стая идущих ослабела, трогается с места.
Кстати, всю жизнь ломаю голову: человек на машине потратит на дорогу времени в сто раз меньше, чем человек без машины, - отчего же он тогда, хотя бы из чувства превосходства, не подарит пешеходу несколько секунд, которые тому нужны, чтобы успеть вскочить в как раз подошедший троллейбус? Отчего? Да нет, это не вопрос, это так, фигура речи... "Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о Боге и добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете все устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают, надо было не думать об этом. Станет скучно - покурила или выпила, или, что лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет" (Толстой, "Воскресение").
Но в самом деле: льзя ли бысть, чтобы какое-то явление на небесах имелось, а на земле не проявляло себя вовсе никак? Как говаривал герой еще одной случайно прочитанной мною книжки, представляю это на ваше рассмотрение и оставляю на ваше усмотрение.
Письмо II. С. Л. - Д. Ц.
7 марта 2001
О погоде
Отчего, в самом деле, не попробовать. Пусть это будет вроде как джазовый дуэт: социального меланхолика, например, с политическим. Вам труба или саксофон, я обойдусь тромбоном.
Сыграем - как повезет. Авось набредем на какую-нибудь классную тему лучше бы классическую - и обовьемся вокруг нее - и в случае маловероятной удачи - как суперприз - достанем из наших бедных инструментов звук, похожий на то, чем существуем.
Вы начали, с чего пришлось, - с первых минут, с первых недоумений каждого дня. Вас они охватывают на подступах к метро. Ну а я, увы, нахожусь уже в таком возрасте, что вынужден по утрам включать радио, причем местное, поскольку из всех сообщений мировых агентств самое интересное - о петербургской погоде. А пока его дождешься, столько вытерпишь пошлости и вранья (вот и сейчас, пока я пишу эти слова, - персонаж, именуемый "политолог", не жалея ни пудры, ни лапши, разоблачает врагов Саддама Хусейна. Никогда не забуду, как этот же голосок приветствовал возвращение больного Собчака: обозвал "политическим трупом"), - так наешься прокисшей патоки, что на улицу выходишь как бы прямо из победившего и даже перезрелого социализма.
А Вас - о, счастливчик! - реальность радостно принимает позже - у выхода. Верней, у входа в метро.
И то сказать, не зря узник Мавзолея нам намекал: материя - это нечто такое, что отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них. Он имел в виду, несомненно, транспорт, так называемый общественный. Ощущения острые, существование - полностью независимое, материализм - конечно, диалектический. Уверяю Вас, нет ничего материальней, чем небытие троллейбусов, - скажем, на Литейном, - когда Вам надо на работу или пора домой.
Стоишь на ветру, под мокрым снегом, в холодной людной тьме - и явственно видишь злорадную ухмылку Того, Кто Составляет Расписание. Представляешь его за компьютером - как он колдует над программой, чтобы дважды в день довести до отчаяния и злобы хоть пару миллионов человек.
Правда, покойный Михаил Светлов утверждал, что дело не в личностях, и организация работы транспорта - лишь одно из направлений работы целого министерства. Секретного министерства - и единственного, где нет никакой коррупции: чиновники служат не за страх, а за совесть. Официальное название - Министерство неудобств. Оно как бы ведает здесь протоколом нашего визита на планету Земля: встречает (ясное дело, по уму), провожает (естественно, по одежке) - ну, и все прочее, - местные знают, а посторонние не поверят.
В семидесятые годы, помню, попросили меня знакомые проконсультировать одну американку. Типа того что пишет диссертацию и за помощь заплатит очень прилично. А надо сказать, именно диссертациями я тогда и зарабатывал: кому по филологии, кому по педагогике или там по истории библиотечного дела, неграмотных аспирантов, зато партийных и притом безупречно русских, как раз хватало на ежегодную дачу для детей.
Встретился я с этой дамой из Америки. И оказалось, представьте, что ее тема - "Секс в тоталитарном государстве"! И пишет она сама - а среди добровольцев проводит (рискуя, что схватят за шпионаж) опрос: где, в каких условиях, при каких обстоятельствах, с какими мыслями... Подумал я, подумал - и понял: ничего не расскажу. Во-первых, все равно не поверит. А во-вторых, совестно - за державу. Пусть это будет на веки вечные наша гостайна - как любят человеческие существа, когда нет жилплощади, но есть закон о прописке.
Теперешняя литература гонит эту тайну на экспорт, как все равно нефть или газ. Пренебрегает установкой Ф. И. Тютчева, председателя Комитета цензуры иностранной:
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной...
Утонченнейший, между нами говоря, был гурман. Патриотизм тут неслыханно интимный. Но есть и недооценка противника. Очень уж глупым должен быть иностранец, чтобы не догадаться - что такое там сквозит...
Транспорт - дело другое. Транспортные наши свычаи и обычаи - Вы правы, - умом не понять. И лучше бы не пытаться: риск слишком велик. Один прекрасный писатель года три назад погиб, сбитый машиной на ночном, на пустом Невском проспекте. Оттого лишь погиб, что сколько-то месяцев прожил в Париже, - а там водитель, завидев, что пешеход ступил на мостовую, тормозит всегда, непременно и безусловно. К таким вещам привыкать нельзя. С такими вредными привычками у нас долго не живут.
Вот Вы говорите - метро. Нашего человека там спасают рефлексы, отточенные до автоматизма. Иностранцу же, как и положено, грозит карачун. Мы-то знаем, в какой момент принять боксерскую стойку - чтобы не получить по лицу стеклянной дверью, а когда - позу Венеры Милосской, чтобы не понизить рождаемость. (Кстати: это, должно быть, отголосок страшно древнего обряда что до перекладины турникета каждый обязан дотронуться сами знаете чем; пассажир как бы вступает с государством - и со всеми остальными пассажирами - в символический свальный брак).
Но от двери до турникета нужно еще дойти. Шестнадцатилетний школьник на станции "Дыбенко" совсем недавно - не дошел, помните? Убит.
Потому что надзирательница - или как ее там? контролер? - может сказать вам все, что захочет. Потому что милиционер - если вы посмеете огрызнуться может с вами сделать совершенно что угодно.
Потому что человеческая жизнь тут не стоит ни копейки - не только, впрочем, в метро или на мостовой. А словосочетание "права человека" содержит в себе смешок, наподобие кудыкиной горы или морковкина заговенья, или дождичка в четверг.
Каждого из нас можно среди бела дня затоптать у всех на глазах - никто не заступится. У нас на глазах можно разорить и рассеять целый народ - мы не пикнем.
У нас бюджет - как у воюющей страны. У нас мужская смертность - как в воюющей стране. И девиз нашей соборной Психеи: умри ты сегодня, а я завтра. Отсюда вытекают и правила дорожного движения.
Но что это мы все о грустном? Я Вас обрадую: говорят, состоялись какие-то большие маневры, и правдолюб из Генштаба, с гоголевской такой фамилией, торжественно объявил, что мы способны преодолеть любую оборону, буквально чью угодно!
И его не посадили в сумасшедший дом!
Так что, дорогой Д. В., когда Вам опять - в метро или на поверхности станет грустно, утешьте себя этой лучезарной картиной: Эйфелева башня в развалинах. Или Вестминстерское аббатство. А кругом - тела всех этих. Которые думали, что у них есть права. И поэтому не толкались.
Письмо III. Д. Ц. - С. Л.
14 марта 2001
Слаб человек, долго ли до греха...
Это у Островского один мужчина восклицает, спасаясь бегством от матримониально озабоченной девицы. Та же ситуация развернута в специальной пьесе - "Женитьба": "Вдруг вкусишь блаженство, какое, точно, бывает только разве в сказках, которое просто даже не выразишь, да и слов не найдешь, чтобы выразить" - и "Однако ж, что ни говори, а как-то делается страшно, как хорошенько подумаешь". Эти две реплики разделяет лишь ремарка После некоторого молчанья. А от слов про блаженство до того, как Подколесин, бросив убранную к свадьбе невесту в соседней комнате, прыгает в окно, двадцать строк.
В "Идиоте" Лебедев едва ли руки князю Мышкину не лобызает - и одновременно участвует в изготовлении на Мышкина же мерзкого газетного пасквиля. Его публично в том уличают: "Низок, низок! - забормотал Лебедев, начиная ударять себя в грудь и все ниже и ниже наклоняя голову <...> Меня простит князь! - с убеждением и умилением проговорил Лебедев". Князь прощает.
Из героев великой русской литературы чуть ли не один только не мечется, но тверд в поведении - Чичиков. Бесхарактерность - самодостаточное основание для симпатии автора, а процесс "отвердения" есть процесс умирания души: Саша Адуев в "Обыкновенной истории", Жадов в "Доходном месте", Клаверов в "Тенях" и т. д. Милость - к падшим.
На то и литература, чтобы спрашивать ее о жизни. Но в этом случае литература лишь констатирует некие жизненные явления, не давая (мне) ответа.
У нас почему-то считается, что можно сделать любую пакость, мало того, всю жизнь только и пакостить, но стоит только с убеждением и умилением признать свою вину - и пакости вроде как не считаются. Один знакомый даже формулу выдумал, так сказать, know how: "Вот такая я свинья, ешьте меня с кашей".
Ударяющий себя в грудь и наклоняющий голову неколебимо уверен, что по факту исполнения этого ритуала окружающие (в том числе прямые жертвы пакости) должны немедленно его простить и даже полюбить сильнее. Знавал я некоего интеллигентного алкоголика - однажды он на коленях, обливаясь слезами, умолял жену его не бросать. Через три часа клятв ("больше никогда в жизни, я без тебя пропаду" и т. д.) она согласилась. Еще через десять минут муж лыка не вязал - у него под ванной был "малыш" заначен. От радости ведь!
Такого алкоголика знавал каждый, не правда ли?
Так делается всё. В любом учреждении есть люди, которые опаздывают, теряют, забывают, путают, пьют, берут понемногу в долг без отдачи, стряхивают пепел в цветочные горшки, не передают, кто тебе звонил, и передают чужие секреты, - но бороться с этим невозможно. Потому что действует общественный договор: для получения индульгенции достаточно произнести формулу "я больше так не буду". Про человека, делающего что-то хорошо, известно, что он это делает хорошо, потому что он такой. А про человека, делающего плохо, тоже известно, что он - такой. Ешьте его с кашей.
Тут можно развернуть рассуждение про наш менталитет и т. д. Вспомнить разницу между православным мироощущением и, например, протестантским. Что ж, пожалуй, и вспомним: как известно, православному богу раскаявшийся на смертном одре злодей дороже тысячи праведников. А протестантскому требуется, чтобы ты всей этой жизнью заслужил ту. То бишь: там - каждый день, по существу или даже по мелочи, побеждай зло, прежде всего в себе. А здесь безобразничай всласть, но под конец все-таки осознай, и дело в шляпе.
Возможно, поэтому мы так ценим рефлексию, что за нее согласны все простить. Подколесин совершает отвратительный, бесчеловечный поступок, но оттого, что Гоголь невероятно пластично показывает нам, "что у него в душе", мы вроде как и готовы разделить его сомнения. Мы ведь и сами... Рефлексия доходит практически до раздвоения личности. "Ничего не могу с собой поделать" - то есть существует "я", и существует еще какое-то второе "я", хуже, чем первое, и первое пытается второе одолеть, но безуспешно. Например, чтобы похудеть, надо меньше есть. Но - "ничего не могу с собой поделать". Значит, "поделать" со мной должна третья сила - скажем, "сжигатель жира". Чтобы не опоздать, надо раньше выйти. Чтобы не отмывать посуду от присохших объедков, надо вымыть ее, пока они не присохли... Фиг вам! "Не могу устоять" и "Не могу себя заставить" - написано на наших знаменах.
Предвижу возражение: человек не рефлексирующий - не вполне человек. Справедливо. Можно вспомнить и о восточном менталитете: "слабость велика, сила ничтожна". Гибкое и изменчивое лучше твердого и окостеневшего. И вправду: пресная тоска охватывает, когда видишь, что некто имеет правила и с ними умрет. Знаете, есть такая порода людей - они каждую вторую фразу начинают со слов "Я всегда..." Почему же, почему если не железобетонность "принципов", о которые окружающие все время что-нибудь себе обдирают, тогда обязательно моральное неряшество, которое можно, конечно, трактовать как тонкость натуры, но окружающим от этого не легче.
Вот сфинктеры, мышцы, которые удерживают в нас продукты жизнедеятельности, - их слабость мучительна и конфузна. Но ведь должны же быть и какие-то душевные сфинктеры, удерживающие то же самое? Отчего мы так снисходительны к поступкам, которые иначе не объяснишь, как тем, что сфинктеры отказали?
Эти вопросы, Самуил Аронович, не риторические. Я и вправду не знаю ответов.
... Вот у меня тут неведомо зачем, двадцать лет спустя после установленного природой срока, вырос зуб мудрости, да как-то так неправильно, вкривь своих собратьев, что пришлось его вырвать. Дыра образовалась преогромная. И прочие зубы, вроде как в тоске по утраченному товарищу, так принялись болеть, что хоть кричи... Водка, знаете ли, очень помогает. Таблетки, конечно, тоже, но водка лучше. День помогает, два помогает, три... Четыре... Как трезвеешь - зубы опять за свое. Еще маленько - и посуда задубеет, потом в журнал обещанную статейку не напишу, потом трубку положу мимо рычага и телефон отключат, потом на работу не приду ("Уж от вас мы такого не ожидали!"), потом газ не закрою...
Ну так и что теперь - терпеть?..
Письмо IV. С. Л. - Д. Ц.
21 марта 2001
Цветочки с окурками
Не согласен с Вами, что подколесинский прыжок из окна - бесчеловечный поступок безвольного человека. Такая трактовка гуманности безмерно широка и сурова. Вы только вообразите перспективу - связать навсегда свою жизнь с первой попавшейся глупенькой старой девой... Да хоть бы и умной. Хоть бы и юной. Приятно полненькой. Но ведь едва знакомы, обменялись десятком слов - и через час под венец! Только потому, что ей очень хочется замуж, и непременно за дворянина? Или только чтобы угодить Кочкареву, наглому кукловоду? Неужто гуманность непременно требует такой поспешности - неприличной и даже совершенно невозможной (потому что, уверяю Вас, в здешней столице в 1825 году ни один священник не решился бы пренебречь разными предварительными формальностями - ведь он тотчас лишился бы места; я даже предполагаю, что все это - розыгрыш: и жених, и невеста, и гости явились бы в церковь понапрасну; все налгал Кочкарев, утоляя зуд беспредметного демонизма)?
А наш Иван Кузьмич принимает институт брака всерьез: "На всю жизнь, на весь век, как бы то ни было, связать себя, и уж после ни отговорки, ни раскаянья, ничего, - все кончено, все сделано...".
Дмитрий Циликин
Письма полумертвого человека
Содержание
Письмо I. Д. Ц. - С. Л. 28 февраля 2001. Возненавидь ближнего своего
Письмо II. С. Л. - Д. Ц. 7 марта 2001. О погоде
Письмо III. Д. Ц. - С. Л. 14 марта 2001. Слаб человек, долго ли до
греха...
Письмо IV. С. Л. - Д. Ц. 21 марта 2001. Цветочки с окурками
Письмо V. Д. Ц. - С. Л. 4 апреля 2001. Всем угодить - себя уморить
Письмо VI. С. Л. - Д. Ц. 11 апреля 2001. В стиле country
Письмо VII. Д. Ц. - С. Л. 25 апреля 2001. "О милая, доверьтесь мне!"
Письмо VIII. С. Л. - Д. Ц. 3 мая 2001. Идиллия капустниц
Письмо IX. Д. Ц. - С. Л. 16 мая 2001. Мыши со мной плавают, кролики на
меня кричат...
Письмо X. С. Л. - Д. Ц. 23 мая 2001. Мифология разбитого яйца
Письмо XI. Д. Ц. - С. Л. 27 июня 2001. Смерть, где жало твое?
Письмо XII. С. Л. - Д. Ц. 4 июля 2001. Пошлость как судьба
Письмо XIII. Д. Ц. - С. Л. 5 сентября 2001. Прощай, гордыня
Письмо XIV. С. Л. - Д. Ц. 12 сентября 2001. Словесность и растительность
Письмо XV. Д. Ц. - С. Л. 26 сентября 2001. Человек как сфинктер
Письмо XVI. С. Л. - Д. Ц. 3 октября 2001. Без нас веселей
Письмо XVII. Д. Ц. - С. Л. 23 января 2002. Храм Глупости
Письмо XVIII. С. Л. - Д. Ц. 30 января 2002. В стиле диамата
Письмо XIX. Д. Ц. - С. Л. 13 февраля 2002. Путассу
Письмо XX. С. Л. - Д. Ц. 20 февраля 2002. Или простипома?
Письмо XXI. Д. Ц. - С. Л.20 марта 2002. Игноранция, как и было сказано
Письмо XXII. С. Л. - Д. Ц. 27 марта 2002. Орел да щука
Письмо XXIII. Д. Ц. - С. Л. 3 апреля 2002. О дряни
Письмо XXIV. С. Л. - Д. Ц. 10 апреля 2002. От романтизма до гонореи
Письмо XXV. Д. Ц. - С. Л. 22 мая 2002. Весна
Письмо XXVI. С. Л. - Д. Ц.29 мая 2002. Синтаксис пустоты
Письмо XXVII. Д. Ц. - С. Л. 3 июля 2002. Биологическая жизнь
Письмо XXVIII. С. Л. - Д. Ц. 10 июля 2002. Путем жемчужного зерна
Письмо XXIX. Д. Ц. - С. Л. 7 августа 2002. Мы чужие на этом празднике
жизни
Письмо XXX. С. Л. - Д. Ц. 14 августа 2002. Будем как доги
Письмо XXXI. Д. Ц. - С. Л. 25 сентября 2002. Я свободен, я ничей
Письмо XXXII. С. Л. - Д. Ц. 2 октября 2002. Узда Клодта
Письмо XXXIII. Д. Ц. - С. Л. 20 ноября 2002. Сосуд скудельный
Письмо XXXIV. С. Л. - Д. Ц. 27 ноября 2002. Система ниппель
Письмо XXXV. Д. Ц. - С. Л. 22 января 2003. Пищевое отправление
Письмо XXXVI. С. Л. - Д. Ц. 29 января 2003. Кулинарное
Письмо XXXVII. Д. Ц. - С. Л. 12 марта 2003. Повышенная гибкость
Письмо XXXVIII. С. Л. - Д. Ц. 19 марта 2003. Чтец-декламатор
Письмо XXXIX. Д. Ц. - С. Л. 30 апреля 2003. Балет
Письмо XL. С. Л. - Д. Ц. 7 мая 2003. Всевозможная цифирь
Письмо XLI. Д. Ц. - С. Л. 4 июня 2003. Фантастическая грязь
Письмо XLII. С. Л. - Д. Ц. 11 июня 2003. Губки бантиком
Письмо XLIII. Д. Ц. - С. Л. 25 июня 2003. Хвост вылезет - нос увязнет
Письмо XLIV. С. Л. - Д. Ц. 2 июля 2003. Проблема пола
Письмо XLV. Д. Ц. - С. Л. 12 ноября 2003. Дело техники
Письмо XLVI. С. Л. - Д. Ц. 19 ноября 2003. Всю правду
Вот как все вышло - в общем-то, само собой.
Много лет с восхищением и благодарностью читал я книги, рецензии, эссе петербургского литератора Самуила Лурье. Притом, работая редактором в газете, хищно думал: как бы залучить этого автора на свои страницы (нормальное желание любого нормального редактора). И, уже какое-то время имея честь пользоваться знакомством Самуила Ароновича, многократно обсуждал с ним возможность сотрудничества, однако, при взаимном согласии, сотрудничество тем не менее никак дальше разговоров не продвигалось.
Но в какой-то момент мне стало очевидно, что само обсуждение тем, предметов, ответвления мыслей, попутные шутки, споры и препирательства, укоры и оправдания, сетования на злокозненные обстоятельства данного момента и общее неблагоприятствование вялотекущей за окном действительности, апелляции к литературным аналогам и т. д. - словом, диалог с Самуилом Лурье - уже сам по себе есть текст.
Который остается только записать. Потом обнаружилось, что записывать свои реплики в этом диалоге нам обоим интересно. Потом, по мере того, как письма публиковались в газете "Петербургский Час пик", - что и читать их многим не скучно.
Графиком и вообще никакой обязательностью переписка не стеснена. Я дерзал беспокоить высокоуважаемого корреспондента, когда мне хотелось о чем-то его спросить или что-то ему рассказать. Он любезно не оставлял мои послания без ответа.
Так получилась эта книжка.
Дмитрий Циликин
Не совсем так. Извините, что встреваю наподобие Доб(или Боб?)чинского, но истина конкретней. Настоящий автор проекта - Дмитрий Владимирович. Он однажды поймал меня на слове. Я ламентировал: пропала всякая охота писать в газету - не веришь собственному голосу - кто я такой, чтобы его повышать? какое дело публике до моих мнений? Газетный писатель - непрошеный оратор: фигура смешная, положение ложное. Все равно что проповедовать в метро. На платформе, как раз когда поезд подходит и уже тормозит, возопить ни с того ни с сего: люди! я не любил вас! будьте беспечны! противьтесь злу насилием! - или другую какую заветную мысль.
Слушал, слушал это нытье Дмитрий Циликин, да вдруг и говорит: раз так, говорит, пишите не публике, а прямо адресуясь ко мне.
Однако и эта идея (против которой возразить было нечего), конечно, не осуществилась бы, если бы в один прекрасный день - а именно 28 февраля 2001 - Д. В. не поставил меня перед фактом: переписка началась, текст, обращенный ко мне, уже стоит на газетной полосе, deadline для ответа такой-то.
Уклониться было невозможно. А потом я вошел во вкус. Игра оказалась увлекательной. Потому что - как выяснилось после первых же ходов - нам с Дмитрием Циликиным две вещи одинаково дороги, дороже буквально всего: грамматика и свобода.
Самуил Лурье
Письмо I. Д. Ц. - С. Л.
28 февраля 2001
Возненавидь ближнего своего
Видите ли, Самуил Аронович, всегда завидовал я людям, получившим настоящее образование в какой-нибудь уважаемой области. Вы, например, филолог. А в моем дипломе хоть и содержится свидетельство о том, что я преуспел (будто бы) в многочисленных гуманитарных дисциплинах, однако тут верхоглядство и пенкоснимательство - на самом деле ознакомление с этими дисциплинами достаточно лишь для того, чтобы вполне уяснить глубину и тонкость их предмета, а потому - свою в предмете некоторую осведомленность, но никак не компетентность.
К примеру. Не раз слыхал я краем уха про то, что тут у нас в России народ особенный: другие народы индивидуалисты, и каждый у них за себя, а наш - соборный, роевой, потому и крестьянская община (или колхоз) для нас органичная форма социализации, а фермер-кулак - напротив, противен самой сути русского духа. Извините, может, что напутал - говорю ведь, настоящими научными знаниями не обладаю - и в этой области тоже. Опять же, доктрины славянофилов и русских религиозных философов известны мне большей частью в изложении, а не по первоисточникам.
Так вот. Режиссер Козинцев как-то записал: "Интеллигенция все время куда-то ходит. В народ, в монастырь, в себя". Насчет народа - эта формула подразумевает, что народ есть нечто от интеллигенции отдельное. Коли так не могу претендовать на принадлежность к сей гордой прослойке, поскольку хожу только на работу. И назад. Вместе с народом. Но какая-то отдельность во мне все-таки, наверное, есть. Потому что при этом я на народ смотрю. А позиция наблюдателя и есть отдельность.
Что же я вижу? Не знаю, как там насчет Русской Психеи и коллективного Духа. Но на микроуровне ничего такого - никакой общинности - решительно не обнаруживается. А обнаруживается... Вот смотрите: люди выходят из вагона метро. Но это так говорится - "люди". На самом деле выходит каждый сугубо суверенный, неслиянный с остальными человек. Красивое романтическое суждение про то, что, дескать, лишь в толпе можно стать по-настоящему одиноким, на самом деле - практическое наблюдение за действительностью. Для каждого члена толпы никого другого нету. Допустим, он (она) не помнит, направо ему надобно или налево. Он поступает так: делает шаг из вагона и останавливается, начинает озираться, вертеть головой, пытаясь определить направление дальнейшего движения. А что же остальные, которые выходят следом? Их нет! Никого нет. Мир опустел. Голова, занятая ориентировкой, не вмещает второй мысли: что ты загородил дорогу позадистоящим. Тут ведь и проблемы никакой сделай еще два шага, встань посередь зала, а людские ручейки сами тебя обтекут, как утес. Но поступить так - значит, допустить, что существует еще кто-то кроме тебя. Более того, признать, что ты кому-то можешь мешать, причинять неудобство. Ну это уж слишком!
А как наш человек входит в вагон все того же метро? А точно так же: он делает один шаг в обратном направлении - через порог внутрь. И останавливается. Я вошел - а прочий мир хоть провались (хотя куда бы - и так глубоко).
Но мир не проваливается, а напротив, обнаруживает известную прочность и непротиворечивость своего устройства. Топчущийся перед тобой в очереди на маршрутку (сейчас на пленэре больше вроде бы ни за чем не стоят) курит, и это занятие не омрачено (как-то окончательно, навсегда не омрачено) даже тенью сомнения: мол, а вдруг рядом кто от дыма страдает... А напирающий сзади, игнорируя окружающее приволье, прижимается к тебе на манер летки-еньки, опять-таки плюя на то, что этот петтинг может быть вовсе не в радость. Так, кстати, русские люди ведут себя везде. В любом иностранном аэропорту вы без труда узнаете чартерный рейс в Россию, даже не глядя на табло: все очереди выглядят как компания свободно стоящих особей, только вытянувшаяся в сторону стойки регистрации, а русская - нерасчленимая гусеница. Потому что если свое место в очереди не ощущать физически, а лишь визуально (того хуже - умственно), в нем нельзя быть до конца уверенным знаем-знаем, тут же придут враги и займут его.
Ежедневно наблюдаю еще одну мощную эманацию отечественного коллективизма. На "Лесной" возле места, где грузятся в бесплатные автобусы, пересекающие зону разрыва метро, был переход. То есть знак перехода, который, как известно, у нас ничего ни для кого не обозначает. Потом убрали и знак (зуб даю, это пролоббировали владельцы ларьков в близлежащем подземном переходе, чтобы перенаправить туда людской поток). Знака нет, но брод остался. Пользуются им так: машины идут сплошным потоком, а на тротуаре собираются люди. Когда накапливается некая критическая человекомасса, авангард толпы, как по команде, ступает с тротуара. И делает полшага. Потом еще полшага. И тут машины понимают, что этих больше и они не отступят. И останавливаются - повторю, даже без всякого знака, тогда как в обычной ситуации хоть пять знаков поставь, всем на них плевать. И люди толпой валят на другой берег. И задние уже пускаются вприпрыжку. И в какой-то момент критическая масса иссякает, а те, кто только подбежал к броду и хотел успеть вместе с этой партией, вынуждены остановиться - стая едущих, почувствовав звериным чутьем, что стая идущих ослабела, трогается с места.
Кстати, всю жизнь ломаю голову: человек на машине потратит на дорогу времени в сто раз меньше, чем человек без машины, - отчего же он тогда, хотя бы из чувства превосходства, не подарит пешеходу несколько секунд, которые тому нужны, чтобы успеть вскочить в как раз подошедший троллейбус? Отчего? Да нет, это не вопрос, это так, фигура речи... "Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о Боге и добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете все устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают, надо было не думать об этом. Станет скучно - покурила или выпила, или, что лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет" (Толстой, "Воскресение").
Но в самом деле: льзя ли бысть, чтобы какое-то явление на небесах имелось, а на земле не проявляло себя вовсе никак? Как говаривал герой еще одной случайно прочитанной мною книжки, представляю это на ваше рассмотрение и оставляю на ваше усмотрение.
Письмо II. С. Л. - Д. Ц.
7 марта 2001
О погоде
Отчего, в самом деле, не попробовать. Пусть это будет вроде как джазовый дуэт: социального меланхолика, например, с политическим. Вам труба или саксофон, я обойдусь тромбоном.
Сыграем - как повезет. Авось набредем на какую-нибудь классную тему лучше бы классическую - и обовьемся вокруг нее - и в случае маловероятной удачи - как суперприз - достанем из наших бедных инструментов звук, похожий на то, чем существуем.
Вы начали, с чего пришлось, - с первых минут, с первых недоумений каждого дня. Вас они охватывают на подступах к метро. Ну а я, увы, нахожусь уже в таком возрасте, что вынужден по утрам включать радио, причем местное, поскольку из всех сообщений мировых агентств самое интересное - о петербургской погоде. А пока его дождешься, столько вытерпишь пошлости и вранья (вот и сейчас, пока я пишу эти слова, - персонаж, именуемый "политолог", не жалея ни пудры, ни лапши, разоблачает врагов Саддама Хусейна. Никогда не забуду, как этот же голосок приветствовал возвращение больного Собчака: обозвал "политическим трупом"), - так наешься прокисшей патоки, что на улицу выходишь как бы прямо из победившего и даже перезрелого социализма.
А Вас - о, счастливчик! - реальность радостно принимает позже - у выхода. Верней, у входа в метро.
И то сказать, не зря узник Мавзолея нам намекал: материя - это нечто такое, что отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них. Он имел в виду, несомненно, транспорт, так называемый общественный. Ощущения острые, существование - полностью независимое, материализм - конечно, диалектический. Уверяю Вас, нет ничего материальней, чем небытие троллейбусов, - скажем, на Литейном, - когда Вам надо на работу или пора домой.
Стоишь на ветру, под мокрым снегом, в холодной людной тьме - и явственно видишь злорадную ухмылку Того, Кто Составляет Расписание. Представляешь его за компьютером - как он колдует над программой, чтобы дважды в день довести до отчаяния и злобы хоть пару миллионов человек.
Правда, покойный Михаил Светлов утверждал, что дело не в личностях, и организация работы транспорта - лишь одно из направлений работы целого министерства. Секретного министерства - и единственного, где нет никакой коррупции: чиновники служат не за страх, а за совесть. Официальное название - Министерство неудобств. Оно как бы ведает здесь протоколом нашего визита на планету Земля: встречает (ясное дело, по уму), провожает (естественно, по одежке) - ну, и все прочее, - местные знают, а посторонние не поверят.
В семидесятые годы, помню, попросили меня знакомые проконсультировать одну американку. Типа того что пишет диссертацию и за помощь заплатит очень прилично. А надо сказать, именно диссертациями я тогда и зарабатывал: кому по филологии, кому по педагогике или там по истории библиотечного дела, неграмотных аспирантов, зато партийных и притом безупречно русских, как раз хватало на ежегодную дачу для детей.
Встретился я с этой дамой из Америки. И оказалось, представьте, что ее тема - "Секс в тоталитарном государстве"! И пишет она сама - а среди добровольцев проводит (рискуя, что схватят за шпионаж) опрос: где, в каких условиях, при каких обстоятельствах, с какими мыслями... Подумал я, подумал - и понял: ничего не расскажу. Во-первых, все равно не поверит. А во-вторых, совестно - за державу. Пусть это будет на веки вечные наша гостайна - как любят человеческие существа, когда нет жилплощади, но есть закон о прописке.
Теперешняя литература гонит эту тайну на экспорт, как все равно нефть или газ. Пренебрегает установкой Ф. И. Тютчева, председателя Комитета цензуры иностранной:
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной...
Утонченнейший, между нами говоря, был гурман. Патриотизм тут неслыханно интимный. Но есть и недооценка противника. Очень уж глупым должен быть иностранец, чтобы не догадаться - что такое там сквозит...
Транспорт - дело другое. Транспортные наши свычаи и обычаи - Вы правы, - умом не понять. И лучше бы не пытаться: риск слишком велик. Один прекрасный писатель года три назад погиб, сбитый машиной на ночном, на пустом Невском проспекте. Оттого лишь погиб, что сколько-то месяцев прожил в Париже, - а там водитель, завидев, что пешеход ступил на мостовую, тормозит всегда, непременно и безусловно. К таким вещам привыкать нельзя. С такими вредными привычками у нас долго не живут.
Вот Вы говорите - метро. Нашего человека там спасают рефлексы, отточенные до автоматизма. Иностранцу же, как и положено, грозит карачун. Мы-то знаем, в какой момент принять боксерскую стойку - чтобы не получить по лицу стеклянной дверью, а когда - позу Венеры Милосской, чтобы не понизить рождаемость. (Кстати: это, должно быть, отголосок страшно древнего обряда что до перекладины турникета каждый обязан дотронуться сами знаете чем; пассажир как бы вступает с государством - и со всеми остальными пассажирами - в символический свальный брак).
Но от двери до турникета нужно еще дойти. Шестнадцатилетний школьник на станции "Дыбенко" совсем недавно - не дошел, помните? Убит.
Потому что надзирательница - или как ее там? контролер? - может сказать вам все, что захочет. Потому что милиционер - если вы посмеете огрызнуться может с вами сделать совершенно что угодно.
Потому что человеческая жизнь тут не стоит ни копейки - не только, впрочем, в метро или на мостовой. А словосочетание "права человека" содержит в себе смешок, наподобие кудыкиной горы или морковкина заговенья, или дождичка в четверг.
Каждого из нас можно среди бела дня затоптать у всех на глазах - никто не заступится. У нас на глазах можно разорить и рассеять целый народ - мы не пикнем.
У нас бюджет - как у воюющей страны. У нас мужская смертность - как в воюющей стране. И девиз нашей соборной Психеи: умри ты сегодня, а я завтра. Отсюда вытекают и правила дорожного движения.
Но что это мы все о грустном? Я Вас обрадую: говорят, состоялись какие-то большие маневры, и правдолюб из Генштаба, с гоголевской такой фамилией, торжественно объявил, что мы способны преодолеть любую оборону, буквально чью угодно!
И его не посадили в сумасшедший дом!
Так что, дорогой Д. В., когда Вам опять - в метро или на поверхности станет грустно, утешьте себя этой лучезарной картиной: Эйфелева башня в развалинах. Или Вестминстерское аббатство. А кругом - тела всех этих. Которые думали, что у них есть права. И поэтому не толкались.
Письмо III. Д. Ц. - С. Л.
14 марта 2001
Слаб человек, долго ли до греха...
Это у Островского один мужчина восклицает, спасаясь бегством от матримониально озабоченной девицы. Та же ситуация развернута в специальной пьесе - "Женитьба": "Вдруг вкусишь блаженство, какое, точно, бывает только разве в сказках, которое просто даже не выразишь, да и слов не найдешь, чтобы выразить" - и "Однако ж, что ни говори, а как-то делается страшно, как хорошенько подумаешь". Эти две реплики разделяет лишь ремарка После некоторого молчанья. А от слов про блаженство до того, как Подколесин, бросив убранную к свадьбе невесту в соседней комнате, прыгает в окно, двадцать строк.
В "Идиоте" Лебедев едва ли руки князю Мышкину не лобызает - и одновременно участвует в изготовлении на Мышкина же мерзкого газетного пасквиля. Его публично в том уличают: "Низок, низок! - забормотал Лебедев, начиная ударять себя в грудь и все ниже и ниже наклоняя голову <...> Меня простит князь! - с убеждением и умилением проговорил Лебедев". Князь прощает.
Из героев великой русской литературы чуть ли не один только не мечется, но тверд в поведении - Чичиков. Бесхарактерность - самодостаточное основание для симпатии автора, а процесс "отвердения" есть процесс умирания души: Саша Адуев в "Обыкновенной истории", Жадов в "Доходном месте", Клаверов в "Тенях" и т. д. Милость - к падшим.
На то и литература, чтобы спрашивать ее о жизни. Но в этом случае литература лишь констатирует некие жизненные явления, не давая (мне) ответа.
У нас почему-то считается, что можно сделать любую пакость, мало того, всю жизнь только и пакостить, но стоит только с убеждением и умилением признать свою вину - и пакости вроде как не считаются. Один знакомый даже формулу выдумал, так сказать, know how: "Вот такая я свинья, ешьте меня с кашей".
Ударяющий себя в грудь и наклоняющий голову неколебимо уверен, что по факту исполнения этого ритуала окружающие (в том числе прямые жертвы пакости) должны немедленно его простить и даже полюбить сильнее. Знавал я некоего интеллигентного алкоголика - однажды он на коленях, обливаясь слезами, умолял жену его не бросать. Через три часа клятв ("больше никогда в жизни, я без тебя пропаду" и т. д.) она согласилась. Еще через десять минут муж лыка не вязал - у него под ванной был "малыш" заначен. От радости ведь!
Такого алкоголика знавал каждый, не правда ли?
Так делается всё. В любом учреждении есть люди, которые опаздывают, теряют, забывают, путают, пьют, берут понемногу в долг без отдачи, стряхивают пепел в цветочные горшки, не передают, кто тебе звонил, и передают чужие секреты, - но бороться с этим невозможно. Потому что действует общественный договор: для получения индульгенции достаточно произнести формулу "я больше так не буду". Про человека, делающего что-то хорошо, известно, что он это делает хорошо, потому что он такой. А про человека, делающего плохо, тоже известно, что он - такой. Ешьте его с кашей.
Тут можно развернуть рассуждение про наш менталитет и т. д. Вспомнить разницу между православным мироощущением и, например, протестантским. Что ж, пожалуй, и вспомним: как известно, православному богу раскаявшийся на смертном одре злодей дороже тысячи праведников. А протестантскому требуется, чтобы ты всей этой жизнью заслужил ту. То бишь: там - каждый день, по существу или даже по мелочи, побеждай зло, прежде всего в себе. А здесь безобразничай всласть, но под конец все-таки осознай, и дело в шляпе.
Возможно, поэтому мы так ценим рефлексию, что за нее согласны все простить. Подколесин совершает отвратительный, бесчеловечный поступок, но оттого, что Гоголь невероятно пластично показывает нам, "что у него в душе", мы вроде как и готовы разделить его сомнения. Мы ведь и сами... Рефлексия доходит практически до раздвоения личности. "Ничего не могу с собой поделать" - то есть существует "я", и существует еще какое-то второе "я", хуже, чем первое, и первое пытается второе одолеть, но безуспешно. Например, чтобы похудеть, надо меньше есть. Но - "ничего не могу с собой поделать". Значит, "поделать" со мной должна третья сила - скажем, "сжигатель жира". Чтобы не опоздать, надо раньше выйти. Чтобы не отмывать посуду от присохших объедков, надо вымыть ее, пока они не присохли... Фиг вам! "Не могу устоять" и "Не могу себя заставить" - написано на наших знаменах.
Предвижу возражение: человек не рефлексирующий - не вполне человек. Справедливо. Можно вспомнить и о восточном менталитете: "слабость велика, сила ничтожна". Гибкое и изменчивое лучше твердого и окостеневшего. И вправду: пресная тоска охватывает, когда видишь, что некто имеет правила и с ними умрет. Знаете, есть такая порода людей - они каждую вторую фразу начинают со слов "Я всегда..." Почему же, почему если не железобетонность "принципов", о которые окружающие все время что-нибудь себе обдирают, тогда обязательно моральное неряшество, которое можно, конечно, трактовать как тонкость натуры, но окружающим от этого не легче.
Вот сфинктеры, мышцы, которые удерживают в нас продукты жизнедеятельности, - их слабость мучительна и конфузна. Но ведь должны же быть и какие-то душевные сфинктеры, удерживающие то же самое? Отчего мы так снисходительны к поступкам, которые иначе не объяснишь, как тем, что сфинктеры отказали?
Эти вопросы, Самуил Аронович, не риторические. Я и вправду не знаю ответов.
... Вот у меня тут неведомо зачем, двадцать лет спустя после установленного природой срока, вырос зуб мудрости, да как-то так неправильно, вкривь своих собратьев, что пришлось его вырвать. Дыра образовалась преогромная. И прочие зубы, вроде как в тоске по утраченному товарищу, так принялись болеть, что хоть кричи... Водка, знаете ли, очень помогает. Таблетки, конечно, тоже, но водка лучше. День помогает, два помогает, три... Четыре... Как трезвеешь - зубы опять за свое. Еще маленько - и посуда задубеет, потом в журнал обещанную статейку не напишу, потом трубку положу мимо рычага и телефон отключат, потом на работу не приду ("Уж от вас мы такого не ожидали!"), потом газ не закрою...
Ну так и что теперь - терпеть?..
Письмо IV. С. Л. - Д. Ц.
21 марта 2001
Цветочки с окурками
Не согласен с Вами, что подколесинский прыжок из окна - бесчеловечный поступок безвольного человека. Такая трактовка гуманности безмерно широка и сурова. Вы только вообразите перспективу - связать навсегда свою жизнь с первой попавшейся глупенькой старой девой... Да хоть бы и умной. Хоть бы и юной. Приятно полненькой. Но ведь едва знакомы, обменялись десятком слов - и через час под венец! Только потому, что ей очень хочется замуж, и непременно за дворянина? Или только чтобы угодить Кочкареву, наглому кукловоду? Неужто гуманность непременно требует такой поспешности - неприличной и даже совершенно невозможной (потому что, уверяю Вас, в здешней столице в 1825 году ни один священник не решился бы пренебречь разными предварительными формальностями - ведь он тотчас лишился бы места; я даже предполагаю, что все это - розыгрыш: и жених, и невеста, и гости явились бы в церковь понапрасну; все налгал Кочкарев, утоляя зуд беспредметного демонизма)?
А наш Иван Кузьмич принимает институт брака всерьез: "На всю жизнь, на весь век, как бы то ни было, связать себя, и уж после ни отговорки, ни раскаянья, ничего, - все кончено, все сделано...".