Ляшко Н.. Камень у моря

   - И это ты мне? Встань, какую награду тебе дать?
   Иван не встанет с колен, нет, он только приосанится и скажет:
   - Радуйся камешкам с детками. Чуть не двадцать годов собирал я их, а слово к тебе, если твоя воля будет, у меня есть.
   Царица махнет рукой:
   - Говори. Запишите и сделайте по-его.
   Иван опять приосанится и скажет такое, отчего в родной деревне не только люди, - все избы, поля, луга, даже барский лес, - все засияет. Он скажет парше:
   - Стариком ушел я из деревни к морю. Моготы нехватило жить там, а люди остались и плачут, потому ничего у них нет, все у барина-и земли, и луга, и леса, и воды, у людей же одно горе да беда. И вот тебе слово мое: сделай милость, убери этого барина за его лютость, за злость, за жадность...
   Скажет он, а графья, князья да генералы запишут и станут дознаваться, откуда он, как лютого барина звать.
   Все горе выскажет он, все слезы, всю кровь, все ссадины от арапников управителя, приказчиков, объездчиков и барина припомнит он, погибших детей помянет...
   Нарастающие крики приглушили в нем радужный бред.
   Он подхватил Маркушку на руки, и они увидели вдалеке много лошадиных голов, а между ними и на них пятна белой, голубой, малиновой одежды, блестки эполетов, платья, перья, шляпы и зонтики.
   Крики накатывались все громче: "Ура! уррра-ра-а!" - и- захлестнули Ивана с Маркушкой. Уже обозначилась коляска с царицей и детьми. Иван поставил Маркушку на дорогу:
   - Ну, держи кошелку и не отставай. Как я, так и ты делай. Благослови, господи!
   Иван взял из кошелки полотенце с мешочком, но в горячке не сумел сделать так, как решил с домашними. Полотенце надо было сложить вдвое, так, чтобы вышивки свисали к коленям, прикрыть им руки, на них, на манер хлеба-соли, положить мешочек с камешками, тогда выступать вперед и падать на колени. Вышло все не так...
   Край полотенца запутался в вишневой завязке, а коляска была уже вот. Иван кое-как освободил полотенце, сунул его в кошелку, схватил Маркушку за руку, юркнул с ним на дорогу и, подняв над головой мешочек, ринулся к несущейся коляске. Колени его уже готовы были подогнуться, глаза впились в царя с царицей, но сбоку ахнуло:
   - Держи его!
   - Это переряженный!
   - Бомба, может!
   - Ай!
   - Вон, у старика!
   - В руке, черная!
   Народ схлынул с дороги, сытые подхлестнутые кони захрапели и дробней зацокали копытами. Иван бежал им наперерез, махал мешочком, кричал, но его рвануло назад, оглушило болью и швырнуло в беспамятство.
   Маркушка увидел под ним кровь, упал на него, закричал:
   - Мы к царице! Нам нужно! - и, вздернутый чьей-то рукой кверху, как котенок, отлетел прочь.
   VIII
   Иван сквозь муть увидел окно о толстой решеткой, ощупал забинтованную голову, услышал рядом шорох ц испуганно сел. С нар поднялся человек в белом халате, поглядел ему в глаза, попятился и стукнул в дверь. По коридору рассыпался дробный скрип, загремел засов, из-за двери, как на пружине, выскочил военный:
   - Очнулся?
   Он выпустил из камеры человека в белом халате, оглядел Ивана и, прикрыв дверь, закричал. Коридор ожил, и в камеру со столом и стульями вошли три военных.
   Они разложили перед нарами на столе бумаги, сели и начали мучить Ивана:
   - Ты, старик, кто?.. Откуда пришел? С тобой был мальчишка?.. Чей он?.. Зачем ты пришел с ним в город?..
   В глазах Ивана мутнело, в голове не стихал гул, но он рассказал все, как было, от начала до конца. Военные не поверили, что он хотел просить царицу о деревне, стали допытываться, кто научил его этому, вконец издергали его сердце и, убедившись, что он говорит правду, руками ударили себя по коленям:
   - Вот анекдотик!
   - Террорист, хо-хо-ха-ха-ха-а!
   Вместо лиц Иван увидел рожи с блесткими щелочками вместо глаз и прохрипел:
   - Над стариком потешаетесь, а еще господа.
   Один из военных цыкнул на него, вслух прочитал записанные его слова и строго спросил:
   - Все так?
   - Так, а что с того? Где мой Маркушка?
   - Потом узнаешь. Подпишись вот здесь.
   Иван с трудом поводил по бумаге пером. Военные подхватили стол и стулья, замок громыхнул за ними, и в камере стало тихо, как в могиле.
   Иван забывался, приходил в себя и вновь забывался; видел в окне свет дня, муть, отблески не то утренней, НР то вечерней зари. Солдат молча ставил перед ним кружку с водой, миску пшенной бурды с бурыми клочьями лука, клал кусок хлеба, каждое утро обыскивал его, водил в тухлый подвал, обратно-и все.
   Из )едка человек в белом халате входил в камеру с поджарым доктором в котелке и крахмальной манишке. Они вдвоем разбинтовывали Ивану голову, обстригали вокруг раны волосы, чем-то мазали ее, забинтовывали и оставляли в камере запах лекарств и ваксы.
   Иван считал нроползавшие дни и ночи, но однажды сбился и махнул рукою. Боль и звон в голове затихали, а сон приходил все реже и реже. Не только днем-и ночью не мог он сомкнуть глаз, глядел на желтоватый свет в дыре.
   над дверью, на туманный от грязи потолок, тужился понять, за что его держат, вновь и вновь мысленно оглядывал случившееся и гневно плевал в тишину, нет, не в тишину, не на пол, а в бегущих в воображении лошадей, в коляску, в лица, а главное-в лицо той, перед которой он хотел упасть на колени. Плевал и тут же в оторопи"Что это я, господи!" - поджимал ноги, гнал с глаз лошадей, царя, царицу, но они вновь неслись мимо, вытянутые, белые от испуга, и вызывали злобу. Иван ощущал в руке мешочек о камешками и сердито бормотал:
   - Испугались, а кого, чего? Тьфу!
   Спохватываясь, он отгонял наваждение молитвой:
   "Верую во единого бога", - но слова спутывались, в глазах сновали побеленные страхом лица, и в груди опять вставали боль, унижение и ярость:
   "А за что? Я двадцать годов каменья берег, выбирал.
   Они мне лучше всего, а вы со мною так..."
   Он мысленно падал за несущимися лошадьми, крик Маркушки врывался в цокот копыт, сбрасывал его с нар и толкал к стоявшей за дверью тишине:
   - Слышь, ради бога, скажи, что с мальчишкой? Одно слово: живой или убитый, а?
   Дверь молчала.
   - Ради всех святых, а? У тебя ж у самого есть дети, а нету, так будут, а? Слышь? Живой, или нету его, а?
   Одно слово скажи...
   Стены были глухи.
   IX
   Под осень Ивана провели через двор к важному начальнику в мундире.
   - Ну, пойдешь домой, - сказал тот. - Следовало бы тебя подальше убрать, но я верю в твое благоразумие.
   Никому ни слова не говори, что с тобой было. Слышишь?
   Иван убито махнул рукой:
   - Слышу, чего уж там.
   Начальник покраснел и вскочил:
   - Ты рукой не маши! Я не шутки шучу! И смотри мне!
   У меня уши хорошие, за меня камни слушают, я все услышу, а тогда уж не прогневайся: вместе со всем твоим племенем вышвырну. Иди!
   В чулане, набитом пыльными бумагами, под ноги Ивану бросили кошелку с огрызками харчей и изъеденным мышами платком.
   - А мешочек с каменьями где?
   Солдат засмеялся и шепнул:
   - Начальники женам да любовницам растащили. Старый дурак ты: у царицы брильянты, а ты с морскими камешками к ней. Идем...
   На крыльце Иван услышал визг:
   - Деда!
   По ступенькам взбежал зеленый, на себя непохожий, Маркушка, прижался к Ивану и в дрожи повис на нем.
   Солдат выпроводил их со двора. Ивана пугало, что Маркушка дрожит, держится за него и не плачет.
   - Ничего, ничего, теперь домой, домой...
   Маркушка будто ждал этих слов и заторопился:
   - Скорее идем, скорее...
   На рынке Иван променял кошелку на хлеб и помидоры, свернул на дорогу к горам и, когда город остался сзади, спросил:
   - Тебя били?
   - Нет, не знаю, - шепнул Маркушка.
   - Что с тобой было?
   - Ничего не знаю.
   - Откуда тебя привели?
   - Не знаю...
   - Да ты что? Не велели правды говорить? Да?
   - Ну да, стращали, грозили: все, говорят, услышим, если скажешь, и опять запрем.
   - Во-о, и меня стращали. Бери, ешь...
   Маркушка отстранил хлеб и толкнул Ивана в бок:
   - Тес, вон идет какой-то.
   За ними час за часом шел и насвистывал стражник.
   Маркушка косился на него, облизывал шершавые губы, обливался потом, но отдыхать не хотел. Иван свел его с дороги и усадил на камень. Стражник на ходу как бы накололся на них глазами а тенге сел:
   - Ну и жара.
   - А ты, добрый человек, куда идешь?
   - Я-далеко.
   - А куда? Ты скажи правду...
   - А ты что, поп или бог, что тебе правду надо говорить? Ишь, чего захотел-правды...
   Маркушку трясла та самая лихорадка, которая обжигает все кровинки и которую можно только выплакать.
   Место, где он даст волю слезам, было еще далеко. Там он наплачется, уснет на теплых руках матери, и вес, казалось ему, кончится. Он не ел, торопился, ночью разбудил Ивана и указал на спящего стражника:
   - Идем, тес, пусть чорт спит.
   Иван подчинился Маркушке, и стражник догнал их, когда из-за гор показалась мреющая крышами знакомая долина.
   Маркушка отделился от Ивана и побежал. Иван с трудом доплелся до сада и в изнеможении вошел в мазанку. Маркушка пронзительно плакал и икающе лепетал о чем-то. Аграфена, бабка и Аииоим гладили его, хотели понять, о чем он лепечет, и набросились на Ивана:
   - Чего вы там наделали? Нас обыскивали тут. Перерыли все...
   Иван опустился на пол, но гнев подбросил его, усадил на табурет и опять подбросил. Все слушали его, не отрываясь от Маркушки, и цепенели:
   - А за что?
   Вместо ответа в мазанку вошла мутная тень, и бабка вскрикнула:
   - Ой, смотрите!
   Стражник лицом приник к окну, пошевелил усами и пошел прочь.
   Х
   По ночам Маркушка молил кого-то отпустить его, вскакивал, звал Ивана и вертелся по мазанке. Его поили водой и гладили по голове. Он засыпал, а по утрам оглядывал всех, выходил во двор, настороженно глядел за мазанку, за сарай и вновь ложился в постель. При виде еды он тряс головой и морщил желтое лицо.
   Ивану опять стали слышаться голоса покойных детей:
   пришли будто они с работы, доят корову, убирают двор.
   Бабка все путала, нудно молилась и ворчала на Ивана:
   - Во-о, дождался, старый пень. Думал, это тебе так пройдет? Нет, бог-это тебе не я. Я терплю, а бог, он БО!!
   как, он сразу карает. Жили бы где надо, так нет, - к морю понесло тебя...
   Молчание Ивана распаляло ее, она втягивалась в жалобы, в едкие слова, и длилось это до тех пор, пока Маркушка однажды не вскочил на колени и визгливо, заикаясь не закричал на нее:
   - Не-не ругай его, баб1 Он не ви-виноват, ему голову про-про-ломили, топтали, взаперти держали. А в деревню мы с ним не-не поедем, не-не хотим. Иди, деда, ко-о-мне, ложись ту-ут.
   Иван, заглатывая слезы, прижал его к себе, заснул и услышал: Маркушка перебирает его бороду и шепчет на ухо:
   - Деда, сслышь? Сколько дней на море не были мы?
   Там камней, не-небось, камней, сслышь?
   - Камней? - открыл глаза Иван и, глянув на зарю в окне, внес в мазанку девять мешочков: - Вот тебе каменья, бери все, перебирай, играй...
   - Не, не-не надо этих, - отстранил Маркушка МРшочки. - Ты сходи за свежими, по-погляди там, как они.
   По-пойди, я ждать буду... По-пойди...
   Иван в дрожи спустился к морю, водой промыл полные слез глаза и пошел. Редкие камни будто ждали его, но страх тянул назад: не спроста Маркушка разбудил его и послал к морю. Во двор Иван входил настороженно, удивился стоявшей в мазанке тишине, в оторопи открыл дверь и просиял.
   Маркушка ел кашу, бабка, Аграфена и Анисим глазами помогали ему. Отложив ложку, он потянулся к винограду, затем вышел с Иваном на плиту у ворот, оглядел принесенные им камешки и сказал:
   - На-надо мне в школу ссходить...
   - Сходи, сходи.
   Домашние взглядами провожали Маркушку и долго не шевелились.
   - Отстала, кажется, хворь...
   - Похоже, а заикается. Это его напугали в городе.
   Вы не спрашивайте, что с ним было. Сам расскажет когданибудь.
   Из школы Маркушка вернулся посвежевшим. Все заметили, что он подрос, стал строже, прислушивался к словам, будто вспоминая что-то, и в минуты волнения сразу не мог заговорить, - заикался и водил в воздухе рукой. Это пугало их, но он с.охотой пошел с Иваном на берег, радовался камешкам, под вечер помогал в саду и не бросал, как раньше, начатой работы на половине.
   Иван уверил себя, что в школе Маркушку что-то взбодрило, и спросил его:
   - Учитель говорил с тобою?
   - Ага, и к себе во-водил, чаем с медом по-поил...
   - Ну, расспрашивал?
   - Ага, а я чай пи-пил...
   Ивану казалось, что Маркушка что-то скрывает от него, и он решил сходить к учителю и пожурить его: вот, мол, чему ты научил нас. Собирался он в школу долго, да так учителя и не увидел.
   Однажды Маркушка прибежал из школы в слезах:
   - Не-ету уже у-учителя, увезли! Не-невиноватый он:
   за нас, говорят, ввзяли его. Жену из школы гонят, а ей не-некуда, и до-добра ее сохранить никто не берется.
   С-стражник пу-пугает, чтоб не брали...
   - Вот быдло! - вспыхнул Иван и пошел звать жену учителя жить к себе.
   Та покачала головой:
   - Нельзя мне к вам: подумают, между нами есть что-то.
   И так говорят, будто мой муж вашими руками хотел царя и приближенных его переполошить. Ох, угонят его, не в первый раз подозревают.
   - Как не в первый раз? - удивился Иван.
   Жена учителя покосилась на окна и зашептала о тюрьмах, в каких сидол учитель, о царе, о богачах, о рабочих, о крестьянах. Иван слушал и будто погружался в Теплое море: плисовый мешочек, царь, царица, их испуг, допросы, - все преобразилось.
   - Вон, значит, как, ну-ну, - забормотал он. - А раз так, куда мне перед тобой совесть девать, а? Ты только не брезгуй, мы от души, хоть и бедные, и ты к нам как следует должна...
   Жена учителя морщила лоб, не понимая, чему улыбается Иван, и в страхе проводила его до двери. Он не заметил спрятавшегося за угол стражника, не заметил взглядов, какими провожали его из домов, и улыбался.
   За равнинами, за горами, казалось ему, неведомые люди уже бьют и топчут то, что отняло у него детей. Он бодро крякал, затем остановился и озабоченно заспешил назад:
   - Слышь, морока тут какая-то. Ты говоришь, твой муж против бар, а кто ж надоумил меня царице каменья дарить, а?
   Глаза его были широкими. Жена учителя схватила его за рукав:
   - Тише, подслушивают. Мужу Маркушка сказал, что у вас есть хорошие камешки, муж и пошутил. Он и не думал, что вы к сердцу примете его шутку. Вам он ведь намекал. Помните, он все посмеивался? А яснее говорить опасно было. Потом он чуть не плакал, трусом называл себя...
   Иван смахнул со лба пот и вздохнул:
   - Понимаю. Вот, значит, как. Давай, связывай, что схоронить надо, и айда к нам, не пропадет.
   Бабка и Аграфепа уложили узлы учителя в сундук, угощали его жену, дали ей денег и провожали в город.
   Маркушка с жадностью разбирал книги и газеты учителя, но до темноты всех разобрать не успел, а утром к каменной плите подкатил фаэтон. С него спрыгнули стражник и два жандарма. Позванивая шпорами, они вошли в мазанку, порылись в вещах учителя, веревкой связали книги и газеты, приказали стражнику удалить всех и остались с Маркушкой:
   - Ну, мальчик, расскажи, как учитель учил тебя и деда напугать всех при проезде его императорского величества? Да не бойся, учитель сюда больше не вернется. Ну, как он учил?
   Маркушке представилось, как в городе его хлестали по щекам, запирали в темный чулан, по ночам скреблись и стены и, раскрыв дверь, спрашивали:
   "Ну, скажешь, кто у вас бывал?"
   Он съежился и сказал:
   - Не-не-е учил он нас пу-пугать.
   - Перекрестись, что не врешь. Так, а почему мешочек с камешками был черный?
   - Та-такой бабка сшила.
   - Сама сшила? Врешь? Учитель сказал, чтоб сшила черный! Завязку красную сделали, под кровь. Зачем врешь?
   - Не-не вру я. Не вру! - гневно задребезжал голос Маркушки.
   Иван похолодел во дворе и ринулся в сени:
   - Ой, нету у вас совести! Вижу, что нету!
   Стражник преградил ему дорогу, из мазанки в сени выбежал жандарм:
   - Кто кричит?! Что-о, сопротивление?! Ну, заходи, заходи. Уйди, мальчишка! В чем дело?
   - Никакого дела, а только срамно мне за вас. Мы чуть отходили мальчика, а вы опять с криком на него...
   - Не выдумывай, ничего мы ему не сделали! Лучше говори правду Теперь можно не бояться учителя...
   - Я никого не боюсь, у меня за плечами смерть стоит.
   - Вот, а вертишься: показывал, будто у учителя был один раз, а теперь у тебя его вещи, книги, жена его была у тебя, твои провожали ее. Что это значит?
   - А то, что безвинный он и мучится. Что ж я как, добра его сохранить не могу? Я темный, а совесть у меня есть.
   Иван глядел жандармам в глаза и говорил неправду:
   он уже не был темным, он уже догадывался, что его и учителя запутывают во что-то страшное, и говорил о темноте, о совести.
   - Говори правду, или мы угоним тебя на край света! Выложи правду...
   - Правду? А вы б раньше показали мне мою кривду.
   Где она?
   - Знаем, где она, не хлопочи! Жалеть будешь, пла-.
   кать будешь! Лучше сейчас скажи, что тебя учитель научил.
   - А раз он не учил меня?
   - Не учил? Дело твое, иди! Дай сюда старуху.
   С бабкой жандармы были ласковыми и усадили ее на табурет:
   - Ну, бабушка, расскажи, о чем за чаем говорил у вас учитель...
   - За чаем? - удивилась бабка. - Мы чаю никогда не пьем... и нога учителя ни разу не была у нас.
   - Так ли, бабушка? Стара ты, на том свете за неправду отвечать придется.
   - Иному за брехню и тут не грех язык подрезать, - взнегодовала бабка, но тут же испугалась и заплакала: - На старос-ти вруньей стала я, мать ты моя пречистая...
   Жандармы погрозили бабке Сибирью, взяли книги, газеты учителя, и фаэтон запылил к поселку.
   - Хы, чортовы чпстуны!
   Маркушка поводил перед собой рукой и с усилием выговорил:
   - Ру-ружьем бы их, сссволочей.
   - Тес...
   XI
   Учить ребят прислали из города старую поповну, и ее крики - "Молча-ать! Не та-ак!" - доносились до моря.
   Маркушка учился хорошо и за партой больше думал о допросах и словах учителя. Он уже понимал, что Ивана и его у царской коляски приняли за тех, кто хочет извести царей, богачей и сделать так, чтоб не было ни богатых, ни бедных. Это волновало Маркушку, а то, что об этом нельзя говорить, озадачивало его. Он верил учителю, о царе и царице думал уже с неприязнью, но понять, как люди сделают так, чтоб не было богатых и бедных, что это за люди, где они, - не мог.
   В школе он узнал, что перед арестом учитель жег в печке газеты и не отпирал жандармам до тех пор, пока те не взломали дверь. Это навело его на мысль, что газеты и книги, какие принесла жена учителя в мазанку, были частью тех, какие учитель жег, что в них, стало быть, сказано о том, чего он не понимает. Иначе зачем учителю жечь их?
   Маркушка всех расспрашивал, как делаются газеты, где их можно достать, и в праздник увязался за Анисимом в город. Анисим продавал на рынке сухие сливы, а он бродил по базару, убегал к лавкам, в глубину улиц, вернулся с горящими глазами, из-за Анисима увидел в ногах хозяек скомканную зеленую трехрублевку, поднял ее и исчез.
   Когда мешок опустел, Анисим выложил на ладонь выручку, ошарил карманы, мешок, корзину и побледнел.
   В это время вернулся Маркушка и весело сказал:
   - Отец, ззнаешь, а я что на-нашел тут!
   - Что? - обрадовался Анисим.
   - Три ру-рубля.
   - Это мои, давай сюда, я их ищу, ищу. Ну, давай.
   Денег у Маркушки уже не было. На что он истратил их, Анисим не мог дознаться, без покупок вернулся домой и при всех назвал Маркушку вором.
   - Не верьте! Не-е брал я! Не ббрал! - закричал тот.
   Иван старался смотреть Маркушке в глаза, но тот выдержал его взгляд. На лице Анисима бродили тени, в пальцы вступал свинец, - хотелось схватить Маркушку за ухо и кричать: "Так не брал?! Не брал?!"
   Иван остановил его:
   - Не горячись. Маркушка отдаст, ему уже стыдно...
   Слова эти обожгли Маркушку, и он закричал:
   - Не-не стыдно мне! Не сстыдно! Не-не брал я и не сстыдно! Я нашел! Я не крал!
   Иван вывел его во двор и спросил:
   - Ты нашел три рубля?
   - Нашел.
   - Где они? Скажешь? Идем, скажи всем...
   В мазанке Маркушка, обливаясь потом, залепетал о том, как увидел в пыли примятую зеленую бумажку, как побежал с нею на почту и выписал газету.
   - Газету?
   - На все три рубля?
   - Какую газету?
   Маркушка сказал, какая газета будет приходить, как он узнал, где она делается и сколько стоит. Наступившую тишину нарушила бабка:
   - Ну, и шут с ними, с тремя рублями! Жалко, а что делать?
   - Во-о, во гладьте его по головке! - вспыхнул Анисим, но Иван взял его под-руку и повел наружу.
   Они сели на каменную плиту и глазами уставились на море.
   - Он не врет, - сказал Иван.
   - Значит, я вру?
   - И ты не врешь. Ты обронил трешницу, ее затоптали, отгребли ногами, а он нашел. Уж ты поверь, мне он сказал бы...
   О трех рублях в мазанке больше не говорили. Маркушка прятал глаза и поглядывал на дорогу, пока однажды к мазанке не свернул похожий на пастуха разносчик почты.
   Маркушка вырвал из его рук две газеты и замахал ими:
   - Вот они!
   Все сели на плиту и приготовились. Маркушка принялся читать. Бабка увяла в потоке непонятных слов и ушла. За нею ушли Анисим и Аграфена. Иван крепился, но его задели слова только о том, как в Ледовитом океане затерялось судно:
   - А чего его понесло туда, раз там лед да холод?
   Лоб Маркушки покрылся потом. Он бегал глазами по столбцам, по строкам и похож был на человека, который спутал ключи и не может войти в дом. Просмотрев одну газету, он развернул другую, но там говорилось о свидании короля с королем, о маневрах и генерале, которому исполнилось восемьдесят лет, о суде, о пожарах, - о том же, что ему нужно было, ни слова. Он краснел, досадовал и не заметил, как подошел стражник:
   - Так, так, газетку почитываете? Умными стали?
   Так, та-ак...
   XII
   Аграфена и бабка порою гадали, где учитель, где его жена, что с ними, и прятали за слова страх: вот явятся жандармы, заберут их, как грозил стражник, и погонят в холодную Сибирь. А где она, эта Сибирь, что там?
   Аписим про себя бранил Ивана, Маркушку и терялся.
   Ну, вздумал Иван подарить царице камешки, чего тут плохого? но его сМаркушкой посадили в тюрьму, их били, Маркушка стал заикаться, учитель попал в тюрьму, а скоро, может быть, арестуют и его, Анисима, а с ним и Аграфену, и бабку. И все труды их пойдут прахом.
   - "Тьфу, провалились бы вы!"
   Он до боли чесал затылок, на работе злобился и много спал. Иван попрежнему до зари уходил к морю, но камешки собирал рассеянно, то и дело останавливался, глядел на горы к северу, будто прислушивался, что творится за ними, и вглядывался в дорогу, по которой его погонят в Сибирь. К себе он возвращался в тревоге, издали вглядывался в мазанку, а если Маркушка был рядом, спрашивал:
   - Чужих кого не видно у нас?
   Осень была ясная и тихая. Долина дышала молодым вином, досыхающими на солнце яблоками, грушами и пастилой. Но приходил стражник, насмешливо спрашивал о здоровьи, намекал, что решение вот-вот придет, советовал не хлопотать в саду-все равно, мол, ни к чему, - и еда казалась сдобренной польгаью, сон бежал из мазанки.
   - Ох, провались вы, проклятые!..
   - Ты, деда, не спишь?
   - Нет, а ты?
   Маркушка перебирался к Ивану, поднимали головы бабка, Аграфена и шепотом сговаривались, что надо взять в Сибирь, чем и как заколотить мазанку, кому доверить приглядывать за садом. Тому, что мазанка и сад уцелеют без них, они не верили и тосковали.
   Время путалось в черноте осенних ночей. Облегчение пришло внезапно. Иван и Маркушка нашли на берегу несколько удивительных камешков. Они были точ-в-точь такие, какие погибли с плисовым черным мешочком.
   Ивану даже показалось, что это те же самые, и он долго удивлялся:
   "Чудно, вот чудно..."
   Днем из виноградника он увидел на каменной плите Маркушку, а на дороге двух человек. "Вот, идут, черти", насторожился он и заспешил к воротам. Один из подошедших был пожилым, большелобым, другой, с шишечкой на кончике носа, помоложе. Они спросили Ивана и, узнав, что это он, протянули ему руки:
   - Мы к вам. Говорят, вы хорошие камешки собираете.
   Мы любители этого, покажите, какие тут камешки есть?
   Иван вынес мешочек, куда опять начал складывать редкостные камешки, и опрокинул его над плитой:
   - Вот, были и лучше, да вышли...
   Незнакомцы поднимали камешки на свет, рассматривали на них жилочки, сравнивали их, любовались, а главное-называли камешки по именам. Это поразило Ивана, и он спросил:
   - А кто назвал так камни?
   На плите завязался разговор о том, откуда камни, как они попадают в море, что из них можно делать, почему они радуют людей. Слушали все-и бабка, и Аграфена, и Анисим. Из-за гор выглянули густые облака, прохожие заторопились и попросили Маркушку поводить их по берегу. Иван долго сидел на каменной плите и думал.
   Маркушка вернулся в сумерки, помог бабке снять с сарая пастилу и шепнул Ивану:
   - На дороге какой-то человек письмо от учителя передал нам.
   - Ну? где оно? Граш, зажигай...
   Пока Аграфена фукала в стекло и вытирала его, Иван разглядел на конверте глазастые слова: "Деду со чадами", и заторопил Маркушку:
   - Ну, читай, читай...
   Учитель писал, как его с женой держали в тюрьме, потом везли, опять сажали в тюрьму, вновь везли, вели и довели чуть не до Белого меря, в глухую деревню, как их встретили там товарищи, как они собираются, читают и вот шлют теплому синему морю привет.
   Письмо Маркушка читал два раза. Бабка и Аграфена облегченно всхлипывали:
   - Вот, значит, и там жить можно, и там хорошие люди есть...
   XIII
   Посылку к Белому морю собирали Аграфена и бабка.
   Анисим прибавил к ней запечатанную сливяным клеем бутылку вина, а Маркушка с Иваном узелок отобранных из девяти мешочков камешков: