Страница:
15
Но и на пути к величию и славе он иногда встречал обидные препятствия.
Известность не помогла Бэббитам продвинуться в те круги общества, где им полагалось бы вращаться. Им не предложили вступить в загородный клуб Тонаванда, их не приглашали на балы в Юнион. Бэббит с досадой уверял, что ему самому в высокой степени наплевать на всю эту светскую шушеру, но жене было бы приятно оказаться «среди присутствующих». Он с волнением ждал, когда же состоится ежегодный обед его товарищей по университетскому выпуску, — вечер самой пылкой фамильярности с такими столпами общества, как Чарльз Мак-Келви — миллионер-подрядчик, Макс Крюгер — банкир, Эрвин Тэйт — фабрикант станков и Адалберт Добсон — модный архитектор. Внешне он был с ними в таких же приятельских отношениях, как и в университете, при встрече они до сих пор звали его «Джорджи», но встречались они как-то уж очень редко, а к себе домой, на Ройял-ридж, на обеды (где дворецкий разливал шампанское), — они его никогда не звали.
Всю неделю до парадного обеда их выпуска Бэббит только и думал об этих людях: «Мне теперь ничто не мешает сойтись с ними поближе!»
Подобно всем чисто американским сборищам, дающим повод для душевных излияний, обед бывших студентов выпуска 1896 года был организован как нельзя лучше. Устроительный комитет все время бил в одну точку, как хорошая рекламная контора. Каждую неделю рассылались напоминания:
На обед собралось шестьдесят человек. Они растеклись по холлу, образуя островки и течения, толпились в лифте и в уголках уютного зала. Они старательно проявляли бурный восторг и сердечность. Друг другу они казались совершенно такими же, как в студенческие времена — зелеными юнцами, которые нацепили на себя усы, лысины, животики и нарисовали морщины просто ради развлечения, на один вечер. «Да ты ни капли не изменился!» — изумлялись они. Тем, кого они не узнавали, они говорили: «Да, да, старина, как приятно опять с тобой встретиться. А что ты — наверно, все тем же занимаешься?»
Кто-то все время пытался затянуть университетский гимн или веселую песню, но его никто не поддерживал, и он наконец умолк окончательно. И хотя все твердо решили вести себя демократично, группы образовались сами собой — те, кто был в смокингах, и те, кто пришел в пиджаках. Бэббит, в изысканнейшем смокинге, переходил от одной группы к другой. Несмотря на то, что он, почти не скрывая этого, старался втереться в высшее общество, он первым делом все же отыскал Поля Рислинга. Поль сидел в одиночестве, как всегда, тщательно одетый и молчаливый.
Поль со вздохом сказал:
— Не умею я как-то заниматься всей этой чепухой: пожимать руки, кричать: «Кого я вижу!»
— Брось, Полибус, встряхнись, будь компанейским парнем! Таких славных ребят свет не видал! Слушай, почему ты такой мрачный? В чем дело?
— Да все то же. Поссорились с Зиллой.
— Пустое! Пойдем в компанию, забудем все неприятности!
Он не отпускал Поля от себя, но все же старался пробраться туда, где от Чарльза Мак-Келви, как от огромной печки, шла теплота на его поклонников.
Чарльз Мак-Келви был героем и любимцем выпуска девяносто шестого года. Он был не только капитаном футбольной команды и лучшим гранатометчиком, но участвовал в дискуссиях и даже преуспевал в академических занятиях. Он сделал карьеру, став во главе строительной компании, когда-то принадлежавшей Додсвортам — знаменитой семье первых поселенцев Зенита. Теперь он строил административные здания, небоскребы и вокзалы узловых станций. Широкоплечий и широкогрудый, он сохранил подвижность. Глаза у него были насмешливые, и говорил он вкрадчиво и гладко, так что политиканы терялись, а репортеры настораживались, и в его присутствии самые ученые профессора, самые талантливые художники чувствовали себя какими-то неполноценными, неотесанными и немного жалкими. Но он умел быть очень обходительным, очень обязательным и щедрым, когда ему приходилось обрабатывать чиновников или нанимать шпиков для слежки за рабочими. Он держался настоящим феодалом: он был пэром новой, столь быстро выросшей американской аристократии, и выше него стояли только высокомерные «старинные» семьи. (Старинными семьями в Зените считались те, кто поселился в городе до 1840 года.) Мак-Келви забрал такую силу еще и потому, что был начисто лишен всякой совести и свободен как от пороков, так и от добродетелей старых пуританских времен.
В данную минуту Мак-Келви был сдержанно весел, окруженный «великими мира сего» — фабрикантами, банкирами, землевладельцами, адвокатами и врачами, которые держали шоферов и ездили в Европу. Бэббит втиснулся между ними. Он любил Мак-Келви не только потому, что его дружба могла помочь продвинуться, но и за его улыбку. И если в обществе Поля он казался себе могучим покровителем, то в обществе Мак-Келви чувствовал себя робким обожателем.
Он слышал, как Мак-Келви сказал Максу Крюгеру, банкиру: «Да, сэр Джеральд Доук остановится у нас», — и демократическая любовь Бэббита к титулованным особам сразу расцвела пышным цветом.
— Знаешь. Макс, он один из крупнейших тузов английской металлургии. Сказочно богат… Ага, Джорджи, старина, здорово! Смотри, Макс, Джорджи Бэббит растолстел больше, чем я!
— Рассаживайтесь друзья! — крикнул председатель.
— Пойдем, пожалуй, Чарли? — небрежно спросил Бэббит у Мак-Келви.
— Пойдем! Привет, Поль! Как поживает наш скрипач? Ты где сидишь, Джордж? Давай-ка сядем рядом. Пойдем, Макс! Джорджи, я читал про твои выступления. Ты молодец!
После такого одобрения Бэббит окончательно был готов пойти за Чарли в огонь и воду. Весь обед он был невероятно занят: то добродушно покрикивал на Поля, то заговаривал с Мак-Келви: «Слыхал, что ты собираешься строить какие-то плотины в Бруклине?» — то отмечал про себя, с какой завистью неудачники его выпуска, уныло сидящие в сторонке, смотрят, как он общается с аристократией, то просто наслаждался светским разговором Мак-Келви и Макса Крюгера. Они разговаривали о том, как Мона Додсворт для «бала в джунглях» украсила свой дом сотнями орхидей. С великолепной, но явно напускной небрежностью они упоминали о званом обеде в Вашингтоне, на котором Мак-Келви познакомился с сенатором, английским генерал-майором и балканской принцессой. Мак-Келви запросто называл принцессу «Дженни» и довел до всеобщего сведения, что танцевал с пей.
Бэббит был восхищен и потрясен, хотя не настолько, чтобы самому молчать. Пусть они не приглашают его к себе на обеды, но он тоже привык разговаривать с банкирами, членами конгресса и председательницами клубов, где выступают поэты. Он острил и даже ударился в воспоминания:
— А помнишь, Чарли, как мы с тобой на первом курсе наняли шлюпку и поехали в Ривердейл, где мадам Браун показывала своих девочек? Помнишь, как ты избил этого дурака полисмена, который пытался нас арестовать, и как мы потом украли вывеску «Здесь гладят брюки» и повесили ее на дверь профессора Моррисона? Веселые были деньки, ей-богу!
Мак-Келви согласился, что деньки и впрямь были веселые. Бэббит уже заговорил было о том, что «дело не в книжках, которые ты зубришь в колледже, а в друзьях, которых там приобретаешь», когда сидевшие во главе стола затянули песню. Но Бэббит пристал к Мак-Келви:
— Жалко, право, жалко, что мы так мало встречаемся только потону, что наша… м-мм, как бы сказать… деловая жизнь проходит в разных областях. А так приятно было вспомнить старину, Вы с женой непременно должны прийти к нам пообедать.
— Ну что ж… — Ответ прозвучал неопределенно.
— Хотелось бы поговорить с тобой о застройке участков за твоим грентсвилским складом. Мог бы тебе кое-что посоветовать!
— Отлично! Непременно надо вместе пообедать, Джорджи! Ты только позови — мы придем. И вас с женой будем рады видеть у себя! — На этот раз Мак-Келви говорил гораздо определенней.
Но тут голос председателя — тот самый оглушительный голос, который в студенческие дни не раз подстегивал их, когда надо было орать на футбольных матчах всякие оскорбительные слова по адресу команд из Огайо, Мичигана или Индианы, — вдруг загремел на весь зал:
— А ну-ка, вы, кисляи! Давайте все вместе дружно! Затягивай нашу, студенческую!
И Бэббит чувствовал, что никогда жизнь не будет так прекрасна, как сейчас, когда он вместе с Полем Рислингом и вновь обретенным героем, Мак-Келви, вопит изо всех сил:
Бэббиты пригласили чету Мак-Келви к обеду в начале декабря, и чета Мак-Келви не только приняла приглашение, но и действительно в конце концов явилась, хотя этот обед откладывался из-за них раза два.
Бэббиты подробнейшим образом обсудили все детали — от марки шампанского до количества соленого миндаля, которое следует положить перед каждым гостем. Особенно трудно было решить, кого еще позвать. Бэббит до конца настаивал, чтобы дать и Полю Рислингу возможность побыть в обществе Мак-Келви.
— Наш Чарли — славный старик, ему куда приятнее посидеть с Полем и Верджем Гэнчем, чем с какими-нибудь высокоумными чучелами, — утверждал он, но миссис Бэббит обычно прерывала его рассуждения, не слушая их:
— Да… да, конечно… Знаешь, пожалуй, я возьму линхэйвенских устриц. — А потом перед самым обедом она пригласила доктора Д.-Т.Ангуса, специалиста по глазным болезням, и мрачного, но весьма респектабельного адвоката по фамилии Максвелл вместе с их ослепительно шикарными женами.
Ни Ангус, ни Максвелл не были членами ордена Лосей или Спортивного клуба, никто из них не звал Бэббита «братец» и не спрашивал его мнения о карбюраторах. Бэббит очень сердился на жену. Хорошо, что она хотя бы пригласила Литтлфилдов — единственные живые люди! Да и то Говард Литтлфилд иногда до того погружался в свою статистику, что Бэббит начинал мечтать о бодром окрике Гэнча: «Ну, лимонная образина, что скажешь хорошенького?»
Сразу после второго завтрака миссис Бэббит начала накрывать стол к обеду — Мак-Келви были званы к половине восьмого, а Бэббиту было приказано вернуться домой к четырем. Но для него никакого дела не нашлось, и три раза миссис Бэббит сердито говорила: «Не мешай ты мне, бога ради!» Он стоял в дверях гаража, надув губы, и ему ужасно хотелось, чтобы Литтлфилд или. Сэм Доппелбрау, словом, хоть кто-нибудь вышел поговорить с ним. Тут он увидел, что по двору как неприкаянный слоняется Тед.
— Что с тобой, старина? — спросил Бэббит.
— А-а, и ты тут, несчастный мученик! Да, мамаша нынче воинственно настроена! Я проговорился, что нам с Роной вовсе неохота участвовать в сегодняшней фиесте, так она мне чуть голову не откусила! Да еще говорит — прими ванну! Знаешь, сегодня мужчины семейства Бэббит зададут шику! Подумай, крошка Теодор — и тот в смокинге!
Выражение «мужчины семейства Бэббит» очень понравилось Бэббиту — здорово сказано! Он обнял сына за плечи. Эх, если бы у Поля Рислинга была дочка и Тед мог на ней жениться!
— Да, наша мама сегодня вьюном вьется! — сказал он, и оба засмеялись, вздохнули и послушно пошли одеваться.
Чета Мак-Келви опоздала всего на пятнадцать минут. Бэббит втайне надеялся, что Доппелбрау увидят, как лимузин Мак-Келви с шофером в форменной куртке ждет у его дома.
Обед был отлично приготовлен и необыкновенно обилен, миссис Бэббит даже поставила на стол серебряные подсвечники своей бабушки. Бэббит старался вовсю. Он вел себя отлично. Он не рассказал ни одного анекдота, хотя ему и очень этого хотелось. Он слушал других. Он заставил говорить Максвелла, громогласно объявив: «Расскажите-ка нам о вашей поездке в Йеллоустон». Он всем сумел польстить как следует. При первой возможности он заявил, что доктор Ангус — благодетель человечества, Максвелл и Литтлфилд — выдающиеся ученые, Чарльз Мак-Келви — пример для подрастающего поколения, а миссис Мак-Келви — украшение светского общества Зенита, Вашингтона, Нью-Йорка, Парижа и ряда других городов.
Но он никак не мог поднять настроение своих гостей. Обед прошел без всякого воодушевления. Бэббит не понимал, отчего всем так тягостно, отчего разговор идет вяло, с трудом.
Он устремил все свое внимание на Люсиль Мак-Келви, усердно стараясь не смотреть на ее напудренные красивые плечи и золотистую ленту, поддерживавшую шелковое платье.
— Вы, наверно, скоро опять поедете в Европу? — начал он.
— Да, очень хочется прокатиться в Рим на недельку-другую!
— Должно быть, вы там смотрите много картин и всяких древностей, слушаете музыку?
— Нет, я, главным образом, езжу вот из-за чего: на виа делла Скрофа есть малюсенькая траттория, и там подают лучшие макароны в мире!
— А где это… О, да, да… Наверно, это очень приятно. Да, конечно!
Без десяти десять мистер Мак-Келви с глубоким прискорбием обнаружил, что у его жены болит голова. Он снисходительно бросил Бэббиту, когда тот помогал ему надевать пальто:
— Надо бы нам вместе позавтракать, поболтать о старине…
Когда все остальные гости, досидев до половины одиннадцатого, наконец ушли, Бэббит сообщил жене умоляющим голосом:
— Знаешь, Чарли сказал, что мы должны с ним позавтракать… сказал, что он скоро пригласит нас с тобой к обеду.
Она через силу выжала из себя несколько слов:
— О, вечер вышел очень милый, так приятно посидеть спокойно, гораздо приятнее, чем эти шумные сборища, когда все говорят разом и никто не может как следует отдохнуть и развлечься.
Но, лежа в своей кровати на веранде, он слышал, как она тихо, безнадежно плачет.
Целый месяц они следили за светской хроникой и ждали ответного приглашения.
После званого обеда у Бэббитов имя Мак-Келви всю неделю не сходило с первых страниц газет — у них гостил сэр Джеральд Доук. Зенит принял сэра Джеральда с распростертыми объятиями (он приехал в Америку закупать уголь). Газетчики интервьюировали его по поводу сухого закона, событий в Ирландии, безработицы, морской авиации, обменного курса валюты, спрашивали его мнение о том, что лучше — пить чай или виски, о психологии американских женщин, о будничной жизни английской знати. Сэр Джеральд как будто имел некоторое представление обо всех этих предметах. Чета Мак-Келви дала в его честь сингалезский обед, и мисс Эльнора Пэрл Байте, репортер светской хроники «Адвокат-таймса», заливалась по этому поводу соловьиной трелью. Бэббит читал вслух за завтраком:
— Надеюсь, они не станут приглашать нас знакомиться с этим самым лордом Доуком. Ей-богу, гораздо приятнее спокойно пообедать с Чарли и его хозяюшкой.
В зенитском Спортивном клубе это событие обсуждалось со всех сторон.
— Небось теперь нам придется звать Мак-Келви «Лорд Ча-аальз», — сказал Сидни Финкельштейн.
— Удивительная безграмотность! — изрек ученый муж, Говард Литтлфилд. — До чего некоторым людям трудно усвоить самые простые вещи. Называют этого человека «лорд Доук», когда следовало бы сказать «сэр Джеральд».
Бэббит был потрясен:
— Да неужели? Вот так штука! Значит, надо говорить «сэр Джеральд»? Так их называют, что ли? Ну, дорогой мой, спасибо, что вы мне это сказали!
Потом он сообщил своим агентам:
— Просто животики надорвешь, как подумаешь, что иные люди, только оттого что у них набиты карманы, принимают у себя знатных иностранцев, а как обращаться к ним, чтобы те себя чувствовали не хуже, чем дома, понятия не имеют, — кролик и тот, наверно, больше понимает!
В тот же вечер, по дороге домой, он обогнал лимузин Мак-Келви и увидел сэра Джеральда, большого, краснолицего, пучеглазого англичанина, похожего на немца, которому обвислые рыжие усы придавали унылый и растерянный вид. Бэббит медленно вел машину, угнетенный мыслями о тщетности всех своих попыток. Он вдруг, непонятно почему, с ужасом почувствовал, что Мак-Келви над ним смеются.
Он выдал свою обиду в разговоре с женой.
— Занятым людям нечего тратить время на всяких Мак-Келви, — сердито сказал он. — Светская жизнь — такое же дело, как всякое другое: только тогда чего-нибудь добьешься, если посвятишь себя этому целиком. Но мне гораздо приятнее посидеть в гостях с тобой, с детьми, а не крутиться в этом идиотском водовороте.
Больше они о Мак-Келви не разговаривали.
Как на грех, в такое невеселое время приходилось думать об Овербруках.
Эд Овербрук, товарищ Бэббита по университету, оказался неудачником. У него была огромная семья и плохонькая страховая контора на окраине Зенита — в Дорчестере. Сам он был седой, изможденный, незаметный. Таких людей обычно забывают познакомить с другими гостями, а спохватившись, знакомят особенно настойчиво. В университете Эд восхищался общительностью Бэббита, а потом всю жизнь восхищался его успехами в делах, его чудным домом, прекрасно сшитыми костюмами. Бэббиту это было приятно, хотя и налагало на него своего рода ответственность. На товарищеском обеде он увидел бедного Овербрука в потертом синем костюме, скромно сидевшего в уголке с тремя другими неудачниками. Бэббит подошел к нему, сердечно поздоровался:
— А, Эд, дружище! Слыхал, что ты ведешь все страховые дела у себя в Дорчестере. Ты молодец!
Они вспомнили доброе старое время, когда Овербрук писал стихи. Но Овербрук смутил Бэббита, стыдливо забормотав:
— Слушай, Джорджи, обидно подумать, что наши пути разошлись. Хотелось бы, чтобы вы с миссис Бэббит пришли как-нибудь пообедать к нам.
— Отлично! — загудел Бэббит. — Непременно! Только скажи, когда. А мы с женой рады будем видеть вас у себя!
Бэббит совсем забыл об этом разговоре, но Эд Овербрук, к сожалению, не забыл. Несколько раз он звонил Бэббиту, приглашая его на обед.
— Придется пойти, иначе от него не отвяжешься! — ворчливо сказал Бэббит жене. — И ты только обрати внимание, до чего этот горемыка не разбирается в самых простых правилах хорошего тона. Звонит мне без конца но телефону, вместо того чтобы жена села и написала нам настоящее приглашение. В общем, мы влипли! Беда с этими однокашниками, нянчись теперь с ним!
Наконец он внял жалобным просьбам Овербрука и принял приглашение пообедать через две недели. Даже семейный обед, если он предстоит через две недели, не кажется таким страшным, но эти две недели пролетают с невероятной быстротой, и вдруг с ужасом видишь, что незаметно подкрался роковой час. Пришлось переменить день, потому что у Бэббитов обедали Мак-Келви, но в конце концов они нехотя отправились в Дорчестер к Овербрукам.
С самого начала все было ужасно. Овербруки обедали в шесть тридцать, тогда как Бэббиты не садились за стол раньше семи. Бэббит позволил себе опоздать на десять минут.
— Давай не засиживаться, — предложил он жене. — Постараемся удрать поскорее. Скажу, что мне завтра надо очень рано быть в конторе.
Квартира Овербруков производила угнетающее впечатление. Она помещалась на втором этаже деревянного двухквартирного дома. Везде стояли детские коляски, в коридоре висели старые шляпы, пахло капустой, на столе в гостиной лежала фамильная Библия. У Эда Овербрука и его жены был все тот же забитый, жалкий вид, и к обеду были приглашены еще какие-то две жуткие семьи, чьи фамилии Бэббит не расслышал, да и не желал слышать. Но он был растроган и сконфужен похвалами Овербрука:
— Мы гордимся, что наш дорогой Джордж сегодня с нами! Вы все, конечно, читали в газетах о его речах, обо всех его выступлениях, смотрите, какой он красавец! Но я-то всегда вспоминаю университетские годы: какой он был тогда компанейский парень, как замечательно плавал — лучше всех на нашем курсе!
Бэббит пытался быть душой общества, он из кожи лез, но не мог найти ничего интересного в робком Овербруке, его тупых гостях и болезненно-глупой миссис Овербрук с ее большими очками, увядшей кожей и стянутыми в узел волосами. Он рассказал свой лучший ирландский анекдот, но анекдот провалился, как корка недопеченного пирога. Бэббит почувствовал, что его обволакивает какая-то муть, когда миссис Овербрук, выбиваясь из мрака вечной заботы о восьмерых ребятах, стряпни и уборки, вдруг попыталась завести светский разговор:
— Наверно, вы скоро опять поедете в Чикаго и Нью-Йорк, мистер Бэббит?
— Да, я частенько езжу в Чикаго!
— Должно быть, там очень интересно. Вы, вероятно, ходите во все театры?
— Нет, говоря по правде, миссис Овербрук, мне больше всего по душе хорошие сочные бифштексы в одном голландском ресторанчике на Лупе.
Больше им говорить было не о чем. Бэббит немного расстроился, но ничего не поделаешь: обед не удался. В десять часов, с трудом стряхивая сонливость, навеянную пустым разговором, он сказал:
— Боюсь, что нам пора идти, Эд. Завтра у меня с самого утра клиенты. — А когда Овербрук помогал ему надевать пальто, Бэббит сказал: — Приятно вспомнить старые времена! Надо нам с тобой вместе позавтракать не откладывая в долгий ящик!
На обратном пути миссис Бэббит тяжело вздохнула:
— Ужасная скука! Но как мистер Овербрук тобой восхищается!
— Да! Бедняга думает, что я сусальный ангелочек и самый красивый мужчина в Зените.
— Ну конечно, это преувеличение, но все ж… Кстати, Джорджи, неужто нам придется пригласить их обедать?
— О-ох! Надеюсь, что нет!
— Я тебя всерьез спрашиваю, Джордж! Неужели ты как-нибудь намекнул мистеру Овербруку, что мы их позовем?
— Да нет же! Господи! Конечно, нет! Я нарочно сказал, что мы с ним вдвоем где-нибудь позавтракаем.
— Ах, так… Боже мой! Мне очень не хочется их обижать! Но я просто не представляю себе, как можно еще раз выдержать такой вечер! И представь себе, вдруг к нам зайдет доктор Ангус с женой, когда у нас будут эти Овербруки, еще, чего доброго, подумают, что они наши друзья!
Целую неделю Бэббиты беспокоились:
— Право, следовало бы пригласить этого несчастного Эда с женой!
Но, никогда не встречаясь с Овербруками, они совсем забыли о них, и через месяц-другой сказали друг другу:
— Так лучше: просто не подымать разговора! И по отношению к ним было бы жестокостью звать их к себе. Они чувствовали бы себя такими лишними, такими нищими в нашем доме!
Больше об Овербруках не вспоминали.
Известность не помогла Бэббитам продвинуться в те круги общества, где им полагалось бы вращаться. Им не предложили вступить в загородный клуб Тонаванда, их не приглашали на балы в Юнион. Бэббит с досадой уверял, что ему самому в высокой степени наплевать на всю эту светскую шушеру, но жене было бы приятно оказаться «среди присутствующих». Он с волнением ждал, когда же состоится ежегодный обед его товарищей по университетскому выпуску, — вечер самой пылкой фамильярности с такими столпами общества, как Чарльз Мак-Келви — миллионер-подрядчик, Макс Крюгер — банкир, Эрвин Тэйт — фабрикант станков и Адалберт Добсон — модный архитектор. Внешне он был с ними в таких же приятельских отношениях, как и в университете, при встрече они до сих пор звали его «Джорджи», но встречались они как-то уж очень редко, а к себе домой, на Ройял-ридж, на обеды (где дворецкий разливал шампанское), — они его никогда не звали.
Всю неделю до парадного обеда их выпуска Бэббит только и думал об этих людях: «Мне теперь ничто не мешает сойтись с ними поближе!»
Подобно всем чисто американским сборищам, дающим повод для душевных излияний, обед бывших студентов выпуска 1896 года был организован как нельзя лучше. Устроительный комитет все время бил в одну точку, как хорошая рекламная контора. Каждую неделю рассылались напоминания:
«ШПИЛЬКА В БОК НОМЕР ТРИОбед был устроен в зале клуба Юнион. Помещался этот клуб в мрачном здании, перестроенном из трех претенциозных старинных домов, и хотя вестибюль напоминал погреб для хранения картошки, Бэббит, которому было доступно все великолепие Спортивного клуба, вошел сюда с трепетом. Он кивнул швейцару — престарелому важному негру в синей ливрее с золотыми пуговицами, и торжественно проследовал в зал, делая вид, что он — полноправный член клуба.
Слушай, приятель, ты не забудешь прийти на наш обед — самый веселый, вольный вечер, какой только знали выпускники доброго старого У. Выпускницы 1908 года собрались почти все — 60%! Так неужто мы, мальчики, окажемся хуже каких-то юбок? Собирайтесь, ребята, проявите настоящий, горячий энтузиазм, давайте устроим отличный обед! Пусть у нас будут изысканные блюда, краткие, острые речи и обмен воспоминаниями о лучших днях нашей жизни».
На обед собралось шестьдесят человек. Они растеклись по холлу, образуя островки и течения, толпились в лифте и в уголках уютного зала. Они старательно проявляли бурный восторг и сердечность. Друг другу они казались совершенно такими же, как в студенческие времена — зелеными юнцами, которые нацепили на себя усы, лысины, животики и нарисовали морщины просто ради развлечения, на один вечер. «Да ты ни капли не изменился!» — изумлялись они. Тем, кого они не узнавали, они говорили: «Да, да, старина, как приятно опять с тобой встретиться. А что ты — наверно, все тем же занимаешься?»
Кто-то все время пытался затянуть университетский гимн или веселую песню, но его никто не поддерживал, и он наконец умолк окончательно. И хотя все твердо решили вести себя демократично, группы образовались сами собой — те, кто был в смокингах, и те, кто пришел в пиджаках. Бэббит, в изысканнейшем смокинге, переходил от одной группы к другой. Несмотря на то, что он, почти не скрывая этого, старался втереться в высшее общество, он первым делом все же отыскал Поля Рислинга. Поль сидел в одиночестве, как всегда, тщательно одетый и молчаливый.
Поль со вздохом сказал:
— Не умею я как-то заниматься всей этой чепухой: пожимать руки, кричать: «Кого я вижу!»
— Брось, Полибус, встряхнись, будь компанейским парнем! Таких славных ребят свет не видал! Слушай, почему ты такой мрачный? В чем дело?
— Да все то же. Поссорились с Зиллой.
— Пустое! Пойдем в компанию, забудем все неприятности!
Он не отпускал Поля от себя, но все же старался пробраться туда, где от Чарльза Мак-Келви, как от огромной печки, шла теплота на его поклонников.
Чарльз Мак-Келви был героем и любимцем выпуска девяносто шестого года. Он был не только капитаном футбольной команды и лучшим гранатометчиком, но участвовал в дискуссиях и даже преуспевал в академических занятиях. Он сделал карьеру, став во главе строительной компании, когда-то принадлежавшей Додсвортам — знаменитой семье первых поселенцев Зенита. Теперь он строил административные здания, небоскребы и вокзалы узловых станций. Широкоплечий и широкогрудый, он сохранил подвижность. Глаза у него были насмешливые, и говорил он вкрадчиво и гладко, так что политиканы терялись, а репортеры настораживались, и в его присутствии самые ученые профессора, самые талантливые художники чувствовали себя какими-то неполноценными, неотесанными и немного жалкими. Но он умел быть очень обходительным, очень обязательным и щедрым, когда ему приходилось обрабатывать чиновников или нанимать шпиков для слежки за рабочими. Он держался настоящим феодалом: он был пэром новой, столь быстро выросшей американской аристократии, и выше него стояли только высокомерные «старинные» семьи. (Старинными семьями в Зените считались те, кто поселился в городе до 1840 года.) Мак-Келви забрал такую силу еще и потому, что был начисто лишен всякой совести и свободен как от пороков, так и от добродетелей старых пуританских времен.
В данную минуту Мак-Келви был сдержанно весел, окруженный «великими мира сего» — фабрикантами, банкирами, землевладельцами, адвокатами и врачами, которые держали шоферов и ездили в Европу. Бэббит втиснулся между ними. Он любил Мак-Келви не только потому, что его дружба могла помочь продвинуться, но и за его улыбку. И если в обществе Поля он казался себе могучим покровителем, то в обществе Мак-Келви чувствовал себя робким обожателем.
Он слышал, как Мак-Келви сказал Максу Крюгеру, банкиру: «Да, сэр Джеральд Доук остановится у нас», — и демократическая любовь Бэббита к титулованным особам сразу расцвела пышным цветом.
— Знаешь. Макс, он один из крупнейших тузов английской металлургии. Сказочно богат… Ага, Джорджи, старина, здорово! Смотри, Макс, Джорджи Бэббит растолстел больше, чем я!
— Рассаживайтесь друзья! — крикнул председатель.
— Пойдем, пожалуй, Чарли? — небрежно спросил Бэббит у Мак-Келви.
— Пойдем! Привет, Поль! Как поживает наш скрипач? Ты где сидишь, Джордж? Давай-ка сядем рядом. Пойдем, Макс! Джорджи, я читал про твои выступления. Ты молодец!
После такого одобрения Бэббит окончательно был готов пойти за Чарли в огонь и воду. Весь обед он был невероятно занят: то добродушно покрикивал на Поля, то заговаривал с Мак-Келви: «Слыхал, что ты собираешься строить какие-то плотины в Бруклине?» — то отмечал про себя, с какой завистью неудачники его выпуска, уныло сидящие в сторонке, смотрят, как он общается с аристократией, то просто наслаждался светским разговором Мак-Келви и Макса Крюгера. Они разговаривали о том, как Мона Додсворт для «бала в джунглях» украсила свой дом сотнями орхидей. С великолепной, но явно напускной небрежностью они упоминали о званом обеде в Вашингтоне, на котором Мак-Келви познакомился с сенатором, английским генерал-майором и балканской принцессой. Мак-Келви запросто называл принцессу «Дженни» и довел до всеобщего сведения, что танцевал с пей.
Бэббит был восхищен и потрясен, хотя не настолько, чтобы самому молчать. Пусть они не приглашают его к себе на обеды, но он тоже привык разговаривать с банкирами, членами конгресса и председательницами клубов, где выступают поэты. Он острил и даже ударился в воспоминания:
— А помнишь, Чарли, как мы с тобой на первом курсе наняли шлюпку и поехали в Ривердейл, где мадам Браун показывала своих девочек? Помнишь, как ты избил этого дурака полисмена, который пытался нас арестовать, и как мы потом украли вывеску «Здесь гладят брюки» и повесили ее на дверь профессора Моррисона? Веселые были деньки, ей-богу!
Мак-Келви согласился, что деньки и впрямь были веселые. Бэббит уже заговорил было о том, что «дело не в книжках, которые ты зубришь в колледже, а в друзьях, которых там приобретаешь», когда сидевшие во главе стола затянули песню. Но Бэббит пристал к Мак-Келви:
— Жалко, право, жалко, что мы так мало встречаемся только потону, что наша… м-мм, как бы сказать… деловая жизнь проходит в разных областях. А так приятно было вспомнить старину, Вы с женой непременно должны прийти к нам пообедать.
— Ну что ж… — Ответ прозвучал неопределенно.
— Хотелось бы поговорить с тобой о застройке участков за твоим грентсвилским складом. Мог бы тебе кое-что посоветовать!
— Отлично! Непременно надо вместе пообедать, Джорджи! Ты только позови — мы придем. И вас с женой будем рады видеть у себя! — На этот раз Мак-Келви говорил гораздо определенней.
Но тут голос председателя — тот самый оглушительный голос, который в студенческие дни не раз подстегивал их, когда надо было орать на футбольных матчах всякие оскорбительные слова по адресу команд из Огайо, Мичигана или Индианы, — вдруг загремел на весь зал:
— А ну-ка, вы, кисляи! Давайте все вместе дружно! Затягивай нашу, студенческую!
И Бэббит чувствовал, что никогда жизнь не будет так прекрасна, как сейчас, когда он вместе с Полем Рислингом и вновь обретенным героем, Мак-Келви, вопит изо всех сил:
По-орра!
Эй, ура!
Не жалей топора!
Уррра-аа!
Бэббиты пригласили чету Мак-Келви к обеду в начале декабря, и чета Мак-Келви не только приняла приглашение, но и действительно в конце концов явилась, хотя этот обед откладывался из-за них раза два.
Бэббиты подробнейшим образом обсудили все детали — от марки шампанского до количества соленого миндаля, которое следует положить перед каждым гостем. Особенно трудно было решить, кого еще позвать. Бэббит до конца настаивал, чтобы дать и Полю Рислингу возможность побыть в обществе Мак-Келви.
— Наш Чарли — славный старик, ему куда приятнее посидеть с Полем и Верджем Гэнчем, чем с какими-нибудь высокоумными чучелами, — утверждал он, но миссис Бэббит обычно прерывала его рассуждения, не слушая их:
— Да… да, конечно… Знаешь, пожалуй, я возьму линхэйвенских устриц. — А потом перед самым обедом она пригласила доктора Д.-Т.Ангуса, специалиста по глазным болезням, и мрачного, но весьма респектабельного адвоката по фамилии Максвелл вместе с их ослепительно шикарными женами.
Ни Ангус, ни Максвелл не были членами ордена Лосей или Спортивного клуба, никто из них не звал Бэббита «братец» и не спрашивал его мнения о карбюраторах. Бэббит очень сердился на жену. Хорошо, что она хотя бы пригласила Литтлфилдов — единственные живые люди! Да и то Говард Литтлфилд иногда до того погружался в свою статистику, что Бэббит начинал мечтать о бодром окрике Гэнча: «Ну, лимонная образина, что скажешь хорошенького?»
Сразу после второго завтрака миссис Бэббит начала накрывать стол к обеду — Мак-Келви были званы к половине восьмого, а Бэббиту было приказано вернуться домой к четырем. Но для него никакого дела не нашлось, и три раза миссис Бэббит сердито говорила: «Не мешай ты мне, бога ради!» Он стоял в дверях гаража, надув губы, и ему ужасно хотелось, чтобы Литтлфилд или. Сэм Доппелбрау, словом, хоть кто-нибудь вышел поговорить с ним. Тут он увидел, что по двору как неприкаянный слоняется Тед.
— Что с тобой, старина? — спросил Бэббит.
— А-а, и ты тут, несчастный мученик! Да, мамаша нынче воинственно настроена! Я проговорился, что нам с Роной вовсе неохота участвовать в сегодняшней фиесте, так она мне чуть голову не откусила! Да еще говорит — прими ванну! Знаешь, сегодня мужчины семейства Бэббит зададут шику! Подумай, крошка Теодор — и тот в смокинге!
Выражение «мужчины семейства Бэббит» очень понравилось Бэббиту — здорово сказано! Он обнял сына за плечи. Эх, если бы у Поля Рислинга была дочка и Тед мог на ней жениться!
— Да, наша мама сегодня вьюном вьется! — сказал он, и оба засмеялись, вздохнули и послушно пошли одеваться.
Чета Мак-Келви опоздала всего на пятнадцать минут. Бэббит втайне надеялся, что Доппелбрау увидят, как лимузин Мак-Келви с шофером в форменной куртке ждет у его дома.
Обед был отлично приготовлен и необыкновенно обилен, миссис Бэббит даже поставила на стол серебряные подсвечники своей бабушки. Бэббит старался вовсю. Он вел себя отлично. Он не рассказал ни одного анекдота, хотя ему и очень этого хотелось. Он слушал других. Он заставил говорить Максвелла, громогласно объявив: «Расскажите-ка нам о вашей поездке в Йеллоустон». Он всем сумел польстить как следует. При первой возможности он заявил, что доктор Ангус — благодетель человечества, Максвелл и Литтлфилд — выдающиеся ученые, Чарльз Мак-Келви — пример для подрастающего поколения, а миссис Мак-Келви — украшение светского общества Зенита, Вашингтона, Нью-Йорка, Парижа и ряда других городов.
Но он никак не мог поднять настроение своих гостей. Обед прошел без всякого воодушевления. Бэббит не понимал, отчего всем так тягостно, отчего разговор идет вяло, с трудом.
Он устремил все свое внимание на Люсиль Мак-Келви, усердно стараясь не смотреть на ее напудренные красивые плечи и золотистую ленту, поддерживавшую шелковое платье.
— Вы, наверно, скоро опять поедете в Европу? — начал он.
— Да, очень хочется прокатиться в Рим на недельку-другую!
— Должно быть, вы там смотрите много картин и всяких древностей, слушаете музыку?
— Нет, я, главным образом, езжу вот из-за чего: на виа делла Скрофа есть малюсенькая траттория, и там подают лучшие макароны в мире!
— А где это… О, да, да… Наверно, это очень приятно. Да, конечно!
Без десяти десять мистер Мак-Келви с глубоким прискорбием обнаружил, что у его жены болит голова. Он снисходительно бросил Бэббиту, когда тот помогал ему надевать пальто:
— Надо бы нам вместе позавтракать, поболтать о старине…
Когда все остальные гости, досидев до половины одиннадцатого, наконец ушли, Бэббит сообщил жене умоляющим голосом:
— Знаешь, Чарли сказал, что мы должны с ним позавтракать… сказал, что он скоро пригласит нас с тобой к обеду.
Она через силу выжала из себя несколько слов:
— О, вечер вышел очень милый, так приятно посидеть спокойно, гораздо приятнее, чем эти шумные сборища, когда все говорят разом и никто не может как следует отдохнуть и развлечься.
Но, лежа в своей кровати на веранде, он слышал, как она тихо, безнадежно плачет.
Целый месяц они следили за светской хроникой и ждали ответного приглашения.
После званого обеда у Бэббитов имя Мак-Келви всю неделю не сходило с первых страниц газет — у них гостил сэр Джеральд Доук. Зенит принял сэра Джеральда с распростертыми объятиями (он приехал в Америку закупать уголь). Газетчики интервьюировали его по поводу сухого закона, событий в Ирландии, безработицы, морской авиации, обменного курса валюты, спрашивали его мнение о том, что лучше — пить чай или виски, о психологии американских женщин, о будничной жизни английской знати. Сэр Джеральд как будто имел некоторое представление обо всех этих предметах. Чета Мак-Келви дала в его честь сингалезский обед, и мисс Эльнора Пэрл Байте, репортер светской хроники «Адвокат-таймса», заливалась по этому поводу соловьиной трелью. Бэббит читал вслух за завтраком:
«Никогда еще оригинальное восточное убранство, необыкновенно изысканный стол, знаменитые гости, очаровательная хозяйка дома и всеми уважаемый его хозяин не создавали столь исключительной атмосферы, как та, в какую мы попали на балу, данном мистером и миссис Мак-Келви в честь сэра Джеральда Доука. И мнится нам, счастливцам, которые имели честь созерцать эту экзотически сказочную обстановку, что ни в Монте-Карло, ни при лучших посольствах в иностранных столицах не бывало таких очаровательных балов. Недаром Зенит приобретает все более широкую известность в светских кругах как один из самых рафинированных городов нашего штата.Бэббит мужественно сказал:
Несмотря на то, что скромность мешает ему признать это, лорд Доук придает нашему аристократическому кварталу такое cachet[11], какого не было со времени памятного посещения герцога Ситтингбурнского. Лорд Доук не только принадлежит к британской знати, но также, on dit[12], является одним из крупнейших деятелей британской металлургической промышленности. Родом он из Ноттингема, любимого убежища Робина Гуда, и хотя теперь там, по словам лорда Доука, вырос оживленный, вполне современный город, где 275 тысяч 573 жителя и значительное производство кружев, а также и другие отрасли промышленности, нам хочется думать, что в жилах нашего гостя течет мужественная, алая и вместе с тем благородная голубая кровь его предка, хозяина дремучих лесов, доброго и лукавого Робина Гуда.
Очаровательная миссис Мак-Келви никогда еще не была так прелестна, как в этот вечер, в платье из черных кружев, изящно отделанном серебряными кружевами и с букетом алых роз у безукоризненно тонкой талии».
— Надеюсь, они не станут приглашать нас знакомиться с этим самым лордом Доуком. Ей-богу, гораздо приятнее спокойно пообедать с Чарли и его хозяюшкой.
В зенитском Спортивном клубе это событие обсуждалось со всех сторон.
— Небось теперь нам придется звать Мак-Келви «Лорд Ча-аальз», — сказал Сидни Финкельштейн.
— Удивительная безграмотность! — изрек ученый муж, Говард Литтлфилд. — До чего некоторым людям трудно усвоить самые простые вещи. Называют этого человека «лорд Доук», когда следовало бы сказать «сэр Джеральд».
Бэббит был потрясен:
— Да неужели? Вот так штука! Значит, надо говорить «сэр Джеральд»? Так их называют, что ли? Ну, дорогой мой, спасибо, что вы мне это сказали!
Потом он сообщил своим агентам:
— Просто животики надорвешь, как подумаешь, что иные люди, только оттого что у них набиты карманы, принимают у себя знатных иностранцев, а как обращаться к ним, чтобы те себя чувствовали не хуже, чем дома, понятия не имеют, — кролик и тот, наверно, больше понимает!
В тот же вечер, по дороге домой, он обогнал лимузин Мак-Келви и увидел сэра Джеральда, большого, краснолицего, пучеглазого англичанина, похожего на немца, которому обвислые рыжие усы придавали унылый и растерянный вид. Бэббит медленно вел машину, угнетенный мыслями о тщетности всех своих попыток. Он вдруг, непонятно почему, с ужасом почувствовал, что Мак-Келви над ним смеются.
Он выдал свою обиду в разговоре с женой.
— Занятым людям нечего тратить время на всяких Мак-Келви, — сердито сказал он. — Светская жизнь — такое же дело, как всякое другое: только тогда чего-нибудь добьешься, если посвятишь себя этому целиком. Но мне гораздо приятнее посидеть в гостях с тобой, с детьми, а не крутиться в этом идиотском водовороте.
Больше они о Мак-Келви не разговаривали.
Как на грех, в такое невеселое время приходилось думать об Овербруках.
Эд Овербрук, товарищ Бэббита по университету, оказался неудачником. У него была огромная семья и плохонькая страховая контора на окраине Зенита — в Дорчестере. Сам он был седой, изможденный, незаметный. Таких людей обычно забывают познакомить с другими гостями, а спохватившись, знакомят особенно настойчиво. В университете Эд восхищался общительностью Бэббита, а потом всю жизнь восхищался его успехами в делах, его чудным домом, прекрасно сшитыми костюмами. Бэббиту это было приятно, хотя и налагало на него своего рода ответственность. На товарищеском обеде он увидел бедного Овербрука в потертом синем костюме, скромно сидевшего в уголке с тремя другими неудачниками. Бэббит подошел к нему, сердечно поздоровался:
— А, Эд, дружище! Слыхал, что ты ведешь все страховые дела у себя в Дорчестере. Ты молодец!
Они вспомнили доброе старое время, когда Овербрук писал стихи. Но Овербрук смутил Бэббита, стыдливо забормотав:
— Слушай, Джорджи, обидно подумать, что наши пути разошлись. Хотелось бы, чтобы вы с миссис Бэббит пришли как-нибудь пообедать к нам.
— Отлично! — загудел Бэббит. — Непременно! Только скажи, когда. А мы с женой рады будем видеть вас у себя!
Бэббит совсем забыл об этом разговоре, но Эд Овербрук, к сожалению, не забыл. Несколько раз он звонил Бэббиту, приглашая его на обед.
— Придется пойти, иначе от него не отвяжешься! — ворчливо сказал Бэббит жене. — И ты только обрати внимание, до чего этот горемыка не разбирается в самых простых правилах хорошего тона. Звонит мне без конца но телефону, вместо того чтобы жена села и написала нам настоящее приглашение. В общем, мы влипли! Беда с этими однокашниками, нянчись теперь с ним!
Наконец он внял жалобным просьбам Овербрука и принял приглашение пообедать через две недели. Даже семейный обед, если он предстоит через две недели, не кажется таким страшным, но эти две недели пролетают с невероятной быстротой, и вдруг с ужасом видишь, что незаметно подкрался роковой час. Пришлось переменить день, потому что у Бэббитов обедали Мак-Келви, но в конце концов они нехотя отправились в Дорчестер к Овербрукам.
С самого начала все было ужасно. Овербруки обедали в шесть тридцать, тогда как Бэббиты не садились за стол раньше семи. Бэббит позволил себе опоздать на десять минут.
— Давай не засиживаться, — предложил он жене. — Постараемся удрать поскорее. Скажу, что мне завтра надо очень рано быть в конторе.
Квартира Овербруков производила угнетающее впечатление. Она помещалась на втором этаже деревянного двухквартирного дома. Везде стояли детские коляски, в коридоре висели старые шляпы, пахло капустой, на столе в гостиной лежала фамильная Библия. У Эда Овербрука и его жены был все тот же забитый, жалкий вид, и к обеду были приглашены еще какие-то две жуткие семьи, чьи фамилии Бэббит не расслышал, да и не желал слышать. Но он был растроган и сконфужен похвалами Овербрука:
— Мы гордимся, что наш дорогой Джордж сегодня с нами! Вы все, конечно, читали в газетах о его речах, обо всех его выступлениях, смотрите, какой он красавец! Но я-то всегда вспоминаю университетские годы: какой он был тогда компанейский парень, как замечательно плавал — лучше всех на нашем курсе!
Бэббит пытался быть душой общества, он из кожи лез, но не мог найти ничего интересного в робком Овербруке, его тупых гостях и болезненно-глупой миссис Овербрук с ее большими очками, увядшей кожей и стянутыми в узел волосами. Он рассказал свой лучший ирландский анекдот, но анекдот провалился, как корка недопеченного пирога. Бэббит почувствовал, что его обволакивает какая-то муть, когда миссис Овербрук, выбиваясь из мрака вечной заботы о восьмерых ребятах, стряпни и уборки, вдруг попыталась завести светский разговор:
— Наверно, вы скоро опять поедете в Чикаго и Нью-Йорк, мистер Бэббит?
— Да, я частенько езжу в Чикаго!
— Должно быть, там очень интересно. Вы, вероятно, ходите во все театры?
— Нет, говоря по правде, миссис Овербрук, мне больше всего по душе хорошие сочные бифштексы в одном голландском ресторанчике на Лупе.
Больше им говорить было не о чем. Бэббит немного расстроился, но ничего не поделаешь: обед не удался. В десять часов, с трудом стряхивая сонливость, навеянную пустым разговором, он сказал:
— Боюсь, что нам пора идти, Эд. Завтра у меня с самого утра клиенты. — А когда Овербрук помогал ему надевать пальто, Бэббит сказал: — Приятно вспомнить старые времена! Надо нам с тобой вместе позавтракать не откладывая в долгий ящик!
На обратном пути миссис Бэббит тяжело вздохнула:
— Ужасная скука! Но как мистер Овербрук тобой восхищается!
— Да! Бедняга думает, что я сусальный ангелочек и самый красивый мужчина в Зените.
— Ну конечно, это преувеличение, но все ж… Кстати, Джорджи, неужто нам придется пригласить их обедать?
— О-ох! Надеюсь, что нет!
— Я тебя всерьез спрашиваю, Джордж! Неужели ты как-нибудь намекнул мистеру Овербруку, что мы их позовем?
— Да нет же! Господи! Конечно, нет! Я нарочно сказал, что мы с ним вдвоем где-нибудь позавтракаем.
— Ах, так… Боже мой! Мне очень не хочется их обижать! Но я просто не представляю себе, как можно еще раз выдержать такой вечер! И представь себе, вдруг к нам зайдет доктор Ангус с женой, когда у нас будут эти Овербруки, еще, чего доброго, подумают, что они наши друзья!
Целую неделю Бэббиты беспокоились:
— Право, следовало бы пригласить этого несчастного Эда с женой!
Но, никогда не встречаясь с Овербруками, они совсем забыли о них, и через месяц-другой сказали друг другу:
— Так лучше: просто не подымать разговора! И по отношению к ним было бы жестокостью звать их к себе. Они чувствовали бы себя такими лишними, такими нищими в нашем доме!
Больше об Овербруках не вспоминали.
16
Когда Бэббит окончательно убедился, что Мак-Келви не принимают его в свой круг, он почувствовал себя в чем-то виноватым, попавшим в нелепое положение. Но он стал регулярнее посещать собрания ордена Лосей, выступил на завтраке в Торговой палате с красноречивым разоблачением всей гнусности забастовок и снова почувствовал себя Выдающимся Гражданином.
Эти клубы и общества давали ему подлинную духовную пищу.
Всякий порядочный человек в Зените должен был принадлежать хотя бы к одному — а то и к двум-трем из бесчисленных орденов и клубов, двигавших жизнь вперед: к клубу Ротарианцев, Кивани или Толкачей, к орденам Независимых Одиночек, Оленей, Лосей, Масонов, Краснокожих, Лесовиков, Сычей, Орлов, Маккавеев, Рыцарей Пифии, Рыцарей Колумба, — словом, к одной из многочисленных тайных организаций, где процветала сердечная доброжелательность, строгая мораль и полное уважение к конституции. В эти общества вступали по четырем причинам: во-первых, это было принято. Во-вторых, это было полезно для дела, так как собратья по ордену часто становились клиентами. В-третьих, американцы, которые не имеют возможности именоваться «Geheimrate»[13] или «commendatori»[14], получали в этих орденах такие благозвучные титулы, как «достопочтенный летописец Ордена» или «Великий Вождь», наряду со званиями профессора, полковника и судьи, которые они носили в обыденной жизни. И, наконец, принадлежность к ордену позволяла американскому мужу, связанному по рукам и ногам, отлучаться из дому хотя бы на один вечер в неделю. Орден был для него как площадь для итальянца, уличное кафе для француза. Там он мог играть на бильярде, вести мужской разговор и храбро сквернословить.
Эти клубы и общества давали ему подлинную духовную пищу.
Всякий порядочный человек в Зените должен был принадлежать хотя бы к одному — а то и к двум-трем из бесчисленных орденов и клубов, двигавших жизнь вперед: к клубу Ротарианцев, Кивани или Толкачей, к орденам Независимых Одиночек, Оленей, Лосей, Масонов, Краснокожих, Лесовиков, Сычей, Орлов, Маккавеев, Рыцарей Пифии, Рыцарей Колумба, — словом, к одной из многочисленных тайных организаций, где процветала сердечная доброжелательность, строгая мораль и полное уважение к конституции. В эти общества вступали по четырем причинам: во-первых, это было принято. Во-вторых, это было полезно для дела, так как собратья по ордену часто становились клиентами. В-третьих, американцы, которые не имеют возможности именоваться «Geheimrate»[13] или «commendatori»[14], получали в этих орденах такие благозвучные титулы, как «достопочтенный летописец Ордена» или «Великий Вождь», наряду со званиями профессора, полковника и судьи, которые они носили в обыденной жизни. И, наконец, принадлежность к ордену позволяла американскому мужу, связанному по рукам и ногам, отлучаться из дому хотя бы на один вечер в неделю. Орден был для него как площадь для итальянца, уличное кафе для француза. Там он мог играть на бильярде, вести мужской разговор и храбро сквернословить.