Страница:
За столом Бэббита было особенно весело: профессор Памфры недавно отпраздновал день своего рождения, и все его дразнили.
— Вытянем из Пэма, сколько ему лет, — предложил Эмиль Венгерт.
— Нет, лучше вытянем его палкой по спине! — сострил Бен Берки.
А Бэббит вызвал аплодисменты, сказав; «Чего там из него тянуть! Он сам только и знает, что тянуть из бутылки! Говорят, он в своем колледже открыл класс домашней варки пива!»
Перед каждым лежала книжечка со списком членов клуба. И хотя клуб должен был служить местом встречи добрых друзей, никто не забывал, что тут же можно и обделывать свои дела. Около каждой фамилии было указано, кто чем занимается. В книжечке немало места уделялось рекламе, а на одной из страниц было помещено напоминание; «Никто тебя не заставляет вести дела только с собратьями по клубу, но ты, друг, помни: зачем упускать добрую монету из нашей счастливой семейки?» А сегодня перед каждым лежал подарок: небольшая карточка, отпечатанная изысканным, красно-черным шрифтом:
Все началось с обычных «трюков». Собрание вел председатель клуба, Верджил Гэнч, выходивший в отставку; его жесткие волосы торчали кверху, голос гремел, как медный гонг. Некоторые из членов клуба привели гостей и сейчас представляли их присутствующим.
— Этот высокий рыжий дезинформатор является редактором спортивного отдела «Бюллетеня», — сообщил Виллис Иджемс, а Г.-Г.Хэйзен, владелец аптеки, с пафосом изрек:
— Друзья, вспомните, как вы совершали далекую прогулку на своей машине и вдруг останавливались в каком-нибудь романтическом уголке, чтобы полюбоваться живописным видом, и говорили супруге: «Вот поистине романтическое местечко!» — и у вас от восторга мурашки по спине пробегали! Так вот, мой сегодняшний гость родом именно из такого романтического уголка — из Хариерс-Ферри, штат Виргиния, с прекрасного Юга, где жива память о добром старом генерале Роберте Ли и о храбром Джоне Брауне, чья душа, как и душа всякого порядочного Толкача, стремится все вперед и вперед!
Но самыми почетными гостями в этот день были ведущий актер из труппы «Райские птички», гастролировавшей на этой неделе в театре Додсворт, и сам мэр города Зенита, его честь мистер Люкас Праут.
Верджил Гэнч гремел на весь зал:
— Сегодня нам удалось вырвать знаменитого служителя муз из очаровательного окружения красавиц его труппы — должен вам сознаться, что я вперся прямо в его артистическую уборную и тут же доложил ему, как мы, Толкачи, ценим высокохудожественное зрелище, которым мы ему обязаны, — кстати, не забывайте, что директор Додсвортского театра тоже наш брат Толкач и будет рад нашему содействию, — словом, сегодня, когда нам, кроме того, удалось оторвать от исполнения многочисленных обязанностей его честь, нашего мэра, хозяина города, мы можем гордиться такими почетными гостями, и я сейчас попрошу мистера Праута сказать несколько слов о задачах и целях…
Потом Толкачи решали открытым голосованием, кто самый красивый и кто самый безобразный из гостей, и каждому из них был вручен букет гвоздики, пожертвованный, как отметил председатель Гэнч, братом Толкачом Х.-Г.Игером, владельцем цветочного магазина на Дженнифер-авеню.
Каждую неделю, по очереди, четырем Толкачам предоставлялась привилегия облагодетельствовать четырех других членов клуба, на которых падал жребий; делалось это как ради удовольствия, так и ради рекламы. Громким хохотом было встречено объявление, что на этой неделе одним из жертвователей будет Барнабас Джой — владелец похоронного бюро. Послышался шепот:
— Я бы с удовольствием указал ему подходящих клиентов, пусть только похоронит их бесплатно по первому разряду!
Среди всех этих развлечений Толкачи отдавали должное завтраку, состоявшему из куриных котлет с горошком и жареным картофелем и кофе с яблочным пирогом и американским сыром. Гэнч выпускал одного оратора за другим. Он предоставил слово гостю, секретарю Ротарианского клуба — организации, конкурирующей с клубом Толкачей. Этот человек выделялся среди обыкновенных смертных тем, что у него на машине был пятый номер.
Секретарь ротарианцев со смехом признался, что во всем штате номер его машины вызвал сенсацию, добавив, что «хотя это и большая честь, но полисмены слишком хорошо запоминают номер, и часто хочется иметь просто какой-нибудь номер В-569876 или вроде того. Но пусть только кто-нибудь из вас, чертовых Толкачей, попытается перехватить у живого ротарианца этот пятый номер в будущем году — от вас клочья полетят! А сейчас разрешите закруглиться и поднять тост за все три клуба — Толкачей, Ротарианцев и Кивани!
Бэббит со вздохом сказал профессору Памфри:
— А все-таки приятно иметь на машине один из первых номеров! Всякий подумает: «Наверно, важная шишка!» Интересно, как ему это удалось? Ручаюсь, что он поил и кормил главного инспектора до отвала!
Потом выступил Чам Фринк:
— Может быть, некоторым из вас покажется, что не место тут затрагивать всякие высокоумные и чисто художественные темы, но я пойду напролом и попрошу вас, друзья, одобрить план насчет приглашения в наш Зенит симфонического оркестра. Все вы ошибаетесь, думая, что раз вы сами не любите классическую музыку и всякую прочую ерунду, значит, она здесь у нас не нужна. Должен сознаться, что я сам хоть и являюсь профессиональным литератором, но гроша ломаного не дам за всю эту музыку длинноволосых. Я с большим удовольствием слушаю хороший джаз, чем какую-нибудь бетховенскую штуку, в которой мелодии не больше, чем в кошачьем концерте, — ее даже под страхом смертной казни никто не сумеет насвистать! Но суть совсем не в этом. Культура стала для любого города таким же необходимым украшением и рекламой, как асфальтовые мостовые и банковские дивиденды. Только культура, в виде театров, картинных галерей и так далее, ежегодно привлекает в Нью-Йорк тысячи туристов, а у нас, откровенно говоря, несмотря на все наши блестящие достижения, не хватает культуры Чикаго, культуры Нью-Йорка или Бостона — во всяком случае, у нас нет репутации культурного центра. И кому, как не нам, настоящим дельцам, пробивным ребятам, взять культуру в свои руки, капитализировать культуру!
Конечно, картины, книги — все это хорошо для тех, у кого есть время в этом копаться, но ни книги, ни картины не вынесешь на дорогу, не крикнешь: «Вот какая у нас культурна, в нашем славном городке Зените!» А симфонический оркестр сам за себя скажет! Смотрите, что за репутация у Миннеаполиса или Цинциннати! Надо и нам завести оркестр с первоклассными музикусами, с отличным дирижером, — а чтобы этот пирог у нас подрумянился как следует, мы должны нанять самого дорогого дирижера, какой есть на рынке, лишь бы он не был немчурой, — и такой оркестр заиграет, не хуже, чем в Нью-Йорке и Вашингтоне: он будет выступать в лучшем театре, перед самыми культурными и состоятельными людьми, и для города это реклама, лучше которой не сыщешь. Всякий, у кого не хватает дальновидности, чтобы поддержать это начинание, тем самым пропускает случай довести до сведения какого-нибудь нью-йоркского миллионера, что есть на свете наш славный город Зенит, а если этот миллионер услышит о нас, он, чего доброго, откроет здесь филиал своей фабрики!
Я мог бы также отметить тот факт, что для наших дочерей, которые увлекаются серьезной музыкой и, может быть, захотят преподавать ее, будет большим благом, если в городе появится такой первоклассный оркестр. Но не станем отвлекаться от практической стороны вопроса: призываю вас, друзья и братья, поднять голос за Культуру с большой буквы и за симфонический оркестр мирового значения!
Все зааплодировали.
Потом, среди всеобщего волнения, председатель Гэнч провозгласил:
— Джентльмены, переходим к перевыборам президиума.
На каждый из шести официальных постов комитет выдвинул трех кандидатов. Вторым кандидатом в вице-председатели был выдвинут Бэббит.
Он очень удивился. Он был смущен. Сердце у него колотилось. Еще больше он заволновался, когда подсчитали голоса и Верджил Гэнч объявил:
— Рад сообщить, что теперь молоток в отсутствие председателя будет передаваться в руки Джорджи Бэббита. Не знаю другого человека, который был бы более стойким защитником здравого смысла и нашей промышленности, чем добрый старый Джордж. Давайте же крикнем ему «ура» — погромче, все разом!
После собрания вокруг Бэббита столпилась добрая сотня товарищей по клубу, все хлопали его до спине, поздравляли. Никогда он не испытывал большей радости. Он вернулся в контору в каком-то чаду. В комнату он ввалился с широкой улыбкой и сразу сообщил мисс Мак-Гаун:
— Можете поздравить вашего патрона! Выбрали вице-председателем клуба!
Но его разочаровал ее ответ.
— Вот как! — сказала она и добавила: — Да, миссис Бэббит все время добивалась вас по телефону!
Зато новый агент Фриц Вейлингер сказал:
— Ей-богу, шеф, это чудно! Замечательно, честное слово! Рад за вас — слов нет! Поздравляю!
Бэббит позвонил домой и сразу заворковал в трубку:
— Ты мне звонила, Майра! Ну, на этот раз твой Джорджи молодцом! Ты с ним теперь поосторожней! Знаешь, с кем ты разговариваешь? С вице-председателем клуба Толкачей.
— О, Джорджи…
— Неплохо, а? Виллис Иджемс — наш председатель, и в его отсутствие твой маленький Джорджи берет молоточек в руки, и все пляшут под его дудку, он и ораторов представляет, будь то хоть сам губернатор…
— Джордж! Послушай!
— …теперь у него будут друзья посолиднее, вроде дока Диллинга и…
— Джордж! Поль Рислинг…
— Да, да, я сейчас же позвоню Полю, сообщу и ему!
— Джорджи! Да выслушай же! Поль в тюрьме. Он стрелял в жену, стрелял в Зиллу сегодня днем. Наверно, ей не выжить!
22
23
— Вытянем из Пэма, сколько ему лет, — предложил Эмиль Венгерт.
— Нет, лучше вытянем его палкой по спине! — сострил Бен Берки.
А Бэббит вызвал аплодисменты, сказав; «Чего там из него тянуть! Он сам только и знает, что тянуть из бутылки! Говорят, он в своем колледже открыл класс домашней варки пива!»
Перед каждым лежала книжечка со списком членов клуба. И хотя клуб должен был служить местом встречи добрых друзей, никто не забывал, что тут же можно и обделывать свои дела. Около каждой фамилии было указано, кто чем занимается. В книжечке немало места уделялось рекламе, а на одной из страниц было помещено напоминание; «Никто тебя не заставляет вести дела только с собратьями по клубу, но ты, друг, помни: зачем упускать добрую монету из нашей счастливой семейки?» А сегодня перед каждым лежал подарок: небольшая карточка, отпечатанная изысканным, красно-черным шрифтом:
«ПРОГРЕСС И СЕРВИСВсе члены клуба читали глубокомысленные откровения мистера Петерсена и делали вид, что отлично их понимают.
Настоящий сервис прежде всего означает тончайшее проникновение в самые широкие и глубокие интересы клиента, умение использовать и учесть как воздействие постоянных факторов, так и реакцию на новшества. Я считаю, что высшая форма сервиса, наравне с самыми прогрессивными понятиями этики, включает и то понятие, которое неизменно остается самым существенным, самым лояльным нашим принципом, принципом нашего клуба Толкачей, а именно — принципом гражданской совести и порядочности во всех ее аспектах.
Дед Петерсен.
Рекламная контора Дедбери Петерсена.
Реклама-победа только у Деда!»
Все началось с обычных «трюков». Собрание вел председатель клуба, Верджил Гэнч, выходивший в отставку; его жесткие волосы торчали кверху, голос гремел, как медный гонг. Некоторые из членов клуба привели гостей и сейчас представляли их присутствующим.
— Этот высокий рыжий дезинформатор является редактором спортивного отдела «Бюллетеня», — сообщил Виллис Иджемс, а Г.-Г.Хэйзен, владелец аптеки, с пафосом изрек:
— Друзья, вспомните, как вы совершали далекую прогулку на своей машине и вдруг останавливались в каком-нибудь романтическом уголке, чтобы полюбоваться живописным видом, и говорили супруге: «Вот поистине романтическое местечко!» — и у вас от восторга мурашки по спине пробегали! Так вот, мой сегодняшний гость родом именно из такого романтического уголка — из Хариерс-Ферри, штат Виргиния, с прекрасного Юга, где жива память о добром старом генерале Роберте Ли и о храбром Джоне Брауне, чья душа, как и душа всякого порядочного Толкача, стремится все вперед и вперед!
Но самыми почетными гостями в этот день были ведущий актер из труппы «Райские птички», гастролировавшей на этой неделе в театре Додсворт, и сам мэр города Зенита, его честь мистер Люкас Праут.
Верджил Гэнч гремел на весь зал:
— Сегодня нам удалось вырвать знаменитого служителя муз из очаровательного окружения красавиц его труппы — должен вам сознаться, что я вперся прямо в его артистическую уборную и тут же доложил ему, как мы, Толкачи, ценим высокохудожественное зрелище, которым мы ему обязаны, — кстати, не забывайте, что директор Додсвортского театра тоже наш брат Толкач и будет рад нашему содействию, — словом, сегодня, когда нам, кроме того, удалось оторвать от исполнения многочисленных обязанностей его честь, нашего мэра, хозяина города, мы можем гордиться такими почетными гостями, и я сейчас попрошу мистера Праута сказать несколько слов о задачах и целях…
Потом Толкачи решали открытым голосованием, кто самый красивый и кто самый безобразный из гостей, и каждому из них был вручен букет гвоздики, пожертвованный, как отметил председатель Гэнч, братом Толкачом Х.-Г.Игером, владельцем цветочного магазина на Дженнифер-авеню.
Каждую неделю, по очереди, четырем Толкачам предоставлялась привилегия облагодетельствовать четырех других членов клуба, на которых падал жребий; делалось это как ради удовольствия, так и ради рекламы. Громким хохотом было встречено объявление, что на этой неделе одним из жертвователей будет Барнабас Джой — владелец похоронного бюро. Послышался шепот:
— Я бы с удовольствием указал ему подходящих клиентов, пусть только похоронит их бесплатно по первому разряду!
Среди всех этих развлечений Толкачи отдавали должное завтраку, состоявшему из куриных котлет с горошком и жареным картофелем и кофе с яблочным пирогом и американским сыром. Гэнч выпускал одного оратора за другим. Он предоставил слово гостю, секретарю Ротарианского клуба — организации, конкурирующей с клубом Толкачей. Этот человек выделялся среди обыкновенных смертных тем, что у него на машине был пятый номер.
Секретарь ротарианцев со смехом признался, что во всем штате номер его машины вызвал сенсацию, добавив, что «хотя это и большая честь, но полисмены слишком хорошо запоминают номер, и часто хочется иметь просто какой-нибудь номер В-569876 или вроде того. Но пусть только кто-нибудь из вас, чертовых Толкачей, попытается перехватить у живого ротарианца этот пятый номер в будущем году — от вас клочья полетят! А сейчас разрешите закруглиться и поднять тост за все три клуба — Толкачей, Ротарианцев и Кивани!
Бэббит со вздохом сказал профессору Памфри:
— А все-таки приятно иметь на машине один из первых номеров! Всякий подумает: «Наверно, важная шишка!» Интересно, как ему это удалось? Ручаюсь, что он поил и кормил главного инспектора до отвала!
Потом выступил Чам Фринк:
— Может быть, некоторым из вас покажется, что не место тут затрагивать всякие высокоумные и чисто художественные темы, но я пойду напролом и попрошу вас, друзья, одобрить план насчет приглашения в наш Зенит симфонического оркестра. Все вы ошибаетесь, думая, что раз вы сами не любите классическую музыку и всякую прочую ерунду, значит, она здесь у нас не нужна. Должен сознаться, что я сам хоть и являюсь профессиональным литератором, но гроша ломаного не дам за всю эту музыку длинноволосых. Я с большим удовольствием слушаю хороший джаз, чем какую-нибудь бетховенскую штуку, в которой мелодии не больше, чем в кошачьем концерте, — ее даже под страхом смертной казни никто не сумеет насвистать! Но суть совсем не в этом. Культура стала для любого города таким же необходимым украшением и рекламой, как асфальтовые мостовые и банковские дивиденды. Только культура, в виде театров, картинных галерей и так далее, ежегодно привлекает в Нью-Йорк тысячи туристов, а у нас, откровенно говоря, несмотря на все наши блестящие достижения, не хватает культуры Чикаго, культуры Нью-Йорка или Бостона — во всяком случае, у нас нет репутации культурного центра. И кому, как не нам, настоящим дельцам, пробивным ребятам, взять культуру в свои руки, капитализировать культуру!
Конечно, картины, книги — все это хорошо для тех, у кого есть время в этом копаться, но ни книги, ни картины не вынесешь на дорогу, не крикнешь: «Вот какая у нас культурна, в нашем славном городке Зените!» А симфонический оркестр сам за себя скажет! Смотрите, что за репутация у Миннеаполиса или Цинциннати! Надо и нам завести оркестр с первоклассными музикусами, с отличным дирижером, — а чтобы этот пирог у нас подрумянился как следует, мы должны нанять самого дорогого дирижера, какой есть на рынке, лишь бы он не был немчурой, — и такой оркестр заиграет, не хуже, чем в Нью-Йорке и Вашингтоне: он будет выступать в лучшем театре, перед самыми культурными и состоятельными людьми, и для города это реклама, лучше которой не сыщешь. Всякий, у кого не хватает дальновидности, чтобы поддержать это начинание, тем самым пропускает случай довести до сведения какого-нибудь нью-йоркского миллионера, что есть на свете наш славный город Зенит, а если этот миллионер услышит о нас, он, чего доброго, откроет здесь филиал своей фабрики!
Я мог бы также отметить тот факт, что для наших дочерей, которые увлекаются серьезной музыкой и, может быть, захотят преподавать ее, будет большим благом, если в городе появится такой первоклассный оркестр. Но не станем отвлекаться от практической стороны вопроса: призываю вас, друзья и братья, поднять голос за Культуру с большой буквы и за симфонический оркестр мирового значения!
Все зааплодировали.
Потом, среди всеобщего волнения, председатель Гэнч провозгласил:
— Джентльмены, переходим к перевыборам президиума.
На каждый из шести официальных постов комитет выдвинул трех кандидатов. Вторым кандидатом в вице-председатели был выдвинут Бэббит.
Он очень удивился. Он был смущен. Сердце у него колотилось. Еще больше он заволновался, когда подсчитали голоса и Верджил Гэнч объявил:
— Рад сообщить, что теперь молоток в отсутствие председателя будет передаваться в руки Джорджи Бэббита. Не знаю другого человека, который был бы более стойким защитником здравого смысла и нашей промышленности, чем добрый старый Джордж. Давайте же крикнем ему «ура» — погромче, все разом!
После собрания вокруг Бэббита столпилась добрая сотня товарищей по клубу, все хлопали его до спине, поздравляли. Никогда он не испытывал большей радости. Он вернулся в контору в каком-то чаду. В комнату он ввалился с широкой улыбкой и сразу сообщил мисс Мак-Гаун:
— Можете поздравить вашего патрона! Выбрали вице-председателем клуба!
Но его разочаровал ее ответ.
— Вот как! — сказала она и добавила: — Да, миссис Бэббит все время добивалась вас по телефону!
Зато новый агент Фриц Вейлингер сказал:
— Ей-богу, шеф, это чудно! Замечательно, честное слово! Рад за вас — слов нет! Поздравляю!
Бэббит позвонил домой и сразу заворковал в трубку:
— Ты мне звонила, Майра! Ну, на этот раз твой Джорджи молодцом! Ты с ним теперь поосторожней! Знаешь, с кем ты разговариваешь? С вице-председателем клуба Толкачей.
— О, Джорджи…
— Неплохо, а? Виллис Иджемс — наш председатель, и в его отсутствие твой маленький Джорджи берет молоточек в руки, и все пляшут под его дудку, он и ораторов представляет, будь то хоть сам губернатор…
— Джордж! Послушай!
— …теперь у него будут друзья посолиднее, вроде дока Диллинга и…
— Джордж! Поль Рислинг…
— Да, да, я сейчас же позвоню Полю, сообщу и ему!
— Джорджи! Да выслушай же! Поль в тюрьме. Он стрелял в жену, стрелял в Зиллу сегодня днем. Наверно, ей не выжить!
22
По дороге в городскую тюрьму он вел машину осторожно и сворачивал на перекрестках с той необычайной осмотрительностью, с какой старушки пересаживают цветы. Это отвлекало его от мыслей о подлости судьбы.
Надзиратель сказал:
— Нет, сейчас заключенного видеть нельзя — свидания в половине четвертого.
Было только три. Полчаса Бэббит просидел, рассматривая календарь и стенные часы на выбеленной стене. Стул попался твердый, скверный, скрипучий. Мимо проходили люди, и Бэббиту казалось, что все на него смотрят. С воинственным презрением, которое постепенно перешло в унизительный страх, думал он о неумолимой машине, что сейчас перемалывает Поля — его Поля…
Ровно в три тридцать он передал Полю, что ждет…
Надзиратель вскоре вернулся:
— Рислинг сказал, что не желает вас видеть!
— Да вы спятили! Вы, наверно, перепутали фамилию — скажите, что пришел Джордж, Джордж Бэббит.
— А я не говорил, что ли? Говорил! И он ответил, что не хочет вас видеть.
— Все равно, проведите меня к нему!
— Не могу! Если вы не его адвокат и он вас видеть не хочет, ничего не получится!
— А, ччерт! Слушайте, где начальник тюрьмы?
— Занят. Ну, уйдете вы или…
Но Бэббит так на него надвинулся, что надзиратель поспешно изменил тон и заискивающе предложил:
— Приходите завтра, попробуйте еще раз. Наверно, он, бедняга, сейчас не в себе.
Теперь Бэббит несся по улицам без всякой осторожности, прямо к Сити-Холлу, проскальзывая между грузовиками и не обращая внимания на ругань шоферов. Он резко затормозил и помчался по мраморной лестнице прямо к кабинету достопочтенного Люкаса Праута. Он подкупил секретаря долларовой бумажкой и через миг стоял перед мэром.
— Вы меня помните, мистер Праут? Бэббит — вице-председатель клуба Толкачей, поддерживал вас во время избирательной кампании. Скажите, вы слыхали о несчастье с Рислингом? Прошу вас, дайте распоряжение начальнику или кто там у вас главный в городской тюрьме, пусть меня пропустят к Полю… Отлично! Спасибо!
Через пятнадцать минут он уже тяжело шагал по тюремному коридору к клетке, где на койке, сгорбившись, как старый нищий, сидел Поль, скрестив ноги и покусывая стиснутый кулак.
Пустыми глазами Поль смотрел, как надзиратель отпер камеру, впустил Бэббита и ушел. Потом медленно сказал:
— Что ж! Читай мне мораль!
Бэббит плюхнулся на койку рядом с ним.
— Не собираюсь я читать тебе мораль! Я и знать не хочу, как это случилось. Мне важно одно — помочь тебе, чем только могу. А Зилле так и надо, я даже рад.
Поль запротестовал:
— Нет, пожалуйста, не нападай на Зиллу! Я уже думала может быть, и ей нелегко жилось. Когда я в нее выстрелил… по правде сказать, я и не собирался, но она до того меня довела, что я голову потерял, схватил старый револьвер — помнишь, из которого мы с тобой когда-то кроликов били? — и пальнул в нее. Я и сам не знаю, как это случилось… А потом, когда я пытался остановить кровь… Страшно было смотреть, что делалось с ее плечом, а кожа у нее такая нежная… Может быть, она не умрет. Хоть бы рубцов на плече не осталось. А когда я искал в ванной вату, чтобы остановить кровь, я наткнулся на пушистого желтого утенка — он у нас когда-то висел на елке, и вспомнил, какие мы с ней тогда были счастливые… А, черт, мне даже не верится, что я здесь сижу. — И, чувствуя, как рука Бэббита крепче сжала его плечо, Поль вздохнул: — Я рад, что ты пришел. Но я думал, может быть, ты станешь читать мне нотации, а когда убьешь человека и попадешь сюда и переживешь все это… там, около нашего дома, собралась огромная толпа, все смотрели, как полисмены тащат меня… Нет, давай больше об этом не говорить.
Но сам он продолжал говорить монотонным, испуганным, полубезумным шепотом. Чтобы отвлечь его, Бэббит сказал:
— Слушай, у тебя на щеке синяк!
— Да. Меня полисмен ударил. Полисмены, как видно, любят воспитывать преступников. Огромный такой детина. Не позволили мне помочь перенести Зиллу в карету.
— Поль! Перестань! Выслушай меня! Она не умрет, а когда все уладится, мы с тобой опять уедем в Мэн. Может быть, и твою Мэй Арнольд возьмем с собой. Съезжу в Чикаго, приглашу ее. Славная она женщина, честное слово! А потом я постараюсь тебя устроить где-нибудь далеко, на Западе, может быть, в Сиэтле, — говорят, чудесный город.
Поль криво улыбнулся. Но Бэббит говорил без удержу. Он не знал — слушает ли его Поль, но он говорил без конца, пока не пришел адвокат Поля — П.-Д.Максвелл, суетливый и неприветливый человек, который кивнул Бэббиту и тут же сказал:
— Нам бы с Рислингом не мешало на минутку остаться наедине…
Крепко пожав руку Полю, Бэббит пошел в контору и дождался, пока туда мелкими шажками не выбежал Максвелл.
— Слушайте, старина, — умоляюще сказал Бэббит адвокату, — чем бы я мог помочь?
— Ничем. Абсолютно ничем. По крайней мере, сейчас, — ответил Максвелл. — Простите. Спешу. И не ходите к нему. Я попросил доктора впрыснуть ему морфий. Может быть, он уснет.
Бэббиту казалось, что возвращаться в контору как-то непорядочно. Как будто с похорон… Он поехал в городскую больницу — справиться насчет Зиллы. Ему сказали, что она, очевидно, будет жить. Пуля из огромного револьвера — сорок четвертый калибр, военного образца, — раздробила ей плечо и прошла вверх навылет.
Он отправился домой и застал жену в восторженно-испуганном состоянии, в какое нас всегда приводят трагедии друзей.
— Конечно, Поля винить нельзя, но все это потому и вышло, что он бегал за женщинами, вместо того чтобы нести свой крест, как подобает христианину.
У Бэббита не было сил ответить так, как ему хотелось. Он только сказал, что полагалось, насчет того, как христиане несут свои кресты, и ушел мыть машину. Упорно, терпеливо он скреб масляные пятна на крыше, счищал грязь, присохшую к колесам. Потом долго мыл руки, тер их пемзой, радуясь, что его пухлым пальцам больно.
— Руки как у женщины — даже противно! Ох!..
За обедом, когда жена снова начала неизбежный разговор, он закричал:
— Я запрещаю говорить о Поле! Ни слова, понятно тебе? Я сам скажу все, что нужно, слышишь! По крайней мере, хоть в одном доме, среди всех городских сплетен и пересудов, не будет разговоров, что мы, мол, не такие грешники. И выкинь, пожалуйста, эти грязные газеты из дому!
Однако он сам после обеда внимательно прочел все газеты.
Часов около девяти он поехал к адвокату Максвеллу. Его приняли довольно неприветливо.
— В чем дело? — спросил Максвелл.
— Хочу предложить свои услуги на суде. У меня явилась одна мысль. Почему бы мне не дать под присягой показания, что я был там и она первая схватила револьвер, а Поль пытался его вырвать, и револьвер случайно выстрелил.
— Хотите дать ложные показания?
— Что? М-да, наверно, это ложные показания. Скажите — а это помогло бы?
— Да вы понимаете, что такое ложные показания!
— Бросьте вы эти глупости! Простите, Максвелл, я не хотел вас обидеть. Знаю одно: каких только ложных показаний не дают, чтобы захватить какой-нибудь несчастный участок, вы это сами знаете, а тут, когда надо спасти Поля от тюрьмы… да я готов до хрипоты давать любые показания, ложные они или нет.
— Нельзя. Тут не только этика не позволяет, я просто боюсь, что это бесполезно. Прокурор разоблачит вас немедленно. Всем известно, что в комнате, кроме Рислинга и его жены, никого не было.
— Тогда вот что. Разрешите мне выступить свидетелем, я дам присягу — и это уже будет чистейшая правда, — что она его буквально довела до сумасшествия.
— Нет. Простите, но Рислинг категорически отказывается от каких бы то ни было показаний, порочащих его жену. Он настаивает на своей виновности.
— Ну, хорошо, пусть тогда я дам хоть какие-нибудь показания — все, что вы найдете нужным. Позвольте же мне хоть чем-нибудь помочь…
— Простите меня, Бэббит, но самое лучшее, что вы можете сделать — мне очень неприятно говорить это, — но больше всего вы нам поможете, если не станете вмешиваться!
Бэббит неловко вертел в руках шляпу, с видом несостоятельного должника, и эти слова так явно обидели его, что Максвелл смягчился:
— Не хочется вас обижать, но мы оба стараемся помочь Рислингу, и больше тут ни с чем считаться не приходится. Беда ваша, Бэббит, в том, что вы из тех, кто не умеет держать язык за зубами. Слишком любите слушать свой собственный голос. Может быть, я и вызвал бы вас свидетелем, но я знаю, что, стоит вам выйти на свидетельское место, вы так разболтаетесь, что все испортите. Простите, мне нужно просмотреть кое-какие бумаги… Извините меня, пожалуйста!
Все следующее утро он набирался мужества для встречи с пустомелями из Спортивного клуба. Начнется трепотня по адресу Поля, будут, облизываясь, говорить гадости. Но за столом «дебоширов» о Поле даже не упомянули. Все старательно обсуждали предстоящий бейсбольный сезон. Бэббит любил их за это, как никогда.
Он вообразил, очевидно, по книжкам, что суд над Полем будет сложным и долгим, с ожесточенными спорами, толпой настороженных зрителей и неожиданными сокрушительными свидетельскими показаниями. На самом деле весь суд продолжался минут пятнадцать и выслушивались, главным образом, показания врачей, которые разъяснили, что Зилла совсем поправится и что Поль находился в состоянии аффекта. На следующий день Поль был приговорен к трехгодичному заключению в Центральной тюрьме штата, куда его увезли в чрезвычайно будничной обстановке, без всяких наручников, — он просто устало плелся рядом с жизнерадостным помощником шерифа, и, попрощавшись с ним на вокзале, Бэббит вернулся в свою контору, чувствуя, что мир без Поля лишился всякого смысла.
Надзиратель сказал:
— Нет, сейчас заключенного видеть нельзя — свидания в половине четвертого.
Было только три. Полчаса Бэббит просидел, рассматривая календарь и стенные часы на выбеленной стене. Стул попался твердый, скверный, скрипучий. Мимо проходили люди, и Бэббиту казалось, что все на него смотрят. С воинственным презрением, которое постепенно перешло в унизительный страх, думал он о неумолимой машине, что сейчас перемалывает Поля — его Поля…
Ровно в три тридцать он передал Полю, что ждет…
Надзиратель вскоре вернулся:
— Рислинг сказал, что не желает вас видеть!
— Да вы спятили! Вы, наверно, перепутали фамилию — скажите, что пришел Джордж, Джордж Бэббит.
— А я не говорил, что ли? Говорил! И он ответил, что не хочет вас видеть.
— Все равно, проведите меня к нему!
— Не могу! Если вы не его адвокат и он вас видеть не хочет, ничего не получится!
— А, ччерт! Слушайте, где начальник тюрьмы?
— Занят. Ну, уйдете вы или…
Но Бэббит так на него надвинулся, что надзиратель поспешно изменил тон и заискивающе предложил:
— Приходите завтра, попробуйте еще раз. Наверно, он, бедняга, сейчас не в себе.
Теперь Бэббит несся по улицам без всякой осторожности, прямо к Сити-Холлу, проскальзывая между грузовиками и не обращая внимания на ругань шоферов. Он резко затормозил и помчался по мраморной лестнице прямо к кабинету достопочтенного Люкаса Праута. Он подкупил секретаря долларовой бумажкой и через миг стоял перед мэром.
— Вы меня помните, мистер Праут? Бэббит — вице-председатель клуба Толкачей, поддерживал вас во время избирательной кампании. Скажите, вы слыхали о несчастье с Рислингом? Прошу вас, дайте распоряжение начальнику или кто там у вас главный в городской тюрьме, пусть меня пропустят к Полю… Отлично! Спасибо!
Через пятнадцать минут он уже тяжело шагал по тюремному коридору к клетке, где на койке, сгорбившись, как старый нищий, сидел Поль, скрестив ноги и покусывая стиснутый кулак.
Пустыми глазами Поль смотрел, как надзиратель отпер камеру, впустил Бэббита и ушел. Потом медленно сказал:
— Что ж! Читай мне мораль!
Бэббит плюхнулся на койку рядом с ним.
— Не собираюсь я читать тебе мораль! Я и знать не хочу, как это случилось. Мне важно одно — помочь тебе, чем только могу. А Зилле так и надо, я даже рад.
Поль запротестовал:
— Нет, пожалуйста, не нападай на Зиллу! Я уже думала может быть, и ей нелегко жилось. Когда я в нее выстрелил… по правде сказать, я и не собирался, но она до того меня довела, что я голову потерял, схватил старый револьвер — помнишь, из которого мы с тобой когда-то кроликов били? — и пальнул в нее. Я и сам не знаю, как это случилось… А потом, когда я пытался остановить кровь… Страшно было смотреть, что делалось с ее плечом, а кожа у нее такая нежная… Может быть, она не умрет. Хоть бы рубцов на плече не осталось. А когда я искал в ванной вату, чтобы остановить кровь, я наткнулся на пушистого желтого утенка — он у нас когда-то висел на елке, и вспомнил, какие мы с ней тогда были счастливые… А, черт, мне даже не верится, что я здесь сижу. — И, чувствуя, как рука Бэббита крепче сжала его плечо, Поль вздохнул: — Я рад, что ты пришел. Но я думал, может быть, ты станешь читать мне нотации, а когда убьешь человека и попадешь сюда и переживешь все это… там, около нашего дома, собралась огромная толпа, все смотрели, как полисмены тащат меня… Нет, давай больше об этом не говорить.
Но сам он продолжал говорить монотонным, испуганным, полубезумным шепотом. Чтобы отвлечь его, Бэббит сказал:
— Слушай, у тебя на щеке синяк!
— Да. Меня полисмен ударил. Полисмены, как видно, любят воспитывать преступников. Огромный такой детина. Не позволили мне помочь перенести Зиллу в карету.
— Поль! Перестань! Выслушай меня! Она не умрет, а когда все уладится, мы с тобой опять уедем в Мэн. Может быть, и твою Мэй Арнольд возьмем с собой. Съезжу в Чикаго, приглашу ее. Славная она женщина, честное слово! А потом я постараюсь тебя устроить где-нибудь далеко, на Западе, может быть, в Сиэтле, — говорят, чудесный город.
Поль криво улыбнулся. Но Бэббит говорил без удержу. Он не знал — слушает ли его Поль, но он говорил без конца, пока не пришел адвокат Поля — П.-Д.Максвелл, суетливый и неприветливый человек, который кивнул Бэббиту и тут же сказал:
— Нам бы с Рислингом не мешало на минутку остаться наедине…
Крепко пожав руку Полю, Бэббит пошел в контору и дождался, пока туда мелкими шажками не выбежал Максвелл.
— Слушайте, старина, — умоляюще сказал Бэббит адвокату, — чем бы я мог помочь?
— Ничем. Абсолютно ничем. По крайней мере, сейчас, — ответил Максвелл. — Простите. Спешу. И не ходите к нему. Я попросил доктора впрыснуть ему морфий. Может быть, он уснет.
Бэббиту казалось, что возвращаться в контору как-то непорядочно. Как будто с похорон… Он поехал в городскую больницу — справиться насчет Зиллы. Ему сказали, что она, очевидно, будет жить. Пуля из огромного револьвера — сорок четвертый калибр, военного образца, — раздробила ей плечо и прошла вверх навылет.
Он отправился домой и застал жену в восторженно-испуганном состоянии, в какое нас всегда приводят трагедии друзей.
— Конечно, Поля винить нельзя, но все это потому и вышло, что он бегал за женщинами, вместо того чтобы нести свой крест, как подобает христианину.
У Бэббита не было сил ответить так, как ему хотелось. Он только сказал, что полагалось, насчет того, как христиане несут свои кресты, и ушел мыть машину. Упорно, терпеливо он скреб масляные пятна на крыше, счищал грязь, присохшую к колесам. Потом долго мыл руки, тер их пемзой, радуясь, что его пухлым пальцам больно.
— Руки как у женщины — даже противно! Ох!..
За обедом, когда жена снова начала неизбежный разговор, он закричал:
— Я запрещаю говорить о Поле! Ни слова, понятно тебе? Я сам скажу все, что нужно, слышишь! По крайней мере, хоть в одном доме, среди всех городских сплетен и пересудов, не будет разговоров, что мы, мол, не такие грешники. И выкинь, пожалуйста, эти грязные газеты из дому!
Однако он сам после обеда внимательно прочел все газеты.
Часов около девяти он поехал к адвокату Максвеллу. Его приняли довольно неприветливо.
— В чем дело? — спросил Максвелл.
— Хочу предложить свои услуги на суде. У меня явилась одна мысль. Почему бы мне не дать под присягой показания, что я был там и она первая схватила револьвер, а Поль пытался его вырвать, и револьвер случайно выстрелил.
— Хотите дать ложные показания?
— Что? М-да, наверно, это ложные показания. Скажите — а это помогло бы?
— Да вы понимаете, что такое ложные показания!
— Бросьте вы эти глупости! Простите, Максвелл, я не хотел вас обидеть. Знаю одно: каких только ложных показаний не дают, чтобы захватить какой-нибудь несчастный участок, вы это сами знаете, а тут, когда надо спасти Поля от тюрьмы… да я готов до хрипоты давать любые показания, ложные они или нет.
— Нельзя. Тут не только этика не позволяет, я просто боюсь, что это бесполезно. Прокурор разоблачит вас немедленно. Всем известно, что в комнате, кроме Рислинга и его жены, никого не было.
— Тогда вот что. Разрешите мне выступить свидетелем, я дам присягу — и это уже будет чистейшая правда, — что она его буквально довела до сумасшествия.
— Нет. Простите, но Рислинг категорически отказывается от каких бы то ни было показаний, порочащих его жену. Он настаивает на своей виновности.
— Ну, хорошо, пусть тогда я дам хоть какие-нибудь показания — все, что вы найдете нужным. Позвольте же мне хоть чем-нибудь помочь…
— Простите меня, Бэббит, но самое лучшее, что вы можете сделать — мне очень неприятно говорить это, — но больше всего вы нам поможете, если не станете вмешиваться!
Бэббит неловко вертел в руках шляпу, с видом несостоятельного должника, и эти слова так явно обидели его, что Максвелл смягчился:
— Не хочется вас обижать, но мы оба стараемся помочь Рислингу, и больше тут ни с чем считаться не приходится. Беда ваша, Бэббит, в том, что вы из тех, кто не умеет держать язык за зубами. Слишком любите слушать свой собственный голос. Может быть, я и вызвал бы вас свидетелем, но я знаю, что, стоит вам выйти на свидетельское место, вы так разболтаетесь, что все испортите. Простите, мне нужно просмотреть кое-какие бумаги… Извините меня, пожалуйста!
Все следующее утро он набирался мужества для встречи с пустомелями из Спортивного клуба. Начнется трепотня по адресу Поля, будут, облизываясь, говорить гадости. Но за столом «дебоширов» о Поле даже не упомянули. Все старательно обсуждали предстоящий бейсбольный сезон. Бэббит любил их за это, как никогда.
Он вообразил, очевидно, по книжкам, что суд над Полем будет сложным и долгим, с ожесточенными спорами, толпой настороженных зрителей и неожиданными сокрушительными свидетельскими показаниями. На самом деле весь суд продолжался минут пятнадцать и выслушивались, главным образом, показания врачей, которые разъяснили, что Зилла совсем поправится и что Поль находился в состоянии аффекта. На следующий день Поль был приговорен к трехгодичному заключению в Центральной тюрьме штата, куда его увезли в чрезвычайно будничной обстановке, без всяких наручников, — он просто устало плелся рядом с жизнерадостным помощником шерифа, и, попрощавшись с ним на вокзале, Бэббит вернулся в свою контору, чувствуя, что мир без Поля лишился всякого смысла.
23
Он был очень занят с марта по июнь. Он Старался не думать, не расстраиваться. И жена и соседи вели себя благородно. Каждый вечер он играл в бридж или ходил в кино. И дни проходили безличные, молчаливые.
В июне миссис Бэббит с Тинкой уехали на Восток, к родственникам, и Бэббит мог делать что угодно, — только он сам не знал, что именно.
Весь день после их отъезда он думал о том, как свободно стало дома, — можно, если захочется, бесноваться, ругаться на чем свет стоит и не разыгрывать примерного мужа. Он подумал: «Могу устроить настоящий кутеж сегодня вечером, вернуться хоть в два часа ночи, без всяких объяснений. Ура!» — и тут же позвонил Верджилу Гэнчу и Эдди Свенсону. Но оба в этот вечер были заняты, и вдруг ему показалось до одури скучным столько возиться ради разгульной жизни.
За обедом он был молчалив, непривычно ласков о Тедом и Вероной, не возражал, хотя и не соглашался, когда Верона сообщила ему свое мнение о мнении Кеннета Эскотта насчет мнения доктора Джона Дженнисона Дрю о мнениях эволюционистов. Тед в эти летние каникулы работал в гараже и рассказывал о своих победах за день: как он нашел трещину в подшипнике, что сказал Старому Ворчуну, как объяснил мастеру будущее беспроволочного телефона.
После обеда Тед и Верона ушли на вечеринку. Прислуга тоже ушла. Редко Бэббит оказывался дома в таком одиночестве. Он не знал, куда деваться. Ему хотелось развлечься как-то по-другому, а не читать вечные комиксы в газете. Он поднялся в комнату к Вероне, сел на ее голубое с белым девственное ложе и стал просматривать книги, хмыкая и что-то бормоча себе под нос солидным, респектабельным голосом. Конрад — «Спасение», томик со странным названием «Лики Земли», стихи поэта Вэйчела Линдзи (весьма странные стихи, подумал Бэббит), очерки Г.-Л.Менкена — очень неподходящая литература, издевка над церковью, над всем, что свято. Книги ему не понравились. Он чувствовал в них дух бунтарства против приличий и всяческой респектабельности. Все эти авторы — и, наверно, авторы знаменитые, подумал он, — не очень-то стараются рассказать интересную историю, которая помогла бы человеку отвлечься от неприятностей. Он вздохнул. Тут он увидел книгу «Три фальшивые монеты» Джозефа Хергесгеймера. Ага, кажется, что-то подходящее! Наверно, приключенческая история, как будто про фальшивомонетчиков, про то, как сыщики крадутся ночью в старинный дом. Он взял книгу под мышку, спустился вниз по лестнице и, торжественно усевшись под торшером, начал читать:
«Сумерки синеватой пыльцой упали в неглубокие складки поросших лесом холмов. Стоял ранний октябрь, но легким морозом уже прихватило золотые листья клена, на испанских дубах появились винно-красные заплаты, ивняк ярко пылал в темнеющем кустарнике. Стая диких гусей чертила спокойный узор в низком небе над холмами, уплывая в тихий пепельный вечер. Хауат Пенни, стоя на едва заметной просеке, решил, что их медленный мерный путь лежит слишком далеко, вне выстрела… Но ему и не хотелось охотиться на гусей. День увядал, и с ним испарялась острота ощущений; обычное безразличие все сильнее овладевало Хауатом».
Опять то же самое: недовольство простой добротной действительностью. Бэббит отложил книгу, вслушался в тишину. Все двери в доме были открыты. Из кухни доносилось еле слышное капанье тающего в холодильнике льда — неотвязный, настойчивый звук. Бэббит подошел к окну. Стоял пасмурный летний вечер, в сквозь металлические сетки уличные фонари походили на бледные огненные кресты. Весь мир стал неестественным. Пока Бэббит раздумывал, Верона и Тед вернулись и легли спать. В спящем доме сгустилась тишина. Он надел шляпу — свой респектабельный котелок, закурил сигару и стал прохаживаться перед домом — внушительная, достойная, ничем не примечательная фигура, — и гудел себе под нос: «Серебро в золотистых прядях». Мелькнула мысль: «Не позвонить ли Полю?» И сразу все вспомнилось. Он представил себе Поля в одежде каторжника и, мучаясь этой мыслью, сам не верил в нее. Все казалось нереальным в этот околдованный туманом вечер.
Если бы Майра была здесь, она намекнула бы: «Кажется, сейчас уже очень поздно, Джорджи?» Он бродил одинокий, не зная, что делать с нежеланной свободой. Туман скрыл его дом. Мир застыл в первозданном хаосе, неподвижный, бесстрастный.
В тумане показался человек, он шел такими быстрыми шагами, что под неверным светом уличного фонаря казалось, будто он в ярости мечется по улице. При каждом шаге он взмахивал палкой и с треском бил по тротуару. Пенсне на широкой фатовской ленте прыгало у него на животе. Ошеломленный Бэббит узнал в нем Чама Фринка.
Фринк застыл на месте, уставился на Бэббита и торжественно изрек:
— Еще один дурак. Джордж Бэббит. Живет ждач… сдачей домов. Знаешь, кто я? Я — предатель поэзии. Пьян? Р-рразболтался? Плевать! Знаешь, кем я мог быть? Джином Фильдом или Джеймсом Уиткомом Райли. А может, и Стивенсоном. Да, мог. Есть фантазия. Воображение. Вот. Вы послушайте. Сейчас сочинил:
В июне миссис Бэббит с Тинкой уехали на Восток, к родственникам, и Бэббит мог делать что угодно, — только он сам не знал, что именно.
Весь день после их отъезда он думал о том, как свободно стало дома, — можно, если захочется, бесноваться, ругаться на чем свет стоит и не разыгрывать примерного мужа. Он подумал: «Могу устроить настоящий кутеж сегодня вечером, вернуться хоть в два часа ночи, без всяких объяснений. Ура!» — и тут же позвонил Верджилу Гэнчу и Эдди Свенсону. Но оба в этот вечер были заняты, и вдруг ему показалось до одури скучным столько возиться ради разгульной жизни.
За обедом он был молчалив, непривычно ласков о Тедом и Вероной, не возражал, хотя и не соглашался, когда Верона сообщила ему свое мнение о мнении Кеннета Эскотта насчет мнения доктора Джона Дженнисона Дрю о мнениях эволюционистов. Тед в эти летние каникулы работал в гараже и рассказывал о своих победах за день: как он нашел трещину в подшипнике, что сказал Старому Ворчуну, как объяснил мастеру будущее беспроволочного телефона.
После обеда Тед и Верона ушли на вечеринку. Прислуга тоже ушла. Редко Бэббит оказывался дома в таком одиночестве. Он не знал, куда деваться. Ему хотелось развлечься как-то по-другому, а не читать вечные комиксы в газете. Он поднялся в комнату к Вероне, сел на ее голубое с белым девственное ложе и стал просматривать книги, хмыкая и что-то бормоча себе под нос солидным, респектабельным голосом. Конрад — «Спасение», томик со странным названием «Лики Земли», стихи поэта Вэйчела Линдзи (весьма странные стихи, подумал Бэббит), очерки Г.-Л.Менкена — очень неподходящая литература, издевка над церковью, над всем, что свято. Книги ему не понравились. Он чувствовал в них дух бунтарства против приличий и всяческой респектабельности. Все эти авторы — и, наверно, авторы знаменитые, подумал он, — не очень-то стараются рассказать интересную историю, которая помогла бы человеку отвлечься от неприятностей. Он вздохнул. Тут он увидел книгу «Три фальшивые монеты» Джозефа Хергесгеймера. Ага, кажется, что-то подходящее! Наверно, приключенческая история, как будто про фальшивомонетчиков, про то, как сыщики крадутся ночью в старинный дом. Он взял книгу под мышку, спустился вниз по лестнице и, торжественно усевшись под торшером, начал читать:
«Сумерки синеватой пыльцой упали в неглубокие складки поросших лесом холмов. Стоял ранний октябрь, но легким морозом уже прихватило золотые листья клена, на испанских дубах появились винно-красные заплаты, ивняк ярко пылал в темнеющем кустарнике. Стая диких гусей чертила спокойный узор в низком небе над холмами, уплывая в тихий пепельный вечер. Хауат Пенни, стоя на едва заметной просеке, решил, что их медленный мерный путь лежит слишком далеко, вне выстрела… Но ему и не хотелось охотиться на гусей. День увядал, и с ним испарялась острота ощущений; обычное безразличие все сильнее овладевало Хауатом».
Опять то же самое: недовольство простой добротной действительностью. Бэббит отложил книгу, вслушался в тишину. Все двери в доме были открыты. Из кухни доносилось еле слышное капанье тающего в холодильнике льда — неотвязный, настойчивый звук. Бэббит подошел к окну. Стоял пасмурный летний вечер, в сквозь металлические сетки уличные фонари походили на бледные огненные кресты. Весь мир стал неестественным. Пока Бэббит раздумывал, Верона и Тед вернулись и легли спать. В спящем доме сгустилась тишина. Он надел шляпу — свой респектабельный котелок, закурил сигару и стал прохаживаться перед домом — внушительная, достойная, ничем не примечательная фигура, — и гудел себе под нос: «Серебро в золотистых прядях». Мелькнула мысль: «Не позвонить ли Полю?» И сразу все вспомнилось. Он представил себе Поля в одежде каторжника и, мучаясь этой мыслью, сам не верил в нее. Все казалось нереальным в этот околдованный туманом вечер.
Если бы Майра была здесь, она намекнула бы: «Кажется, сейчас уже очень поздно, Джорджи?» Он бродил одинокий, не зная, что делать с нежеланной свободой. Туман скрыл его дом. Мир застыл в первозданном хаосе, неподвижный, бесстрастный.
В тумане показался человек, он шел такими быстрыми шагами, что под неверным светом уличного фонаря казалось, будто он в ярости мечется по улице. При каждом шаге он взмахивал палкой и с треском бил по тротуару. Пенсне на широкой фатовской ленте прыгало у него на животе. Ошеломленный Бэббит узнал в нем Чама Фринка.
Фринк застыл на месте, уставился на Бэббита и торжественно изрек:
— Еще один дурак. Джордж Бэббит. Живет ждач… сдачей домов. Знаешь, кто я? Я — предатель поэзии. Пьян? Р-рразболтался? Плевать! Знаешь, кем я мог быть? Джином Фильдом или Джеймсом Уиткомом Райли. А может, и Стивенсоном. Да, мог. Есть фантазия. Воображение. Вот. Вы послушайте. Сейчас сочинил:
Что, слыхали? Вдохно-ве… вдохновение. Сам сочинил. И сам не знаю, что это значит. Хороший стих. Для детской песенки. А что я пишу? Дрянь! Бодрые стишки! Все дрянь! А мог бы писать иначе — да поздно!..
Луг переливчато летом поет:
Шмели, шалопаи и честный народ.