Людмила Стрельникова. Черноморская Венера

   – А у вас есть? – спросила девушка.
   Анатолий прищурился, деловито оглядывая противоположный: склон, нанёс очередной мазок на бумагу и честно признался:
   – Я, собственно говоря, имел в виду как раз себя.
   – Так вы самокритичны, – удивилась девушка. – А я думала – художники о себе чрезмерно высокого мнения.
   – Зазнайство свойственно только молодым и дуракам, – улыбнулся он. – Со временем это проходит.
   Они просидели около часа. Говорил в основном Анатолий, она молчала. Он не смотрел прямо в её сторону, однако краешком глаза улавливал каждое движение тела, каждое выражение лица. Вот она вытянула ноги вперёд, прислонившись боком к глыбе, – та помогала ей сохранять равновесие, – затем покосилась на его этюд. На лице её появилась усталость.
   – Я не наскучил вам своими разговорами? – не поворачиваясь к ней, спросил он.
   – Мне бы хотелось уйти, – призналась она и, подогнув вновь ноги под себя, сначала встала на колени, потом, оттолкнувшись плечом от глыбы, поднялась. – Я очень прошу вас больше не приходить сюда. Этот уголок – единственное место, где я, не стесняясь людей, могу проводить время. И если вы появитесь здесь ещё хоть раз, вы лишите меня последнего и единственного убежища.
   Она стояла перед ним тоненькая, хрупкая, лёгкий ветерок дул ей в лицо, отбрасывая волосы назад, мягко огибал её фигурку, трепеща лёгкой тканью платья и неестественно откидывая пустые рукава. Ветерок, как невинное дитя, не сознавая горечи и трагедии, скрываемой в них, забавлялся ими и был вполне доволен.
   – Хорошо, я не приду больше, – твёрдо проговорил Анатолий, глядя в печальные синие глаза.
   – Не смотрите мне вслед, – попросила девушка на прощанье и, повернувшись, направилась к тропинке, скрытой ближайшими кустами.
   Анатолии отвернулся и, взяв кисть в руки, решил закончить этюд, но работа больше не двигалась. И хотя он не показывал вида, но был глубоко поражён ее беспомощностью. Представив себя на её месте, он понял, что в таком положении мир потерял бы для него самое главное – способность вносить свою лепту в окружающее, строить, перекраивать его согласно своим мыслям, способностям, силе. Вынужденно стать его пассивным созерцателем, не соприкасаясь с ним своей созидательной силой – это невыносимо тяжело для деятельной натуры.
   Анатолий долго сидел на песке, в задумчивости уставившись в одну точку.

* * *

   Он исполнил просьбу девушки и не появлялся больше на берегу озера. Но на следующее утро, когда она как обычно подошла к своему месту и осторожно выглянула из кустов, чтобы убедиться, что вокруг никого нет, на её лице вдруг засветилось удивление: рядом с глыбой, где обычно сидела она, лежала русалка, греясь на солнце и мечтательно глядя в небо. Рыбий хвост непринуждённо затих на песке, круглые нежные бёдра прикрывала золотистая чешуя. Две красивые ручки запро-кинулись за голову, длинные волосы разметались по ним и по песку.
   Поражённая девушка вышла из-за кустов и осторожно направилась к необыкновенному созданию, движимая любопытством и удивлением. Она шла к милому существу, так безмятежно и непосредственно занявшему её место, и улыбалась впервые за два последних мучительных года.
   Русалка была вылеплена из мокрого жёлтого песка. Шаловливый ветерок где-то дремал в кустах терновника и не успел коснуться её золотистого тела, а солнце ещё не достаточно раскалилось, чтобы суметь разрушить связи между влажными песчинками, и поэтому все формы сохраняли первозданную свежесть. Русалка мечтательно устремила взор в бездонную синь неба, и уголки губ её таинственно улыбались чему-то неведомому. Она безмятежно встречала начало нового дня, нежась в утренней прохладе, сама проникнутая счастьем и радостью жизни. И в ответ ей губы девушки сияли такой же улыбкой радости и открытия чего-то нового, неизвестного ранее.
   Домой она вернулась поздно. Мать, ждавшая её у ворот большого каменного дома, с тревогой спросила:
   – Алина, что-нибудь случилось? Ты сегодня почему-то не пришла даже на обед.
   – Ничего особенного, мама, – мягко ответила девушка, входя во двор. – На озере была.
   Но от пристальных глаз матери не ускользнуло непонятное оживление дочери, всегда такой печальной, унылой, а точнее – погасшей. Сегодня же мать видела, что в душе её вновь затеплился огонёк жизни, и обрадовалась.
   Дом их, большой, двухэтажный, был построен отцом и состоял из двух частей: хозяйственной и жилой. Так строились в предгорьях большинство частных домов. Хозяйственная часть располагалась на первом этаже, в нее обычно входили прихожая, ванная, кладовая, гараж. Второй этаж занимали жилые комнаты и просторная открытая веранда, на которой коротали вечера, пили чай.
   Дворик был маленький и упирался в каменную скалу. Чтобы с неё во двор не сыпались мелкие камни, возле скалы была возведена полуметровой толщины стена из камня и цемента. Внутри дворика росли цветы, было чисто и уютно. Дорожки, как и часть двора, где отсутствовали клумбы, устилали на манер других дворов широкие плоские камни. Когда-то в доме было шумно и весело. Вместе с ними жила двоюродная сестра отца с двумя сыновьями и мужем. Но, рассорившись с отцом, она уехала вместе с семьёй, дом наполовину опустел. Затем случилось это несчастье. С тех пор прошло два года, но Алина помнила всё с такой ясностью, как будто оно произошло вчера.
   Был воскресный день, и они с отцом решили отправиться в Дюрсо искупаться в море и отдохнуть. Отец вывел из гаража пепельную «Волгу» и, тщательно протерев машину, распахнул дверцы салона. Мать сунула им на заднее сиденье сумку с едой и, поцеловав Алину, выбежавшую из дома в лимонном шёлковом платье, пожелала счастливого пути. «Волга» тронулась, мать стояла у ворот, кивая в знак напутствия головой, а Алина, повернув к ней улыбающееся лицо, отвечала радостным помахиванием руки. Она так широко размахивала ею, что задела отца по уху. Он засмеялся и пошутил:
   – Ты так меня без ушей оставишь.
   Извилистые дороги Кавказа, красивые, манящие, неповторимые, – опасны, трудны и требуют от водителей огромного внимания и осторожности. Тех, кто по ним ездят, предупреждают: «Или сам свалишься, или будешь сбит». Но нет на земле дорог, которые бы устрашили человека, и вместо того, чтобы в страхе дрожать, боясь ступить на одну из них, он смело бросается вперёд и получает столько удовольствия, радости и удовлетворения, что они вполне окупают страх. Таков уж человек, он бросает вызов судьбе, часто сам того не подозревая. Надежда даже на маленькое, крошечное счастье или радость сильнее самого большого, жуткого страха перед опасностью. И человек мчится вперёд, неудержимый, неукротимый, ликующий.
   Алина с отцом неслись по чёрной извилистой ленте асфальта, а она извивалась то вправо, то влево и всё поднималась и поднималась вверх. С одной стороны её окаймляли горы, с другой – ущелье. Дорога, разрезая склон на две части, вилась спиралью вокруг горы, перескакивала с одной на другую и неудержимо влекла вперёд. Тёмно-зелёные горы тонули в лёгком мареве утра, восходящее солнце делало их вершины ослепительно изумрудными. Глаза тонули в матовом одеянии горных вершин. Алина, откинувшись на спинку сидения, наслаждалась ландшафтом.
   – Папа, ежевика! – воскликнула она, заметив пышные кусты с чернильно-чёрными ягодами.
   Отец остановил машину, и она набрала две горсти, одной угостила отца, вторую съела сама. Последней ягодкой она нарисовала себе маленькие тонкие усы.
   – Не отмоешь, – предупредил отец, улыбаясь.
   – Я целый день буду плескаться, отмоюсь, – весело ответила дочь, и они двинулись дальше.
   Отец посматривал на её усики в зеркало, а она корчила рожицы, оба смеялись и легко скользили по гладкой дороге. И вдруг из-за крутого поворота вылетел грузовик, Алина услышала сильный удар и почувствовала, что они отделились от дороги и летят, летят куда-то. Наступило мгновенье, такое короткое и такое бесконечное, в которое она уже ничего не видела и не слышала, а только ощущала, что летит во что-то страшное, летит, не успев ни испугаться, ни противостоять надвигающейся беде. Затем ещё один страшный удар, молниеносная ужасная боль в руках, дверца машины распахнулась – и уже бесчувственная, она вылетела из кабины и, описав дугу, упала в кусты, а отец полетел дальше. Так и остался он в памяти – весёлый, смеющийся. Он летел навстречу смерти крепкий, сильный, неповторимый – смеялся и падал, падал в ущелье, и смерть уже коверкала его здоровое сильное тело, уродовала, била безжалостно в какой-то дикой, неописуемой злобе, комкала, рвала зубами, ненасытная, кровожадная, беспощадная. А вместе с телом отца уносились в вечность и её руки, падали в пропасть, обнимая его, словно утешая в их ужасном падении, словно пытаясь защитить его от ударов, но когда машина достигла дна ущелья, ни от них, ни от отца ничего не осталось.
   Окровавленную Алину нашёл шофёр грузовика, столкнувшего их в пропасть, отвёз в больницу, – и потянулись тягостные дни на больничной койке. В первое время она не сознавала своего положения, перед глазами постоянно стоял отец, весёлый, смеющийся. Потом его смех начинал с ужасающей интонацией срываться куда-то вниз, лицо и смех уносились в пропасть, и ей становилось жутко.
   И только когда вышла из больницы, она впервые ощутила, что мир стал другим, точнее – она в этом мире. Прежняя жизнь никогда больше не повторится, не продолжится, придётся начинать другую – жизнь калеки. Алине страшно было не только произносить это слово, но даже в мыслях прикасаться к нему. И когда оно неожиданно возникало в её сознании, страшное, бесформенное, она содрогалась и пыталась изгнать его изнутри, но тогда оно являлось извне в виде её беспомощности и напоминало об ужасном положении и деятельностью и бездеятельностью. Иногда Алина думала, что лучше бы остаться без ног, тогда бы она смогла чем-то заниматься, тысячи дел были бы в её распоряжении. Но судьба предпочитает не спрашивать нас, что нам лучше оставить; руки или ноги, голову или туловище. Она ввергает нас в пучину, а уж выкарабкиваться – это наше дело.
   И Алина стала выкарабкиваться. Две вещи особенно тяготили её: вынужденная бездеятельность и новое отношение к себе людей. Во взглядах знакомых при встрече она читала жалость и ещё что-то крайне неприятное и оскорбительное для себя – это обречённость, непоправимость беды и отчуждённость. Последнее она почувствовала сразу же при встрече с ближайшей подругой. Та зашла навестить её после больницы, стала рассказывать о последних новостях и как-то странно постоянно осекалась, как будто ловя себя на том, что этого рассказывать теперь не следовало, а о другом стоит тоже промолчать, потому что между ними пролегла какая-то невидимая пропасть. И Алина чувствовала себя отвратительно оттого, что ей постоянно намекали, даже не желая того, что она уже не та.
   Подруга приходила всё реже и реже, между ними выросла стена отчуждения, и казалось – у них больше не было общих интересов и общих тем для разговора. Алина была оскорблена и предпочла уединение. Соседи и прохожие провожали её жалостливыми взглядами, однако, как она заметила, с ней никто не вступал в разговор. Люди боялись напомнить о постигшем её несчастье. Что поделаешь – от горя нет лекарства. Но своим молчанием и сочувствующими взглядами они вгоняли её в ещё большую тоску. Кто знает, тоска ли – причина для болезни или болезнь – причина для тоски, но она впала в глубокое уныние, почувствовав своё одиночество. Особенно неприятны были для неё встречи с молодыми людьми. Алина всегда носила платья с длинными рукавами. И стоило какому-нибудь молодому человеку заметить её красивое лицо, он затоваривал с ней, шутил, но как только глаза его обнаруживали, что рукава платья пусты, на лице его появлялся испуг, сожаление, он пытался выразить сочувствие, унизительное для неё, и затем исчезал.
   У неё не было любимого человека, ей было только двадцать два года, и она, как многие молодые девушки, мечтала о любви. Теперь подобные надежды пришлось навсегда изгнать из своего сердца. Вежливость молодых парней, которую некоторые проявляли при встрече, воспринималась ею как жалкая подачка нищему.
   Алина была права, говоря, что только прекрасное лицо вызывает сочувствие. Только на прекрасном лице печаль, боль, страдание прекрасны, а на уродливом они воспринимаются как уродство, как отвратительная гримаса, но не как чувства, достойные сострадания. Она была красива, и люди жалели её, сочувствовали, провожали скорбными взглядами, качали головами. Алина вспоминала, как относилась она сама к калекам раньше, вспоминала, как относились к ним другие – и в её памяти всплывало чувство отчуждения, внутреннего страха, желание не видеть их, не слышать и не вспоминать о них.