Людмила Улицкая. Русское варенье (сборник)

 
   Рогов сильным ударом отшвыривает ее к двери. В этот момент дверь отворяется, вводят Тимошу. Он в солдатском исподнем, босой.
 
   Семенов. Лестницу на чердак приставили, а там нашли вот… в сундуке.
   Рогов. Братан! Какая встреча! Бабка! Еще стакан неси! Ай, Дуся! Спасибо тебе, брата моего привечаешь, в сундуке укрываешь. Выпьем со свиданьицем, Тимофей!
   Тимоша. Я не пью, Сеня.
   Рогов. Сеня! Сеня я тебе! А раз я тебе Сеня, то уж пей! (Тимоша пьет.) Так чего ты в сундуке делал? Богу молился или бабкины сорочицы считал?
   Дуся. Пресвятая Троица, помилуй нас!
   Рогов. Врешь, Дуся! Здесь судить и миловать не Троица будет, а тройка. В первую голову будет тройка судить дезертира Тимофея Рогова, а уж потом за укрывательство Авдотью Кислову с ее сожительницами, как их там. А что двое красноармейцев через тебя, чудотворицу, ослепли, так я в это не верю, и потому за это тебе, Дуся, ничегошеньки не будет. А получишь по справедливому народному закону.
   Марья. Народный, да? Где народ? Зови народ!
   Рогов. Мало получила. Народ – это я. Я – народ. А ты – навоз. Сидите и молитесь. (Заталкивает в смежную Дусину комнатку, и впервые закрывается дверь в выгородке или занавеска.) Семенов, ступай на улицу, приведи двух местных, первых, кто под руку попадет.
 
   Семенов уходит.
 
   Рогов. А ты, Тимофей, сядь, отдохни, дух переведи. В сундуке-то не вольный воздух. Мы не изверги какие. Все по-хорошему. Ведь сколько плохого про нас говорят. И все напрасно. А для нас первое дело – справедливость. Революционная справедливость. Чтоб по правде. (Стучит в дверь к Дусе.) Дусь, скажи, хочешь, чтоб по правде все было? (Пение из-за выгородки.) Деревня ваша, между прочим, на плохом счету. Сельсовет не выбрали, мужики – никакой активности. (Тимоше.) Или вроде тебя, недомерки.
 
   Входит Семенов, приводит Надюи Голованов а. Голованов в глубоком похмелье, руки трясутся, свет не мил. Надя хочет перекреститься на икону, но останавливается, машет рукой.
 
   Семенов. Товарищ Рогов, а баба годится?
   Рогов. Отчего же не годится. Очень даже годится. Местная?
   Надя. Из Салослова я. Здесь замужем.
   Рогов. Чья?
   Надя. Петра Фомича Козелкова.
   Рогов. А, Петька Хромый. А я Рогов.
   Надя. Ой? Самый Рогов?
   Рогов. Самый и есть. На какую ж такую работу вы направляетесь?
   Надя. Да тут бабка одна живет, у нее взять можно…
   Рогов. А тебе, значит, невмоготу стало?
 
   Голованов мычит, трясется.
 
   Надя. Похмелиться просит.
   Рогов. Я чтой-то его не знаю. Он-то местный? И вроде знакомый, и вроде нет. А? Учитель! Учитель Голованов! Николай Николаич! Ну и хорош сделался! (Голованов устремляется к бутылке на столе, но Рогов ему не дает.) Ну, Голованов, что ли? (Голованов кивает, мычит, морщится. Рогов наливает стакан и ставит на середину стола, подальше от Голованова.) Хорош, хорош… Сколько лет не виделись! Десять? Восемь?
   Надя. Да не мучь человека, дай ты ему.
   Рогов. А ты добрая.
   Надя. Да, я добрая. Попроси – чего хошь дам.
   Рогов. А чего мне просить, мне все сами несут. На блюде. Как голову Иоанна Крестителя. А не принесут, сам возьму. Мы не просим.
   Надя. Ишь вы какие… (Берет стакан со стола, передает Голованову, тот заглатывает и садится, закрыв глаза.)
   Рогов. А ты ж, говорила, Козелкова жена?
   Надя. Захочу – жена, не захочу – не жена. Это как мне угодно будет.
   Рогов. Значит, себе хозяйка? Самостоятельная?
   Надя. Именно что.
   Рогов. Это хорошо. А как тебя, Надежда, по отчеству?
   Надя. Григорьевна.
   Рогов. Хорошо. Сделаем мы тебя, Надежда Григорьевна, большим человеком, будет тебя народ слушать.
   Надя. Да кто меня послушает, смех один будет.
   Рогов. Все послушают, и смеху никакого не будет. (Зевает.) Страх будет.
   Голованов (открывает глаза, как будто отошел от обморока). Еще вот столько, и я… все… Аллес вирд ин орднунг. (Показывает, сколько.)
   Рогов. Столько? (Наливает. Голованов выпивает, трясет головой.)
   Голованов. Все. Хорош. Арсений Рогов, помню тебя. Местный фабрикант Талашкин Афанасий Силыч, из Городка, держался передовых взглядов и послал меня в Цюрих, а там два года учили, как преподавать разного рода рукоделие, включая и железное, крестьянским ребятишкам. Ферштеен зи? Вере ихь юнгер… Ентшульдиген битте… Но, вернувшись, стал я заниматься не педагогической деятельностью, а революционной. Ты тогда под стол пешком… А я – организовывал стачку на мануфактурах и арестован был в начале девятьсот шестого года за это самое дело. (Протягивает пустой стакан Рогову.) Еще чуток.
   Рогов. Так ты меньшевик, что ли?
   Голованов. Меньшевик, большевик… Какая разница? Об этом и разговору не было. Я – профессиональный революционер. В прошлом. В настоящем – профессиональный пьяница. Никаких теоретических вопросов не обсуждаю. (Рогов наливает ему чуть-чуть, Голованов выпивает, расслабляется.) Так вот, дорогие мои, по ходатайству Талашкина, того же самого местного капиталиста и буржуя, как вы говорите, уездный педагогический совет дал мне разрешение преподавать в ремесленной школе. До того мне преподавать запрещали – ссыльный был! И в первый же год моей педагогической деятельности учился в моем классе вот такой мальчишечка, Арсений Рогов. А? Какая память! (Подставляет стакан.) Чуть-чуть.
   Рогов. Понял. И ты годишься.
   Голованов. Честно говоря, я не особенно гожусь. Впрочем, Надюша, как? (Она кокетливо фыркает.) Но здесь, в деревне Брюхо, я кое на что гожусь. Могу за бутылку самогона крышу починить, печь переложить или гроб сбить. Учили хорошо в Цюрихе.
   Рогов. Ладно, хватит. Вижу, что годишься. Найди, Николай Николаич, баньку у кого получше, истопи. Мы попаримся. Семенов, попаримся? А ты спинку потрешь? (Надя хихикает.)
   Голованов. Она потрет, всем потрет. Она баба хорошая.
   Рогов. А потом, стало быть, и закусим. А ровно это… (смотрит на часы) в восемь часов по новому, по советскому времени вот тут, на этом самом месте, мы собираемся. Ты, Голованов, получишь за свои труды бутыль самогону, а ты, Надька, как будешь стараться… (Тимоше.) А ты что здесь сидишь, таращишься? Иди к своим! (Заталкивает Тимошу к Дусе и закрывает за ним дверь.) Семенов! (Входит Семенов.) Со стороны окон поставь Мухамеджина, а у этой двери – Сидоренку. (Стучит в дверь.) Арестованные! Что тихо поете? А то вас там не услышат! Можно и погромче. Нам не мешает. (Семенову.) Приказание выполняйте. (Шлепает Надю по заду, сует щенка за пазуху.) Пройтись, что ли, по деревне, навестить кое-кого. (Декламирует.) Вот моя деревня, вот мой дом родной…
 
   Уходит. У двери в Дусину келью садится красноармеец Сидоренко, у первой двери – Семенов. Сидоренко сворачивает самокрутку.
 
   Сидоренко. Егор, як ты разумиешь, до вичору управимся?
   Семенов. Не. На восемь назначено. Пока то, другое. Раньше утра никак.
   Сидоренко. Подывись, Егор, яки гарны сундуки. Бабка богата, як жид. Треба пошукать ее трошки, а?
   Семенов. Пошукаешь еще, пошукаешь.
   Сидоренко. Та ж не люблю без дила сидеть, я ж вроблять люблю.
   Семенов. А ты посиди перекури. Чего тебе неймется старухины тряпки трясти…
   Сидоренко. Дуже не люблю без дила…
 
   Стук в дверь.
 
   Семенов. Открой, Федор.
   Сидоренко. Ты же ближе.
   Семенов. Ты же вроблять любишь.
 
   Опять стук.
 
   Сидоренко. Та ж у мене дило – я курю. (Молчат некоторое время. Больше не стучат.) Поспешишь, людей насмешишь.
 
   Семенов открывает дверь. Там Девчонка.
 
   Семенов. Чего тебе?
   Девчонка. Мне Рогова.
   Семенов. Ишь чего захотела. На что он тебе? (Девчонка убегает.) Рогова ей подай…
 
   Из кельи: «Да воскреснет Бог, да расточатся врази Его…» Распахивается дверь, входит Рогов.
 
   Рогов. Да, деревня, она деревня и есть… Отсталый класс. Глаза бы не глядели. Темнота. (Закуривает от лампады.)
   Семенов. Девчонка вас спрашивала.
   Рогов. М-м…
   Сидоренко. Товарищ Рогов, а здесь не шукали.
   Рогов. Да пошукаешь, пошукаешь. Никуда не убежит. Мы тут уже нашли, чего и не искали. Вот говнюк, думай теперь… (Входит Голованов.) Ну, как баня?
   Голованов. Скоро будет. Воды натаскал. Сейчас прогорит, и все. Я насчет аванса. А то мне пора… подлечиться.
   Рогов. Эх, Николай Николаич, культурный человек, хуже пролетария стал. Вон возьми, на столе стоит. Да скажи, у кого в деревне самогон хорош?
   Голованов. У Кротихи. Второй дом над оврагом. Чисто варит.
   Рогов. А Надька там что?
   Голованов. А как же… Все лавки отмыла. Старается.
   Рогов. Ну и мы постараемся. А, Сидоренко, постараемся?
   Сидоренко. Га!
   Рогов. Эка дубина… Скучно что-то… Вот моя деревня, вот мой дом родной… Флеровского привезли?
   Семенов. Никак нет.
   Рогов. Пойду посплю. Там в сарае сено-то есть?
   Сидоренко. Нема.
   Рогов (берет с крюка рваный тулуп). Плохое село. В хорошее село приезжаешь, председатель сельсовета все сам несет, советскую власть уважить. А здесь хоть по избам иди… После бани на стол соберете. Про Кротиху слышал? Вот там, Сидоренко, и пошукаешь. Второй дом над оврагом.

Картина седьмая

   Там же. Вечер. Стол покрыт красным Дусиным платком. Заставлен едой. За столом в центре трое – Рогов, Голованов, Надя. По бокам красноармейцы Сидоренко и Семенов. Пьют, закусывают. Из Дусиной кельи слышится пение.
 
   Рогов. Деревня, я говорю, плохая. Чтоб мужик сам нес, вот что нужно.
   Надя. Принесет он, держи карман. Ему семью кормить надо, а тут так отдай.
   Рогов. Что значит – так? А рабочий класс – как? Он кость всему. А крестьянин – он что? Так, требуха, сволочь.
   Надя. Да перемрет народ, если весь хлеб отбирать.
   Рогов. Кто перемрет, туда и дорога. Ты вон новых народишь.
   Голованов. Надюшка нам народит, это точно.
   Рогов. От нас такой народ пойдет, какого еще не было. Новый народ. Все будет общее, все будет новое. Государство будет новое. И земля, и небо новое. А теперешний народ ни на что не годится. Пусть и перемрет.
   Голованов. Сам ты перемрешь, а народ не перемрет.
   Рогов. Который народишко дрянь, туда ему дорога. Вот эти, к примеру (показывает на келью), богомолки, попы, – на что они нужны?
   Надя. А кому они мешают? Пускай поют.
   Рогов (наливает всем, Голованову – полный стакан). Тебе, Николай Николаич, полненький. Хорошо нас попарил. (Голованов пьянеет на глазах, клюет носом. Рогов тоже пьянеет, но другим манером, он возбужден.) Дура ты, Надька. Понимала бы что… Сидоренко, попа доставили? (Роется в карманах, достает бумажку, читает.) «И говорил на воскресной проповеди: “Облекитесь во всеоружие божие”». Это ваш поп говорил. Сидоренко, веди попа.
 
   Сидоренко вводит отца Василия.
 
   Сидоренко. Вот он. Там, товарищ Рогов, вас все девчонка какая-то спрашивает.
   Рогов (машет рукой). Давай его сюда. Вот, гражданин Флеровский Василий Тихонович.
   Отец Василий. Я хочу сделать заявление.
   Рогов. Валяй.
   Отец Василий. Ваш следователь Шестопалов требовал от меня признания в том, что я украл храмовую икону и укрыл ее от изъятия. Заявление мое состоит в том, что я в жизни своей ничего не крал, тем паче иконы, не утаивал, а во время изъятия церковных ценностей, производившихся согласно вашему указу, я находился по дороге в Городок, куда вез назначенные мне к сдаче хлеба, и тому есть свидетель, крестьянин села Брюхо Козелков Петр Фомич, который и вез меня для сдачи хлебов.
   Надя. Было, было, и я тому свидетель.
   Рогов. Молчи, дура. Тебя спросят, когда надо будет. И другой есть вопрос, гражданин Флеровский. Говорили ли вы за проповедью (читает по бумажке) «облекитесь во всеоружие божие»?
   Отец Василий. Апостол Павел говорил.
   Рогов. А что еще ваш апостол Павел говорил?
   Отец Василий. «Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских, потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, властей, против мироправителей тьмы».
   Надя (плачет, подперев щеку). Красиво говорит. Непонятно, но до чего же красиво.
   Рогов. Хватит. Подпишите, что говорили. (Рогов подставляет бумагу, отец Василий ставит подпись.)
   Отец Василий. Пожалуйте.
   Рогов. Так, батюшка, а вы ведь приговор себе подписали. Вот он, приговор-то. Поняли?
   Отец Василий. Понял.
   Рогов. А выход-то есть. Отрекайтесь. Снимайте с себя сан. Вы старый человек, жена больная. Никто вас не тронет. Будете жить спокойненько.
   Отец Василий. Если бы я в Бога не веровал… Не подойдет мне это. Да у меня отец и дед были священниками, сын священник…
   Рогов. А второй где?
   Отец Василий. О нем известий давно не имею.
   Рогов. А мы имеем. Он в Добровольческой армии, второй ваш сынок. Или нет?
   Отец Василий. Да.
   Рогов. Уведите. К бабкам его.
 
   Сидоренко уводит священника к Дусе в келью, Рогов разливает по стаканам.
 
   Голованов. А ты, Рогов, дурак, однако. Иносказания не понимаешь. Я про всеоружие-то…
   Рогов. Это ты не понимаешь, Николай Николаич. Какое же тут иносказание, прямо говорится: против властей.
   Голованов. Я и говорю – дурак. Каких властей? Апостол Павел жил две тыщи лет тому, о каких властях-то он говорил? Власть была тогда римская, императорская…
   Рогов (смеется). Народный ты учитель, Николай Николаич, одно слово… Здесь другое важно: кто признает над собой власть божью, для того всякая другая власть – тьфу! И советская им – тьфу! И потому нам церковники – первые враги. Головой надо думать, Голованов. Мне человек нужен целиком, с потрохами.
   Надя (елозит, напевает). Ух-тю! Ух-тю! У тебя в дегтю!
   Голованов. Ишь чего захотел! У моих потрохов своя забота.
   Рогов. Удовлетворю. Из моих рук. (Наливает.) Из моих рук – пожалуйста.
   Надя (встает, проходится приплясывая). Ух-тю! Ух-тю! У тебя в дегтю, у меня в тесте, слепимся вместе!
   Рогов. И тебя – удовлетворю. Мало, что ли?
   Голованов. А она такая: сколько ни дай, все мало.
   Рогов. Ладно, ладно. Мало не покажется. Сядь, не мельтеши.
   Голованов. У-да-вле-тва-ре-ни-е… (Засыпает.)
   Надя (вскидывается, поет). Я див-чон-ка-ма-ладая…
   Рогов. Да сядь ты. (Ковыряет еду.) А что у нас все так варят… Мясо разварят до соплей, вкуса никакого…
   Надя. А грибка соленого возьми.
   Рогов (берет гриб, закусывает). Точно как у нашей матушки, у Ирины Федоровны… Семенов, достань гармонь. (Семенов приносит гармонь, Рогов растягивает меха, Надя опять вскидывается, как боевой конь.) Да сядь ты, посиди смирно. Шило у тебя в жопе… (Поет.) Славное море – священный Байкал…
   Голованов (встрепенулся). Именно… Густав Густавович… Я не участвовал… Я не состоял… Я не хотел… Иван Густавович… (Тянется к стакану, роняет голову на стол. Рогов трясет его за плечо, Голованов спит крепким сном.)
   Рогов. Семенов! (Семенов подходит, Рогов ему что-то тихо говорит.) Недолго, понял? (Семенов кивает.) Славный корабль – омулевая бочка…
   Семенов. Надь, пойдем выйдем.
   Надя. Че?
   Семенов. Идем-ка, дело есть.
 
   Надя выходит вслед за Семеновым, за ними выходит и Сидоренко. Рогов выводит из кельи Тимошу.
 
   Рогов. Ну что, Тимофей Рогов, знаешь, что тебе за дезертирство полагается?
   Тимоша. Знаю что.
   Рогов. А зачем сбежал?
   Тимоша. Невмоготу стало.
   Рогов. О! Месяца не служил, и невмоготу! А я как три года по окопам гнил? Всем вмоготу, а тебе невмоготу? А жить-то хочется?
   Тимоша. Хочется.
   Рогов. А ведь помирать придется.
   Тимоша (падает на колени). Сеня! Христом Богом прошу, не погуби! Ради матушки нашей не погуби!
   Рогов. Ишь, хитрый, как запел. Куда метишь, в матушку, значит.
   Тимоша. Прости меня, прости, Сеня.
   Рогов. А прощенье заслужить надо.
   Тимоша. Я заслужу, Арсеня.
   Рогов. Ладно. А как служить будешь?
   Тимоша. Начальства слушать.
   Рогов. Эх ты, мочало. Этих твоих старух к расстрелу приговорили. За укрывательство дезертира.
   Тимоша. Как приговорили? Когда?
   Рогов. Тогда. Мочало и есть мочало. Так вот, ты, дезертир, сегодня по утрянке их и расстреляешь.
   Тимоша. Это я не могу.
   Рогов. Ах, не можешь? Я могу, а ты не можешь? Тебя солдатским хлебом кормили? Стрелять учили? Вот и пойдешь в команде.
   Тимоша. Это я не могу.
   Рогов. Тогда пойдешь с бабками. Под расстрел.
   Тимоша. Как скажете.
   Рогов. А как же мамаша, Ирина Федоровна? Про нее подумай.
   Тимоша. Я и думаю. Только стрелять не могу.
   Рогов (открывает дверь к Дусе, впускает туда Тимошу, расталкивает Голованова). Голованов, ну-ка, пиши. Фамилию поставь. Ну…
   Голованов. Не подпишу. Не участвовал.
   Рогов. Вот пьянь. Но деньги-то крал?
   Голованов. Крал. Но… не участвовал.
   Рогов. Хорошо. Так и запишем. Не участвовал. А ты подпись ставь. (Голованов, не глядя, царапает пером. Рогов, распахнув дверь, кричит.) Семенов! Сидоренко!
 
   Входят Семенов, Сидоренко и Надя.
 
   Рогов. Управились?
   Сидоренко. Та мне не треба. Мне бы здесь пошукать, товарищ Рогов.
   Рогов (отмахивается). Утром пошукаешь.
   Сидоренко. Ну что, бабок вести?
   Рогов. Пусть попоют, певицы. (Наде.) Ну что, проветрила?
   Надя (хихикает). Только раззадорил без толку.
   Рогов. Надь, а ты грамотная?
   Надя. Я-то? Четыре класса ходила.
   Рогов. Небось и фамилии написать не можешь?
   Надя. Да я что хошь написать могу, я грамотная.
   Рогов. Напиши-ка вот здесь, как зовешься?
   Надя. Ну, Козелкова же.
   Рогов. Вот и пиши.
   Надя (пишет). Ну…
   Рогов. Гну! Пошли в сарай! Семенов, не пойдешь?
   Надя. На что его, он лядащий. Одна ботва.
   Рогов. Тебя не убудет.
   Надя. А ты мне боле нравишься. Дуся вон говорила, во мне семь бесов. Так что меня и на семерых хватит. А этого – не надо.
 
   Затемнение, пение продолжается.

Картина восьмая

   Раннее утро. Двор возле Дусиного дома. На середине двора кресло. В кресле – Дуся. Около Дуси Марья, Антонина, отец Василий и Тимоша. С крыши свешивается Маня Горелая в новом зипуне. Дуся раскладывает на коленях кукол.
 
   Дуся (поет). Ниночка-Первиночка… Нина Прокловна ждет, Иван Проклович ждет, Катерина, Евдокия и Егорушка, где наш батенька, где наш папенька… (Плачет. Подходит отец Василий, гладит ее по голове.) Самовар не поставили, Дусе чаю не дали. Вот какие противные, их Бог накажет… Настя, поправь фату… Цветочки поправь, не видишь, что ли, на свадьбу идем! (Фату поправляет Антонина.) Я сказала, Настя!
   Антонина. Нету Насти. Ушла Настя.
   Дуся. Здесь она, не обманывай меня.
   Антонина. Не плачь, матушка, не плачь, Дусенька.
 
   На крыльцо выходит Рогов. К нему робко подходит девчонка, хочет что-то сказать, он отмахивается.
 
   Рогов. Семенов! Сидоренко! Хвалынский! Мухамеджин!
 
   Появляется Семенов.
 
   Семенов. Мухамеджина с Сидоренкой еще когда вперед послали.
   Рогов. А! (Машет рукой.) Тогда ведите их напрямки через болотце, а я верхами по глуховской дороге в объезд…
   Семенов. Пошли, что ли?
 
   Антонина, Марья, отец Василий и Тимоша поднимают кресло с Дусей.
 
   Дуся (тычет пальцем в Тимошу). Не тронь руками, отойди.
   Тимоша. Да я нести помочь…
   Дуся. Кто ты таков? Не тронь руками кресло. Слышь, что говорю?
 
   Выстраивается процессия: один красноармеец впереди, другой позади, а между ними возвышается на кресле Дуся. «Да воскреснет Бог, да расточатся врази Его…» Из-за дома раздается крик. Появляется Настя.
 
   Настя. Матушка Дуся! Матушка Дуся!
   Дуся. Помолчите. (Величественным жестом останавливает пение.) Все врешь, Антонина. Вот она, Настя, я же говорила, здесь.
 
   Настя пытается встать на место отца Василия.
 
   Отец Василий. Уходи отсюда, уходи, Настя.
   Семенов. Стой, девка, ты куда? Куда лезешь? Кто такая?
   Настя. Я Настя Витюнникова, я с ними вместе.
   Семенов. Куда это ты с ними вместе?
   Настя. Все равно куда. Куда они, туда и я.
   Семенов. Дура-девка. Прочь поди. Мы их, может, расстреливать ведем.
   Настя. Куда Дуся, туда и я.
   Семенов. Ты что, хожалка ее, что ли?
   Настя. Хожалка. Я при ней три года живу. Я Витюнникова Анастасия.
   Семенов. Дура, иди отсюдова.
 
   Настя уже оттеснила отца Василия от Дусиного кресла. В этот момент Маня Горелая спрыгивает с крыши.
 
   Маня. Венец! Девка мой венец украсть хочет! Хуюшки тебе! Эй, солдатик! Я Витюнникова Настасия! Я! Слышь! Дуся, скажи им, что Настасия я! Отпусти девчонку, девчонку-то отпусти!
 
   Маня Горелая сбрасывает зипун с головы, нечесаные лохмы вываливаются из-под него. Становится на колени перед Дусей.
 
   Маня. Дусенька, голубушка, прости меня ради Господа, мне с тобой рядом стоять.
   Отец Василий. Отпусти, Дуся, Настю.
   Семенов. Разобрались, кто еще желающий?
   Марья. Стыд тебе, Дуся. Зачем молодая на себе несешь?
   Семенов. С ума посходили все. Я такого еще не видел. Да подеритесь вы, кому идти.
   Дуся (указывает на Маню). Эта со мной пойдет. Эта. А ты иди, дочка, откуда пришла. Откуда пришла, туда и иди. И в дом не заглядывай. Иди.
 
   Настя отходит, прислоняется к забору. Маня Горелая берется за кресло.
 
   Семенов. Ну, пошли, что ли… Нам еще обратно тащиться.
   Отец Василий (поет, все подхватывают). Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко…
 
   Все уходят, пение удаляется. Тишина. Подходит Сучкова.
 
   Сучкова. Доброе утречко, доброе утречко. Есть кто? Мне бы это… одолжить… ведро большое… (Она оглядывается, забегает в сени, выходит из сеней с ведром и со сковородкой.) Одолжить… (Пытается подхватить с земли грабли. От стены отделяется девчонка.)
   Девчонка. Здравствуйте, бабушка.
   Сучкова. А ты откудова? Чего тебе?
   Девчонка. Да Рогова мне нужно.
   Сучкова. Он верхами по глуховской дороге только-только проехал.

Картина девятая

   У кладбищенской ограды, где Маня Горелая хоронила недавно свой старый зипун. Возле бугорка мается Голованов в жестоком похмелье. Подходит Надя.
 
   Надя. Не дают никто. У Кротихи нет. Говорит, вчера все выпили. Сучкова дала чуток. (Голованов протягивает руку, глотает из почти пустой бутылки, ложится. Надя садится рядом.) Ишь как ты маешься, Николай Николаич.
   Голованов. Помереть бы скорей. Устал я, Надя.
   Надя. Да ты ж не старый еще, Николай Николаич. И образованный. Бросил бы пить, тоже бы начальником стал.
   Голованов. Ах, какая ты милая девочка, Надюша. Бросила бы гулять, а?
   Надя. Ты не смейся надо мной, Николай Николаич. Дуся говорит, во мне семь бесов. Не могу я без этого, огнем горит.
   Голованов. А что ж ты тогда мне говоришь, бросил бы пить? (Трясет бутылку, выливает в рот последние капли.) Я бы тогда повесился. А в начальники? Еще бы скорее повесился… Ихнюю веру я уже прошел. А церковной отроду не имел.
   Надя. А ихняя-то какая?
   Голованов (смеется). Сейчас, Надюша, мне и сказать смешно… Фратерните, эгалите и особенно либерте… Да ну тебя!
   Надя. Вы, Николай Николаич, когда смеетесь, у вас лицо такое доброе. И вообще, если посмотреть, вы красивый.
   Голованов. Надька, при всем моем хорошем к тебе отношении, сейчас, извини…
   Надя. Да я не к тому.