Другими словами, Иерусалим, богатый священной историей, упомянутый во многих святых пророчествах, Иерусалим Соломона, в котором серебро было подобно камню, а кедры – сикоморам долин, стал теперь подобием Рима, центром отнюдь не святых дел, местопребыванием языческой власти. Некогда царь Иудеи, набросив на себя жреческое одеяние и осмелившись войти в Святая Святых первого храма, чтобы воскурить там ладан, вышел оттуда прокаженным; но в описываемое нами время Помпей посетил храм Ирода и вошел в то же Святая Святых, не найдя там ничего, кроме пустоты без какого бы то ни было знака Божественного присутствия.
Глава VIII
Глава IX
Глава VIII
ИОСИФ И МАРИЯ НАПРАВЛЯЮТСЯ В ВИФЛЕЕМ
А теперь, читатель, давай вернемся на тот участок двора, который был описан как часть рынка у Яффских ворот. Шел уже третий час дня, и многие из покупателей разошлись по домам, но толчея нисколько не ослабела. Среди вновь появившихся здесь посетителей группа у южной стены храма, состоящая из мужчины, женщины и ослика, заслуживает особенно пристального внимания.
Мужчина держит в одной руке поводья, а другой опирается на палку, вполне пригодную как для погоняния ослика, так и в качестве посоха. Одежда его не отличается от одеяния любого из проходящих мимо евреев, за исключением того, что кажется поновее. Голова его покрыта накидкой, а в рубахе, облекающей тело с головы до пят, он, скорее всего, привык посещать синагогу по субботам. Черты его лица позволяют дать ему лет пятьдесят, что подтверждается и сединой, обильно пробивающейся в его черной бороде. Он оглядывается по сторонам с любопытствующим и в то же время отсутствующим выражением на лице, которое выдает в нем чужака и провинциала.
Ослик неторопливо жует пук свежей травы, которая в изобилии продается здесь на рынке. Его явно не смущают ни царящие вокруг шум и толчея, ни женщина, сидящая на седельной подушке у него на спине. Верхняя рубашка из серой шерстяной ткани полностью скрывает фигуру женщины, голова ее покрыта белоснежным платом, спускающимся на шею и плечи. Время от времени, не в силах преодолеть любопытство, женщина чуть сдвигает плат, чтобы посмотреть, что происходит вокруг, однако не настолько, чтобы нам удалось разглядеть ее.
Неожиданно человек с осликом слышит обращенный к нему вопрос:
– Ты не Иосиф из Назарета?
Спросивший это останавливается рядом с провинциалом.
– Так меня и зовут, – отвечает Иосиф, недоуменно поворачиваясь. – Но кто будешь... о, мир тебе! друг мой, рабби Самуил!
– И тебе того же.
Рабби, помедлив, бросает взгляд на женщину и добавляет:
– Мир тебе, всему твоему дому и твоим помощникам.
С последними словами он прижимает руку к груди и кланяется женщине, которая, чтобы взглянуть на него, на этот раз сдвигает плат чуть больше, позволяя увидеть ее почти еще совсем девичье личико. После этого следует церемониал знакомства: рабби и женщина берут друг друга за правую руку, словно бы поднося их к губам, но в последнюю секунду, однако, пальцы их размыкаются, и каждый целует свою собственную руку, прижимая после этого пальцы ко лбу.
– Одежда твоя почти не запылилась, – довольно фамильярно замечает рабби, – так что, насколько я понимаю, ночь вы провели в городе твоих отцов.
– Нет, – отвечает Иосиф. – Мы добрались до Вифинии только поздно вечером, переночевали в тамошнем караван-сарае и с первыми лучами солнца снова пустились в путь.
– Дорога вам предстоит неблизкая – надеюсь, не в Яффу?
– Только до Вифлеема.
Лицо рабби, до этого открытое и дружеское, сразу же изменилось, став мрачным и строгим.
– Да, да, я понимаю, – произнес он. – Ты ведь родился в Вифлееме и идешь теперь туда со своей дочерью, чтобы, по приказу Цезаря, были занесенным в списки налогоплательщиков. Сыновья Иакова живут теперь как во времена египетского рабства – только у них нет ни Моисея, ни Иошуа. Как же низко они пали!
Не пошевелившись и не изменив выражения лица, Иосиф ответил:
– Женщина эта не дочь мне.
Но рабби никак не мог оторваться от политики; он продолжал, не обратив на слова Иосифа никакого внимания:
– А для чего же еще зелоту[16] тащиться в Галилею?
– Я всего лишь плотник, а Назарет – деревня, – осторожно ответил на это Иосиф. – Улица, на которой стоит моя мастерская, не ведет ни к какому из городов. Строгание досок и тесание столбов не оставляют мне времени для споров о вере.
– Но ты же иудей, – серьезно произнес рабби. – Ты иудей, и род твой восходит к Давиду. Не может быть, чтобы ты был готов платить другие подати, кроме шекеля на храм, по древнему закону Иеговы.
Иосиф продолжал хранить спокойствие.
– Я отнюдь не жалуюсь, – продолжал его друг, – на размер этой подати – один денарий сущий пустяк. Но! Позорно само обложение этим налогом. Да и, кроме того, уплата этого налога есть не что иное, как покорность тирании. Скажи мне – вправду ли Иуда утверждает, что он и есть мессия? Ведь ты жил среди его приверженцев.
– Мне доводилось слышать, как его последователи называли его мессией, – отвечал Иосиф.
При этих его словах белый плат сдвинулся чуть больше, нежели ранее, и на мгновение выглянуло все лицо девушки. Взор рабби был как раз направлен в ту сторону, и ему удалось увидеть черты лица редкостной красоты, на котором был написан искренний интерес; затем лицо это порозовело, и плат вернулся на свое место.
Политикан тут же забыл все свои рассуждения.
– Твоя дочь весьма привлекательна, – заметил он, понизив голос.
– Она не дочь мне, – повторил свои слова Иосиф.
На лице рабби отразилось такое изумление, что назаретянин поспешил добавить:
– Она дочь Иоакима и Анны из Вифлеема, о которых тебе, по крайней мере, доводилось слышать, поскольку это весьма почтен...
– Да, – рабби почтительно склонил голову, – я их знаю. Род их восходит к Давиду. Я хорошо с ними знаком.
– Ну так вот, они умерли, – продолжал назаретянин. – Умерли в Назарете. Иоаким не был богат, но все же он оставил в наследство дом и сад, которые должны быть разделены между их дочерьми Маркам и Марией. Это одна из них; и, чтобы спасти свою часть наследства, она должна быть замужем за ближайшим родственником. Теперь она моя жена.
– Так ты доводишься...
– Ей дядей.
– Понимаю. И коль скоро вы оба родились в Вифлееме, римляне потребовали, чтобы ты пришел вместе с ней для переписи. – Рабби всплеснул руками и в негодовании возвел очи горе: – Но Бог Израиля еще жив. Настанет день Его отмщения!
С этими словами он повернулся и быстро зашагал прочь. Стоявший рядом прохожий, заметив изумление Иосифа, негромко произнес:
– Рабби Самуил – зелот. Сам Иуда не столь жесток.
Иосиф, не желая вступать в разговор с незнакомцем, ничего не ответил и принялся поправлять охапку травы, которую растрепал ослик; затем он снова оперся на палку и замер в ожидании.
Примерно через час вся троица вышла из ворот, и, повернув налево, двинулась по дороге, ведущей в Вифлеем. Спуск в долину был нелегок, движению мешали росшие тут и там дикие оливковые деревья. Назаретянин шел рядом с женщиной, внимательно и осторожно ведя в поводу ослика. Слева от них возвышались южный и восточный склоны Сионского холма с городской стеной поверху, крутой обрыв справа обозначал собой западную границу долины.
Медленно они миновали Нижний пруд, где под лучами поднимавшегося все выше солнца быстро сжималась тень царского холма, затем двинулись вдоль акведука, выходившего из Прудов Соломона, пока не приблизились к месту расположения деревенского дома, ныне известного как холм Совета Нечестивых; отсюда они начали подниматься на равнину Рефаима. Солнце заливало ослепительным светом каменистое плато, и Мария, дочь Иоакима, сдвинула плат на плечи, обнажив голову. Иосиф рассказывал ей историю филистимлян, захваченных в этих местах врасплох в своем лагере Давидом. Он однообразно бормотал, храня торжественное выражение на лице, безжизненным тоном старого зануды. Временами она его даже не слышала.
Всюду, где по земле ходят люди, а по морю – корабли, всем знакома фигура и лицо еврея. Физический тип этого народа никогда не менялся, хотя всегда были индивидуальные вариации. «Он был румян, с прекрасными чертами лица и красив на вид». Таким был сын Иессея, поставленный перед Самуилом. Пристрастия людей с тех самых пор определяются этим описанием. Поэтическая вольность распространяет присвоенное предшественниками на их замечательных наследников. Все наши идеальные Давиды имеют прекрасные лица, волосы и бороду цвета каштана, отливающую золотом на солнце. И точно так же, при отсутствии достоверных исторических свидетельств, традиция не менее любовно относится к дочерям этого народа, и в особенности к той, за которой мы последуем сейчас.
Ей было не менее пятнадцати лет. Формы ее тела, голос и поведение – все свидетельствовало о переходе от девичества к состоянию взрослой женщины. Лицо ее имело чудесную овальную форму; сложения она была скорее хрупкого, чем прекрасного. Безупречный нос, пухлые, но четких очертаний губы придавали линиям ее рта теплоту, нежность и доверчивость; опущенные веки с длинными ресницами бросали тени на большие голубые глаза; и, в чудесной гармонии со всем этим, волна золотых волос, уложенная так, как считалось дозволенным для иудейских невест, спускалась до седельной подушки на спине ослика. Затылок и горло ее обладали такой нежностью, которая порой вводит в замешательство даже художников – быть может, всему виной солнечные лучи, играющие на волосах и тонкой коже? К этому очарованию внешности и личности примешивалось и другое, не столь просто определяемое: атмосфера чистоты, которую может придать только чистейшая душа, и отрешенность, погруженность в мысли о предметах, непостижимых для понимания. Часто, с трепещущими губами, она поднимала глаза к небесам, уже потерявшим свой глубокий синий цвет; то и дело складывала руки на груди, словно в восторге благоговения и молитвы; порой склоняла голову слегка набок, как будто вслушиваясь в что-то говорящий ей голос. И когда Иосиф, прервав свое медлительное бормотание, поворачивался, чтобы взглянуть на нее, то, заметив выражение ее лица, словно освещенного изнутри, забывал свой рассказ и, удивляясь, опускал голову.
Так они пересекли большое плато и приблизились наконец к возвышенности Мар-Элиас, откуда, на другой стороне долины, их взору предстал Вифлеем, древний Дом Хлеба. Его белые стены возвышались на гребне холмов, сияя над жухлой зеленью садов. Здесь они немного задержались, пока Иосиф показывал Марии места священной истории; затем спустились в долину к источнику, бывшему в свое время свидетелем одного из величайших деяний воинов Давида. Долина была полна людьми и животными. Иосиф почувствовал страх: вдруг, если город переполнен приезжими, ему не удастся найти приют для кроткой Марии? Не теряя ни минуты, он поспешил подняться по поросшему садами склону, мимо каменного пилона, обозначавшего гробницу Рахили, не раскланиваясь ни с кем из встречавшихся ему по дороге людей, пока не остановился у караван-сарая, расположенного поблизости от ворот небольшого селения, у перекрестка дорог.
Мужчина держит в одной руке поводья, а другой опирается на палку, вполне пригодную как для погоняния ослика, так и в качестве посоха. Одежда его не отличается от одеяния любого из проходящих мимо евреев, за исключением того, что кажется поновее. Голова его покрыта накидкой, а в рубахе, облекающей тело с головы до пят, он, скорее всего, привык посещать синагогу по субботам. Черты его лица позволяют дать ему лет пятьдесят, что подтверждается и сединой, обильно пробивающейся в его черной бороде. Он оглядывается по сторонам с любопытствующим и в то же время отсутствующим выражением на лице, которое выдает в нем чужака и провинциала.
Ослик неторопливо жует пук свежей травы, которая в изобилии продается здесь на рынке. Его явно не смущают ни царящие вокруг шум и толчея, ни женщина, сидящая на седельной подушке у него на спине. Верхняя рубашка из серой шерстяной ткани полностью скрывает фигуру женщины, голова ее покрыта белоснежным платом, спускающимся на шею и плечи. Время от времени, не в силах преодолеть любопытство, женщина чуть сдвигает плат, чтобы посмотреть, что происходит вокруг, однако не настолько, чтобы нам удалось разглядеть ее.
Неожиданно человек с осликом слышит обращенный к нему вопрос:
– Ты не Иосиф из Назарета?
Спросивший это останавливается рядом с провинциалом.
– Так меня и зовут, – отвечает Иосиф, недоуменно поворачиваясь. – Но кто будешь... о, мир тебе! друг мой, рабби Самуил!
– И тебе того же.
Рабби, помедлив, бросает взгляд на женщину и добавляет:
– Мир тебе, всему твоему дому и твоим помощникам.
С последними словами он прижимает руку к груди и кланяется женщине, которая, чтобы взглянуть на него, на этот раз сдвигает плат чуть больше, позволяя увидеть ее почти еще совсем девичье личико. После этого следует церемониал знакомства: рабби и женщина берут друг друга за правую руку, словно бы поднося их к губам, но в последнюю секунду, однако, пальцы их размыкаются, и каждый целует свою собственную руку, прижимая после этого пальцы ко лбу.
– Одежда твоя почти не запылилась, – довольно фамильярно замечает рабби, – так что, насколько я понимаю, ночь вы провели в городе твоих отцов.
– Нет, – отвечает Иосиф. – Мы добрались до Вифинии только поздно вечером, переночевали в тамошнем караван-сарае и с первыми лучами солнца снова пустились в путь.
– Дорога вам предстоит неблизкая – надеюсь, не в Яффу?
– Только до Вифлеема.
Лицо рабби, до этого открытое и дружеское, сразу же изменилось, став мрачным и строгим.
– Да, да, я понимаю, – произнес он. – Ты ведь родился в Вифлееме и идешь теперь туда со своей дочерью, чтобы, по приказу Цезаря, были занесенным в списки налогоплательщиков. Сыновья Иакова живут теперь как во времена египетского рабства – только у них нет ни Моисея, ни Иошуа. Как же низко они пали!
Не пошевелившись и не изменив выражения лица, Иосиф ответил:
– Женщина эта не дочь мне.
Но рабби никак не мог оторваться от политики; он продолжал, не обратив на слова Иосифа никакого внимания:
– А для чего же еще зелоту[16] тащиться в Галилею?
– Я всего лишь плотник, а Назарет – деревня, – осторожно ответил на это Иосиф. – Улица, на которой стоит моя мастерская, не ведет ни к какому из городов. Строгание досок и тесание столбов не оставляют мне времени для споров о вере.
– Но ты же иудей, – серьезно произнес рабби. – Ты иудей, и род твой восходит к Давиду. Не может быть, чтобы ты был готов платить другие подати, кроме шекеля на храм, по древнему закону Иеговы.
Иосиф продолжал хранить спокойствие.
– Я отнюдь не жалуюсь, – продолжал его друг, – на размер этой подати – один денарий сущий пустяк. Но! Позорно само обложение этим налогом. Да и, кроме того, уплата этого налога есть не что иное, как покорность тирании. Скажи мне – вправду ли Иуда утверждает, что он и есть мессия? Ведь ты жил среди его приверженцев.
– Мне доводилось слышать, как его последователи называли его мессией, – отвечал Иосиф.
При этих его словах белый плат сдвинулся чуть больше, нежели ранее, и на мгновение выглянуло все лицо девушки. Взор рабби был как раз направлен в ту сторону, и ему удалось увидеть черты лица редкостной красоты, на котором был написан искренний интерес; затем лицо это порозовело, и плат вернулся на свое место.
Политикан тут же забыл все свои рассуждения.
– Твоя дочь весьма привлекательна, – заметил он, понизив голос.
– Она не дочь мне, – повторил свои слова Иосиф.
На лице рабби отразилось такое изумление, что назаретянин поспешил добавить:
– Она дочь Иоакима и Анны из Вифлеема, о которых тебе, по крайней мере, доводилось слышать, поскольку это весьма почтен...
– Да, – рабби почтительно склонил голову, – я их знаю. Род их восходит к Давиду. Я хорошо с ними знаком.
– Ну так вот, они умерли, – продолжал назаретянин. – Умерли в Назарете. Иоаким не был богат, но все же он оставил в наследство дом и сад, которые должны быть разделены между их дочерьми Маркам и Марией. Это одна из них; и, чтобы спасти свою часть наследства, она должна быть замужем за ближайшим родственником. Теперь она моя жена.
– Так ты доводишься...
– Ей дядей.
– Понимаю. И коль скоро вы оба родились в Вифлееме, римляне потребовали, чтобы ты пришел вместе с ней для переписи. – Рабби всплеснул руками и в негодовании возвел очи горе: – Но Бог Израиля еще жив. Настанет день Его отмщения!
С этими словами он повернулся и быстро зашагал прочь. Стоявший рядом прохожий, заметив изумление Иосифа, негромко произнес:
– Рабби Самуил – зелот. Сам Иуда не столь жесток.
Иосиф, не желая вступать в разговор с незнакомцем, ничего не ответил и принялся поправлять охапку травы, которую растрепал ослик; затем он снова оперся на палку и замер в ожидании.
Примерно через час вся троица вышла из ворот, и, повернув налево, двинулась по дороге, ведущей в Вифлеем. Спуск в долину был нелегок, движению мешали росшие тут и там дикие оливковые деревья. Назаретянин шел рядом с женщиной, внимательно и осторожно ведя в поводу ослика. Слева от них возвышались южный и восточный склоны Сионского холма с городской стеной поверху, крутой обрыв справа обозначал собой западную границу долины.
Медленно они миновали Нижний пруд, где под лучами поднимавшегося все выше солнца быстро сжималась тень царского холма, затем двинулись вдоль акведука, выходившего из Прудов Соломона, пока не приблизились к месту расположения деревенского дома, ныне известного как холм Совета Нечестивых; отсюда они начали подниматься на равнину Рефаима. Солнце заливало ослепительным светом каменистое плато, и Мария, дочь Иоакима, сдвинула плат на плечи, обнажив голову. Иосиф рассказывал ей историю филистимлян, захваченных в этих местах врасплох в своем лагере Давидом. Он однообразно бормотал, храня торжественное выражение на лице, безжизненным тоном старого зануды. Временами она его даже не слышала.
Всюду, где по земле ходят люди, а по морю – корабли, всем знакома фигура и лицо еврея. Физический тип этого народа никогда не менялся, хотя всегда были индивидуальные вариации. «Он был румян, с прекрасными чертами лица и красив на вид». Таким был сын Иессея, поставленный перед Самуилом. Пристрастия людей с тех самых пор определяются этим описанием. Поэтическая вольность распространяет присвоенное предшественниками на их замечательных наследников. Все наши идеальные Давиды имеют прекрасные лица, волосы и бороду цвета каштана, отливающую золотом на солнце. И точно так же, при отсутствии достоверных исторических свидетельств, традиция не менее любовно относится к дочерям этого народа, и в особенности к той, за которой мы последуем сейчас.
Ей было не менее пятнадцати лет. Формы ее тела, голос и поведение – все свидетельствовало о переходе от девичества к состоянию взрослой женщины. Лицо ее имело чудесную овальную форму; сложения она была скорее хрупкого, чем прекрасного. Безупречный нос, пухлые, но четких очертаний губы придавали линиям ее рта теплоту, нежность и доверчивость; опущенные веки с длинными ресницами бросали тени на большие голубые глаза; и, в чудесной гармонии со всем этим, волна золотых волос, уложенная так, как считалось дозволенным для иудейских невест, спускалась до седельной подушки на спине ослика. Затылок и горло ее обладали такой нежностью, которая порой вводит в замешательство даже художников – быть может, всему виной солнечные лучи, играющие на волосах и тонкой коже? К этому очарованию внешности и личности примешивалось и другое, не столь просто определяемое: атмосфера чистоты, которую может придать только чистейшая душа, и отрешенность, погруженность в мысли о предметах, непостижимых для понимания. Часто, с трепещущими губами, она поднимала глаза к небесам, уже потерявшим свой глубокий синий цвет; то и дело складывала руки на груди, словно в восторге благоговения и молитвы; порой склоняла голову слегка набок, как будто вслушиваясь в что-то говорящий ей голос. И когда Иосиф, прервав свое медлительное бормотание, поворачивался, чтобы взглянуть на нее, то, заметив выражение ее лица, словно освещенного изнутри, забывал свой рассказ и, удивляясь, опускал голову.
Так они пересекли большое плато и приблизились наконец к возвышенности Мар-Элиас, откуда, на другой стороне долины, их взору предстал Вифлеем, древний Дом Хлеба. Его белые стены возвышались на гребне холмов, сияя над жухлой зеленью садов. Здесь они немного задержались, пока Иосиф показывал Марии места священной истории; затем спустились в долину к источнику, бывшему в свое время свидетелем одного из величайших деяний воинов Давида. Долина была полна людьми и животными. Иосиф почувствовал страх: вдруг, если город переполнен приезжими, ему не удастся найти приют для кроткой Марии? Не теряя ни минуты, он поспешил подняться по поросшему садами склону, мимо каменного пилона, обозначавшего гробницу Рахили, не раскланиваясь ни с кем из встречавшихся ему по дороге людей, пока не остановился у караван-сарая, расположенного поблизости от ворот небольшого селения, у перекрестка дорог.
Глава IX
ПЕЩЕРА В ОКРЕСТНОСТЯХ ВИФЛЕЕМА
Чтобы до конца понять, что произошло в деревенском караван-сарае с назаретянином, читателю следует помнить, что на Востоке приюты для путешественников отличались от придорожных постоялых дворов западного мира. По обычаю, пришедшему из Персии, они назывались караван-сараями и в своей простейшей форме представляли собой обнесенное забором место без какого-либо здания или навеса, зачастую даже без входных ворот. Место выбиралось из соображений наличия тени, защиты и воды. Таким же был и приют в Радан-Араме, давший кров Иакову, когда тот отправился искать жену. Подобные караван-сараи и по сей день можно увидеть у перекрестков пустынных дорог Востока. Порою караван-сараи, особенно на дорогах, соединяющих крупные города, такие, например, как Иерусалим и Александрия, представляли собой роскошные заведения, памятники богоугодных дел царей, построивших их. Но чаще они были не более чем домом или владением шейха, из которого он управлял своим племенем. Давать приют путникам было только одной из их задач; они играли роль рынков, фабрик, крепостей; становились местом собраний и местопребыванием для торговцев и ремесленников в той же мере, что и приютом для застигнутых ночью или непогодой путников. В их стенах круглый год подряд совершались такие же, а то и большие торговые сделки, как и днем в городах.
Никаких услуг в подобных заведениях не оказывали. Не было ни управляющего, ни горничных, ни конторских служащих, ни повара; не было и самой кухни. Единственным видимым проявлением заботы государства или владельца о путниках был дремлющий у входа привратник. Приезжие устраивались там, где хотели, никого не спрашивая и не получая разрешения. Следствием такого порядка было то, что каждый путник должен был приносить с собой провиант и кухонные принадлежности или же покупать их у торговцев, расположившихся в караван-сарае. Это правило распространялось и на постель, и на корм для животных. Вода, покой, кров и защита – все, на что мог рассчитывать путник, остановившийся в караван-сарае, и за что он должен был быть благодарным судьбе. Мир и покой часто нарушался скандалистами в синагогах, но никогда – в караван-сараях. Эти дома со всеми надворными постройками были святы: большей святостью не обладал даже источник.
Караван-сарай неподалеку от Вифлеема, у которого остановились Иосиф и его жена, являл собой вполне благопристойный пример такого заведения, не будучи ни чересчур примитивным и ни слишком роскошным: четырехугольное строение из дикого камня, одноэтажное, с плоской крышей, без наружных окон, с одним-единственным отверстием входной двери в выходившей на восток стороне, служившим в то же самое время и воротами. Дорога подходила так близко к двери, что меловая пыль покрывала полотнище двери. Изгородь из плоских тесаных камней, начинавшаяся от северо-восточного угла здания, тянулась на много метров по склону холма, затем поворачивала на запад к крутому известняковому откосу, образуя собой то, что было самой важной принадлежностью каждого уважающего себя караван-сарая, – надежный загон для животных.
В таком селении, как Вифлеем, с одним шейхом, не могло быть и более одного караван-сарая; и назаретянин, хотя и родился в этом месте, после долгих лет жизни и скитаний в других местах совершенно не собирался располагаться где-либо в самом городе. Более того, составление списков, для чего он и прибыл сюда, могло занять несколько недель или даже месяцев – медлительность посланцев Рима в провинциях успела стать притчей во языцех; значит, о том, чтобы претендовать на гостеприимство знакомых или даже родственников, да еще вместе с женой, не могло быть и речи. Поэтому, когда Иосиф приближался к зданию караван-сарая, поднимаясь по склону холма и таща за собой ослика, он боялся, что ему не удастся найти пристанища в караван-сарае. Дорога кишела взрослыми и детьми, которые с шумом гнали свой скот, лошадей и верблюдов по долине, кто на водопой, а кто и к расположенным по соседству пещерам. Когда же они подошли к караван-сараю, страх этот ничуть не уменьшился при виде толпы, осаждающей вход в него.
– Нам не пробиться сквозь толпу, – произнес Иосиф в своей медлительной манере. – Давай постоим здесь и постараемся узнать, что происходит.
Жена его, ничего на это не ответив, тихонько сдвинула плат в сторону. Выражение усталости на ее лице сменилось интересом к происходящему. Перед ними была толпа и, следовательно, много предметов для любопытства. Впрочем, на самом деле толпа эта ничем не отличалась от толпы у любого другого караван-сарая на больших караванных дорогах Востока. Здесь были пешие мужчины, шнырявшие туда-сюда и визгливо переговаривавшиеся между собой на всех наречиях Сирии; всадники на лошадях перекрикивались с погонщиками верблюдов; пастухи сражались с упрямыми коровами и перепуганными овцами; торговцы предлагали хлеб и вино; орды детей носились за стаями собак. Все и вся находилось в постоянном движении. Посторонний наблюдатель, скорее всего, через пару минут устал бы от этого зрелища; так и женщина, тихонько вздохнув, поудобнее устроилась на седельной подушке и, словно в надежде обрести мир и покой, стала смотреть на юг, на высокий склон Райской горы, освещенный красноватыми лучами заходящего солнца.
Пока она смотрела туда, из толпы выбрался мужчина и, остановившись рядом с осликом, повернулся, сердито нахмурив брови. Назаретянин заговорил с ним:
– Поскольку я и сам тот, кем ты мне кажешься, добрый человек, сын Иудеи, – могу я узнать у тебя причину такого столпотворения?
Незнакомец резко обернулся на его голос, но, увидев смиренную наружность Иосифа, услышав его низкий голос и медленную речь, приветствовал того поднятием руки и ответил:
– Мир тебе, рабби! Я тоже сын Иудеи и отвечу тебе. Я обитаю в Бет-Дагоне, который, как ты знаешь, считается землей колена Дана.
– И находится на дороге, ведущей из Яффы в Медину, – добавил Иосиф.
– А, так тебе приходилось бывать в Бет-Дагоне, – воскликнул мужчина, и выражение его лица еще больше смягчилось. – Да, мы, иудеи, странники хоть куда! Уже много лет я не видел вод родного Евфрата, которому дал имя отец наш Иаков. Лишь когда нам было повсюду объявлено, что все евреи должны быть переписаны по месту своего рождения... Вот почему я здесь, рабби.
Лицо Иосифа напоминало бесстрастную маску, когда он произнес в ответ:
– И я пришел сюда для того же – вместе со своей женой.
Незнакомец бросил взгляд на Марию и ничего не сказал. Она в этот миг смотрела на голую вершину Гедора. Лучи солнца позолотили ее обращенное ввысь лицо, оттенив фиалковую глубину глаз; слегка приоткрытые губы ее трепетали от желания, которое не могло быть обращено к смертному. На несколько мгновений красота ее лишилась всего земного: она стала тем существом, которое по нашим представлениям может сидеть только рядом с небесными вратами, преображенное светом Небес. Взору бетдагонита предстал оригинал той, кто столетия спустя явился гениальному взору Рафаэля и обессмертил его.
– Так о чем это я говорил? А, вспомнил. Я хотел сказать, что, услышав про повеление прийти сюда, поначалу рассердился. Но потом подумал про наш старый холм и про город, вспомнил долину, спускающуюся к струям Кедрона, виноградники и сады, пшеничные поля, неизменные с дней Вооза и Руфи, знакомые горы – Гедор, Гибеан и Мар-Элиас – те самые, которые во времена моего детства защищали меня от мира; и я простил тиранам и пришел сюда – я сам, и Рахиль, моя жена, и Дебора с Мелхолой, наши розы Шарона.
Мужчина снова замолчал, бросил взгляд на Марию, которая в этот момент смотрела на него и слушала. Затем он произнес:
– Рабби, почему бы твоей жене не пойти к моей? Она сидит вон там с нашими детьми у поворота дороги. Могу сказать тебе, – с этими словами он повернулся к Иосифу и уверенно продолжал, – говорю тебе, караван-сарай переполнен. Бесполезно просить пристанища там.
Иосиф принимал решения столь же медленно, как и обдумывал их; поколебавшись, он наконец произнес:
– Ты очень любезен. Найдется для нас тут место или нет, мы обязательно познакомимся с твоей семьей. Но позволь мне самому поговорить с привратником. Я скоро вернусь.
И, передав поводья ослика незнакомцу, он стал пробираться через толпу.
Привратник сидел перед воротами на большой кедровой колоде. За его спиной к стене был прислонен дротик. На земле рядом с колодой лежала большая собака.
– Да ниспошлет Иегова[17] мир тебе, – приветствовал привратника Иосиф, пробившись сквозь толпу.
– Что было дадено тебе, да будет дадено снова, во много раз больше, тебе и всем твоим близким, – произнес в ответ привратник, не сдвинувшись, однако, с места.
– Я был рожден в Вифлееме, – самым осторожным тоном произнес Иосиф. – Не найдется ли здесь местечка...
– Здесь – нет.
– Ты, возможно, слыхал обо мне – Иосифе из Назарета. Здесь стоял дом моих отцов. Род мой восходит к Давиду.
В этих словах была единственная надежда назаретянина. Если они не произведут впечатления на привратника, дальнейшие мольбы будут тщетны, не помогут и посулы нескольких шекелей. Одно дело быть сыном Иудеи – это довольно значимая вещь в глазах других колен Израилевых; но совершенно другое – принадлежать к прямой ветви Давидова рода: не было большей гордости для иудея. Больше тысячи лет прошло с тех пор, как мальчишка-пастух стал преемником Саула и основателем царской династии. Войны, бедствия, новые цари и бесчисленные передряги с течением времени низвели его наследников до уровня обычных людей, добывающих хлеб насущный в поте лица своего; но все же над ними царило преимущество благоговейно хранимой истории, в которой происхождение считалось альфой и омегой; они не могли стать неизвестными; поэтому, покуда они пребывали на земле Израиля, им повсюду сопутствовали почет и уважение.
Коль скоро такое было в Иерусалиме и везде, потомок святой линии рода Давидова мог, без сомнения, с полным основанием рассчитывать на такое же отношение и у дверей караван-сарая в Вифлееме. Другими словами, когда Иосиф произнес фразу: «Здесь дом отцов моих», он всего лишь самым простым образом буквально выразил свою мысль; поскольку это был тот самый дом, который вела Руфь в качестве жены Вооза; тот самый дом, в котором родились Иессей и десять его сыновей, из которых Давид был самым юным; тот самый дом, в который вошел Самуил в поисках царя и обрел его; тот самый дом, в котором Иеремия молитвой спасал немногих из оставшихся в живых людей его народа, спасавшихся бегством от вавилонян.
Мольба не осталась без ответа. Привратник поднялся с кедрового чурака и, положив ладонь себе на бороду, почтительно произнес:
– Рабби, не могу сказать тебе точно, когда двери этого дома гостеприимно открылись для путников, во всяком случае, более тысячи лет тому назад; и с тех пор не было еще случая, чтобы добрый человек не получил здесь крова; разве что когда здесь совершенно не было мест. Если же когда такое и случалось, то уж, во всяком случае, не с потомком Давидовым. Поэтому я еще раз приветствую тебя, и, если ты не сочтешь за труд пройти со мной, то своими глазами увидишь, что во всем доме нет свободного местечка – нет ни в спальнях, ни в пристройках, ни во дворе; нет даже на крыше. Могу ли я узнать, давно ли ты здесь?
– Мы только что подъехали.
Привратник улыбнулся.
– «Незнакомец, который пребывает вместе с тобой, все равно что родня тебе, так возлюби его как самого себя». Разве не таков закон, рабби?
Иосиф промолчал.
– А если таков закон, то как я могу сказать тем, кто уже давно ждет здесь: «Ступайте прочь, другой пришел на ваше место»?
Иосиф по-прежнему хранил молчание.
– Если же я так скажу им, то кому придется отдать место? Погляди – сколько людей ждут мест, многие из них с самого полудня.
– Но кто все эти люди? – спросил Иосиф, поворачиваясь к толпе. – И почему все они собрались здесь в такое время?
– Та же причина, без сомнения, привела сюда и тебя, рабби, – повеление цезаря. – Привратник бросил испытующий взгляд на назаретянина и продолжал: – Как привела она и тех, кому удалось найти место в доме. А еще вчера прибыл караван, следующий из Дамаска в Аравию и Нижний Египет. Это все их хозяйство – люди и верблюды.
Иосиф продолжал гнуть свое.
– Но ведь во дворе много места, – заметил он.
– Да, но он завален грузом – кипами шелка, мешками специй и вообще всякими товарами.
На мгновение лицо Иосифа утратило свою невозмутимость; пристальный взгляд тусклых глаз поник. С долей ожесточения он сказал:
– Я беспокоюсь не о себе. Со мной моя жена, а ночь будет холодной – на этих высотах холодней, чем в Назарете. Она не может оставаться под открытым небом. А в городе не удастся найти комнаты?
– Эти люди, – привратник жестом указал на толпу у дверей, – обошли весь город и говорят, что нигде не смогли найти пристанища.
И снова Иосиф потупил взгляд, сказав вполголоса, словно самому себе:
– Она столь юна! Если мы заночуем на холме, мороз убьет ее.
И он снова обратился к привратнику:
– Тебе, может быть, доводилось знавать ее родителей, Иоакима и Анну, некогда они жили в Вифлееме и, как и я, происходят из рода Давидова.
– Да, я знавал их в юности. Это были хорошие люди.
На этот раз потупил взор привратник, что-то обдумывая. Через минуту он неожиданно вскинул голову.
– Я не могу найти для вас мест, – сказал он, – и не могу дать вам от ворот поворот. Рабби, я сделаю то, что могу сделать. Сколько человек с вами?
Иосиф удивленно вскинул голову, затем ответил:
– Моя жена и друг нашей семьи со своим семейством, из Бен-Дагона, небольшого городка за Яффой, всего нас шесть человек.
Никаких услуг в подобных заведениях не оказывали. Не было ни управляющего, ни горничных, ни конторских служащих, ни повара; не было и самой кухни. Единственным видимым проявлением заботы государства или владельца о путниках был дремлющий у входа привратник. Приезжие устраивались там, где хотели, никого не спрашивая и не получая разрешения. Следствием такого порядка было то, что каждый путник должен был приносить с собой провиант и кухонные принадлежности или же покупать их у торговцев, расположившихся в караван-сарае. Это правило распространялось и на постель, и на корм для животных. Вода, покой, кров и защита – все, на что мог рассчитывать путник, остановившийся в караван-сарае, и за что он должен был быть благодарным судьбе. Мир и покой часто нарушался скандалистами в синагогах, но никогда – в караван-сараях. Эти дома со всеми надворными постройками были святы: большей святостью не обладал даже источник.
Караван-сарай неподалеку от Вифлеема, у которого остановились Иосиф и его жена, являл собой вполне благопристойный пример такого заведения, не будучи ни чересчур примитивным и ни слишком роскошным: четырехугольное строение из дикого камня, одноэтажное, с плоской крышей, без наружных окон, с одним-единственным отверстием входной двери в выходившей на восток стороне, служившим в то же самое время и воротами. Дорога подходила так близко к двери, что меловая пыль покрывала полотнище двери. Изгородь из плоских тесаных камней, начинавшаяся от северо-восточного угла здания, тянулась на много метров по склону холма, затем поворачивала на запад к крутому известняковому откосу, образуя собой то, что было самой важной принадлежностью каждого уважающего себя караван-сарая, – надежный загон для животных.
В таком селении, как Вифлеем, с одним шейхом, не могло быть и более одного караван-сарая; и назаретянин, хотя и родился в этом месте, после долгих лет жизни и скитаний в других местах совершенно не собирался располагаться где-либо в самом городе. Более того, составление списков, для чего он и прибыл сюда, могло занять несколько недель или даже месяцев – медлительность посланцев Рима в провинциях успела стать притчей во языцех; значит, о том, чтобы претендовать на гостеприимство знакомых или даже родственников, да еще вместе с женой, не могло быть и речи. Поэтому, когда Иосиф приближался к зданию караван-сарая, поднимаясь по склону холма и таща за собой ослика, он боялся, что ему не удастся найти пристанища в караван-сарае. Дорога кишела взрослыми и детьми, которые с шумом гнали свой скот, лошадей и верблюдов по долине, кто на водопой, а кто и к расположенным по соседству пещерам. Когда же они подошли к караван-сараю, страх этот ничуть не уменьшился при виде толпы, осаждающей вход в него.
– Нам не пробиться сквозь толпу, – произнес Иосиф в своей медлительной манере. – Давай постоим здесь и постараемся узнать, что происходит.
Жена его, ничего на это не ответив, тихонько сдвинула плат в сторону. Выражение усталости на ее лице сменилось интересом к происходящему. Перед ними была толпа и, следовательно, много предметов для любопытства. Впрочем, на самом деле толпа эта ничем не отличалась от толпы у любого другого караван-сарая на больших караванных дорогах Востока. Здесь были пешие мужчины, шнырявшие туда-сюда и визгливо переговаривавшиеся между собой на всех наречиях Сирии; всадники на лошадях перекрикивались с погонщиками верблюдов; пастухи сражались с упрямыми коровами и перепуганными овцами; торговцы предлагали хлеб и вино; орды детей носились за стаями собак. Все и вся находилось в постоянном движении. Посторонний наблюдатель, скорее всего, через пару минут устал бы от этого зрелища; так и женщина, тихонько вздохнув, поудобнее устроилась на седельной подушке и, словно в надежде обрести мир и покой, стала смотреть на юг, на высокий склон Райской горы, освещенный красноватыми лучами заходящего солнца.
Пока она смотрела туда, из толпы выбрался мужчина и, остановившись рядом с осликом, повернулся, сердито нахмурив брови. Назаретянин заговорил с ним:
– Поскольку я и сам тот, кем ты мне кажешься, добрый человек, сын Иудеи, – могу я узнать у тебя причину такого столпотворения?
Незнакомец резко обернулся на его голос, но, увидев смиренную наружность Иосифа, услышав его низкий голос и медленную речь, приветствовал того поднятием руки и ответил:
– Мир тебе, рабби! Я тоже сын Иудеи и отвечу тебе. Я обитаю в Бет-Дагоне, который, как ты знаешь, считается землей колена Дана.
– И находится на дороге, ведущей из Яффы в Медину, – добавил Иосиф.
– А, так тебе приходилось бывать в Бет-Дагоне, – воскликнул мужчина, и выражение его лица еще больше смягчилось. – Да, мы, иудеи, странники хоть куда! Уже много лет я не видел вод родного Евфрата, которому дал имя отец наш Иаков. Лишь когда нам было повсюду объявлено, что все евреи должны быть переписаны по месту своего рождения... Вот почему я здесь, рабби.
Лицо Иосифа напоминало бесстрастную маску, когда он произнес в ответ:
– И я пришел сюда для того же – вместе со своей женой.
Незнакомец бросил взгляд на Марию и ничего не сказал. Она в этот миг смотрела на голую вершину Гедора. Лучи солнца позолотили ее обращенное ввысь лицо, оттенив фиалковую глубину глаз; слегка приоткрытые губы ее трепетали от желания, которое не могло быть обращено к смертному. На несколько мгновений красота ее лишилась всего земного: она стала тем существом, которое по нашим представлениям может сидеть только рядом с небесными вратами, преображенное светом Небес. Взору бетдагонита предстал оригинал той, кто столетия спустя явился гениальному взору Рафаэля и обессмертил его.
– Так о чем это я говорил? А, вспомнил. Я хотел сказать, что, услышав про повеление прийти сюда, поначалу рассердился. Но потом подумал про наш старый холм и про город, вспомнил долину, спускающуюся к струям Кедрона, виноградники и сады, пшеничные поля, неизменные с дней Вооза и Руфи, знакомые горы – Гедор, Гибеан и Мар-Элиас – те самые, которые во времена моего детства защищали меня от мира; и я простил тиранам и пришел сюда – я сам, и Рахиль, моя жена, и Дебора с Мелхолой, наши розы Шарона.
Мужчина снова замолчал, бросил взгляд на Марию, которая в этот момент смотрела на него и слушала. Затем он произнес:
– Рабби, почему бы твоей жене не пойти к моей? Она сидит вон там с нашими детьми у поворота дороги. Могу сказать тебе, – с этими словами он повернулся к Иосифу и уверенно продолжал, – говорю тебе, караван-сарай переполнен. Бесполезно просить пристанища там.
Иосиф принимал решения столь же медленно, как и обдумывал их; поколебавшись, он наконец произнес:
– Ты очень любезен. Найдется для нас тут место или нет, мы обязательно познакомимся с твоей семьей. Но позволь мне самому поговорить с привратником. Я скоро вернусь.
И, передав поводья ослика незнакомцу, он стал пробираться через толпу.
Привратник сидел перед воротами на большой кедровой колоде. За его спиной к стене был прислонен дротик. На земле рядом с колодой лежала большая собака.
– Да ниспошлет Иегова[17] мир тебе, – приветствовал привратника Иосиф, пробившись сквозь толпу.
– Что было дадено тебе, да будет дадено снова, во много раз больше, тебе и всем твоим близким, – произнес в ответ привратник, не сдвинувшись, однако, с места.
– Я был рожден в Вифлееме, – самым осторожным тоном произнес Иосиф. – Не найдется ли здесь местечка...
– Здесь – нет.
– Ты, возможно, слыхал обо мне – Иосифе из Назарета. Здесь стоял дом моих отцов. Род мой восходит к Давиду.
В этих словах была единственная надежда назаретянина. Если они не произведут впечатления на привратника, дальнейшие мольбы будут тщетны, не помогут и посулы нескольких шекелей. Одно дело быть сыном Иудеи – это довольно значимая вещь в глазах других колен Израилевых; но совершенно другое – принадлежать к прямой ветви Давидова рода: не было большей гордости для иудея. Больше тысячи лет прошло с тех пор, как мальчишка-пастух стал преемником Саула и основателем царской династии. Войны, бедствия, новые цари и бесчисленные передряги с течением времени низвели его наследников до уровня обычных людей, добывающих хлеб насущный в поте лица своего; но все же над ними царило преимущество благоговейно хранимой истории, в которой происхождение считалось альфой и омегой; они не могли стать неизвестными; поэтому, покуда они пребывали на земле Израиля, им повсюду сопутствовали почет и уважение.
Коль скоро такое было в Иерусалиме и везде, потомок святой линии рода Давидова мог, без сомнения, с полным основанием рассчитывать на такое же отношение и у дверей караван-сарая в Вифлееме. Другими словами, когда Иосиф произнес фразу: «Здесь дом отцов моих», он всего лишь самым простым образом буквально выразил свою мысль; поскольку это был тот самый дом, который вела Руфь в качестве жены Вооза; тот самый дом, в котором родились Иессей и десять его сыновей, из которых Давид был самым юным; тот самый дом, в который вошел Самуил в поисках царя и обрел его; тот самый дом, в котором Иеремия молитвой спасал немногих из оставшихся в живых людей его народа, спасавшихся бегством от вавилонян.
Мольба не осталась без ответа. Привратник поднялся с кедрового чурака и, положив ладонь себе на бороду, почтительно произнес:
– Рабби, не могу сказать тебе точно, когда двери этого дома гостеприимно открылись для путников, во всяком случае, более тысячи лет тому назад; и с тех пор не было еще случая, чтобы добрый человек не получил здесь крова; разве что когда здесь совершенно не было мест. Если же когда такое и случалось, то уж, во всяком случае, не с потомком Давидовым. Поэтому я еще раз приветствую тебя, и, если ты не сочтешь за труд пройти со мной, то своими глазами увидишь, что во всем доме нет свободного местечка – нет ни в спальнях, ни в пристройках, ни во дворе; нет даже на крыше. Могу ли я узнать, давно ли ты здесь?
– Мы только что подъехали.
Привратник улыбнулся.
– «Незнакомец, который пребывает вместе с тобой, все равно что родня тебе, так возлюби его как самого себя». Разве не таков закон, рабби?
Иосиф промолчал.
– А если таков закон, то как я могу сказать тем, кто уже давно ждет здесь: «Ступайте прочь, другой пришел на ваше место»?
Иосиф по-прежнему хранил молчание.
– Если же я так скажу им, то кому придется отдать место? Погляди – сколько людей ждут мест, многие из них с самого полудня.
– Но кто все эти люди? – спросил Иосиф, поворачиваясь к толпе. – И почему все они собрались здесь в такое время?
– Та же причина, без сомнения, привела сюда и тебя, рабби, – повеление цезаря. – Привратник бросил испытующий взгляд на назаретянина и продолжал: – Как привела она и тех, кому удалось найти место в доме. А еще вчера прибыл караван, следующий из Дамаска в Аравию и Нижний Египет. Это все их хозяйство – люди и верблюды.
Иосиф продолжал гнуть свое.
– Но ведь во дворе много места, – заметил он.
– Да, но он завален грузом – кипами шелка, мешками специй и вообще всякими товарами.
На мгновение лицо Иосифа утратило свою невозмутимость; пристальный взгляд тусклых глаз поник. С долей ожесточения он сказал:
– Я беспокоюсь не о себе. Со мной моя жена, а ночь будет холодной – на этих высотах холодней, чем в Назарете. Она не может оставаться под открытым небом. А в городе не удастся найти комнаты?
– Эти люди, – привратник жестом указал на толпу у дверей, – обошли весь город и говорят, что нигде не смогли найти пристанища.
И снова Иосиф потупил взгляд, сказав вполголоса, словно самому себе:
– Она столь юна! Если мы заночуем на холме, мороз убьет ее.
И он снова обратился к привратнику:
– Тебе, может быть, доводилось знавать ее родителей, Иоакима и Анну, некогда они жили в Вифлееме и, как и я, происходят из рода Давидова.
– Да, я знавал их в юности. Это были хорошие люди.
На этот раз потупил взор привратник, что-то обдумывая. Через минуту он неожиданно вскинул голову.
– Я не могу найти для вас мест, – сказал он, – и не могу дать вам от ворот поворот. Рабби, я сделаю то, что могу сделать. Сколько человек с вами?
Иосиф удивленно вскинул голову, затем ответил:
– Моя жена и друг нашей семьи со своим семейством, из Бен-Дагона, небольшого городка за Яффой, всего нас шесть человек.