Людмила Улицкая. Русское варенье (сборник)

   Отец Василий. Не чудо ли? И хлеба эти… И лошадка… Кто знал, что так сладится… Однако, Дуся, что с образом… Не забрать ли? Может, к тебе перенесем? Уж к тебе-то не придут искать.
   Дуся. Почем знать… (Возится с куклами.) Ох, бедные мои доченьки, бедные сиротки, кто вас оденет-обует, кто вас напоит-накормит… без маменьки, без папеньки… (Вынимает из постели сухарь, дает священнику.) Вот, дорогой мимо церкви поедете, сухарик отдай матушке Евгении, скажи, Дуся прислала со своей честной постели… Бедные мои деточки, бедные мои деточки… А иконка… Владычица наша сама о Себе позаботится…
   Отец Василий. Прости меня, Дуся.
   Дуся. Прости меня, батюшка.
 
   Входят Тимоша, Марья, Антонина с полными ведрами.
 
   Тимоша. А Петр Фомич велел по-быстрому, говорит, туча идет.
   Отец Василий. Ну, с Богом, с Богом. Выносят хлеба из избы.
   Дуся. Воду принесла! Радость-то какая! Мы с водой теперь!
   Антонина. Самовар уже стоит. Скоро готов будет.
   Дуся. Господи, когда же приберешь Ты нас? (Сгребает в кучку своих кукол.) Чего уставились? Собирайте трапезу.
   Настя. Благослови, матушка.
 
   Дуся благословляет Настю. Та начинает накрывать на стол – совершенно ритуальное действо. Настя подносит Дусе скатерть, та крестит ее в четыре угла, потом ложки, чашки – каждый предмет.
 
   Дуся. Антонина! Помолимся.
 
   Хожалки зажигают свечи перед иконами. Поют начинательную молитву от «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради…» до «Отче наш». Одновременно идет ритуал умывания. Прежде чем Дусю начинают умывать, она крестит полотенце и все сосуды. В кувшин с обычной водой вливают немного святой воды из бутыли. После умывания открывают шкатулку, вынимают кусок большой просфоры. Дуся кладет этот кусок на блюдце, наливает святой воды из бутыли, чтобы размочить.
 
   Дуся. Христос посреди нас!
 
   Раздается троекратный стук в дверь. Все замирают.
 
   Дуся. Пусть войдет. Отворите.
 
   Антонина отворяет. Входит Тимоша. Он кланяется, крестится на иконы.
 
   Дуся. Отправил батюшку? (Тимоша кивает, Дуся поет.) Достойно…
   Тимоша (подхватывает). Достойно есть…
 
   Дуся берет кусок просфоры, ест, берут по кусочку и хожалки.
 
   Дуся (Тимоше). Ешь и ты. (Тимоша берет с блюдца кусок просфоры. Дуся начинает плакать.) Из моего, из моего блюда… Обмакнул! Обмакнул со мной в блюдо! (Антонина подбирает с блюдца крошки, вытирает его и убирает.) Самовар!
 
   Антонина вносит самовар, ставит на стол. Все сопровождается поклонами, крестными знамениями. Наливают чашку, подносят Дусе.
 
   Дуся. Горяч… А чего это на столе ни сахара, ни варенья… Даже меду нету. А то люди говорят, я своих хожалок голодом морю, сахару не даю. (Настя достает из буфета варенье и сахар, щипцы для сахара, ставит на стол и протягивает руку за сахаром.) Куда? (Настя отдергивает руку.) Мне положи. Поболе. И еще. И ты, Тимоша, возьми кусок сахару. Говори, что пришел?
   Тимоша. Маманя прислали. Повестка призывная пришла из Городка. В Красную армию мне служить. А я в лес хочу уйти.
   Дуся. Ой? А в лесу что делать станешь?
   Тимоша. Жить. Живут же по лесам.
   Дуся. Кто живет? Святые старцы живут. Не живут, спасаются. Ишь чего захотел. В лес? Лес лесом, а бес бесом! В лесу – страшно, темно… (Марья тянет руку за сахаром.) Куда? Воровская твоя повадка! Чуть на глаза попалось, сразу тянет и тянет.
   Марья. Грешна, матушка.
 
   Дуся снова поворачивается к Тимоше. Марья тихонько берет кусок сахара.
 
   Тимоша. Так у комиссаров-то еще страшней.
   Дуся. От меня чего надо?
   Тимоша. Маманя говорит, если Дуся благословит, иди.
   Дуся. Куда это?
   Тимоша. В леса.
   Дуся. О! В леса! Да кто я такая – архиерей, что ли? Благословлять вас… Я больная, я простая, я неученая… Настя, почто мне чай холодный налили? Дай горячего. Ишь бестолковые какие… Ты в храм Божий ходишь?
   Тимоша. Хожу.
   Дуся. В хоре поешь?
   Тимоша. Пою.
   Дуся. Отца Василия знаешь?
   Тимоша. А как же.
   Дуся. Вот к нему и ходи за благословением. Чего ко мне ходить? (Трогает чашку.) Холодный, сказываю тебе, чай. Вылей в лохань.
   Настя. Так с сахаром!
   Дуся. А хоть бы с золотом. Выливай, выливай. А мне воды налей. Не надо мне вашего чаю. Собирай со стола. (Мария запускает руку в сахарницу.) Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную. Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил если нас земных Твоих благ: не лиши нас и Небесного Твоего Царствия.
 
   Раздаются удары колокола. Марья отдергивает руку от сахарницы. Антонина подходит к окну. Несколько неровных ударов сменяются набатом.
 
   Антонина. Пожар, что ли? Оборони Господь… Дыму вроде ниоткуда не видать.
   Марья. Малой, иди узнай, кой сатана там?
 
   Дуся прячет голову в тряпки, сгребает своих кукол под себя.
 
   Настя. Сходи. И правда, узнай, что там стряслось.
   Дуся. Собирайте меня в Божий Храм.
   Марья. Чего сказал? Боже-Храм?
   Настя. В церковь чтоб ее собирали.
   Антонина. Дусенька, матушка, сегодня не Пасха, не Рождество, с чего бы это тебя туда нести?
   Дуся (открывает лицо). Тебя старец благословил мне служить, и служи, не перечь. Одевайте.
 
   Хожалки начинают собирать Дусю. Поют молитвы, она крестит каждую из вещей, которые на нее надевают. Наконец, ее снимают с кровати. Дуся крестит кресло, в которое ее сажают, ее привязывают к креслу большим платком.
 
   Дуся. Ой, больно!
   Антонина. Прости Христа ради.
   Дуся (вцепившись от страха в подлокотники). Не уроните, не уроните меня. А то вывалите, нарочно меня вывалите!
   Марья. Какой собака тебя подберет…
   Дуся. Ну, с Богом, с Богом!
   Вбегает Тимоша.
   Тимоша (частит). Матушка велела сказать, что страшное дело творится. Только отец Василий уехал, красноармейцы пришли, велели храм открыть, матушка им ключей не дала, говорит, отец Василий увез. А они замок сшибли, а мамочка тогда на колокольню и ну бить. Народ прибежал, а двое уж в алтаре, с папиросками. Отец диакон прибег, говорит, что вам угодно здесь будет. А один ему говорит, чтоб ты сдох. А другой – чтобы опись церковного имущества сделать, потому что оно народное, а попы его присвоили, а теперь народ будет его обратно забирать. А церковных судом судить, что они воры. Они по храму ходят, все переписывают и святые чаши брать хотят. А один говорит, где у вас чудотворная. Подошли к кивоту, а там один оклад. Иконы-то нету. Народ стоит, плачет. А страшно, они с ружьями и ругаются очень.
   Дуся. Несите.
 
   Дусю поднимают в кресле над головами и с пением выносят на крыльцо.

Картина третья

   Двор Дуси. Крыльцо. Видна дорога. С крыльца спускается процессия с Дусей. На крыше сидит Маня Горелая. В руках у нее лопух, свернутый кулем. Она свешивается с крыши, стряхивает содержимое лопуха на Дусю и ее хожалок.
 
   Маня. Помазуется раба Божия Авдотья!
   Дуся. Ах, грех какой! Грех тебе! Не тронь меня, Настя. Слышь, не чисти! Нам говно нипочем. Мы в говне родились, в говне помрем. А враг пусть ото зла треснет! Пусть треснет!
   Маня. У, гордая какая! Какая гордая! А все равно в одной яме лежать будем!
   Дуся. Несите! Что стали-то! Хвалите Господа с Небес, хвалите его в Вышних!
 
   Хожалки подхватывают молитву и с пением идут по дороге к церкви. Процессия исчезает из виду. Маня кривляется на крыше. Потом спрыгивает, начинает плясать.
 
   Маня. Мироносицы пошли, в жопе миро понесли! Подходите, бабоньки, подходите, мужики! Маня всех миропомазует! У Мани на всех хватит!
 
   Слышно удаляющееся пение хожалок. Пение прерывается двумя воплями. Возгласы толпы. С той стороны, куда только что ушли хожалки с Дусей, появляются два красноармейца, один с погасшей папироской во рту. Они как будто ослепли, идут шатко, ощупывая землю ногами, шаря в воздухе и спотыкаясь. Маня подходит к ним, дергает одного сзади, тот отводит руку, но Маню явно не видит.
 
   Первый красноармеец. Филипп, руку дай… Ты сам-то где? Вроде земля? Дорога? Чтой-то было?
   Второй красноармеец. Ваня, ты-то где? Что темно так сделалось?
   Первый. Никак шарахнуло?
   Второй. Вань, не видать ни хрена… Ты видишь что?
   Первый. Хер я вижу, Филипп. Дай подержусь за тебя. Где ты, а?
 
   Хожалки с Дусей, гордо восседающей в кресле, возвращаются, продолжая пение.
 
   Маня (поражена не меньше красноармейцев. Забирается на крышу и звонко поет).

 
Ой, Дусенька,
святая новая,
хорошо бы поплясать,
да нога хромая!
 

   (Спрыгивает с крыши и вприсядку проходится между красноармейцев. Кривляясь, подходит к Дусе, отвешивает ей земной поклон. Отпрыгивает в сторону, отбивает чечетку босыми пятками и голосит частушку.)

 
А наш поп лежит
Ай! – на девушке,
чтой-то нету никого
Ай! – на небушке!
 

Картина четвертая

   В доме у Дуси, две недели спустя. Ночь. Горят лампады. Дуся в постели. Хожалки поют последнюю молитву из акафиста Божьей Матери. Раздается троекратный стук в дверь. Хожалки продолжают петь.
 
   Настя. Стучат.
   Марья. Ночь. Кто идут? Не открывай.
   Дуся. Огради, Господи, Силою Честного и Животворящего Креста. (Крестит все углы.) Открывай, Антонина.
 
   Антонина открывает дверь, перед ней красноармеец в форме, он кланяется.
 
   Антонина. Господи помилуй, никак Тимоша.
   Дуся. Сымайте с него одежу с печатями, пусть входит.
 
   Марья плюет на пол.
 
   Дуся (плачет). За что мне такое страдание? Послал Господь хожалку хуже татарина. В дому плюет, воровка. (Марье.) Сыми с него одежу пропечатанную и неси в сарай, а сама сиди там в сарае и в дом не заходи. Чтоб глаза мои тебя не видели. И спи там теперь. Всегда там спи. А ты, Тимоша, ты ко мне не подступай. Стой там, где стоишь, и хорошо. (Марья начинает его раздевать.)
   Марья. Сама сарай сиди…
   Настя. Тимоша…
   Дуся. Говори, чего пришел.
   Тимоша. Матушка Дуся, убег я. Нет мочи. И еще одно дело вышло. Только быстро не скажешь.
   Дуся. Говори как можешь.
   Тимоша. Два дня прошло, как церковь закрыли, пришли ночью, забрали меня и повезли в Городок, прямо к главному, то есть к Рогову. Пять лет мы не виделись, больше. Он как на Германскую ушел, так вот и не виделись. Я совсем еще малой был. Видом он совсем другой, я б его не узнал, даром что брат. Даже волос черен, раньше не такой был. Он ведь партийный теперь стал, и как вернулся, домой-то и не показался. Когда матушка узнала, что он в Городке объявился, мы туда пошли. А он ее на глаза не пустил. Служку своего выслал, секлетаря, что примет ее, когда она из церковных старост уйдет. Все знает… И как черт лютый.
   Дуся. Не к ночи…
   Тимоша. Меня к нему привели, он сразу меня признал. Братка, говорит, хватит тебе в темноте жить, я тебе новую жизнь покажу. А сам живет в господском доме, в Баскаковском, в полдоме у него совет, а в полдоме чека тюрьму устроила. Решетки на окнах и стража при дверях. И сам там живет.
   Дуся (достает кукол и начинает ими играть). Катерина Прокловна, ты Егорушку не забижай, не забижай…
   Тимоша. Он говорит, мамаша у нас отсталая, боговерующая, и вся темнота от нее, что она церковная. А ты, говорит, новой жизни достойный и прекрасного будущего. Смотри, какой елдак отрастил, а небось баб еще не мял. Повел он меня в баню, с ним двое товарищей его, а прислуживают бабы голые все, и пошла между ними игра, и меня зовут. И я с ними тоже играл. А потом повел он меня к себе в комнату, ему ужинать принесла девка молодая, на сносях. Красивая. Но не жена ему, так. Тут он говорит, скажи, что там Дуся Брюхинская натворила. Допрос с меня берет: ты, говорит, там был? Я говорю, был. Видел сам? Видел. Чего видел? Я и говорю, что один у отца диакона чашу взял, а второй в нее цыгаркой тычет, а тут Дусю Брюхинскую вносят, а она с молитвою… И вроде как будто свет засиял… Сильный, как от молоньи, но грома нет никакого…
   Дуся (глуповато смеется). Верно, верно, так и было…
   Тимоша. Я же не вру. Говорю, они как завопили и за глаза схватились, а отец диакон за руки их из церкви вывел, а они и ружья свои побросали… А брат послушал и говорит: надо мне самому разобраться, что это там ваша Дуся народ мутит. Нет никакого чуда, болезнь у них глазная.
   Дуся (хихикает). Болезнь… Верно, болезнь. Кто же и противуречит, она и есть болезнь.
   Тимоша. Он меня у себя дома не оставил, послал в казарму. Стал я там жить. Ох, забыл сказать. Те двое-то… Один в уме повредился, сидит в исподнем и плачет, в больнице он, хотя развиднелось у него. А другой, он тоже не совсем слепой оказался, как пришел – запил, а ночью у него, что ли, живот схватило, он в отхожее место пошел и оступился в яму-то, там в казармах ямища большая, только поутру его и выудили. А жизнь там, Дусенька, матушка, очень плохая, такая плохая, что описать невозможно. Меня при тюрьме стеречь поставили. Уж каково мне плохо, а про них и сказать не могу, каково тем-то. И отец Василий там. Хлебушек твой они взяли, а его уж не отпустили. Я видел его несколько разов. Я, Дуся, сразу решил, что убегу, да страшно было. Они, кого ловят дезертиров, расстреливают. Но и там невмоготу.
   Дуся. Боишься смерти?
   Тимоша. Кто же не убоится? Все боятся. А вчера, Дусенька-матушка, он меня призвал и говорит: обманул нас ваш поп Василий. Икону-то припрятал где-то, один оклад остался. Запирается и не признается, где схоронил. А я осмелел и спрашиваю: на что она вам сдалася, Чудотворная наша. Маменька-то нас с малолетства все к ней таскала… А он смеется: дров у нас мало. И места наши очень зловредные через близость Святой Пустошки. Дай, говорит, время, все развалим, все запашем, а потом плясать пойдем. Такая меня тоска взяла, Дусенька, не могу боле. Дусенька, душенька, Христа ради, спровадь меня в леса, какому старцу служить, да хоть самому одному жить… Я бы и Чудотворную на себе унес, стерег бы ее там.
 
   Дуся раскладывает на одеяле кукол, долго молчит.
 
   Дуся. Чудотворную… Где я те ее возьму… Тебя видел кто, как ты сюда шел?
   Тимоша. Нет, я тайно ушел.
   Дуся. Антонина, яйцо печеное есть?
   Антонина. Должно, есть.
   Дуся. Дай ему яйцо. Два дай. И хлеба, и грибов дай. И сахару дай кусок, отчепи ему. Пусть все ест.
 
   Антонина подносит еду к Дусе, та крестит все.
 
   Дуся. Ешь теперь. А вы пойте.
   Тимоша (крестится). Спасибо.
   Дуся. Поешь, Тимоша. А к матушке своей не ходи. Мы тебя здесь схороним пока. А там видно будет. Антонина, на чердаке, где хлебы лежали, сундук щелявый стоит. Постели в нем малому. Будешь там лежать да Богу молиться. Да не высовывайся. Антонина есть тебе будет носить.
   Тимоша. А долго ли мне лежать, Дусенька?
   Дуся. А сколько надо, столько и полежишь. Я вона сорок лет все лежу. А тебе не век лежать. (В сторону Марьи.) Эта вон бегает, а проку что? (Марья плюет.) А ты, Марья, что стоишь столбом, неси в сарай одежу поганую. И сама там сиди. Идите все куда сказано.
 
   Антонина с Тимошей поднимаются на чердак. Тимоша на ходу стягивает с себя нижнюю солдатскую рубаху. Марья уносит с собой шинель, гимнастерку. Остается одна Настя.
 
   Дуся. Настя, хлебу возьми цельный каравай. И себе четверть от другого каравая отрежь. И луку возьми. И ступай к старцу. Дорогу не забыла?
   Настя. Как можно, матушка?
   Дуся. Дорогой «Богородицу» читай, а как речку перейдешь, читай «Царю Небесный». И скажи ему про малого-то. Если сразу тебе ничего не скажет, ответа не жди. Иди обратно скорей. Времени-то у нас мало, а он любит помусолить, потомить. Нету времени совсем. Но знаки все его примечай. Может, не скажет словом, а знак какой подаст.
   Настя. Буду примечать. Жалко Тимошу-то.
   Дуся. Чего жалеть? Нас есть кому пожалеть. Скажешь: Дуся кланяется и молится. Масла вот возьми. (Роется в постели, достает из нее пузырек.) И сухари тоже. Беги прямо сейчас, пока не рассвело. Не мешкай. Деревни обходи стороной. Тайно иди, тайно. К ночи и будешь на месте. С Богом, с Богом, голову преклони, доченька. Иди. (Настя уходит.) Антонина! Антонина! (Спускается с чердака Антонина.) Устроила малого?
   Антонина. Как лег, сразу и уснул.
   Дуся. Что Марья там?
   Антонина. Ругается. Говорит, холодно в сарае.
   Дуся. В аду будет гореть, этот холод вспоминать. Зипун ей отнеси. (Антонина снимает зипун с крюка.) И в дом пусть не заходит. Нечего в доме плевать. Грех какой! Не носи зипун. Пусть поморозится. И крюк на сарай наложи. А зипун у кладбища на березу повесь.
   Антонина. Чего повесить? Зипун?
   Дуся. Говорят тебе, повесь зипун на дерево, на березу повесь возле кладбища, за церковью. Бестолковые какие!
 
   Антонина уходит.
 
   Дуся. Настя! Антонина! Марья! Воды испить никто не подаст… (Плачет, вынимает из постели кукол, раскладывает.) Бедная Дусенька, больная, и никто не пожалеет. Только одни вы, мои деточки, мои доченьки, да Царица Небесная пожалеет! Чего ни попрошу, Она все для меня делает. Говорю Ей: попроси Сына своего, пусть накажет нечестивцев, и наказует. А хожалки меня не слушают. Нет… Сиротами без меня будете. А и нет, а и вас с собой заберу… Антонина! Как провалились все.

Картина пятая

   За оградой кладбища свежий холм, на котором лежит Маня Горелая. Она в кофте, в юбке, грудь обвязана платком.
 
   Маня (начинает заплачку). На кого ты меня покинул, родненький, на кого оставил? Кто теперя меня обогреет, кто приголубит? Уж как жили мы с тобой душа в душу, голубчик мой! Словом не с кем без тебя перемолвиться… (Деловито встает, ломает два молодых деревца, связывает их крестом, ставит этот крест на могилу, опускается перед ним на колени. Входит Антонина, выбирает маленькую березку, вешает на нее зипун и уходит.) Ох, всему срок подходит, и тебе подошел, и мне подойдет. Вышел весь, помер, горемычный… Сколько годов мы с тобой прожили, сколько дорог оттоптали. Ото всего оборонял меня, сердечный… Вперед ты, и я за тобою… (Встряхивается, встает, отирает слезы.) И ладно. И будет. (Отходит от могилы, приплясывает и присвистывает.) На могиле нищий дрищет… (Делает круг, замечает зипун на березе.) Е-бе-на мать… А вот и новый зипун мне Бог послал! Хорошенький ты мой! Новенький. Да красивый! Да петли красные! А пуговки, пуговки-то! (Снимает с дерева, вертит, гладит, накидывает на голову, расправляет.) Старый схоронила, и новый явился! (Надевает, крутится, бьет босыми ногами оземь, пускается в пляс.)

 
На могиле нищий дрищет,
в брюхе ветер, в жопе пар,
приходи ко мне, миленок,
вместе вздуем самовар!
 

Картина шестая

   У Дуси. Антонина возле нее поет псалмы.
 
   Дуся. Помолчи-ка. Чтой-то мне слышится, идут на нас.
   Антонина. Кто идет, матушка?
   Дуся. Кто, кто… С рогом кто… По нашу душу. А где мои деточки? (Роется в постели, достает кукол.) Ты читай, читай! Свое дело знай… (Стук в дверь.) Не отворяй. Погоди. (Снова роется в одеялах, достает из тряпья бутылку с водой, крестится, кропит вокруг себя и куда может достать. Стук сильнее.) Погоди, дочка, погоди, головку преклони. (Крестит Антонину.) С нами Крестная Сила! Отворяй. (Дверь сотрясается от стука. Антонина открывает. В дверях – Рогов. Высокий, ладный, в военной форме. С порога бросается перед Дусей на колени.)
   Рогов. Матушка, Дусенька, здравствуй! Пришел тебе поклониться, угоднице и чудотворице. Ай не признала?
 
   Дуся приободряется, поправляет цветочек в фате, раздумывает.
 
   Дуся (скорее всего, польщена). Ирины Федоровны сын старшой. А-а… пришел, значит.
   Рогов. Чтой-то набздено очень. Дух зело крепок. Узнала меня… А может, ожидала? Нас по деревне пацанов много гоняло, а Дуся-то у нас одна, мы-то все Дусю знали, повсеместно известная Дуся… Мне люди говорили, ты на меня серчаешь? Погоди. Я с угощением… (Встает с колен, шарит по карманам шинели.)
 
   Со двора раздается вопль: «Пусти! Пусти меня!»
 
   Дуся. Пусть Марья войдет.
   Рогов. А зачем ей? Подождет твоя Марья. Мы земляки, столько годов не виделись. Нам потолковать надо. Пусть во дворе побудет. Я там при дверях солдатика поставил, чтоб не мешали поговорить-то. Народ, сама знаешь, какой: и лезут, и лезут. Ни днем, ни ночью покою не дадут. (Вынимает бутылку самогону, еду в тряпице. Ставит все возле Дуси.)
   Дуся (машет рукой). Убери, убери!
   Рогов. Да зачем убирать? Мы сядем рядком, выпьем по рюмочке, закусим. Ты чего надулась-то? Может, пост какой?
   Антонина. Да она от юности своей мяса не ест, а зелья твоего и сроду в рот не брала.
   Рогов. Надо будет – возьмет. Не то еще возьмет. Стаканы-то принеси. А скажи мне, матушка Дуся, что это такое ты на моих ребят навела? А?
   Дуся. Про чтой-то ты говоришь?
   Рогов. А ты забыла? Запамятовала, значит…
   Дуся. Это что… когда было…
   Рогов. Давно, недавно… Что натворила над ними?
   Дуся. Что – Дуся? Дуся – ничто. А их Господь Бог покарал.
   Рогов. Нет никакого бога. Да если б он был, он бы разве меня потерпел?
   Дуся. Антонина! Ниночка потерялась. Где Ниночка моя? (Антонина поднимает с полу упавшую куклу, Дуся раскладывает кукол рядком на одеяле.) Ниночка, Иванушка, Катенька, Егорушка… вот он…
   Рогов (наливает в два стакана). А это Дусе. Смотри, бабушка, а все в куклы играешь.
   Дуся. Доченьки мои…
   Рогов. Какие доченьки? От тебя жених сбежал или нет?
   Дуся. Сбежал, сбежал. Прибежит обратно, куда ему деваться?
 
   Входит Сидоренко.
 
   Сидоренко. Товарищ Рогов, там в сарае старуха сидит. А под кормушкой шинель красноармейскую и гимнастерку нашли, вот что обнаружилось. И эт-та… меду два бочонка малых, и в сундуке холст штуками старого деланья, а в другом – крупа, все малыми мерами, в мешочках, и пшено, и гречка, и горох есть.
   Рогов (выпивает). Шинель… интересное дело… Что же это, Дуся, у тебя за хожалки, в шинелях ходят… Чудеса… Вы там во дворе хорошо поищите, а мы здесь посидим, поговорим пока. (Подходит к киоту, рассматривает.) Смотри, какое у тебя имущество. Ризка-то серебряная?
   Дуся. Руками не тронь.
   Рогов. Не буду, не буду! Как можно? Все понял – святое. (Роется за пазухой, вынимает маленького щенка.) Ну, чего скулишь, дурачок?
   Дуся. Ой, сколько же терпеть-то, Господи? В дом ко мне собаку поганую принес, басурманское отродье! Неси ее отседова!
   Рогов. Да ты посмотри, маленький какой. Жрать хочет. Я вчера иду, чуть не раздавил его. Вишь, прибился. Пропадет. (Ставит щенка на стол. Дает ему кусочек мяса.) Еще не научился мяса есть. Научим. Иначе пропадет.
   Дуся (закрывает лицо руками). Весь дом мой опоганили. Как же я теперя тут жить буду?
   Рогов. А ты еще долго жить собираешься?
   Дуся (выпрямляется, ставит палец себе на середину лба). Вот тута! Вот тута у тебя дыра будет. Трех лет не пройдет. Все. Антонина! (Снимает с себя фату, распускает жидкую косицу.) Поищи-ка вот. Да с гребешком, с гребешком ищи. (Антонина начинает искать вшей, продолжая читать псалмы.)
   Рогов. Вишь, Жучка, они вшивые, нас с тобой не любят. Говорят, мы им дом опоганили.
   Семенов (входя). Товарищ Рогов, старуха прям как сумасшедшая, рвется сюда, в дом просится. Говорит, я тут живу.
   Рогов. Ну, веди ее сюда, коли ей так хочется.
 
   Врывается Марья с криком.
 
   Марья. Полный сатана! Красноармейц твой дурак, сам дурак, сатана! (Слов у нее не хватает, она размахивает кулаками, кидается на Рогова.)
   Дуся. Марья! (Та замолкает.)
   Рогов (Антонине). Хватит тебе каноношить. Давайте разбираться. Чей дом?
   Дуся. Дом мой, Авдотьи Ивановны Кисловой. И все. Больше слова тебе не скажу.
   Рогов. Беда какая, не хочет она с нами, Жучка, знаться. Ну и не надо. А ты, говоришь, с ней живешь?
   Антонина. Семь годов живу с Авдотьей Ивановной, хожу за ней.
   Рогов. Звать как?
   Антонина. Мещанка города Езельска Сытина Антонина Митрофановна.
   Рогов. Монашка?
   Антонина. Рясофорная.
   Рогов. Толковая мамаша. (Марье.) А ты кто?
 
   Марья молчит. Антонина обирает вшей с Дусиной головы.
 
   Рогов. Дуся, эта бабка тоже за тобой ходит? (Дуся молчит, Марья тоже.) Ты живешь здесь? Чего ты в сарае делала?
   Марья. Срала делала!
   Рогов. Смелая какая. Татарка, что ли?
   Марья. Сам татарка. Я христиан православный.
   Рогов. Теперь вижу, мордва настоящая. (Марья плюет.)
   Дуся. Плюет! Опять плюет!
   Марья. Прости мене, Дуся Божья.
   Рогов. Паспорт есть?
 
   Марья показывает ему два кукиша.
 
   Рогов. Нет паспорта, надо понимать. Будет Мария Мордвина, и хватит с тебя. Семенов, ты пиши, пиши. Стало быть, три. А где четвертая?
   Антонина. К родне ушла.
   Рогов. К родне… А звать ее как?
   Антонина. Анастасия.
   Рогов. А фамилия?
   Антонина. Не знаю.
   Рогов. Не знаешь, значит. (Тянется папироской к лампаде. Марья кидается на него.)
   Марья. Сам татарин! Мать твоя татарин! Место святое не знаешь!