Люксембург Эли. Рассказы

Когда услышали в микрофон про Рабби Ханину, то тут же перестали
скулить, подняв на меня свои мокрые, дремучие лица. Они страшно любили,
когда я начинал им тискать чего-нибудь из Агады. Ну просто от восторга
визжали. Проходу мне с Агадой не давали. Дышать не давали, до того им все
нравилось оттуда. Даже этот тип из морга перестал свои ладони друг к другу
прикладывать. Очень уж не терпелось приоткрыть им хоть самую малость про
зэка. Показать им Бога вокруг нас.
- Его вывели на казнь, привязали высоко к столбу, и развели огонь под
ногами, - начал я, - а чтобы продлить ему страдания, палачу велели время от
времени прикладывать ему на голую грудь мокрый войлок. И смерть все никак не
наступала. Тогда палач вдруг обратился к своей жертве: "Послушай, Рабби
Ханина, знаю, что прямо из моих рук ты отправишься в вечную жизнь, ибо всем
известно, какой ты великий праведник, как желанна душа твоя Господу Богу.
Так дай же мне слово, старик, что ты и за меня там попросишь, если я хотя бы
сейчас совершу в жизни один-единственный добрый поступок ?!" И Рабби Ханина
остался таким же великим и милосердным и воскликнул: "Обещаю тебе это, палач
мой!" Услышав это, палач быстро развел большой огонь, какой только мог,
перестал прикладывать ему на грудь мокрый войлок и сам в костер бросился. И
в тот же час вострубили на небе: "Рабби Ханина со своим палачом идут сюда,
пропустите обоих в вечную жизнь..."
Ранним утром на Боксерской поляне было пустынно и тихо.
Перешел я мост, разделся возле трамплина, осторожно погрузился в воду.
И поплыл, шаря вокруг себя руками и ногами, но ничего под собой не
обнаружил. Потом стал подныривать глубже - тоже ничего!.. Вылез на берег,
разбежался, взлетел на трамплин, ушел совсем глубоко. Но дна так и не
достал. Снова выскочил на берег, снова нырнул, но немного в сторону. Нырял и
нырял...
Вода в Анхоре была ледяная, как кипяток. Вода, как вода, такой и
положено ей быть. Она ведь с гор течет, сверху.

МИШАНЯ

Велено - значит, надо, и Мишка проснулся сам, глаза открывать не стал:
в доме все равно было темно. Шептались на родительской кровати, в качалке
слышалось посапывание Сонечки, годовалой сестренки.
Потом поднялся отец и включил свет, пошел к печке за брезентовой
сумкой. Мишка разлепил один глаз, увидел, что железные ходики на стене
показывают шесть, а гирька с цепочкой болтается у пола. - Поздно, сынок,
хватит нежиться.
Мишка взял со стула рубашку, штаны, надел носки, влез в галоши. На
одной отстала подошва, он поковырял ее пальцем, пробурчал: - Хожу у тебя
драный, как обормот. Сапожник еще называется. - Не хнычь, починю. Сонечку
разбудишь. - Не ругай ребенка, - отозвалась с постели мать.
Она встала, подошла к Мишке, застегнула на нем пуговицы, повязала
шарфом шею. Он стоял и доверчиво шатался в ее руках, а теплый дух ее тела
обволакивал Мишку. - Готов, Мишаня? - спросил отец. - Выходи, заспались
сегодня.
Как обычно, с тревогой и болью, мать им сказала: - Берегите себя, ради
Бога. Я волноваться буду.
За ночь грязь в переулке подмерзла, окаменела. Мелкие лужи затянуло
льдом. Разбежавшись, можно с удовольствием по ним прокатиться. Мишка быстро
согрелся, увлекся, повеселел. Отец далеко отстал, куда угнаться ему за
Мишкиной резвостью. У отца голова полна хлопот, он и вверх не взглянет. А
луна на небе большущая, яркая, на ущербе, правда. Небо иссиня-черное, звезды
на нем точно цветные яблоки. Голые деревья в переулке стынут в серебре инея.
Тихо, живой, зимний сон. А дышится как! Всей грудью.
Домчал он до конца переулка, стал дожидаться отца. - Пап, ты здесь
голосовать будешь?
Отец посмотрел в чернеющую даль улицы. Мишка понял, что здесь им машины
не дождаться. - Нет, сынок, идем-ка на Шахризябскую.
Пошли они проходными дворами, сквозными подъездами, пропахшими кошками
и керосином. Пугливо тут было Мишке, и жался он потеснее к отцу. Вышли на
Шахризябскую, отец стал подымать руки навстречу грузовикам. Легковым машинам
отец не сигналил, по опыту знал - редко какая шла в этот час к старому
городу.
Вскоре одна притормозила у кювета. Отец побежал договариваться с
шофером. Мишке незачем бежать: надо будет - отец кликнет, нет - вернется. -
Эге-е-еге, Мишаня!
Сидит Мишка в кабине, косит глазами на шофера: узбек - не узбек, киргиз
- не киргиз. Гадает по скуластому лицу. А тот уткнулся в стекло, не
улыбнется, не заговорит, закурить не попросит, будто и не люди с ним рядим
сидят. Вот досада! Половину утренних удовольствий теряет Мишка! Ведь сколько
историй знают шоферы эти. Догадался, видать, кто рядом, в кабине. Евреи,
спекулянты. Кто же еще в такую рань на барахолку бежит.
И Мишка тоже стал смотреть на широкий проспект. Черт с ним, с этим
шофером. Маячили на пустынной дороге дворники, сметая тяжелую, зимнюю пыль в
арыки, громыхали пустые трамваи, всплывали из парка троллейбусы, а с дуг их
сыпались гроздьями искры.
Проспект кончался большой, круглой площадью, начинался старый город.
Машина остановилась. Дальше путь держать можно было или пешком или на
ослике. Они расплатились и вышли. Мишка увидел, что небо посветлело, луна
поблекла, свет ее сник, стерся. И звезд почти не осталось, разве что самые
спелые.
Пошли они вдоль глиняных дувалов, пошли быстро. И Мишка знал почему.
Бывало приедут пораньше, а рядом другие на барахолку тянутся. Кто с сумкой,
с мешком за плечами, кто со связкой картона. Подшучивают друг над другом, с
добрым утром перебрасываются. И отец тогда в хорошем настроении. По-узбекски
говорить пытается. Ну и комедия! Ничпуль - почем, пуль - деньги. Знает пару
торговых слов и крутит ими невпопад. Вот Мишка - он знает язык, да.
Послушает его речь узбек, языком от удовольствия зацокает, головой покачает.
Ай да кичкина, ай да ребенок! А что особенного? В их деле без языка, что без
рук. Бесценный помощник отцу Мишка.
При барахолке есть у него постоянное место в стене мечети, в проломе.
Мишка там неприметен, да и сухо там. Отец товар закупает, а он сидит себе,
ждет. Отец кулек гвоздей принесет, подошвы, дратву, всегда одно и то же.
Вначале не понимал Мишка, зачем он тут нужен. То давно было, никакой он
тогда хитрости не знал, дурачок был. А все просто: отцу с сумкой ходить
опасно. Ему лучше, когда руки в брюках. Чуть что, - а я, товарищи, здесь ни
при чем, вы тех ловите, что с товаром, с торбой. И если есть вещь в руках,
швырк ее в сторону - невелик убыток. Самое главное - при Мишке, в сумке. -
Побежал я, - говорит отец - К шапочному разбору пришли. А ты сам, знаешь,
глаз не жалей.
Мишкино дело охотничье. Вот у кого жизнь, вот где опасность! Все
по-настоящему. Тайну его в школе не знают. Язык за зубами держи, Мишка.
И в самом деле, что в настоящей жизни сынки маменькины понимают?
Майнридов читают, шерлокхолмсов. Ух, мы бы в шпионы пошли, в пограничники! А
узнай они про Мишкину жизнь, думаете похвалят, позавидуют? Тут же сбор
совета дружины соберут, из пионеров выкинут, к школе не подпустят. До семьи
доберутся, отца посадят. - Ну как, Мишаня, тихо все? - спрашивает отец,
запихивая товар в сумку. Оглядывается тревожно. - Тихо, пап.
Прямо против Мишки цементный бассейн, хауз - по-узбекски. Летом тут
полно воды. И чайхана на берегу летом открыта, ивы плакучие, травка
изумрудная, одно удовольствие. Летом сидят люди с чаем, лепешки, плов
кушают, сладкую мешалду. Замечательная штука мешалда здешняя - белая,
пенистая, нежная. Стоит, сволочь, дорого. Но Мишке отец не откажет, пожелай
он только. Хочет-то мешалду он всегда, но и цену семейной копейке знать
надо. Сапожник отец и точка. С утра до вечера на фабрике, зарплата
шестьдесят рубликов. Попробуй прожить, не калымить. Попробуй не вертеться! -
Тихо, Мишаня? - подходит отец. И снова товар в сумку. До середины уже полна.
Достает отец тряпочку из кармана, вытирает пот со лба. Руки у него дрожат. -
Засекай все внимательно, - говорит. - Предчувствие у меня нехорошее сегодня.
- Скоро домой пойдем, пап ? - Скоро, еще разочек спущусь.
Предчувствие, говорит, предчувствие. Вечно волнуется, в страхе. А все
нормально обходится обычно. Ну и чудак! Как пришел, так шинель и не снимает.
Другие давно сняли, а он нет. Солидность, говорит, придает, уважение
внушает. Шинель, сапоги кирзовые, а на голове шапка гражданская. Что такой
вид внушить может? ... Летом у хауза обстановка райская: дынями торгуют,
арбузами. Лопаешь арбуз, красный сок за ушами. Бросить потом корку в воду,
она качается, как кораблик. А сейчас тут скучно, воды нет в хаузе, одна
коробка бетонная. Ползают по коробке тараканы, белый пар стоит от дыхания.
Многие закупили товар, ушли. Ходит отец, торгуется. Плохой товар купишь -
сапоги потом продать трудно.
Вдруг замечает Мишка, что далеко отсюда, к огородам, подъехала черная,
с крытым верхом, машина. Высыпали из нее человек восемь в гражданском и
пригнувшись бегут сюда, стараясь взять коробку хауза в кольцо. Мишка
вздрогнул, весь похолодел. Схватил сумку и бочком вдоль мечети отбежал к
углу переулка. Вложил пальцы в рот и что есть силы как засвистит трижды.
Кривыми переулками побежал оп к Акбар-ака, калитка его должна быть не
заперта, оговорено так. Тяжелая сумка бьет по ногам, мешает бежать, да и
заблудиться с перепугу ничего не стоит, кругом тупички глухие. А за спиной
беспрерывное верещание милицейских свистков, крики облавы. Вот и калитка
заветная. С разбегу кидается в нее Мишка.
Акбар-ака стоит уже во дворе - все слышал, видать. Ничего у Мишки не
спрашивает. Выглянул старик за калитку, повертел головой туда-сюда - не
привел ли Мишка хвоста А Мишка бросил сумку на землю, сопит, дрожит, взмок
весь. Акбар-ака потрепал его по шапке, бороду себе погладил. Степенный
старик. - Поднимай свою торбу, кичкина, - говорит, - идем в кибитку. - Нет,
- говорит Мишка. - Можно я отца здесь подожду - Э, кичкина, нельзя. Папашка
сам дорогу найдет. Пошли, чай попьем, лепешку пожуешь.
Акбар-ака ведет Мишку в дом. Оставляют они галоши на веранде, входят.
На полу войлок верблюжий, спит семейство старика. - Снимай, кичкина, куртку,
сейчас папашка придет.
Старику легко так говорить, у него все семейство дома. А у Мишки страх
на душе огромный. Слишком мал он для такого страха большого.
Маклером работает Акбар-ака, нет без него базара. Придет в воскресенье,
атласный халат на нем, тюбетейка, ситцевым кушаком подпоясан. Потолкается
среди сапожников, пойдет ковры посмотрит, на скотный двор заглянет.
Покупатели кто? Председатели колхозов, парторги, чабаны богатые, сельский
люд. Они получше купить хотят, товар надежный. А тот, кто продает, товар
прячет. Вот и сводит продавца с покупателем Акбар-ака. Обе стороны ему
доверяют, процент со сделки кладут. Эх-ма, был бы Мишка постарше чуточку,
запросто маклеровать бы мог. Вот работка! Ведь язык он знает и все базарные
фокусы-покусы тоже. Но кто с таким шкетом работать будет? - Чу! Вскочил
Мишка На лестнице шаги послышались. - Фу-уф, сердце! - говорит отец,
хватаясь за грудь. - Тс-сс! - показывает Акбар-ака на спящих. - Большая
облава, была? - Большая! Славу Богу, первым смылся. - Пап, отпусти меня, в
школу опаздываю, - захныкал Мишка. - С ума сошел? Мать что подумает, тебя
одного увидит ? Погоди, утихнет на улице. - Тихо вроде. - Ну да! Ходят
кругом, хапают, как голубей.
Сели они втроем за низенький столик, чай пьют. Мишка нервничает. Школа
для него дело святое. Отец сам учит: жизни не щади, а стань человеком. Нашим
промыслом не увлекайся, рано или поздно конец придет ему. Грязное это дело,
унизительное. К красивой жизни стремись, Мишка. Инженером стань, врачом. -
Пап, контрольная у меня на первом уроке. - Успеешь, Мишаня. Мне тоже к
девяти на работу, не мешай с почтенным человеком беседовать.
Шепчутся оба. Не льстит отец, в самом деле дорожит дружбой. Ведь и в
милиции Акбар-ака свой человек. Чуть что - сразу к нему беги. Зайдет старик
в отделение, покалякает - глядишь, и выпустят человека. На такое Мишка не
способен. Это для него тайна, загадка.
Вскоре вышел Акбар-ака на разведку. - Думаю, можно, - сказал он,
вернувшись - Идите на речку Кара-су. Оврагами уходите из старого города.
Дома мать себе места не находила, не знала, что и подумать. Увидела их,
слезы брызнули. Ничего ей про облаву не сказали. Матери в таких случаях
врать надо. Только мать не обманешь, она все знает, плачет.
...Идет Мишка домой из школы, размышляет. Незаменимый он в семье
человек. Отец придет вечером, все уже должно быть готово. Ведь сразу шить
сапоги не сядешь. Вначале картон замочить надо, дратвы навощить, ранты
подтачать один к другому. Много возни с заготовками. Каждую на колодку
посади, затяжку гвоздями сделай, клеи завари. Работают они в подвале.
Глубокий он, как колодец. И это очень хорошо. Попробуй стучать молотками в
доме до полуночи, все соседи на ноги вскочат. Тетя Зина узнает, не дай Бог,
что мастерская на дому, - тут же к участковому побежит.
Ужинают они плотно, по-мужицки. Другие отцы после этого в кресле сидят,
газеты читают. Они - нет, сразу в подвал. Там у них печка-буржуйка, верстак,
гора инструментов.
За работой отец поет потихоньку:
"Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат!.."
Песня эта про войну, про весну, про любовь. Военная. О войне отец не
любит рассказывать Станешь настаивать, голову поднимет и опять запоет:
"Эх, помирать нам рановато,
Есть у нас еще дома дела!"
Подмигнет по-озорному, и снова: "Есть у нас еще дома семья!"
Мишка тоже песни знает. Пионерские. В подвале он не поет их. Неприлично
как-то. В подвале дело постигать надо.
В воскресенье опять надо до рассвета подняться. Базар далеко, у
аэропорта. Пораньше придешь - товар сплавить легче, стукачи сонные, не
разохотились.
Мишкино место возле забитой на зиму дачи. Усаживается он прямо на
сумку. Легонький он, ничего с товаром не будет, зато сумку под ним не видно.
Отец берет один сапог под шинель, уходит за высокую железнодорожную насыпь.
Один сапог иметь при себе обязательно надо. Клиент, чтобы далеко не тащиться
образец на месте увидеть хочет.
Раннее утро, туманец сизый, скоро солнышко поднимется, пригреет Мишку.
Ревут самолеты на аэродроме. Конец взлетной полосы у базара. И взлетают
самолеты так низко, что кажется - рукой по брюху их можно погладить. За
штурвалами летчики в шлемах. Завидки берут, глаз оторвать невозможно, пока в
точку самолет не превратится. Отец говорит - врачом будет, инженером. Дудки.
Летать Мишка будет душа в небо просится. Отец сам, небось, в войну при
аэродроме служил. Не случись у него контузии, ни за что не стал бы
сапожником, не ходил бы на базар месить грязь со всяким сбродом. - Тихо,
Мишаня - подошел отец. - Тихо, пап. - На, лепешку пожуй горячую. - Принеси
семечек полузгать. - Принесу. Не холодно тебе? - Зябко. Как торгуется ? -
Неважно, сынок.
Ерунда, расторгуется еще, терпение иметь надо. Всякое в их деле
случается, приведет иной раз клиент отец меряет, гад, меряет. Всю сумку
перемеряет так и не купит ничего. И не плюнешь ты тут с досады, глиной в
морду ему не залепишь. Клиент всегда прав, говорит отец. А другого зато
прямо расцеловать хочется: берет и не меряет, отсчитает денежки, спасибо еще
скажет. Случаются совсем чудеса. Приведет отец замухрышку, горбатый,
шепелявый, двух копеек с виду не стоит. Вытряхивает отец ему в мешок все
шесть-семь пар, и баста. Кончен базар. Тут у отца с Мишкой праздник.
Захоти Мишка плов - пожалуйста, домой на такси - пожалуйста. - На
семечек, Мишаня, полузгай. - Что же, пап не ведешь никого. - Стукачей много,
народ прячется. Ты тоже будь начеку.
Десять утра, а они еще без почина. Да, и такое бывает: тащишь домой всю
сумку, целую неделю потом работать не хочется.
Рядом с Мишкой лай, скулеж - собачий базар. Мечтает Мишка: давно ведь
просит отца купить ему бульдожку. Маленького, подешевле. Воспитает Мишка
помощника себе, будет это чудовище, собака Баскервиллей. Такую и с сумкой
оставить можно, ни один стукач близко не сунется. Хвать за горло мертвой
хваткой, и амба стукачу на месте...
- Эй, встань, мальчик!
Обмер Мишка, всей кровью захолодел. Стоят перед ним сапоги хромовые,
брюки галифе с красным кантиком. Голову поднять страшно - лейтенант Жакипов
из детской комнаты. Прятался от него Мишка, хоронился и, на тебе, попался!
- Вставай, говорят, ты что - глухой ?
Все в голове перепуталось, смешалось. Поднялся он.
- Мы, дядя, из Самарканда приехали. Папе сапоги купить надо. Еще один
сапог.
- Очень хорошо, мальчик. Идем со мной.
Все, тюрьма тебе. Мишка. Детская колония трудовая. Чего же ты стоишь?
Беги! Стоп, а сумка!? Товару в ней на полтысячи.
- Дядя, не жмите так крепко, руку сломаете. Все равно не убегу.
Теперь бить станут, пытать. На слова не говорить. Адреса, главное, не
выдать, иначе с обыском домой поедут. Страшно, что у них там в подвале!
- Куда вы меня ведете? Мне домой надо!
В тюрьме Мишка на бандита выучится. Отец так и говорит: лишняя
профессия не камень на шее. На бандита, так на бандита. Жакипов думает, что
пацаненка ведет, сморчка. Э, нет! Смерть он свою ведет. Ведь Мишка из тюрьмы
как выйдет, сразу на базар придет, изрежет Жакипова на мелкие кусочки. И все
мальчишки и девчонки на базаре ему только спасибо скажут. Мишка тогда уже
взрослым станет. А мать умрет. - Куда вы меня тащите ? Что я, спекулянт
разве?
Мать этого не вынесет, умрет мать. Отец станет нищим. Он так и говорил:
без тебя, сынок, ноги бы я протянул. Ты нам одно спасение.
"Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чудной планетой,
Машины не ходят туда-а-а,
Бредут, спотыкаясь, олени..."
Так будет петь на базаре нищий отец. Шапка перед ним, штаны подвернуты,
чтоб видели все его шрамы и ожоги. И Сонечка сидит на руках. Мишка подойдет
к отцу: здравствуй, пап убил я собаку Жакипова. Отомстил за себя, за мать,
за жизнь нашу.
Ведет его лейтенант Жакипов, не торопясь, через весь базар, люди
расступаются, вслед смотрят. Жакипов усами шевелит, лужи тропой обходит,
сапоги хромовые бережет. Приходят они на скотный двор, в караван-сарай.
Заходят в детскую комнату. Ни разу тут не был Мишка, оглядывается. Комната
чистая уютная даже. На полу кубики цветные, игрушки, медвежата. За столом
тетя сидит, в журнал пишет. Синий берет на ней и форма с двумя звездочками.
Тоже лейтенант, значит. Лицо доброе, как у директора школы. Над ней плакат
на стене. Спасибо партии за наше счастливое детство. Совсем как в школе, и
вспомнил он школу, расстроился, захныкал, глаза кулаками стал тереть.
Жакипов подошел к тете, показал ей сумку. Вместе они сапоги
пересчитали, пошептались о чем-то. Кивнула тетя и обратилась к Мишке:
- Меня, мальчик, зовут Люба Степановна. А тебя как?
Пытают уже. Сначала говорят добрым таким голосом, а потом бьют. -
Ко-о-ля, - заплакал Мишка. - Не плачь, Коленька. Сейчас кончим с Милочкой,
потом с тобой побеседуем.
Увидел в углу Мишка девочку с бантиком красным в волосах. - А платки
мама с фабрики приносит или сама шьет? - Сама, - сказала Милочка. - У нас
дома машина швейная. - Раскололась, - понял Мишка. Новенькая видать. Ни разу
не встречал ее на базаре. Да, посиди она с Мишкой пару раз, он натаскал бы
ее, как вести себя на допросах. Что же, в тюрьме уже обучать придется. На
бандитку выучится. Он Жакипова придет убивать, а она - Любу Степановну.
Тут приоткрылась чуточку дверь, увидел Мишка маклера Акбар-ака
полбороды и один глаз. Подмигнул глаз Мишке и исчез. Потом показалась рука и
пальцем поманила кого-то. Лейтенант Жакипов вышел.
- А папа ваш где работает, Милочка ? - Нет у нас папки, не помню его. -
И Милочка совсем разрыдалась, а Люба Степановна стала писать в журнал и
утешать. - Девочка ты вон какая большая. Не надо плакать. В каком классе ты
учишься, и какой школе?
И Мишку про школу спросят, конечно. Про школу он все расскажет. Пусть
знают, как учился Мишка, какой отличник был. Уроки ночами делал, к красивой
жизни шел. Пусть стыдно им станет, что загубили правильного человека, пусть
сообщат директору, учителям и этим маменькиным сыночкам. Ох-ма, что
говорить, все пропало!
В комнату снова потел Жакипов, стал шептаться с Любой Степановной.
Потом взял Мишку и сумку его и вывел на скотный двор. Там стоял Акбар-ака.
Жакипов передал ему сумку, передал Мишку и ушел. Тут же подлетел отец. - Ну
что? Жакипов что говорит. Сколько? - Иди домой, - улыбнулся Акбар-ака. -
Потом рассчитаешься, хватит вам на сегодня.
Отец прижал к себе Мишку, и пошли они через весь базар к трамваю. -
Мечтаешь, ворон ловишь. Я-то думал с серьезным человеком дело имею. - А ты
не ругай меня, - отвечал со слезами в голосе Мишка. - Посади лучше возле
столовой. Там народу много, неприметней. - Хорошо, подумаю, - гладил его
отец по голове. - Домой поехали, плохая торговля была, скажем матери.
Даже матери не расскажешь, чтоб пожалела. Врать надо.

ПИСЬМО

Каждый вечер инженер Наум Шац запирает окно тяжелыми ставнями - ни
свет, ни звук не должны просочиться. Двери запирает на замок. Соседи по
квартире свои, слава Богу, но их надо опасаться - не мучаются они тягостными
снами о Иерусалиме.
Достает новенький японский транзистор, подключает к нему наружную
антенну.
Щелк зеркальным колесиком, и вот он уже в стихии эфира. Вой, скрип,
скрежет. Пискнули шесть сигналов, марш позывной грянул. Ах, этот марш! Все в
нем - печаль и радость, и победная песня. Говорили Науму, будто родился марш
этот на свадьбе, будто пели его солдаты наши, сажая в пустыне первую пальму.
В счастливые эти минуты одного лишь человека не боится инженер Шац -
деда своего. Он уж точно не донесет. Донести могут только живые.
"Во поле березонька стояла,
Да во поле кудрявая стояла..."
Будь у него транзистор попроще, удушили бы, гады, голос родины,
забренькала бы его дурацкая балалайка. Глаза у Наума закрыты от напряжения и
сосредоточенности. Головой готов залезть он в транзистор.
Березонька, березонька! - белый свет в детской памяти. Помнит Наум, как
было ему годика четыре, бежали они всей семьей от немца. А дед уперся и ни в
какую. Страшно настырный был: "Даст Бог, уцелею, дети!" Рассказывали потом
соседи, будто видели старика в колоннах, что гнал немец к Заячьей балке...
Про деда Науму известно А что же родители? Из всей семьи вернулся в
дождливый город, в квартиру со стрельчатыми окнами один лишь Наум. Помнит он
состав с теплушками, ржаное поле нескошенное. "Мессершмиты" с черными
когтями бомбили их. Помнит, орал кто-то истошно: "Даша, Клава, детей несите
к дороге! Тащите же их, потом разберемся! Чей мальчик рыженький? Чей, чья,
чьи? Убитых, раненых - потом, детей спасайте!"
Папа, мама, живы ли вы? Кто стоит за бумагой с сургучными печатями и
красной ленточкой поперек? Ждете ли сына в горах Иудейских? А может, просто
добрые люди откликнулись вызовом на письмо мое? А вы так и погибли
безымянными в тот полдень у березки, во ржи нескошенной.
Слушает Наум последние известия, чувствует присутствие деда. И рад за
старика. Счастлив дед, должно быть, что слышит голос Иерусалима. Сидят
рядышком оба, каждое слово ловят.
Можно еще сходить к деду в местный музей краеведческий. Под стеклом
лежат там миски алюминиевые, игрушки детские, фотография Заячьей балки,
снятая почему-то весной в половодье. И много брикетиков оранжевого мыла со
стершимся клеймом, как на старых монетах. Там же и костомолка стоит со
шнеком спиральным. И желание берет тебя гнусное - руки помылить, ноги,
посмотреть, как же оно пену дает, мыло человеческое?.. Обалдеть можно -
собственным дедом намылиться!
Ловит он голос родины, размышляет о мертвых. Всем им дает место у
транзистора, не боится доноса, доверяет. И думает Наум о той тьме-тьмущей
народа нашего, что так и не дождался услышать голос возрожденной родины.
Эх, дайте Науму автобус, чтоб мог он врываться на нем в любую эпоху, в
любое столетие!..
Вот скачет на бедное местечко казачья банда Ивана Готы. Сам атаман с
косичкой на огнедышащем жеребце. Земля гудит под казаками, ковыль стелется.
"Уля-ля, хлопцы, всякого пополам, руби пархатую гниду!" Объяты пламенем
мазанки, народ бежит по пыльной дороге, прикрывая руками обреченные головы.
Все! Конец, не спастись. Свистят и играют казацкие сабли "Шма, Исраэль!.."
Тут как раз навстречу и выкатывает автобус Наума. Резко тормозит он, берет
автомат марки "узи" - шестьсот выстрелов в минуту - и дает длинную очередь.
И летит вся эта сволочь кувырком через уши своих жеребцов - да в ковыль. И
сажает потом Наум в автобус насмерть перепуганное местечко, и привозит всех
в сегодняшнюю Нетанию, скажем. В гостиницу на берегу моря. Первый день они
купаться будут, на пляже загорать. Бульончик цыплячий к обеду, рыбка
фаршированная. И повезет их Наум дальше, в экскурсию по стране... И где
угодно остановится. Пусть выходят, руками пощупают: вот она, страна наша!
Ради этого стоило терпеть! И работал бы Наум на своем удивительном автобусе
хоть тысячу лет, не надоело бы. Да, но как быть, если спросят люди: а сам
ты, приятель, где проживаешь. В Хайфе? Или в Иерусалиме? Или кибуцник ты? И
что им Наум ответит? Что живет он в дождливом городе, погибая от отчаяния. А
все это бред, галлюцинации. И чувствует порой обольстительный соблазн
самоубийства. Как оглянется вокруг - ставни глухие, дверь на замке. Призрак
собственного деда готов подозревать... Но нет, убить себя глупо. До родины
осталось рукой подать. Умереть на пороге родины!? Немного терпения - и
станут пускать, никуда не денутся. Подарки еще в дорогу давать станут, на
руках до границы понесут.
"Вы слушаете радиовещательную станцию Израиля из Иерусалима. В
заключение нашей передачи следующее сообщение..."