Этот замах Виталий Андреевич довел до «абсурда», до гротеска, до коварной ловушки, то есть обыграл. Научив ученицу делать замах шире, глубже и во времени длиннее, он обратил его в синкопу, в ложный финт. Теперь уже она не «садилась» врасплох на контратаку, а вызывала ее, вызвав же, парировала клинок соперницы и наносила туше. Короче, из корявой, нелепой замарашки превратилась в «хозяйку дорожки» с самыми современными манерами.
Что же касается духа новаторства, который братья буквально впитывали в Камерном театре – это был один из ярчайших театров-новаторов, – то тому в их тренерстве примеров много. Вот один.
«Прославленный левый крайний нападения ЦДКА Григорий Федотов (с 1940 года, он перешел в центр) в игре вдруг начинал перемещаться на правый край и не спешил вернуться на положенное место, – вспоминал Виталий Андреевич. – Это вносило сумбур в защиту противника, ломало систему персональной обороны, ибо „держащий“ Федотова должен был следовать за ним. А ведь возникали ситуации, когда следовать за далеко ушедшим нападающим было невыгодно. – Словом, один из моментов „организованного хаоса на сцене Бориса“».
В 1924 году братья были демобилизованы из армии и приглашены преподавателями физподготовки в Академию имени Фрунзе. Помимо занятий по физподготовке они ведут в академии секции спортивных игр и фехтования, продолжают сами фехтовать, играть в футбол, хоккей, а также набирают детские группы по трем этим своим излюбленным видам спорта. Их уроки занимательны и неординарны, более всего молодым преподавателям претит шаблон. Они не боятся отступлений от правил и с каждым учеником готовы общаться «в порядке исключения». Ибо каждый для них – это не единица группы, а личность, богатая, оригинальная и всегда интересная. Ибо ни один человек, убеждены они, не похож на другого.
Вот пример одного из «исключений» Виталия Аркадьева.
На водной станции Академии имени Фрунзе офицеры первого курса сдавали зачет по прыжкам в воду (вниз головой с пятиметровой вышки).
Занятия подходили к концу, когда Виталий Андреевич и начальник курса заметили, что лейтенант В., получивший недавно Золотую Звезду Героя Советского Союза за проявленную доблесть у озера Хасан, все плавает у борта станции, словно забыв о прыжке.
– А вы что же мешкаете? – обратился к нему начальник курса. – Все ждут только вас. Покажите же нам свое сальто-мортале и – пора на обед.
– Товарищ начальник, признаюсь, я с такой высоты никогда в жизни не прыгал, мне бы потренироваться с одного метра…
– Что? А я думал, герой везде герой!
Лейтенант быстро поднялся на пятиметровую вышку, подошел к краю площадки и, посмотрев вниз… отступил.
– Вы подводите весь курс, – холодно сказал начальник курса.
Лейтенант молчал. Тогда Виталий Андреевич стал терпеливо объяснять ему, как легче всего спрыгнуть вниз, говорил, что надо делать, чтобы быстрее всплыть. Он уверял, что в его присутствии лейтенант ни за что не утонет.
– Вам страшно, – говорил он, – и это естественно, не может не быть страха у человека, который никогда не прыгал с вышки, но это надо преодолеть…
– Я готов, товарищ инструктор. – Лейтенант, не отрывая глаз от воды, шатнулся вперед, взмахнул для равновесия руками и… отошел от края. Весь курс молча на него смотрел. Ледяное молчание. Наконец начальник курса, решив обыграть военный рефлекс подчинения команде, внезапно скомандовал: «Смирно! Шагом марш!»
Лейтенант вытянулся «смирно», четко шагнул вперед и… вновь отступил.
«Нужно было научить его прыгать с вышки. – Виталий Андреевич с удовольствием вспоминает эту историю. – Но так как сделать это при всех, так сказать при свете дня, оказалось невозможно, я решил дать ему урок прыжков в воду „под покровом ночи“. Он с радостью согласился и поведал мне историю своего страха. Оказывается, он в детстве тонул и с тех пор хотя и плавал кое-как, но никогда не погружался с головой в воду, так как мучительно боялся, что, нырнув, не разберет, где верх, а где низ, и поплывет в конце концов ко дну».
…Ровно в 23.00 они встретились на водной станции. Ночь была теплая, но вода чернела неприветливо, зловеще. Чтобы рассеять тревожную сосредоточенность лейтенанта, преподаватель разделся и с гиканьем ринулся головой в эту черноту. «Как в бездну, – вспоминает Виталий Андреевич, – но не прыгнуть было нельзя».
Затем, опоясав лейтенанта длинной веревкой и держа ее за свободный конец – получилась лонжа, – предложил прыгнуть ему с бортика любым способом. Тренировка удалась – он прыгнул и с бортика и с трехметровой вышки. Но перед прыжком с пяти метров вновь возникло затруднение: с этой высоты не видно было поверхности воды. Тогда Виталию Андреевичу вновь пришлось нырнуть в бездну, теперь уже с вышки, предварительно разбросав под ней охапку желтых листьев – освещенный луной, тусклый узор определял теперь границу воды.
Виталий Андреевич стоял на нижней площадке, крепко держа свою лонжу. Прошли бесконечные секунды, и он услышал: «Лечу». Мимо него пронеслось тело: оно полуплашмя, спиной шлепнулось в воду, разорвав, разбрызгав призрачный узор…
На следующее утро, когда слушатели всех курсов купались после утренней зарядки на водной станции, начальник первого курса отыскал лейтенанта В. и громко спросил его:
– Когда же сальто-мортале?
– Когда прикажете, товарищ начальник!
– Сейчас!
– Слушаюсь, товарищ начальник! – и В. направился к вышке.
Он летел вниз головой, старательно сведя вытянутые к воде руки, и все замерли от удивления. Это была тишина, но совсем не та, что накануне.
– Зачет! – пожалуй, слишком громко и слишком радостно для преподавателя крикнул Виталий Андреевич. И, не удержавшись, добавил: – Хотя вы, товарищ лейтенант, как опытный прыгун в воду, могли бы сдать норматив и получше…
Первый начальник академии, которого застали братья, был сам Михаил Васильевич Фрунзе. Он проявлял неподдельный интерес к занятиям по физподготовке, считая их мощным средством воспитания стойкого, бойцовского характера, и часто посещал их уроки…
«В те годы у нас занимались многие будущие маршалы Советского Союза, – вспоминает Борис Андреевич. – Будущий военный министр Гречко был самым разносторонним, самым сильным спортсменом среди слушателей академии и неизменно выигрывал все устраиваемые нами состязания по многоборью. Это и преодоление полосы препятствий, и элементы снарядовой гимнастики, спортивных игр…»
Поистине, служба в академии была насыщена обилием знаменательных встреч.
Об одной такой встрече, обернувшейся вдруг поединком, рассказал мне Виталий Андреевич, когда мы работали над книгой «Диалог о поединке».
«Помню, спортивный зал полон фехтовальщиков. Идет обычная тренировка. Я в маске и нагруднике даю урок. И вдруг замечаю, что все как-то всполошились. А некоторые даже встали по стойке „смирно“. Повернувшись к двери, я увидел, что в зал вошла группа командиров во главе с легендарным Буденным.
Через несколько мгновений Семен Михайлович, держа в руке эспадрон и выгибая его в три погибели, говорил мне: „Проходил по коридору, услыхал лязг оружия и не мог не войти. Вот держу я этот металлический прутик и думаю: хлипковата что-то ваша саблюшка, такой и пуговицу с мундира не срубишь“. Мы посмеялись, и я отвечал, что мы к этому и не стремимся, что мы развиваем боевую ловкость, смекалку, решительность. А что-либо сгубить не входит в наши планы. Коснулся – значит, противник сражен. Семен Михайлович снова рассмеялся: „Все это так, по нельзя разве сабли сделать потяжелее, чтобы они были более похожи на настоящие, боевые? А впрочем, дайте-ка я попробую по-вашему“.
Мы скрестили клинки, и все бросили свои занятия, с интересом наблюдая поединок. Когда я нанес свой первый удар по боку в виде легкого щелчка и получил вслед за этим сильный удар клинком по груди, Семен Михайлович сбросил маску и торжественно спросил: „Ну! Что скажете?“ „Ваш удар запоздал, – ответил я. – Мой был раньше, и судья присудил бы его вам“. „Как? – возмутился он. – Но я его даже не почувствовал! Так, щекотнуло что-то в боку! Мой же мощный развалил бы вас на две части, будь у меня в руке настоящая сабля!“
Я ничего не ответил, просто представил себе, как бы это было, если бы у Семена Михайловича в руках была настоящая сабля.
Мы снова надели маски, скрестили клинки, и каждый опять делал свое дело. Буденный лихо, добротно, сплеча „разваливал меня на две части“, я же, легко касаясь, все время старался опередить и опережал.
Снимая маску и нагрудник, еще тяжело дыша, Семен Михайлович говорил: „Я понимаю, сильно утяжелять фехтовальное оружие не следует, так как спорт – занятие любительское, развлекательное, что ли. Но во всем же нужна мера! Ведь почти невесомое ваше оружие исключает необходимость в силе, в мощности руки. Такое владение саблей становится какой-то цирковой эквилибристикой. Да и все эти ваши опережения, простите меня, так микроскопичны…“
Я молча выслушал его слова, стараясь понять мысли и чувства воина, мощная длань которого еще не забыла исторических сеч гражданской войны…»
Вообще, в те годы фехтовальщиков, равно как и прочих спортсменов, резко критиковали. Отношение к спорту было крайне неустойчивым: то его поднимали на щит, то безжалостно клеймили, откровенно призывая: «Долой спорт! Долой рекорды!» То он виделся спасением от всех бед, то вдруг подвергался жесточайшим и вздорнейшим коррективам. Одна из популярнейших теорий тех времен, пришедшая из страны – устроительницы Олимпийских игр 1912 года, Швеции, заключалась в том, что все виды спорта должны иметь «воздействие симметрическое», если угодно, «двурукое». К примеру, все легкоатлетические метания – и так было и на Играх в Стокгольме – должны выполняться попеременно обеими руками. Те же требования предъявлялись к теннису и фехтованию.
Вообразите фехтовальщика, в момент поединка перекладывающего рапиру из одной руки в другую. Этого времени как раз хватит, чтобы проиграть.
Но игра, самая ее суть, психология не заботили пылких реформаторов. Они твердили примерно следующее: любой вид спорта должен быть таким, чтобы, занимаясь им одним, человек мог симметрично развивать все мускулы тела и, наконец, в столь бурное и переменчивое время можно ли оставить в том числе и спорт без перемен? На страницах журналов и газет шли нескончаемые яростные дискуссии.
«Что необходимо привлечь к спорту пролетарские массы – об этом никто спорить не станет, – писал в 1924 году в журнале „Спорт“ известный деятель физической культуры Г. Дюперрон, – нет, сейчас вопрос находится в совершенно иной плоскости: дело идет не более и не менее как о том, чтобы изменить прежние „буржуазные“ формы спорта и сделать его „пролетарским“ по форме.
Для чего это нужно?
Если только для того, чтобы было не так, как было, то это несерьезно.
Кажется, именно „Вестнику физической культуры“ принадлежит честь и заслуга постановки точки над упраздненным i: „Пролетарский спорт должен иметь целью исправление профессиональных недостатков, вызываемых определенной (однобокой) работой“.
Полагаю, что спорту в данном случае ставится цель, совершенно ему не подходящая.
Этой цели может служить только гимнастика… ибо только гимнастика может быть упражнением коррективным, исправляющим какую-либо определенную часть тела.
Для спорта же является характерным признаком именно то общее развитие, которое он дает организму; нельзя плавать так, чтобы работали исключительно или даже преимущественно мышцы живота, или бегать так, чтобы от этого имели преимущественную пользу мышцы затылка.
Есть и другое возражение против спорта, которое тоже имеет, кажется, целью осудить, заклеймить его буржуазное происхождение; это – постоянная связь спорта с рекордами и чемпионством.
Но если вы думаете, что, выкинув из спорта рекорд и чемпионство, вы сделаете спорт „пролетарским“, то вы глубоко ошибаетесь, вы его просто убьете, ибо стремление к достижениям есть вторая черта, которая характеризует спорт и является неотъемлемым его признаком…»
Этому последнему пункту вполне соответствовало кредо начинающих тренеров Аркадьевых, ибо что же, как не стремление к достижениям, формирует человека активной волевой позиции, будит мысль, творчество? И задолго до блистательных побед их учеников, прославивших фамилию тренеров на весь мир, были более скромные, но все же победы – их питомцы становились чемпионами слетов мастеров, Главной военной школы Всевобуча, Академии имени Фрунзе.
…Александра Николаевна, Шурочка, заведовала в Академии имени Фрунзе спортинвентарем, и по долгу службы ей приходилось часто сталкиваться с такими на удивление одинаковыми преподавателями физвоспитания. Впрочем, так ли уж одинаковы были братья для Шурочки?
Когда Борис впервые проводил ее до общежития, соседки высунулись из окон – неужели это безнадежная скромница Шура? С кем?! С одним из преподавателей Аркадьевых? С которым? (Если бы они получше знали братьев, то, несомненно, догадались бы, что то был Борис, ибо во вкусе Виталия всегда были женщины совершенно противоположные Шурочке – бойкие, броские. Борис же таких вкусов решительно не разделял.)
Это не была любовь с первого взгляда – прежде чем пожениться, они хорошо узнали друг друга, – но единственная, настоящая любовь для обоих на всю жизнь.
Александра Николаевна не поражала красотой при первом знакомстве. Но по мере общения пленяла кротостью, неброской прелестью русской северянки – нежный, пастельный колорит лица, волос…
Борис Андреевич, его дела были главным смыслом жизни Александры Николаевны. Все на нем всегда сияло и блистало – он был ухожен тщательно и с любовью.
И, может быть, есть доля ее «вины» в том, что одним из наиболее заметных различий братьев является их одежда? «Я различал их по одежде», – говорил Всеволод Бобров.
Виталий Андреевич в высшей степени безразличен к тому, что на нем надето, он полагает, что сей вопрос не заслуживает сколько-нибудь серьезного внимания. Борис Андреевич всегда одевался с тщательностью лорда, идущего на прием, и в те свои незабвенные цедековские годы был в той же степени законодателем «футбольных», как и «одежных» мод. Кашне, шляпа, пальто – все строго гармонировало, тончайшие штрихи туалета, что называется, в «pendant», и никогда галстук, предназначенный, скажем, для визита, не мог быть надет на официальный прием.
Но, возможно, обреченный быть всегда на виду, прославленный тренер прославленной команды лейтенантов не мог быть иным? Ибо, хотя волею судеб Борис Андреевич тренировал на своем веку не одну команду, имя его в первую очередь связывается с ЦДКА. Больше всего – с ЦДКА.
Его команды – сколько их было? – Нетрудно сосчитать. Об этом хождении можно было бы написать грустную историю, хотя на самом деле она не так уж грустна. В конце концов, если герой истории побеждает, причем побеждает не раз и чаще других, – в чем тут печаль?
«Я, как чеховская Душечка, всегда болела за ту команду, которую тренировал Борис Андреевич», – говорила Александра Николаевна.
Она ходила на все его матчи и страшно при этом волновалась. Она сидела на трибуне совершенно прямая, застывшая, а по бокам в духе обычных болельщиков бесновались ее дети, Витя и Ирочка. Александра Николаевна всегда была в курсе всех дел мужа и крайне болезненно переживала его неудачи. «К счастью, неудач было мало», – так говорит Борис Андреевич. В сущности, была одна-единственная неудача – расформировали команду ЦДКА. Все остальное, вероятно, можно считать лишь следствием. Отголоски той «неудачи», полагают специалисты, слышны и теперь: ныне футбольная команда ЦСКА мало похожа на ту, цедековскую. И первое, что бросается в глаза даже непосвященным, – это различие в результатах. Но, конечно, не только это.
Болея за все команды Бориса Андреевича, Александра Николаевна также всегда помнила ЦДКА. Хотя, в сущности, какая ей разница, кого он тренирует, если почти круглый год все равно в отъезде, на бесконечных сборах и соревнованиях! Жизнь с ним – сплошное ожидание. Его «узор» таков: вначале удается ждать незаметно и легко, потом становится все труднее – тяжко, грустно, тоскливо. Муки тоски внезапно сменяются мучительной, почти нестерпимой радостью – уже скоро! – в которой, однако, мелькает некоторая неуверенность: не изменился ли он? Наконец наступает короткая передышка– приехал! И – «узор» повторяется – снова ждать.
«К сожалению, моя вина в том, что мы часто жили врозь… – признается Борис Андреевич. – Но у меня не оставалось иного выхода! Раз я требовал полной отдачи от игроков, я был обязан и сам находиться в столь же жестком режиме. Иначе я не смог бы вывести команду на первое место… Работа требовала всех душевных сил…»
И Александра Николаевна терпеливо ждала. «Наша мама – вся для семьи. Добрая, ласковая, кроткая мать и жена, но прежде всего – жена, – говорит дочь Бориса Андреевича. – Мама для папы – это самый дорогой человек на свете, как и он для нее. Она пошла бы за ним куда угодно, ну а папа… папа, когда это случилось, когда мама попала в катастрофу, бросил все, чтобы спасти ее…»
…В последние годы работы в академии занятия по физвоспитанию вел в основном Виталий Андреевич. Борис Андреевич уже постепенно погружался в футбол и в конце концов, в 1936 году, окончательно оставив академию, перешел на тренерскую работу по футболу. Его первой командой стала московская команда завода «Серп и молот» – «Металлург», за которую он играл со дня ее организации.
Виталий Андреевич несколько позже перейдет работать в институт физкультуры и главным для себя видом спорта изберет фехтование. Нет, он не вполне отдаст ему предпочтение перед футболом. Просто решит, что в фехтовании быстрей, верней добьется успеха.
Итак, выбор сделан. Отныне они уже не будут вместе, а значит, лишатся постоянно ощущаемой опоры и стимулятора в продвижении вперед – присутствия рядом брата-соперника. Это был нелегкий в их жизни момент – ведь, лишившись опоры, надо удержаться, не качнуться назад…
Но на самом деле, как выяснилось, опора-стимулятор не исчезла, просто стала действовать на расстоянии. И кто решится утверждать, что это воздействие оказалось слабее прежнего!
Итак, свой «путь наверх» – а в понимании братьев это путь исключительно «к вершинам мысли» – каждый совершит теперь самостоятельно, по-своему, если угодно – «полем» и «дорожкой».
Возможно, иному читателю покажется парадоксальным это сочетание – «вершины мысли» и «спорт». Но именно тому, чтобы так не казалось, братья и посвятят свою жизнь…
ЧАСТЬ II. МОЙ БРАТ И Я
ГЛАВА 1
Что же касается духа новаторства, который братья буквально впитывали в Камерном театре – это был один из ярчайших театров-новаторов, – то тому в их тренерстве примеров много. Вот один.
«Прославленный левый крайний нападения ЦДКА Григорий Федотов (с 1940 года, он перешел в центр) в игре вдруг начинал перемещаться на правый край и не спешил вернуться на положенное место, – вспоминал Виталий Андреевич. – Это вносило сумбур в защиту противника, ломало систему персональной обороны, ибо „держащий“ Федотова должен был следовать за ним. А ведь возникали ситуации, когда следовать за далеко ушедшим нападающим было невыгодно. – Словом, один из моментов „организованного хаоса на сцене Бориса“».
В 1924 году братья были демобилизованы из армии и приглашены преподавателями физподготовки в Академию имени Фрунзе. Помимо занятий по физподготовке они ведут в академии секции спортивных игр и фехтования, продолжают сами фехтовать, играть в футбол, хоккей, а также набирают детские группы по трем этим своим излюбленным видам спорта. Их уроки занимательны и неординарны, более всего молодым преподавателям претит шаблон. Они не боятся отступлений от правил и с каждым учеником готовы общаться «в порядке исключения». Ибо каждый для них – это не единица группы, а личность, богатая, оригинальная и всегда интересная. Ибо ни один человек, убеждены они, не похож на другого.
Вот пример одного из «исключений» Виталия Аркадьева.
На водной станции Академии имени Фрунзе офицеры первого курса сдавали зачет по прыжкам в воду (вниз головой с пятиметровой вышки).
Занятия подходили к концу, когда Виталий Андреевич и начальник курса заметили, что лейтенант В., получивший недавно Золотую Звезду Героя Советского Союза за проявленную доблесть у озера Хасан, все плавает у борта станции, словно забыв о прыжке.
– А вы что же мешкаете? – обратился к нему начальник курса. – Все ждут только вас. Покажите же нам свое сальто-мортале и – пора на обед.
– Товарищ начальник, признаюсь, я с такой высоты никогда в жизни не прыгал, мне бы потренироваться с одного метра…
– Что? А я думал, герой везде герой!
Лейтенант быстро поднялся на пятиметровую вышку, подошел к краю площадки и, посмотрев вниз… отступил.
– Вы подводите весь курс, – холодно сказал начальник курса.
Лейтенант молчал. Тогда Виталий Андреевич стал терпеливо объяснять ему, как легче всего спрыгнуть вниз, говорил, что надо делать, чтобы быстрее всплыть. Он уверял, что в его присутствии лейтенант ни за что не утонет.
– Вам страшно, – говорил он, – и это естественно, не может не быть страха у человека, который никогда не прыгал с вышки, но это надо преодолеть…
– Я готов, товарищ инструктор. – Лейтенант, не отрывая глаз от воды, шатнулся вперед, взмахнул для равновесия руками и… отошел от края. Весь курс молча на него смотрел. Ледяное молчание. Наконец начальник курса, решив обыграть военный рефлекс подчинения команде, внезапно скомандовал: «Смирно! Шагом марш!»
Лейтенант вытянулся «смирно», четко шагнул вперед и… вновь отступил.
«Нужно было научить его прыгать с вышки. – Виталий Андреевич с удовольствием вспоминает эту историю. – Но так как сделать это при всех, так сказать при свете дня, оказалось невозможно, я решил дать ему урок прыжков в воду „под покровом ночи“. Он с радостью согласился и поведал мне историю своего страха. Оказывается, он в детстве тонул и с тех пор хотя и плавал кое-как, но никогда не погружался с головой в воду, так как мучительно боялся, что, нырнув, не разберет, где верх, а где низ, и поплывет в конце концов ко дну».
…Ровно в 23.00 они встретились на водной станции. Ночь была теплая, но вода чернела неприветливо, зловеще. Чтобы рассеять тревожную сосредоточенность лейтенанта, преподаватель разделся и с гиканьем ринулся головой в эту черноту. «Как в бездну, – вспоминает Виталий Андреевич, – но не прыгнуть было нельзя».
Затем, опоясав лейтенанта длинной веревкой и держа ее за свободный конец – получилась лонжа, – предложил прыгнуть ему с бортика любым способом. Тренировка удалась – он прыгнул и с бортика и с трехметровой вышки. Но перед прыжком с пяти метров вновь возникло затруднение: с этой высоты не видно было поверхности воды. Тогда Виталию Андреевичу вновь пришлось нырнуть в бездну, теперь уже с вышки, предварительно разбросав под ней охапку желтых листьев – освещенный луной, тусклый узор определял теперь границу воды.
Виталий Андреевич стоял на нижней площадке, крепко держа свою лонжу. Прошли бесконечные секунды, и он услышал: «Лечу». Мимо него пронеслось тело: оно полуплашмя, спиной шлепнулось в воду, разорвав, разбрызгав призрачный узор…
На следующее утро, когда слушатели всех курсов купались после утренней зарядки на водной станции, начальник первого курса отыскал лейтенанта В. и громко спросил его:
– Когда же сальто-мортале?
– Когда прикажете, товарищ начальник!
– Сейчас!
– Слушаюсь, товарищ начальник! – и В. направился к вышке.
Он летел вниз головой, старательно сведя вытянутые к воде руки, и все замерли от удивления. Это была тишина, но совсем не та, что накануне.
– Зачет! – пожалуй, слишком громко и слишком радостно для преподавателя крикнул Виталий Андреевич. И, не удержавшись, добавил: – Хотя вы, товарищ лейтенант, как опытный прыгун в воду, могли бы сдать норматив и получше…
Первый начальник академии, которого застали братья, был сам Михаил Васильевич Фрунзе. Он проявлял неподдельный интерес к занятиям по физподготовке, считая их мощным средством воспитания стойкого, бойцовского характера, и часто посещал их уроки…
«В те годы у нас занимались многие будущие маршалы Советского Союза, – вспоминает Борис Андреевич. – Будущий военный министр Гречко был самым разносторонним, самым сильным спортсменом среди слушателей академии и неизменно выигрывал все устраиваемые нами состязания по многоборью. Это и преодоление полосы препятствий, и элементы снарядовой гимнастики, спортивных игр…»
Поистине, служба в академии была насыщена обилием знаменательных встреч.
Об одной такой встрече, обернувшейся вдруг поединком, рассказал мне Виталий Андреевич, когда мы работали над книгой «Диалог о поединке».
«Помню, спортивный зал полон фехтовальщиков. Идет обычная тренировка. Я в маске и нагруднике даю урок. И вдруг замечаю, что все как-то всполошились. А некоторые даже встали по стойке „смирно“. Повернувшись к двери, я увидел, что в зал вошла группа командиров во главе с легендарным Буденным.
Через несколько мгновений Семен Михайлович, держа в руке эспадрон и выгибая его в три погибели, говорил мне: „Проходил по коридору, услыхал лязг оружия и не мог не войти. Вот держу я этот металлический прутик и думаю: хлипковата что-то ваша саблюшка, такой и пуговицу с мундира не срубишь“. Мы посмеялись, и я отвечал, что мы к этому и не стремимся, что мы развиваем боевую ловкость, смекалку, решительность. А что-либо сгубить не входит в наши планы. Коснулся – значит, противник сражен. Семен Михайлович снова рассмеялся: „Все это так, по нельзя разве сабли сделать потяжелее, чтобы они были более похожи на настоящие, боевые? А впрочем, дайте-ка я попробую по-вашему“.
Мы скрестили клинки, и все бросили свои занятия, с интересом наблюдая поединок. Когда я нанес свой первый удар по боку в виде легкого щелчка и получил вслед за этим сильный удар клинком по груди, Семен Михайлович сбросил маску и торжественно спросил: „Ну! Что скажете?“ „Ваш удар запоздал, – ответил я. – Мой был раньше, и судья присудил бы его вам“. „Как? – возмутился он. – Но я его даже не почувствовал! Так, щекотнуло что-то в боку! Мой же мощный развалил бы вас на две части, будь у меня в руке настоящая сабля!“
Я ничего не ответил, просто представил себе, как бы это было, если бы у Семена Михайловича в руках была настоящая сабля.
Мы снова надели маски, скрестили клинки, и каждый опять делал свое дело. Буденный лихо, добротно, сплеча „разваливал меня на две части“, я же, легко касаясь, все время старался опередить и опережал.
Снимая маску и нагрудник, еще тяжело дыша, Семен Михайлович говорил: „Я понимаю, сильно утяжелять фехтовальное оружие не следует, так как спорт – занятие любительское, развлекательное, что ли. Но во всем же нужна мера! Ведь почти невесомое ваше оружие исключает необходимость в силе, в мощности руки. Такое владение саблей становится какой-то цирковой эквилибристикой. Да и все эти ваши опережения, простите меня, так микроскопичны…“
Я молча выслушал его слова, стараясь понять мысли и чувства воина, мощная длань которого еще не забыла исторических сеч гражданской войны…»
Вообще, в те годы фехтовальщиков, равно как и прочих спортсменов, резко критиковали. Отношение к спорту было крайне неустойчивым: то его поднимали на щит, то безжалостно клеймили, откровенно призывая: «Долой спорт! Долой рекорды!» То он виделся спасением от всех бед, то вдруг подвергался жесточайшим и вздорнейшим коррективам. Одна из популярнейших теорий тех времен, пришедшая из страны – устроительницы Олимпийских игр 1912 года, Швеции, заключалась в том, что все виды спорта должны иметь «воздействие симметрическое», если угодно, «двурукое». К примеру, все легкоатлетические метания – и так было и на Играх в Стокгольме – должны выполняться попеременно обеими руками. Те же требования предъявлялись к теннису и фехтованию.
Вообразите фехтовальщика, в момент поединка перекладывающего рапиру из одной руки в другую. Этого времени как раз хватит, чтобы проиграть.
Но игра, самая ее суть, психология не заботили пылких реформаторов. Они твердили примерно следующее: любой вид спорта должен быть таким, чтобы, занимаясь им одним, человек мог симметрично развивать все мускулы тела и, наконец, в столь бурное и переменчивое время можно ли оставить в том числе и спорт без перемен? На страницах журналов и газет шли нескончаемые яростные дискуссии.
«Что необходимо привлечь к спорту пролетарские массы – об этом никто спорить не станет, – писал в 1924 году в журнале „Спорт“ известный деятель физической культуры Г. Дюперрон, – нет, сейчас вопрос находится в совершенно иной плоскости: дело идет не более и не менее как о том, чтобы изменить прежние „буржуазные“ формы спорта и сделать его „пролетарским“ по форме.
Для чего это нужно?
Если только для того, чтобы было не так, как было, то это несерьезно.
Кажется, именно „Вестнику физической культуры“ принадлежит честь и заслуга постановки точки над упраздненным i: „Пролетарский спорт должен иметь целью исправление профессиональных недостатков, вызываемых определенной (однобокой) работой“.
Полагаю, что спорту в данном случае ставится цель, совершенно ему не подходящая.
Этой цели может служить только гимнастика… ибо только гимнастика может быть упражнением коррективным, исправляющим какую-либо определенную часть тела.
Для спорта же является характерным признаком именно то общее развитие, которое он дает организму; нельзя плавать так, чтобы работали исключительно или даже преимущественно мышцы живота, или бегать так, чтобы от этого имели преимущественную пользу мышцы затылка.
Есть и другое возражение против спорта, которое тоже имеет, кажется, целью осудить, заклеймить его буржуазное происхождение; это – постоянная связь спорта с рекордами и чемпионством.
Но если вы думаете, что, выкинув из спорта рекорд и чемпионство, вы сделаете спорт „пролетарским“, то вы глубоко ошибаетесь, вы его просто убьете, ибо стремление к достижениям есть вторая черта, которая характеризует спорт и является неотъемлемым его признаком…»
Этому последнему пункту вполне соответствовало кредо начинающих тренеров Аркадьевых, ибо что же, как не стремление к достижениям, формирует человека активной волевой позиции, будит мысль, творчество? И задолго до блистательных побед их учеников, прославивших фамилию тренеров на весь мир, были более скромные, но все же победы – их питомцы становились чемпионами слетов мастеров, Главной военной школы Всевобуча, Академии имени Фрунзе.
…Александра Николаевна, Шурочка, заведовала в Академии имени Фрунзе спортинвентарем, и по долгу службы ей приходилось часто сталкиваться с такими на удивление одинаковыми преподавателями физвоспитания. Впрочем, так ли уж одинаковы были братья для Шурочки?
Когда Борис впервые проводил ее до общежития, соседки высунулись из окон – неужели это безнадежная скромница Шура? С кем?! С одним из преподавателей Аркадьевых? С которым? (Если бы они получше знали братьев, то, несомненно, догадались бы, что то был Борис, ибо во вкусе Виталия всегда были женщины совершенно противоположные Шурочке – бойкие, броские. Борис же таких вкусов решительно не разделял.)
Это не была любовь с первого взгляда – прежде чем пожениться, они хорошо узнали друг друга, – но единственная, настоящая любовь для обоих на всю жизнь.
Александра Николаевна не поражала красотой при первом знакомстве. Но по мере общения пленяла кротостью, неброской прелестью русской северянки – нежный, пастельный колорит лица, волос…
Борис Андреевич, его дела были главным смыслом жизни Александры Николаевны. Все на нем всегда сияло и блистало – он был ухожен тщательно и с любовью.
И, может быть, есть доля ее «вины» в том, что одним из наиболее заметных различий братьев является их одежда? «Я различал их по одежде», – говорил Всеволод Бобров.
Виталий Андреевич в высшей степени безразличен к тому, что на нем надето, он полагает, что сей вопрос не заслуживает сколько-нибудь серьезного внимания. Борис Андреевич всегда одевался с тщательностью лорда, идущего на прием, и в те свои незабвенные цедековские годы был в той же степени законодателем «футбольных», как и «одежных» мод. Кашне, шляпа, пальто – все строго гармонировало, тончайшие штрихи туалета, что называется, в «pendant», и никогда галстук, предназначенный, скажем, для визита, не мог быть надет на официальный прием.
Но, возможно, обреченный быть всегда на виду, прославленный тренер прославленной команды лейтенантов не мог быть иным? Ибо, хотя волею судеб Борис Андреевич тренировал на своем веку не одну команду, имя его в первую очередь связывается с ЦДКА. Больше всего – с ЦДКА.
Его команды – сколько их было? – Нетрудно сосчитать. Об этом хождении можно было бы написать грустную историю, хотя на самом деле она не так уж грустна. В конце концов, если герой истории побеждает, причем побеждает не раз и чаще других, – в чем тут печаль?
«Я, как чеховская Душечка, всегда болела за ту команду, которую тренировал Борис Андреевич», – говорила Александра Николаевна.
Она ходила на все его матчи и страшно при этом волновалась. Она сидела на трибуне совершенно прямая, застывшая, а по бокам в духе обычных болельщиков бесновались ее дети, Витя и Ирочка. Александра Николаевна всегда была в курсе всех дел мужа и крайне болезненно переживала его неудачи. «К счастью, неудач было мало», – так говорит Борис Андреевич. В сущности, была одна-единственная неудача – расформировали команду ЦДКА. Все остальное, вероятно, можно считать лишь следствием. Отголоски той «неудачи», полагают специалисты, слышны и теперь: ныне футбольная команда ЦСКА мало похожа на ту, цедековскую. И первое, что бросается в глаза даже непосвященным, – это различие в результатах. Но, конечно, не только это.
Болея за все команды Бориса Андреевича, Александра Николаевна также всегда помнила ЦДКА. Хотя, в сущности, какая ей разница, кого он тренирует, если почти круглый год все равно в отъезде, на бесконечных сборах и соревнованиях! Жизнь с ним – сплошное ожидание. Его «узор» таков: вначале удается ждать незаметно и легко, потом становится все труднее – тяжко, грустно, тоскливо. Муки тоски внезапно сменяются мучительной, почти нестерпимой радостью – уже скоро! – в которой, однако, мелькает некоторая неуверенность: не изменился ли он? Наконец наступает короткая передышка– приехал! И – «узор» повторяется – снова ждать.
«К сожалению, моя вина в том, что мы часто жили врозь… – признается Борис Андреевич. – Но у меня не оставалось иного выхода! Раз я требовал полной отдачи от игроков, я был обязан и сам находиться в столь же жестком режиме. Иначе я не смог бы вывести команду на первое место… Работа требовала всех душевных сил…»
И Александра Николаевна терпеливо ждала. «Наша мама – вся для семьи. Добрая, ласковая, кроткая мать и жена, но прежде всего – жена, – говорит дочь Бориса Андреевича. – Мама для папы – это самый дорогой человек на свете, как и он для нее. Она пошла бы за ним куда угодно, ну а папа… папа, когда это случилось, когда мама попала в катастрофу, бросил все, чтобы спасти ее…»
…В последние годы работы в академии занятия по физвоспитанию вел в основном Виталий Андреевич. Борис Андреевич уже постепенно погружался в футбол и в конце концов, в 1936 году, окончательно оставив академию, перешел на тренерскую работу по футболу. Его первой командой стала московская команда завода «Серп и молот» – «Металлург», за которую он играл со дня ее организации.
Виталий Андреевич несколько позже перейдет работать в институт физкультуры и главным для себя видом спорта изберет фехтование. Нет, он не вполне отдаст ему предпочтение перед футболом. Просто решит, что в фехтовании быстрей, верней добьется успеха.
Итак, выбор сделан. Отныне они уже не будут вместе, а значит, лишатся постоянно ощущаемой опоры и стимулятора в продвижении вперед – присутствия рядом брата-соперника. Это был нелегкий в их жизни момент – ведь, лишившись опоры, надо удержаться, не качнуться назад…
Но на самом деле, как выяснилось, опора-стимулятор не исчезла, просто стала действовать на расстоянии. И кто решится утверждать, что это воздействие оказалось слабее прежнего!
Итак, свой «путь наверх» – а в понимании братьев это путь исключительно «к вершинам мысли» – каждый совершит теперь самостоятельно, по-своему, если угодно – «полем» и «дорожкой».
Возможно, иному читателю покажется парадоксальным это сочетание – «вершины мысли» и «спорт». Но именно тому, чтобы так не казалось, братья и посвятят свою жизнь…
ЧАСТЬ II. МОЙ БРАТ И Я
Эта часть книги во многом посвящена тем футболистам и фехтовальщикам, которые брали уроки у Аркадьевых, ибо ничто так верно не характеризует тренера, как достижения тех, кого он воспитал.
И сквозь облики и судьбы их учеников, сквозь те уроки, что составили школу братьев, сквозь фехтование и футбол в свете ушедших уже в историю времен, быть может, отчетливее проступит жизнь братьев.
Но какое отношение я, женщина, имею к футболу? Естественно, никакого. И, вероятно, выглядит достаточно курьезно то, что я касаюсь в книге этой игры. В самом деле, прежде футбол абсолютно не существовал для меня. Прежде – это до знакомства с Борисом Андреевичем.
На протяжении нескольких лет я брала уроки фехтования у Виталия Андреевича и однажды на улице приняла Бориса Андреевича за своего учителя. На мое приветствие он вопреки их правилу – не разубеждать обознавшихся, – вежливо сказал: «Э, простите, я вас не знаю». Я и не подозревала, что у Виталия Андреевича есть брат и, сраженная «отповедью», стала растерянно лепетать: «Но ведь еще вчера…» Так мы познакомились. И так возник интерес к игре – как интерес к человеку, посвятившему ей всю жизнь и с которым я, казалось, была давно и хорошо знакома – «как вылитые».
Итак, этот раздел представит собой некую фехтовально-футбольную смесь, где невольно переплетутся и сопоставятся судьбы аркадьевских учеников, судьбы столь полярных видов спорта, наконец, судьбы братьев. Но таков уж удел близнецов…
Фехтование и футбол, впрочем, как кажется, совсем несопоставимы, и объединить их может лишь фамилия Аркадьев. Все же попытаемся сравнить.
Фехтование – это решетка маски и узость дрожки. Футбол – размах, раскованность и воля стадиона.
Фехтование – это камерность. На тонкой золотой полоске двое. Это загадочный поединок-дуэт, его утонченность доступна лишь узкому кругу посвященных.
Футбол же нечто крупномасштабное, если угодно, симфония – глобальность тем и обилие страстей, – а также, естественно, множество исполнителей и зрителей. В сущности говоря, любители футбола – это все, включая и фехтовальщиков.
Фехтовальный зритель сдержан, в момент турнирных поединков недоступен для окружающих и зачастую одинок.
Душа футбольного болельщика открыта всякому, кто произнесет это магическое заклинание «футбол».
Футбол – это раздолье, это пиршество цвета. Фехтование – однотонность и строгость белизны.
Футбол – игра, хотя если послушать футбольного болельщика, то это самая серьезная вещь на свете, а все остальное – игра, в том числе и фехтование. В 1966 году в Лондоне один любитель футбола покончил с собой из-за того, что в момент открытия чемпионата мира по футболу у него сломался телевизор.
С любителем фехтования ничего похожего произойти не может. Скорее наоборот, он в состоянии впасть в «черную меланхолию» во время телерепортажа фехтовального турнира, ибо телевидение до сих пор не слишком-то освоило показ фехтовальных состязаний.
Но рассуждая о различиях футбола и фехтования, неожиданно приходишь к выводу, что есть и сходство – весь этот азарт, кураж и ярость противоборства, наконец, то, что полотно футбольной битвы неизбежно распадается на множество фрагментов – поединков, тогда как суть командных состязаний фехтовальщиков в том, чтобы из отдельных боев сплести ткань общей победы.
Недаром же и футболом и фехтованием очарованы все мальчишки, они готовы так же самозабвенно возиться с мячом, как и сражаться на палках, вообразив себя мушкетерами.
В этой части так тесно переплелись футбол и фехтование, что подчас я начинала путаться, и то мне вдруг представлялись футболисты, в сердитом недоумении теснящиеся на фехтовальной дорожке, то – затерявшиеся на футбольном газоне двое фехтовальщиков, сиротливо озирающих вокруг в тоске по своим «паркетным ристаниям»…
И сквозь облики и судьбы их учеников, сквозь те уроки, что составили школу братьев, сквозь фехтование и футбол в свете ушедших уже в историю времен, быть может, отчетливее проступит жизнь братьев.
Но какое отношение я, женщина, имею к футболу? Естественно, никакого. И, вероятно, выглядит достаточно курьезно то, что я касаюсь в книге этой игры. В самом деле, прежде футбол абсолютно не существовал для меня. Прежде – это до знакомства с Борисом Андреевичем.
На протяжении нескольких лет я брала уроки фехтования у Виталия Андреевича и однажды на улице приняла Бориса Андреевича за своего учителя. На мое приветствие он вопреки их правилу – не разубеждать обознавшихся, – вежливо сказал: «Э, простите, я вас не знаю». Я и не подозревала, что у Виталия Андреевича есть брат и, сраженная «отповедью», стала растерянно лепетать: «Но ведь еще вчера…» Так мы познакомились. И так возник интерес к игре – как интерес к человеку, посвятившему ей всю жизнь и с которым я, казалось, была давно и хорошо знакома – «как вылитые».
Итак, этот раздел представит собой некую фехтовально-футбольную смесь, где невольно переплетутся и сопоставятся судьбы аркадьевских учеников, судьбы столь полярных видов спорта, наконец, судьбы братьев. Но таков уж удел близнецов…
Фехтование и футбол, впрочем, как кажется, совсем несопоставимы, и объединить их может лишь фамилия Аркадьев. Все же попытаемся сравнить.
Фехтование – это решетка маски и узость дрожки. Футбол – размах, раскованность и воля стадиона.
Фехтование – это камерность. На тонкой золотой полоске двое. Это загадочный поединок-дуэт, его утонченность доступна лишь узкому кругу посвященных.
Футбол же нечто крупномасштабное, если угодно, симфония – глобальность тем и обилие страстей, – а также, естественно, множество исполнителей и зрителей. В сущности говоря, любители футбола – это все, включая и фехтовальщиков.
Фехтовальный зритель сдержан, в момент турнирных поединков недоступен для окружающих и зачастую одинок.
Душа футбольного болельщика открыта всякому, кто произнесет это магическое заклинание «футбол».
Футбол – это раздолье, это пиршество цвета. Фехтование – однотонность и строгость белизны.
Футбол – игра, хотя если послушать футбольного болельщика, то это самая серьезная вещь на свете, а все остальное – игра, в том числе и фехтование. В 1966 году в Лондоне один любитель футбола покончил с собой из-за того, что в момент открытия чемпионата мира по футболу у него сломался телевизор.
С любителем фехтования ничего похожего произойти не может. Скорее наоборот, он в состоянии впасть в «черную меланхолию» во время телерепортажа фехтовального турнира, ибо телевидение до сих пор не слишком-то освоило показ фехтовальных состязаний.
Но рассуждая о различиях футбола и фехтования, неожиданно приходишь к выводу, что есть и сходство – весь этот азарт, кураж и ярость противоборства, наконец, то, что полотно футбольной битвы неизбежно распадается на множество фрагментов – поединков, тогда как суть командных состязаний фехтовальщиков в том, чтобы из отдельных боев сплести ткань общей победы.
Недаром же и футболом и фехтованием очарованы все мальчишки, они готовы так же самозабвенно возиться с мячом, как и сражаться на палках, вообразив себя мушкетерами.
В этой части так тесно переплелись футбол и фехтование, что подчас я начинала путаться, и то мне вдруг представлялись футболисты, в сердитом недоумении теснящиеся на фехтовальной дорожке, то – затерявшиеся на футбольном газоне двое фехтовальщиков, сиротливо озирающих вокруг в тоске по своим «паркетным ристаниям»…
ГЛАВА 1
Когда в середине тридцатых годов Аркадьева пригласили в «Металлург», никто особенно не верил в эту команду. Однако под руководством Бориса Андреевича она неизменно боролась за классное место, хотя поначалу у нее не было ни достаточного опыта, ни громких имен.
Но, кстати сказать, были бы таланты, будут и имена. Впрочем, может ли возникнуть сильная команда без хорошего тренера? Вряд ли. А как засиять «светилу» футбольной игры вне сыгранной команды?
Именам Федотова и Бескова было суждено появиться в «Металлурге», но зазвучали в полной мере они позднее – в ЦДКА и московском «Динамо».
Что же касается Бориса Андреевича, то он не считал ту доставшуюся ему команду «Металлург» слишком уж слабой. «Цепкая, боевая, занозистая, команда тем лучше играла, чем сильней и именитей был противник, – вспоминает он. – С ней я вырос как игрок, и это создавало особую интимность в общении с футболистами в период моего тренерства в „Металлурге“. Вообще в нашем коллективе была обстановка семьи, своего дома, и дом этот был одержим одним – футболом».
Итак, работа в «Металлурге» явилась для Бориса Андреевича открытием, приобретением профессии, если хотите, школой тренерства. И уже тогда, в процессе учебы, определился почерк, стиль Аркадьева-педагога. Высшую отделку этот стиль приобретет позднее, в ЦДКА, а пока что молодой тренер набирает силу с присущими ему жаждой новаторства, тактическим изобретательством и полным пренебрежением к «дряхлеющим и подернутым склеротической известкой догмам».
Уже в «Металлурге» Борис Андреевич готовил футболистов по всем параметрам игры, понимая, что важно все: и тактика, и техника, и психология…
– Команда никогда не сможет играть точнее, вернее и результативнее, чем позволяет техническое умение ее игроков, – говорил он футболистам, – как, в свою очередь, никакая тактическая идея не оплодотворит игры команды, если для ее реализации потребуется больше того, что умеют делать с мячом игроки этой команды. Совершенно не верно отделять хороший замысел игры от его плохого технического выполнения и говорить при этом, что тактически команда играет хорошо, а вот технически плохо. Если команда не может практически реализовать своего тактического замысла, стало быть, как бы он ни был хорош, назвать игру тактически верной нельзя. Верна лишь такая тактика, которая соответствует тактическому умению команды…
И уже тогда Борис Андреевич нажимал в своих уроках на атлетическую подготовку как на базу футбольной игры, а также на игровой метод тренировки (работа на материале игровых ситуаций, с определенной игровой свободой). Причем, давая упражнения, обычно сам в них участвовал и резвился, как уверяет Виталий Андреевич, «до упаду».
Особой заботой Бориса Андреевича был поиск для каждого футболиста своего места, то есть той именно функции, которая позволила бы ему полнее, ярче проявить себя, «выдать» свои игровые доблести. Он тщательно изучал игроков, каждому находя задание на развитие индивидуальных задатков, и если считал нужным, то легко решался на перемещение их с одного амплуа на другое. А отсюда – забота об универсализме, о подведении футболиста к такому уровню игрового умения и атлетизма, который в любой ситуации позволит ему сыграть любую роль.
Но, кстати сказать, были бы таланты, будут и имена. Впрочем, может ли возникнуть сильная команда без хорошего тренера? Вряд ли. А как засиять «светилу» футбольной игры вне сыгранной команды?
Именам Федотова и Бескова было суждено появиться в «Металлурге», но зазвучали в полной мере они позднее – в ЦДКА и московском «Динамо».
Что же касается Бориса Андреевича, то он не считал ту доставшуюся ему команду «Металлург» слишком уж слабой. «Цепкая, боевая, занозистая, команда тем лучше играла, чем сильней и именитей был противник, – вспоминает он. – С ней я вырос как игрок, и это создавало особую интимность в общении с футболистами в период моего тренерства в „Металлурге“. Вообще в нашем коллективе была обстановка семьи, своего дома, и дом этот был одержим одним – футболом».
Итак, работа в «Металлурге» явилась для Бориса Андреевича открытием, приобретением профессии, если хотите, школой тренерства. И уже тогда, в процессе учебы, определился почерк, стиль Аркадьева-педагога. Высшую отделку этот стиль приобретет позднее, в ЦДКА, а пока что молодой тренер набирает силу с присущими ему жаждой новаторства, тактическим изобретательством и полным пренебрежением к «дряхлеющим и подернутым склеротической известкой догмам».
Уже в «Металлурге» Борис Андреевич готовил футболистов по всем параметрам игры, понимая, что важно все: и тактика, и техника, и психология…
– Команда никогда не сможет играть точнее, вернее и результативнее, чем позволяет техническое умение ее игроков, – говорил он футболистам, – как, в свою очередь, никакая тактическая идея не оплодотворит игры команды, если для ее реализации потребуется больше того, что умеют делать с мячом игроки этой команды. Совершенно не верно отделять хороший замысел игры от его плохого технического выполнения и говорить при этом, что тактически команда играет хорошо, а вот технически плохо. Если команда не может практически реализовать своего тактического замысла, стало быть, как бы он ни был хорош, назвать игру тактически верной нельзя. Верна лишь такая тактика, которая соответствует тактическому умению команды…
И уже тогда Борис Андреевич нажимал в своих уроках на атлетическую подготовку как на базу футбольной игры, а также на игровой метод тренировки (работа на материале игровых ситуаций, с определенной игровой свободой). Причем, давая упражнения, обычно сам в них участвовал и резвился, как уверяет Виталий Андреевич, «до упаду».
Особой заботой Бориса Андреевича был поиск для каждого футболиста своего места, то есть той именно функции, которая позволила бы ему полнее, ярче проявить себя, «выдать» свои игровые доблести. Он тщательно изучал игроков, каждому находя задание на развитие индивидуальных задатков, и если считал нужным, то легко решался на перемещение их с одного амплуа на другое. А отсюда – забота об универсализме, о подведении футболиста к такому уровню игрового умения и атлетизма, который в любой ситуации позволит ему сыграть любую роль.