Страница:
– Суккуб, а дани не платишь, – зло сказал он, войдя.
– Я не суккуб, – ответила я, стараясь вызвать зеленую силу, мне это удалось, я приготовилась защищаться.
В ответ он расхохотался.
– Да… теперь вижу. А вот почему на тебе нет семейной метки, а, девочка? Ты еще слишком мала и слаба, чтобы жить одной, – говоря это, он обволакивал меня красным, но я не сдавалась, представляя, что мы стоим в моем любимом месте под старым мощным дубом, и дерево питает меня и защищает.
– Хм… – он озадаченно хмыкнул, – В любом случае, малышка, ты промышляешь на моей территории, значит, должна платить так или иначе, – тут он плотоядно улыбнулся.
– Не подходи, – ответила я, четко понимая, что буду драться с ним до смерти. – Я тебе не помеха, я ведь кормлюсь с мужчин, а ты с женщин.
– Ты не поняла, глупышка, я здесь самый сильный, и все, кто слабее, подчиняются мне. И ты будешь подчиняться.
– Я никому не буду подчиняться! – выкрикнула я, наливаясь чернотой, готовая вгрызться ему в глотку. В его глазах мелькнула неуверенность и что-то похожее на испуг.
– Посмотрим, – бросил он и ушел.
А я без сил осела на пол, черная сила выела все мои внутренние резервы, а отчаяние, охватившее меня, не давало восстановиться. «Я никому не буду подчиняться», – эта мысль билась в пустой голове. На мое счастье ко мне в комнату заглянул один из художников; когда он уснул обессиленный, я обрела возможность думать.
– Надо уехать туда, где нет сильных filii numinis, – решила я, – где-то должно быть такое место, и его надо найти.
Очень скоро я узнала про Соединенные Штаты Америки, молодую страну, недавно пережившую гражданскую войну, и теперь опять принимающую всех, кому нет места в Старом Свете. Я решила, что это то, что нужно. Я попытаюсь осесть в Нью-Йорке, но если меня оттуда выдавят, как выдавливают из Парижа, уйду в дикие земли, где нет людей и, говорят, первозданная природа. Да, красная сила достается легко и приятно, но и зеленая имеет свои плюсы.
Какое-то время ушло, чтобы разжиться деньгами, и вот я оказалась на пристани перед трапом корабля. Только тут до меня дошло, что мне предстоит пересечь океан, три недели или месяц я буду болтаться на этой большой посудине посреди абсолютно чуждой стихии. Отступать было некуда.
Первые несколько дней я не выходила из каюты и, закрыв подушками голову, пыталась себя убедить, что я на земле. Получалось плохо. Все думали, что у меня морская болезнь, даже врача прислали, я была настолько слаба, что даже не попыталась что-то «взять с него». Я таяла. Океан меня убивал.
День где-то на седьмой я смирилась с тем, что умру, и вышла посмотреть на своего убийцу, отдать дань его силе перед смертью. Как ни странно, на палубе, после того как я несколько часов любовалась волнами, мне стало намного легче, может быть, в моем плохом самочувствии был виноват не столько океан, сколько мой страх перед ним. Когда я прониклась его красотой и мощью, то перестала таять, хоть и оставалась очень слабой. Я два или три дня провела в одиночестве на палубе, ни с кем не общаясь, когда ко мне подошел молодой человек. Он был высок и тонок, а еще он был очень «белым», кажется, до того дня я не встречала столь «белых» людей. Он заговорил со мной, я отвечала, греясь в его свете, соизволила опереться о его руку, и мы прогулялись по палубе. Все повторилось на следующий день, только в нем уже явственно горел красный огонек. Я, наплевав на все людские обычаи и приличия, пришла к нему ночью, он был мне нужен, просто необходим, чтобы выжить. Он был смущен и озадачен моим нескромным появлением, почти был готов выставить меня за дверь, и я расплакалась, прося, чтоб он защитил меня от страшного и чужого океана, не оставлял одну; сказала, что мне страшно, очень страшно. Тогда он обнял меня и, баюкая, положил рядом с собой на постель, мы оба были одеты, он в пижаму, я в дневное платье. Мы лежали рядышком, я притворилась спящей, а в нем разгорался красный огонь. В конце концов он не выдержал и попытался выскользнуть из моих объятий, чтоб уйти, но я удержала его, прильнула в поцелуе. Он сдался. Он был очень скромен и несмел, и я понимала, что не должна показывать своей опытности и демонстрировать приемчики, которых нахваталась в нашем раскрепощенном, если не сказать развратном кружке. Очень медленно, очень нежно я вынудила его раскрыться и осмелеть; мои старания были вознаграждены. Отдышавшись и отдохнув после первого раза, он очень быстро восстановился и сам проявил инициативу; его руки, его губы заставили меня позабыть обо всем, я вспыхивала красными искрами от его прикосновений, закусив палец, чтоб не шокировать своими стонами. Был и второй раз, и третий, и четвертый, я помогала ему восстанавливаться, частично возвращая то, что он мне дал. На следующий день мы проспали до обеда, и я, воровато оглядываясь, вышмыгнула из его каюты, а он поторопился в столовую, чтоб успеть поесть. После он подошел ко мне на палубе и встал рядышком. Он был грустен, и от его белизны ничего не осталось.
– Почему вы так грустны? Неужели то, что произошло, так ужасно, чтоб ввергать вас в такое уныние? – спросила я.
Он глянул на меня то ли со злостью, то ли с упреком.
– Нет, мадемуазель Пати, это было прекрасно, просто волшебно. Но… Я обручен с очень хорошей девушкой, я даже думал, что люблю ее…
Ах, вот оно что… Я развернулась к нему, глядя в лицо.
– Так это же замечательно! Я тоже обручена, – «тренькнула» я. – Путешествие закончится – и ВСЕ закончится! Как хороший сон. Нам придется проснуться и вернуться к действительности, а пока мы спим. И в нашей власти видеть хорошие сны.
– Я не хочу, чтобы это кончалось. Я не хочу расставаться с вами.
– Это не в нашей власти. Вы же не хотите растоптать чувства той девушки, да и я не могу отказаться от своих обязательств, – как же неприятно «тренькать». – Примите все, как есть, и не просите большего.
Он подумал и принял эту мысль, в его сердце опять загорелся белый огонек, а ниже красный. Я победно улыбнулась.
Оставшиеся дни путешествия пролетели вереницей, абсолютно похожие друг на друга. Безумные ночи в красном огне и блеклые, сонные дни. Увы, я слишком поздно поняла, что беру от него слишком много, в Париже тоже бывало, что всю неделю подряд я проводила ночи с одним и тем же, истощая его, но потом все равно находился кто-то другой, и я не успевала причинить непоправимый вред. А тут за пару дней до Нью-Йорка у меня как будто глаза открылись, мой источник, мой спаситель был бледен до голубизны и неимоверно худ. Я, как смогла, попыталась вернуть ему жизнь, вливала силу, но она таяла в нем, не принося пользы. Когда я расплакалась от бессилия, он как будто прочитал мои мысли.
– Не плачь, Пати, ты должна видеть хороший сон, – нежно сказал он. – А вот я не хочу просыпаться.
Последнюю ночь мы просто лежали в объятиях друг друга, а я пыталась отогнать мысли о том, что совершила тяжкий грех. Никто – ни белые, ни черные, ни даже вампы не смеют платить злом за бескорыстное добро, а я убила человека, спасшего меня, помогшего мне пережить эту ужасную поездку. Это я должна была бы сходить с трапа бледной тенью, полутрупом, а не он. Единственное, что меня хоть немного извиняло, это то, что совершила я этот грех по недомыслию, просто от глупости своей не зная, что творю.
Учитывая, что разум мой тогда был еще детским, я быстро утешилась и постаралась забыть о том, что было. Много позже, когда я повзрослела, память подсунула мне этот случай, заставляя в полной мере осознать, что я совершила. Я убила людей без счету, одних мужей я извела то ли шесть, то ли восемь, но все те смерти были «согласно равновесию». Старые, развратные богачи хотели иметь молоденькую горячую женушку – да пожалуйста, но за все надо платить, и их платой были годы, которые они могли бы прожить, но не прожили, ну и деньги, которые я получала после их смерти.
Но смерть того высокого и худого юноши – это мои боль и позор, наверное, навсегда.
По приезду я как-то сразу нашла человека, взявшего на себя заботу обо мне, так что первые пару лет прошли легко. Я выучила язык и освоилась. Нью-Йорк не обманул моих ожиданий, здесь не было сильных filii numinis, но было полно вампов, причем не только шушеры, а и сильных. Но поскольку я ночью сидела дома, а они днем валялись бездыханными трупами, то мы друг другу не мешали. Однажды сильный вамп наведался ко мне, и мы поговорили через закрытое окно. Я попугала его своей «белизной», он заверил, что местная община не сошла с ума, чтобы пакостить белой filius numinis, а чтобы не было досадных недоразумений, он мне посоветовал ставить метки на слуг, хотя бы временные, дабы моих людей не сожрали ненароком. На том и разошлись, и с вампами я не сталкивалась несколько десятилетий, вплоть до того момента, когда стала изредка посещать собрания Совета, а было это уже после окончания Второй мировой.
Да, первые пару лет прошли безоблачно, но потом человек, заботившийся обо мне, о материальной стороне моей жизни, Джарис, вдруг заболел какой-то инфекцией и умер. Я пыталась ему помочь, делясь силой, но это его не спасло. Так появилась первая задача – научиться лечить людей. Ведь мало того, что хороших людей, готовых заботиться не только о себе, не так уж много, к ним привыкаешь, начинаешь относиться к ним как родственникам, а они… умирают. Ладно бы от старости, но вот так как умер Джарис – такого допускать нельзя.
Над моей нью-йоркской жизнью всегда витала тень – опасение, вернее легкий страх, что может появиться КТО-ТО и заявить «Я здесь самый сильный и все кто слабее подчиняются мне». Именно это опасение не давало мне жить легкой, бездумной жизнью, какой я жила в Париже. Это опасение заставляло меня штудировать мои фотокопии, единственный груз, который я вывезла с собой из Старого Света. Это опасение заставляло меня накапливать деньги, меняя мужей. Замена мужей заставила научиться изменять внешность не только гламором, а по настоящему, на телесном уровне. И так далее одно за другим – страх, что кто-то потребует подчинения, заставил меня расти и взрослеть, заставил идти на рискованные эксперименты и совершать ошибки, такие, как с Руфусом. Но в конце концов за сто с лишним лет я стала одной из самых сильных filius numinis в Нью-Йорке, и по старой въевшейся привычке продолжаю скрывать свою силу, как в детстве скрывала vis-зрение.
Такая скрытность не раз выручала и даже спасала меня, хотя однажды все же случилось то, чего я так опасалась. Сразу после отмены сухого закона в Нью-Йорк приехал Седрик Мэдоу,[10] молодой, амбициозный и довольно сильный divinitas. Он быстро обрел вес в Совете и превратил аморфный номинальный орган в действующее орудие управления. Перед Второй мировой он уже был фактическим главой Совета, более старые и сильные filii numinis уступили ему этот пост и не жалели об этом – Седрик не зарывался и отстаивал не только свои интересы, а интересы filii numinis в целом. Я участвовала в заседаниях Совета крайне редко, только если вопрос напрямую или косвенно затрагивал меня, до остального мне дела не было, впрочем, так к Совету относилось большинство. И вот не знаю, какая муха укусила Седрика, но он начал, что называется, подбивать клинья. Был бы на его месте кто другой, я бы в крайне грубой форме объяснила нежелательность ухаживаний, но портить отношения с главой Совета не хотелось. Я никогда, за исключением одного раза, не занималась, как сейчас говорят, сексом с не-людьми. Хоть filii numinis, хоть сотворенные – это табу. Это слишком опасно. И тогда, в Париже, именно намек на секс меня напугал больше всего и заставил налиться чернотой. Когда ты впускаешь кого-то в себя или сам входишь через поцелуй или иначе, ты напрямую стыкуешься с ним vis-системами, это битва без щитов, закрыться не получится, можно только задавить собственной силой или быть задавленным. Все не-люди используют секс в ритуалах принадлежности и подчинения, мохнатые – принимая кого-то в стаю, вампы – принимая новичка или «птенца» в круг. Даже filii numinis, заключая брачный договор, скрепляют клятву глубоким поцелуем, во время которого ставится взаимная метка-связь. Если меня заинтересовал кто-то из мужчин, то я целую его в губы, при этом оставляя в нем этакий крючок, если мой избранник серьезно любит другую или же истово верует в Единого, то его чувства или вера растворят мою метку, ежели нет – то она притянет его ко мне. Секс позволяет мне раскачать его, заставить генерировать силу и помогает собрать ее всю до капли, когда она выплеснется из него с сексуальной разрядкой. Да, это абсолютно неромантично, это просто процесс питания – он может быть красивым и приятным, а может быть мерзким, как у тех же вампов. Но не все не-люди столь отрицательно относятся к сексу с себе подобными, скорее наоборот, это я исключение. Белые divinitas, выбравшие второй силой зеленую, берут ее, как правило, у флерсов, черные – у мохнатых, и берут ее во время секса, это нормально.
И вот, учитывая подобный расклад, интерес Седрика, черно-зеленого, меня, мягко говоря, не радовал. Ему явно хотелось не секса как такового, ему хотелось подчинить меня, сделать своим источником. Возможно, он хотел начать работать с пока чужой ему красной силой, чтобы овладеть всеми тремя в равной степени, как это и положено сильному filius numinis. Возможно, он не желал мне зла, считая меня почти суккубом, то есть очень слабенькой и нуждающейся в защите и управлении. Возможно, будь на моем месте другая, не свихнутая на собственной независимости особа, для него все сложилось бы наилучшим образом, но… Когда я поняла, что он не намерен отступать, то назначила встречу, он воспринял это как капитуляцию, а я получила пару спокойных дней отсрочки, за время которых я накачалась белой и красной силой просто по маковку.
И вот поздним вечером я впервые попала в его загородный особняк. Меня встретил вышколенный дворецкий-оборотень, а в гостиную провела якобы служанка – развратная хамка, тоже мохнатая. Такой прием я восприняла как дополнительное оскорбление, ведь Руфус и тетушка по приезде всем разболтали, что мою мать загрызли оборотни, и считалось, что я тоже боюсь этих тварей. Но я не боюсь мохнатых, однако не спешу никого разубеждать. Я с полчаса прождала в гостиной, не знаю, чего хотел этим добиться Седрик, но мне это было на руку, я успела привыкнуть к атмосфере дома и духу оборотней, и почувствовала себя вполне уверенно. Когда наконец хозяин дома появился, он буквально давил своей черно-зеленой силой, он был в ней, как в коконе, я немного подивилась такому, потому что сама собрала все внутри себя, а снаружи еще и щитами прикрыла, чтобы, не приведи Свет, он не увидел насколько я полна. Мы повели какой-то пустой разговор, во время которого я всматривалась в Седрика, пытаясь понять, дурит ли он меня или действительно полон лишь наполовину и вывел главный резерв за пределы себя. Очень быстро он перешел к делу, прямо в гостиной… Сочетая грубость и угрозы с обещаниями, что не сделает мне ничего плохого, он придавил меня к дивану, пытаясь поцеловать, я вывернулась – поцелуя мне надо было избежать любой ценой, и он оставил намеки на приличия, решив взять меня силой. Мы оказались на ворсистом ковре, он разорвал мне платье на груди, задрал широкую юбку и завозился, пытаясь сорвать мое белье, я же сопротивлялась для видимости, чтобы он не заподозрил неладного. Я понимала, что он нанесет энергоудар, как только войдет в меня, мне нужно было ударить первой. Успокоенный моим слабым сопротивлением, он чуть отвлекся, чтобы разобраться со своей одеждой, и тут я поднялась к нему и впилась поцелуем, вливая белую и красную силу и вместе с ней пытаясь про себя четко и осознанно произнести фразы подчинения. Первые мгновения он был ошарашен и поддался, но потом начал сопротивляться. Я повалила его навзничь и оказалась сверху, завершив то, что он начал. Атакуя его чуждой силой и сверху и снизу, я все пыталась проговорить формулу для рабской метки, чтобы сила, которую я вливала, не просто бурлила в нем, выгорая, а зафиксировалась и приняла форму. Седрик наконец догадался применить простую физическую силу и попытался отбросить меня, но я намертво вцепилась в него; мы, слившись в единое целое, катались по полу, обрушивая на себя стулья и невысокий столик. Не знаю, с какой попытки, но наконец первая фаза рабской метки была пройдена: «Ты не можешь скрывать свои мысли от меня, ты подчиняешься мне во всем, исполняешь мои приказы и по слову, и по духу», я явственно увидела белый шнур, идущий от меня к его рацио-центру. «Прекратить сопротивление!» – несколько раз крикнула я, конечно же, пока метка не поставлена полностью, она не будет работать, но и этого хватило, чтоб осложнить положение Седрика, кусочек метки дергал его, отвлекал мысли на себя, давая мне секунды для борьбы. Я вбивала в него вместе с движениями моего тела силу, пытаясь пробиться к сердцу, и он обмяк, уйдя в себя, пытаясь переварить чуждую силу и наскрести свою, чтобы швырнуть в меня. Я была на исходе, и он это тоже чувствовал, ему достаточно было просто продержаться еще несколько минут, продержаться и переварить то, что я влила. Воспользовавшись затишьем, я опять поймала его рот в поцелуе и из последних сил рванула шнуром-меткой в сердце, на удивление четко сформулировав приказ: «Мои печали – твои печали, мои радости – твои радости, любая мысль во вред мне отзовется страшной болью». С последней каплей моей силы, влитой в метку, проткнувшую сердечный центр, Седрик выгнулся от боли и взвыл раненым зверем. Я мешком свалилась с него, пытаясь отдышаться и не упасть в обморок от потери сил. Открылась дверь, и вбежали мохнатые – та сука-горничная и молодой волк, которого я не видела раньше. Откуда только силы взялись, я тут же прижалась к Седрику со спины и скомандовала: «Прикажи, чтоб они вышли!». Он опять взвыл, волки дернулись к нам, в ответ я зашипела как кошка.
– Прочь. Пошли прочь, – простонал Седрик, – Живо!
И волки наконец оставили нас, тихо рыча и скаля зубы. Седрика корчило от боли, он никак не мог перебороть себя и перестать желать мне зла. Я лежала чуть в стороне, приходя в себя. Прошло не менее получаса, голова моя уже перестала гудеть и кружиться, я смогла даже подползти к дивану и забраться на него. Седрик наконец начал дышать глубоко и ровно, верный признак того, что он брал под контроль свои мысли и чувства. Я лежала, не в силах пошевелиться, между ног дергала пульсирующая боль, скула ужасно ныла – Седрик ударом в челюсть прервал мою первую атаку в поцелуе. Левая рука почему-то очень болела в локте – может, ударило мебелью. Мне досталось намного больше, чем ему, но все это было неважно, потому что не во мне, а в нем сейчас сидел шнур рабской метки. Я закрыла глаза, концентрируясь на мысли, что я победила, это помогло сгенерировать каплю силы, чтобы унять боль.
– Почему? Почему ты ничего не сказала? Я б не полез к тебе!!! Я думал, ты только красная… – простонал Седрик.
– Не сказала что? Ты что, силы не видишь? Ты не видел, что на мне щиты всегда? – огрызнулась я.
– Не вижу. Не видел, – тихо сказал Седрик и перекатился на другой бок, чтобы видеть меня. Мы лежали – я на диване, он на полу и смотрели друг на друга.
– Я не вижу силы. У меня нет vis-зрения, – горько произнес он.
Я аж приподнялась от удивления, но потом опять свалилась на диван.
Да… Чего только не бывает. Это все равно, что слепой мальчик из бедной семьи смог стать, ну, я не знаю, главарем банды и крупным бизнесменом в одном лице, причем члены банды – такие же слепые, а вот коллеги-бизнесмены – зрячие.
– Но ведь у многих его нет с рождения, и ничего, развивают, – сказала я.
– Пытались. И родители надо мной бились, и старший брат, да только без толку.
– Так какого ж ты, тварь слепая, замахнулся подчинить – и не сотворенного, а такого же, как ты, filius numinis, а? – зло спросила я, отгоняя сочувствие к бывшему врагу.
– Ты всегда пахла только красным и никогда не звенела… И я не хотел… сделать с тобой то, что ты со мной сделала, – пробормотал он.
«Пахла», «звенела» – так воспринимают силу сотворенные: цвет на запах, а мощь на звук. М-да…
– Да? А что ты хотел со мной сделать? – саркастично спросила я.
– Я хотел, чтобы ты стала моим источником.
– Расскажи ВСЕ свои планы относительно меня, – приказала я.
– Хотел, чтоб ты жила у меня, принимала мужчин, а потом делилась со мной, – сказал он, не глядя на меня.
– И как ты думал удерживать меня?
– Да пойми ж ты, я не думал что ты такая… – сказал он, но метка заставила его ответить на вопрос: – Поселить тебя на верхнем этаже под охраной волков.
– Под охраной… – горько повторила я.
Ладно, лежать здесь, конечно же, было неплохо, но выбираться надо.
– Прикажи своей подстилке, чтоб нашла мне платье, и предупреди ВСЕХ волков, чтоб даже не дышали в мою сторону, Седрик. Умрем мы вместе, если что, не забывай.
Он сел, а затем тяжело поднялся и побрел прочь из комнаты, вернулся через четверть часа с какой-то атласной тряпкой, от которой несло волчицей.
– Седрик! – с угрозой сказала я.
– Ну, нет, нет ничего! – немного в панике отозвался он. – Давай я тебе пиджак свой отдам, тебе ж только до машины дойти.
Так и сделали. Я дошла до машины маленькими шагами, опираясь на его руку и стараясь не скрипеть зубами от боли.
– Пати, – обратился он, усадив меня на заднее сиденье, – кто теперь глава Совета? Ты?
Я скривилась, ну нет, только этого мне не хватало.
– Нет! Не я. Ты! – гаркнула в ответ, – Приезжай ко мне дня через два, а до этого времени не попадайся divinitas на глаза. Созвонимся.
– Созвонимся, – задумчиво отозвался он в ответ.
Три дня я «лечилась» со своими мужчинами, а весь четвертый мы вдвоем с Седриком пытались замаскировать нашу связь и метку. Мне удалось ужать шнур нашей связи до тонкой, но прочной, как леска, нити. Седрик же смог эту белую нить накрыть своей черно-зеленой силой, так что стало неясно, кто в связке главный. Шнур-метку мы смогли прикрыть панцирем, похожим на мутное стекло, опытные и сильные, может, и разглядят, в чем дело, а большинство подумает, что это просто защита основных vis-центров. Многие прячут рацио и сердечные центры, чтобы скрыть свою слабость или же силу.
После дня, проведенного вместе, мы несколько лет не виделись – я не посещала заседания Совета и не бывала в местах, где Седрик мог оказаться, не заходила на его территорию, а он не показывался на моей.
Отгремела Вторая мировая, до нас долетали лишь ее тихие отголоски. Поговаривали, что некоторые европейские вампы стали невероятно сильны, многие из них еще во времена французской революции поняли, что надо отказаться от крови и убийства как от основного источника силы и перейти на более тонкую пищу – на человеческие эмоции. Все сильные и старые особи рано или поздно понимали, что настоящую силу они черпают не из крови как таковой – кровь лишь дарит им чувство сытости и иллюзию оживления. Сила, которую они могут накапливать и использовать, когда понадобится, берется в момент убийства, когда жертва испытывает очень сильные эмоции, прощаясь с жизнью или борясь за нее. Так вот, война сама по себе с ее атмосферой ненависти, страха, страданий – праздник для вампов, но создание концлагерей это… это был такой подарок, о котором они даже мечтать не могли. Но все это было за океаном и нас практически не касалось. Мы так думали…
Отгремела война, но, избавившись от «коричневой чумы» фашизма, США и Европа тут же нашли себе нового врага – «красную опасность». Слово «коммунист» стало не просто ругательством, а тяжким обвинением. Моего источника, одного умного и на удивление честного журналиста, обвинили в симпатии к коммунистам и тут же выгнали с работы. От него отвернулись все, кроме меня. Он топил несбывшиеся мечты о карьере и об изменении мира к лучшему в дешевом виски, а я кусала локти – такой мужчина сломался и пропадает.
– Я не коммунист, понимаешь? – выслушивала я в сто тридцатый раз, он надирался каждый день вот уже две недели. – На мой взгляд, то, что красные толкают про равенство и братство – блеф и брехня. Мы все разные, мы не можем быть равны, мы не можем жить в одинаковых домах, получать одинаковую зарплату… Это ужасно, когда у всех всё одинаковое и все равны! Братство… Пф! Братство!!! Да я наслушался на проповедях про братство. Ложь! Каин убил Авеля. Брата своего… Да. Ты знаешь, в какой войне погибла четверть человечества, а?
На этой фразе я четко осознала, что лишилась своего источника, своего мужчины – мое терпение лопнуло. Я молча встала и пошла прочь.
– Пати! Пати!!! И ты тоже… шлюшка.
Меня очень задело это оскорбление.
– Шлюшка? А ты кто? Ты – никто. Не-ет, ты хуже, чем никто. Ты пьяница! И тебе сюда больше хода нет!
– Выведите и посадите его в такси, – скомандовала я охране.
Я сидела в своем кабинете и кисла от досады, теперь нужно искать кого-то нового, а я к этому засранцу успела привязаться. Он был очень мил… раньше, но теперь я буду вспоминать лишь его пьяную самодовольную рожу. У-у… Нет, чтоб оставить его на две недели раньше, бросить, когда бросили все, так нет, надо ж поддержать свой источник в трудную минуту. Доподдерживалась так, что тошнит при воспоминании о нем.
– Я не суккуб, – ответила я, стараясь вызвать зеленую силу, мне это удалось, я приготовилась защищаться.
В ответ он расхохотался.
– Да… теперь вижу. А вот почему на тебе нет семейной метки, а, девочка? Ты еще слишком мала и слаба, чтобы жить одной, – говоря это, он обволакивал меня красным, но я не сдавалась, представляя, что мы стоим в моем любимом месте под старым мощным дубом, и дерево питает меня и защищает.
– Хм… – он озадаченно хмыкнул, – В любом случае, малышка, ты промышляешь на моей территории, значит, должна платить так или иначе, – тут он плотоядно улыбнулся.
– Не подходи, – ответила я, четко понимая, что буду драться с ним до смерти. – Я тебе не помеха, я ведь кормлюсь с мужчин, а ты с женщин.
– Ты не поняла, глупышка, я здесь самый сильный, и все, кто слабее, подчиняются мне. И ты будешь подчиняться.
– Я никому не буду подчиняться! – выкрикнула я, наливаясь чернотой, готовая вгрызться ему в глотку. В его глазах мелькнула неуверенность и что-то похожее на испуг.
– Посмотрим, – бросил он и ушел.
А я без сил осела на пол, черная сила выела все мои внутренние резервы, а отчаяние, охватившее меня, не давало восстановиться. «Я никому не буду подчиняться», – эта мысль билась в пустой голове. На мое счастье ко мне в комнату заглянул один из художников; когда он уснул обессиленный, я обрела возможность думать.
– Надо уехать туда, где нет сильных filii numinis, – решила я, – где-то должно быть такое место, и его надо найти.
Очень скоро я узнала про Соединенные Штаты Америки, молодую страну, недавно пережившую гражданскую войну, и теперь опять принимающую всех, кому нет места в Старом Свете. Я решила, что это то, что нужно. Я попытаюсь осесть в Нью-Йорке, но если меня оттуда выдавят, как выдавливают из Парижа, уйду в дикие земли, где нет людей и, говорят, первозданная природа. Да, красная сила достается легко и приятно, но и зеленая имеет свои плюсы.
Какое-то время ушло, чтобы разжиться деньгами, и вот я оказалась на пристани перед трапом корабля. Только тут до меня дошло, что мне предстоит пересечь океан, три недели или месяц я буду болтаться на этой большой посудине посреди абсолютно чуждой стихии. Отступать было некуда.
Первые несколько дней я не выходила из каюты и, закрыв подушками голову, пыталась себя убедить, что я на земле. Получалось плохо. Все думали, что у меня морская болезнь, даже врача прислали, я была настолько слаба, что даже не попыталась что-то «взять с него». Я таяла. Океан меня убивал.
День где-то на седьмой я смирилась с тем, что умру, и вышла посмотреть на своего убийцу, отдать дань его силе перед смертью. Как ни странно, на палубе, после того как я несколько часов любовалась волнами, мне стало намного легче, может быть, в моем плохом самочувствии был виноват не столько океан, сколько мой страх перед ним. Когда я прониклась его красотой и мощью, то перестала таять, хоть и оставалась очень слабой. Я два или три дня провела в одиночестве на палубе, ни с кем не общаясь, когда ко мне подошел молодой человек. Он был высок и тонок, а еще он был очень «белым», кажется, до того дня я не встречала столь «белых» людей. Он заговорил со мной, я отвечала, греясь в его свете, соизволила опереться о его руку, и мы прогулялись по палубе. Все повторилось на следующий день, только в нем уже явственно горел красный огонек. Я, наплевав на все людские обычаи и приличия, пришла к нему ночью, он был мне нужен, просто необходим, чтобы выжить. Он был смущен и озадачен моим нескромным появлением, почти был готов выставить меня за дверь, и я расплакалась, прося, чтоб он защитил меня от страшного и чужого океана, не оставлял одну; сказала, что мне страшно, очень страшно. Тогда он обнял меня и, баюкая, положил рядом с собой на постель, мы оба были одеты, он в пижаму, я в дневное платье. Мы лежали рядышком, я притворилась спящей, а в нем разгорался красный огонь. В конце концов он не выдержал и попытался выскользнуть из моих объятий, чтоб уйти, но я удержала его, прильнула в поцелуе. Он сдался. Он был очень скромен и несмел, и я понимала, что не должна показывать своей опытности и демонстрировать приемчики, которых нахваталась в нашем раскрепощенном, если не сказать развратном кружке. Очень медленно, очень нежно я вынудила его раскрыться и осмелеть; мои старания были вознаграждены. Отдышавшись и отдохнув после первого раза, он очень быстро восстановился и сам проявил инициативу; его руки, его губы заставили меня позабыть обо всем, я вспыхивала красными искрами от его прикосновений, закусив палец, чтоб не шокировать своими стонами. Был и второй раз, и третий, и четвертый, я помогала ему восстанавливаться, частично возвращая то, что он мне дал. На следующий день мы проспали до обеда, и я, воровато оглядываясь, вышмыгнула из его каюты, а он поторопился в столовую, чтоб успеть поесть. После он подошел ко мне на палубе и встал рядышком. Он был грустен, и от его белизны ничего не осталось.
– Почему вы так грустны? Неужели то, что произошло, так ужасно, чтоб ввергать вас в такое уныние? – спросила я.
Он глянул на меня то ли со злостью, то ли с упреком.
– Нет, мадемуазель Пати, это было прекрасно, просто волшебно. Но… Я обручен с очень хорошей девушкой, я даже думал, что люблю ее…
Ах, вот оно что… Я развернулась к нему, глядя в лицо.
– Так это же замечательно! Я тоже обручена, – «тренькнула» я. – Путешествие закончится – и ВСЕ закончится! Как хороший сон. Нам придется проснуться и вернуться к действительности, а пока мы спим. И в нашей власти видеть хорошие сны.
– Я не хочу, чтобы это кончалось. Я не хочу расставаться с вами.
– Это не в нашей власти. Вы же не хотите растоптать чувства той девушки, да и я не могу отказаться от своих обязательств, – как же неприятно «тренькать». – Примите все, как есть, и не просите большего.
Он подумал и принял эту мысль, в его сердце опять загорелся белый огонек, а ниже красный. Я победно улыбнулась.
Оставшиеся дни путешествия пролетели вереницей, абсолютно похожие друг на друга. Безумные ночи в красном огне и блеклые, сонные дни. Увы, я слишком поздно поняла, что беру от него слишком много, в Париже тоже бывало, что всю неделю подряд я проводила ночи с одним и тем же, истощая его, но потом все равно находился кто-то другой, и я не успевала причинить непоправимый вред. А тут за пару дней до Нью-Йорка у меня как будто глаза открылись, мой источник, мой спаситель был бледен до голубизны и неимоверно худ. Я, как смогла, попыталась вернуть ему жизнь, вливала силу, но она таяла в нем, не принося пользы. Когда я расплакалась от бессилия, он как будто прочитал мои мысли.
– Не плачь, Пати, ты должна видеть хороший сон, – нежно сказал он. – А вот я не хочу просыпаться.
Последнюю ночь мы просто лежали в объятиях друг друга, а я пыталась отогнать мысли о том, что совершила тяжкий грех. Никто – ни белые, ни черные, ни даже вампы не смеют платить злом за бескорыстное добро, а я убила человека, спасшего меня, помогшего мне пережить эту ужасную поездку. Это я должна была бы сходить с трапа бледной тенью, полутрупом, а не он. Единственное, что меня хоть немного извиняло, это то, что совершила я этот грех по недомыслию, просто от глупости своей не зная, что творю.
Учитывая, что разум мой тогда был еще детским, я быстро утешилась и постаралась забыть о том, что было. Много позже, когда я повзрослела, память подсунула мне этот случай, заставляя в полной мере осознать, что я совершила. Я убила людей без счету, одних мужей я извела то ли шесть, то ли восемь, но все те смерти были «согласно равновесию». Старые, развратные богачи хотели иметь молоденькую горячую женушку – да пожалуйста, но за все надо платить, и их платой были годы, которые они могли бы прожить, но не прожили, ну и деньги, которые я получала после их смерти.
Но смерть того высокого и худого юноши – это мои боль и позор, наверное, навсегда.
По приезду я как-то сразу нашла человека, взявшего на себя заботу обо мне, так что первые пару лет прошли легко. Я выучила язык и освоилась. Нью-Йорк не обманул моих ожиданий, здесь не было сильных filii numinis, но было полно вампов, причем не только шушеры, а и сильных. Но поскольку я ночью сидела дома, а они днем валялись бездыханными трупами, то мы друг другу не мешали. Однажды сильный вамп наведался ко мне, и мы поговорили через закрытое окно. Я попугала его своей «белизной», он заверил, что местная община не сошла с ума, чтобы пакостить белой filius numinis, а чтобы не было досадных недоразумений, он мне посоветовал ставить метки на слуг, хотя бы временные, дабы моих людей не сожрали ненароком. На том и разошлись, и с вампами я не сталкивалась несколько десятилетий, вплоть до того момента, когда стала изредка посещать собрания Совета, а было это уже после окончания Второй мировой.
Да, первые пару лет прошли безоблачно, но потом человек, заботившийся обо мне, о материальной стороне моей жизни, Джарис, вдруг заболел какой-то инфекцией и умер. Я пыталась ему помочь, делясь силой, но это его не спасло. Так появилась первая задача – научиться лечить людей. Ведь мало того, что хороших людей, готовых заботиться не только о себе, не так уж много, к ним привыкаешь, начинаешь относиться к ним как родственникам, а они… умирают. Ладно бы от старости, но вот так как умер Джарис – такого допускать нельзя.
Над моей нью-йоркской жизнью всегда витала тень – опасение, вернее легкий страх, что может появиться КТО-ТО и заявить «Я здесь самый сильный и все кто слабее подчиняются мне». Именно это опасение не давало мне жить легкой, бездумной жизнью, какой я жила в Париже. Это опасение заставляло меня штудировать мои фотокопии, единственный груз, который я вывезла с собой из Старого Света. Это опасение заставляло меня накапливать деньги, меняя мужей. Замена мужей заставила научиться изменять внешность не только гламором, а по настоящему, на телесном уровне. И так далее одно за другим – страх, что кто-то потребует подчинения, заставил меня расти и взрослеть, заставил идти на рискованные эксперименты и совершать ошибки, такие, как с Руфусом. Но в конце концов за сто с лишним лет я стала одной из самых сильных filius numinis в Нью-Йорке, и по старой въевшейся привычке продолжаю скрывать свою силу, как в детстве скрывала vis-зрение.
***
Такая скрытность не раз выручала и даже спасала меня, хотя однажды все же случилось то, чего я так опасалась. Сразу после отмены сухого закона в Нью-Йорк приехал Седрик Мэдоу,[10] молодой, амбициозный и довольно сильный divinitas. Он быстро обрел вес в Совете и превратил аморфный номинальный орган в действующее орудие управления. Перед Второй мировой он уже был фактическим главой Совета, более старые и сильные filii numinis уступили ему этот пост и не жалели об этом – Седрик не зарывался и отстаивал не только свои интересы, а интересы filii numinis в целом. Я участвовала в заседаниях Совета крайне редко, только если вопрос напрямую или косвенно затрагивал меня, до остального мне дела не было, впрочем, так к Совету относилось большинство. И вот не знаю, какая муха укусила Седрика, но он начал, что называется, подбивать клинья. Был бы на его месте кто другой, я бы в крайне грубой форме объяснила нежелательность ухаживаний, но портить отношения с главой Совета не хотелось. Я никогда, за исключением одного раза, не занималась, как сейчас говорят, сексом с не-людьми. Хоть filii numinis, хоть сотворенные – это табу. Это слишком опасно. И тогда, в Париже, именно намек на секс меня напугал больше всего и заставил налиться чернотой. Когда ты впускаешь кого-то в себя или сам входишь через поцелуй или иначе, ты напрямую стыкуешься с ним vis-системами, это битва без щитов, закрыться не получится, можно только задавить собственной силой или быть задавленным. Все не-люди используют секс в ритуалах принадлежности и подчинения, мохнатые – принимая кого-то в стаю, вампы – принимая новичка или «птенца» в круг. Даже filii numinis, заключая брачный договор, скрепляют клятву глубоким поцелуем, во время которого ставится взаимная метка-связь. Если меня заинтересовал кто-то из мужчин, то я целую его в губы, при этом оставляя в нем этакий крючок, если мой избранник серьезно любит другую или же истово верует в Единого, то его чувства или вера растворят мою метку, ежели нет – то она притянет его ко мне. Секс позволяет мне раскачать его, заставить генерировать силу и помогает собрать ее всю до капли, когда она выплеснется из него с сексуальной разрядкой. Да, это абсолютно неромантично, это просто процесс питания – он может быть красивым и приятным, а может быть мерзким, как у тех же вампов. Но не все не-люди столь отрицательно относятся к сексу с себе подобными, скорее наоборот, это я исключение. Белые divinitas, выбравшие второй силой зеленую, берут ее, как правило, у флерсов, черные – у мохнатых, и берут ее во время секса, это нормально.
И вот, учитывая подобный расклад, интерес Седрика, черно-зеленого, меня, мягко говоря, не радовал. Ему явно хотелось не секса как такового, ему хотелось подчинить меня, сделать своим источником. Возможно, он хотел начать работать с пока чужой ему красной силой, чтобы овладеть всеми тремя в равной степени, как это и положено сильному filius numinis. Возможно, он не желал мне зла, считая меня почти суккубом, то есть очень слабенькой и нуждающейся в защите и управлении. Возможно, будь на моем месте другая, не свихнутая на собственной независимости особа, для него все сложилось бы наилучшим образом, но… Когда я поняла, что он не намерен отступать, то назначила встречу, он воспринял это как капитуляцию, а я получила пару спокойных дней отсрочки, за время которых я накачалась белой и красной силой просто по маковку.
***
И вот поздним вечером я впервые попала в его загородный особняк. Меня встретил вышколенный дворецкий-оборотень, а в гостиную провела якобы служанка – развратная хамка, тоже мохнатая. Такой прием я восприняла как дополнительное оскорбление, ведь Руфус и тетушка по приезде всем разболтали, что мою мать загрызли оборотни, и считалось, что я тоже боюсь этих тварей. Но я не боюсь мохнатых, однако не спешу никого разубеждать. Я с полчаса прождала в гостиной, не знаю, чего хотел этим добиться Седрик, но мне это было на руку, я успела привыкнуть к атмосфере дома и духу оборотней, и почувствовала себя вполне уверенно. Когда наконец хозяин дома появился, он буквально давил своей черно-зеленой силой, он был в ней, как в коконе, я немного подивилась такому, потому что сама собрала все внутри себя, а снаружи еще и щитами прикрыла, чтобы, не приведи Свет, он не увидел насколько я полна. Мы повели какой-то пустой разговор, во время которого я всматривалась в Седрика, пытаясь понять, дурит ли он меня или действительно полон лишь наполовину и вывел главный резерв за пределы себя. Очень быстро он перешел к делу, прямо в гостиной… Сочетая грубость и угрозы с обещаниями, что не сделает мне ничего плохого, он придавил меня к дивану, пытаясь поцеловать, я вывернулась – поцелуя мне надо было избежать любой ценой, и он оставил намеки на приличия, решив взять меня силой. Мы оказались на ворсистом ковре, он разорвал мне платье на груди, задрал широкую юбку и завозился, пытаясь сорвать мое белье, я же сопротивлялась для видимости, чтобы он не заподозрил неладного. Я понимала, что он нанесет энергоудар, как только войдет в меня, мне нужно было ударить первой. Успокоенный моим слабым сопротивлением, он чуть отвлекся, чтобы разобраться со своей одеждой, и тут я поднялась к нему и впилась поцелуем, вливая белую и красную силу и вместе с ней пытаясь про себя четко и осознанно произнести фразы подчинения. Первые мгновения он был ошарашен и поддался, но потом начал сопротивляться. Я повалила его навзничь и оказалась сверху, завершив то, что он начал. Атакуя его чуждой силой и сверху и снизу, я все пыталась проговорить формулу для рабской метки, чтобы сила, которую я вливала, не просто бурлила в нем, выгорая, а зафиксировалась и приняла форму. Седрик наконец догадался применить простую физическую силу и попытался отбросить меня, но я намертво вцепилась в него; мы, слившись в единое целое, катались по полу, обрушивая на себя стулья и невысокий столик. Не знаю, с какой попытки, но наконец первая фаза рабской метки была пройдена: «Ты не можешь скрывать свои мысли от меня, ты подчиняешься мне во всем, исполняешь мои приказы и по слову, и по духу», я явственно увидела белый шнур, идущий от меня к его рацио-центру. «Прекратить сопротивление!» – несколько раз крикнула я, конечно же, пока метка не поставлена полностью, она не будет работать, но и этого хватило, чтоб осложнить положение Седрика, кусочек метки дергал его, отвлекал мысли на себя, давая мне секунды для борьбы. Я вбивала в него вместе с движениями моего тела силу, пытаясь пробиться к сердцу, и он обмяк, уйдя в себя, пытаясь переварить чуждую силу и наскрести свою, чтобы швырнуть в меня. Я была на исходе, и он это тоже чувствовал, ему достаточно было просто продержаться еще несколько минут, продержаться и переварить то, что я влила. Воспользовавшись затишьем, я опять поймала его рот в поцелуе и из последних сил рванула шнуром-меткой в сердце, на удивление четко сформулировав приказ: «Мои печали – твои печали, мои радости – твои радости, любая мысль во вред мне отзовется страшной болью». С последней каплей моей силы, влитой в метку, проткнувшую сердечный центр, Седрик выгнулся от боли и взвыл раненым зверем. Я мешком свалилась с него, пытаясь отдышаться и не упасть в обморок от потери сил. Открылась дверь, и вбежали мохнатые – та сука-горничная и молодой волк, которого я не видела раньше. Откуда только силы взялись, я тут же прижалась к Седрику со спины и скомандовала: «Прикажи, чтоб они вышли!». Он опять взвыл, волки дернулись к нам, в ответ я зашипела как кошка.
– Прочь. Пошли прочь, – простонал Седрик, – Живо!
И волки наконец оставили нас, тихо рыча и скаля зубы. Седрика корчило от боли, он никак не мог перебороть себя и перестать желать мне зла. Я лежала чуть в стороне, приходя в себя. Прошло не менее получаса, голова моя уже перестала гудеть и кружиться, я смогла даже подползти к дивану и забраться на него. Седрик наконец начал дышать глубоко и ровно, верный признак того, что он брал под контроль свои мысли и чувства. Я лежала, не в силах пошевелиться, между ног дергала пульсирующая боль, скула ужасно ныла – Седрик ударом в челюсть прервал мою первую атаку в поцелуе. Левая рука почему-то очень болела в локте – может, ударило мебелью. Мне досталось намного больше, чем ему, но все это было неважно, потому что не во мне, а в нем сейчас сидел шнур рабской метки. Я закрыла глаза, концентрируясь на мысли, что я победила, это помогло сгенерировать каплю силы, чтобы унять боль.
– Почему? Почему ты ничего не сказала? Я б не полез к тебе!!! Я думал, ты только красная… – простонал Седрик.
– Не сказала что? Ты что, силы не видишь? Ты не видел, что на мне щиты всегда? – огрызнулась я.
– Не вижу. Не видел, – тихо сказал Седрик и перекатился на другой бок, чтобы видеть меня. Мы лежали – я на диване, он на полу и смотрели друг на друга.
– Я не вижу силы. У меня нет vis-зрения, – горько произнес он.
Я аж приподнялась от удивления, но потом опять свалилась на диван.
Да… Чего только не бывает. Это все равно, что слепой мальчик из бедной семьи смог стать, ну, я не знаю, главарем банды и крупным бизнесменом в одном лице, причем члены банды – такие же слепые, а вот коллеги-бизнесмены – зрячие.
– Но ведь у многих его нет с рождения, и ничего, развивают, – сказала я.
– Пытались. И родители надо мной бились, и старший брат, да только без толку.
– Так какого ж ты, тварь слепая, замахнулся подчинить – и не сотворенного, а такого же, как ты, filius numinis, а? – зло спросила я, отгоняя сочувствие к бывшему врагу.
– Ты всегда пахла только красным и никогда не звенела… И я не хотел… сделать с тобой то, что ты со мной сделала, – пробормотал он.
«Пахла», «звенела» – так воспринимают силу сотворенные: цвет на запах, а мощь на звук. М-да…
– Да? А что ты хотел со мной сделать? – саркастично спросила я.
– Я хотел, чтобы ты стала моим источником.
– Расскажи ВСЕ свои планы относительно меня, – приказала я.
– Хотел, чтоб ты жила у меня, принимала мужчин, а потом делилась со мной, – сказал он, не глядя на меня.
– И как ты думал удерживать меня?
– Да пойми ж ты, я не думал что ты такая… – сказал он, но метка заставила его ответить на вопрос: – Поселить тебя на верхнем этаже под охраной волков.
– Под охраной… – горько повторила я.
Ладно, лежать здесь, конечно же, было неплохо, но выбираться надо.
– Прикажи своей подстилке, чтоб нашла мне платье, и предупреди ВСЕХ волков, чтоб даже не дышали в мою сторону, Седрик. Умрем мы вместе, если что, не забывай.
Он сел, а затем тяжело поднялся и побрел прочь из комнаты, вернулся через четверть часа с какой-то атласной тряпкой, от которой несло волчицей.
– Седрик! – с угрозой сказала я.
– Ну, нет, нет ничего! – немного в панике отозвался он. – Давай я тебе пиджак свой отдам, тебе ж только до машины дойти.
Так и сделали. Я дошла до машины маленькими шагами, опираясь на его руку и стараясь не скрипеть зубами от боли.
– Пати, – обратился он, усадив меня на заднее сиденье, – кто теперь глава Совета? Ты?
Я скривилась, ну нет, только этого мне не хватало.
– Нет! Не я. Ты! – гаркнула в ответ, – Приезжай ко мне дня через два, а до этого времени не попадайся divinitas на глаза. Созвонимся.
– Созвонимся, – задумчиво отозвался он в ответ.
Три дня я «лечилась» со своими мужчинами, а весь четвертый мы вдвоем с Седриком пытались замаскировать нашу связь и метку. Мне удалось ужать шнур нашей связи до тонкой, но прочной, как леска, нити. Седрик же смог эту белую нить накрыть своей черно-зеленой силой, так что стало неясно, кто в связке главный. Шнур-метку мы смогли прикрыть панцирем, похожим на мутное стекло, опытные и сильные, может, и разглядят, в чем дело, а большинство подумает, что это просто защита основных vis-центров. Многие прячут рацио и сердечные центры, чтобы скрыть свою слабость или же силу.
После дня, проведенного вместе, мы несколько лет не виделись – я не посещала заседания Совета и не бывала в местах, где Седрик мог оказаться, не заходила на его территорию, а он не показывался на моей.
***
Отгремела Вторая мировая, до нас долетали лишь ее тихие отголоски. Поговаривали, что некоторые европейские вампы стали невероятно сильны, многие из них еще во времена французской революции поняли, что надо отказаться от крови и убийства как от основного источника силы и перейти на более тонкую пищу – на человеческие эмоции. Все сильные и старые особи рано или поздно понимали, что настоящую силу они черпают не из крови как таковой – кровь лишь дарит им чувство сытости и иллюзию оживления. Сила, которую они могут накапливать и использовать, когда понадобится, берется в момент убийства, когда жертва испытывает очень сильные эмоции, прощаясь с жизнью или борясь за нее. Так вот, война сама по себе с ее атмосферой ненависти, страха, страданий – праздник для вампов, но создание концлагерей это… это был такой подарок, о котором они даже мечтать не могли. Но все это было за океаном и нас практически не касалось. Мы так думали…
Отгремела война, но, избавившись от «коричневой чумы» фашизма, США и Европа тут же нашли себе нового врага – «красную опасность». Слово «коммунист» стало не просто ругательством, а тяжким обвинением. Моего источника, одного умного и на удивление честного журналиста, обвинили в симпатии к коммунистам и тут же выгнали с работы. От него отвернулись все, кроме меня. Он топил несбывшиеся мечты о карьере и об изменении мира к лучшему в дешевом виски, а я кусала локти – такой мужчина сломался и пропадает.
– Я не коммунист, понимаешь? – выслушивала я в сто тридцатый раз, он надирался каждый день вот уже две недели. – На мой взгляд, то, что красные толкают про равенство и братство – блеф и брехня. Мы все разные, мы не можем быть равны, мы не можем жить в одинаковых домах, получать одинаковую зарплату… Это ужасно, когда у всех всё одинаковое и все равны! Братство… Пф! Братство!!! Да я наслушался на проповедях про братство. Ложь! Каин убил Авеля. Брата своего… Да. Ты знаешь, в какой войне погибла четверть человечества, а?
На этой фразе я четко осознала, что лишилась своего источника, своего мужчины – мое терпение лопнуло. Я молча встала и пошла прочь.
– Пати! Пати!!! И ты тоже… шлюшка.
Меня очень задело это оскорбление.
– Шлюшка? А ты кто? Ты – никто. Не-ет, ты хуже, чем никто. Ты пьяница! И тебе сюда больше хода нет!
– Выведите и посадите его в такси, – скомандовала я охране.
Я сидела в своем кабинете и кисла от досады, теперь нужно искать кого-то нового, а я к этому засранцу успела привязаться. Он был очень мил… раньше, но теперь я буду вспоминать лишь его пьяную самодовольную рожу. У-у… Нет, чтоб оставить его на две недели раньше, бросить, когда бросили все, так нет, надо ж поддержать свой источник в трудную минуту. Доподдерживалась так, что тошнит при воспоминании о нем.