Страница:
Многие местные, в том числе ребятишки, именовали нас «выковыренными». Так им было проще и даже понятнее.
В октябре мы стали мерзнуть в нашей горнице. Она отапливалась печкой, встроенной в стену из прихожей. Узнав об этом, председатель выписал нам сколько-то кубометров дров, дал телегу с лошадью, и мы, в том числе и мама, прихватив нашего соседа восьмиклассника, оставив Вовку на хозяев, поехали в осинник за селом. Деревья были уже спилены, но их нужно было погрузить на телегу и закрепить веревками. Навалив стволы деревьев на телегу, и кое-как привязав их, мы тронулись в обратный путь. Саша, конечно, уселся наверху. Не проехали мы и пяти метров, как укладка развалилась, и бревна, а с ними и Санька, посыпались с телеги. Слава Богу, Санька не ушибся. Пришлось загружаться вновь, но уже более удачно. Довезли до избы и сложили у крыльца. Это был наш вклад в отопительную систему. А ведь их еще нужно было распилить и поколоть. Я и мама за несколько дней потихоньку справились. За эти месяцы мы вообще с ней стали большие друзья.
У мамы было много стирки: и детское белье, и простыни. Когда мы въехали, хозяева дали нам свое чистое постельное белье. А как воду разогреть? В холодной мыть мама с ее здоровьем не могла.
Было много непонятных слов. Например, «тянитолкай» или «нетхудабездобра». Первое было из книжки. Лошадь с двумя головами и длинной спиной. Непонятно было, как она двигалась, какая голова была главной? Этого даже мама не могла объяснить. А второе слово, как объяснила мама, состояло из 4-х слов, но почему их собрали вместе? Мама сказала, что они означают надежду. Но все равно это оставалось непонятным.
Как-то уже в октябре я забрел в хозяйский огород. Почти все там было убрано, валялись только капустные листья. Увидел на высоких стеблях какие-то удивительные изящные коробочки с шляпками. Взял одну из них в руку, а она и треснула, такая была хрупкая. Из нее посыпались мелкие черные крупинки. Я не знал, что это такое. Попробовал на язык, оказалось приятно. В это время сзади меня окликнула хозяйка, приход которой я совершенно не заметил. Она не ругалась, видела, наверное, что я сделал это не нарочно, и объяснила, что это коробочки мака, их кладут в тесто и делают с ними пирожки, А так есть их вредно, можно заснуть. Они, деревенские, видели наше незнание жизни, нашу неприспособленность к решению житейских вопросов и, как правило, тактично старались быть полезными.
В конце октября выпал снег. Наша жизнь и наши беды продолжались. Особенно беспокоил Вовочка. Что бы он не съел, возникал понос. Он очень ослаб и не мог сидеть, а ведь ему было больше пяти месяцев. Письма отцу часто писал я со слов мамы, которая сидела рядом, держа на руках малыша. «Здравствуй, дорогой папочка. Пишу под мамину диктовку, она держит Вовочку. Уже две недели, как он болеет, у него понос и рвота, он кушает только грудь, и нам его очень жалко, мама боится, что он умрет. Я учусь на отлично. У меня 21 отл., 4 пос., а хорошо, не знаю, сколько. У нас днем минус 22 градуса, а утром в комнате – плюс 10 градусов. Бей фашистов! Пиши нам. Твой Миша К.».
Отца очень беспокоило наше положение, и он написал письмо для председателя сельского совета, где мы жили. И просил маму передать письмо ему. Вот оно: «Пишу Вам, как человек, привыкший и на производстве, и в быту, и в общественно-политической жизни организовывать помощь наиболее слабым. Я и сейчас, работая инженером и имея у себя в подчинении людей, не могу, проходя мимо, зная, что кто-либо или болен, или находится в материальном затруднении, не помочь такому человеку. Это делаю не я один, это делаем мы все, советские люди.
Я обращаюсь к Вам с просьбой: помочь моей жене, которая живет в доме Баева, Кирилловой Марии Аркадьевне. У нее трое детей, один из них у вас учится, а двое других – малыши. Она по своей натуре недостаточно хорошо приспособлена к практической жизни. И я боюсь, что, находясь в незнакомой среде, она подорвет свои силы, даже моральные. Она культурный, отзывчивый человек, но когда вопрос касается ее, она промолчит. Она может сидеть голодная, но все отдаст не только своим детям, но и соседу по общежитию или по работе.
Я ей даю оценку не как жене, а как человеку вообще. Она очень скромна. Если другие на ее месте, приложив больше энергии и смелости, оказались в лучших жилищных условиях, то она не сумеет этого сделать. Другие, я в этом уверен, и в этом нет преступления, сумеют целесообразно использовать свои вещички, которые привезли, а она сделать этого не сможет. Короче говоря, я обращаюсь к Вам с просьбой – познакомьтесь с ней и окажите ей моральную поддержку. Если можно, прикрепите к ней кого-либо из старших детей. Она сейчас находится в большом затруднении. Работать ей не дают дети, которые к тому же болеют». Далее стояла подпись.
Письмо это мама председателю не передала, постеснялась. Отец ее потом за это ругал. Но, наверное, и сам одноногий председатель все наши трудности видел, часто заходил проведать и помогал, чем мог, когда нужны были дрова или нужно было отвезти в участковую больницу. Я об этом письме узнал много-много позже.
Конец октября. Недалеко от нашего дома, в сторонке, над оврагом, стояло низенькое строение – баня. Случайно мне пришлось наблюдать интересную сцену. Из дверей бани в облаке пара вышла молодая женщина, совершенно голая и мокрая. Волосы ее были подколоты. На меня она не обратила никакого внимания. Она вывела почти одетую девочку лет пяти в валеночках. Сыпал снежок. Присев, она застегнула девочке пальтишко, повязала ей на голову платок и, подтолкнув к тропинке, ведшей к их дому, велела быстро идти домой. Убедившись, что та ее послушалась, женщина, скорее всего, мама, вернулась в баню. Как все просто. Ну, где бы я в Москве мог увидеть такое! Уже гораздо позже я увидел известную картину художника Пластова, точно повторявшую мое детское наблюдение.
В ноябре, когда проходила активная фаза наступления немцев на Москву, завод, где работал отец, получил приказ о перебазировании в Петропавловск-Казахстанский. Вероятно, оставаться в Москве даже заводу, выпускавшему снаряды, было небезопасно. Петропавловск располагался восточней Челябинска по той же железнодорожной ветке, километрах в пятиста. Мы с мамой тут же нашли это место на карте. Стали ждать от отца вестей.
Наконец, пришло письмо. «Пишу из-под Молотова (ныне Пермь). Прошло уже 14 дней пути, а мы только еще тут. Все было бы ничего, но вот мерзнут ноги. В продаже валенок не видать, да и купить не на что: денег у меня наличными 50 р., не считая долгов. Едем мы пятеро в вагоне (надо думать, остальное место было занято оборудованием). Когда усиленно топим, ничего. Когда встретимся, не знаю. По приезде в Петропавловск работы будет много. Вообще жить вместе придется не раньше весны, повидаться, может быть, удастся пораньше. Целую вас. Папа». Конечно, это нас не порадовало, хотя мама понимала, что едет он туда станки разворачивать и гнать снаряды на фронт.
В начале декабря было еще два события. Первое: я заболел ангиной. Пришлось просить председателя сельсовета отвезти меня в участковую больницу, к врачу. До больницы было километров пять, ехали на санях, закрытые тулупом. Меня осмотрели, назначили лечение и отвезли домой. Так здорово было ехать на санях! Я быстро поправился.
А второе могло оказаться серьезным. Бригада молодых парней-колхозников на пяти санях, запряженных лошадьми, отправлялась в дальний лес, скорее всего за дровами. Мы упросили их взять с собой и нас с Сашкой. Сели в последние сани. И помчались. Ночь. Светила луна, снег из-под полозьев серебрился. Огни деревни быстро удалялись. И тут мы вспомнили, что ничего не сказали маме. Надвигался лес. Стало жутковато. И мы, чуть замедлили сани, спрыгнули с них и повернули в деревню по санной дороге. С километр шли. Боялись волков. Пришли домой, мама еще не успела испугаться. Ну ладно, Санька. А я-то, старший брат, на которого так надеялись и отец, и мама!
Надеждой на встречу с отцом стали жить. Письма того времени – просто мольба. «3.12. «Здравствуй, папка. Я пишу тебе, что хочется маме. Приезжай скорее за нами, мы тебя очень ждем. У нас очень голодно. Кроме литра молока, мама ничего не может достать. Уже 3 недели нет мяса. Мы купили шерсти 2 фунта. Мы уже укладываем вещи, только не во что. Привези мешки и веревки и, если есть, то суровые нитки. Вовик еще слабенький, а Саша все дома и дома. Приезжай, дорогой, скорее. Целуем тебя крепко все. Миша К.»
«Здравствуй, дорогой папка мой, Михаил Иванович! Как ты доехал и как устроился? У нас Вовочка еще больной, но скоро поправится. Саша очень хочет ехать к тебе. Я выполнил свое обещание, а Саша – нет. Я учусь на отлично, а Саша нет. Я просил учительницу, чтоб она дала ему букварь, а он не знает даже буквы «А и У». Мы тебя ждем. Миша, Саша, Вова и мама.»
К этому времени завод уже прибыл в Петропавловск. И мы рассчитывали, что отца отпустят, и он нас заберет отсюда.
Письмо от 6.12. Написано красным карандашом. «Здравствуй, дорогой папка. Приезжай к нам скорее, а то мы подохнем с голоду. Когда ты приедешь, я покажу тебе мои тетради, и ты увидишь, как я пишу, и сразу скажешь: «Как я!». Ждем. Мих. Кириллов». И мамина приписка: «Забирай нас скорей, замерзаем мы, да и голодно. Будем голодать, если что, так уж вместе».
И выдержки из письма мамы, по-видимому, последнего до отъезда в Петропавловск: «Я переживаю сейчас очень тяжелые дни. Вовочка все же выкарабкается. Верно, не захотел умирать, не повидав папку, но какой он жалкий. В полгода еле-еле головку держит. За болезнь набаловался и сейчас совсем не лежит, а все на руках – торчком. Саша тоже больше 2 недель ходит по 10–15 раз в сутки одной водой и картошкой. Лечились, лечились, а к врачу надо тащиться за 5 верст. Вовку оставить не с кем. Питаемся одной картошкой, ни мяса, ни молока. Хорошо выдали по 200 гр. сахару. Дорогой мой, скоро я тебя увижу, обниму, мне даже неловко перед другими за свое счастье. Я очень похудела и состарилась. Возле рта морщины. В комнате у нас тепло, но очень сыро, со стен течет. Из-за этого головные боли. Не могу писать, грипп, верно, у меня. Постараюсь подготовиться к отъезду, но очень трудно. Дети не слушаются совершенно. Приезжай, родной. Твоя Маша».
27 декабря за нами приехал отец! Радость была такая, что я сейчас ничего вспомнить не могу. У нас было полдня на сборы. Я попрощался с учительницей, оценки у меня за полгода были отличные, и мне выдали справку. Собрали вещи в мешки, которые привез отец. Попрощались с хозяевами и соседями, сели в сани с глубоким дном, закутались в хозяйские тулупы, чтобы не продуло по дороге. Отвозил нас председатель до самой станции. Очень хороший, честный, человек. Если бы не он, нам бы в эти полгода было не продержатся. Мама говорила, что он и есть советская власть – и по должности, и по совести.
28 декабря мы были уже в Петропавловске.
Петропавловск-казахстанский, зима и весна 1942 года
В октябре мы стали мерзнуть в нашей горнице. Она отапливалась печкой, встроенной в стену из прихожей. Узнав об этом, председатель выписал нам сколько-то кубометров дров, дал телегу с лошадью, и мы, в том числе и мама, прихватив нашего соседа восьмиклассника, оставив Вовку на хозяев, поехали в осинник за селом. Деревья были уже спилены, но их нужно было погрузить на телегу и закрепить веревками. Навалив стволы деревьев на телегу, и кое-как привязав их, мы тронулись в обратный путь. Саша, конечно, уселся наверху. Не проехали мы и пяти метров, как укладка развалилась, и бревна, а с ними и Санька, посыпались с телеги. Слава Богу, Санька не ушибся. Пришлось загружаться вновь, но уже более удачно. Довезли до избы и сложили у крыльца. Это был наш вклад в отопительную систему. А ведь их еще нужно было распилить и поколоть. Я и мама за несколько дней потихоньку справились. За эти месяцы мы вообще с ней стали большие друзья.
У мамы было много стирки: и детское белье, и простыни. Когда мы въехали, хозяева дали нам свое чистое постельное белье. А как воду разогреть? В холодной мыть мама с ее здоровьем не могла.
Было много непонятных слов. Например, «тянитолкай» или «нетхудабездобра». Первое было из книжки. Лошадь с двумя головами и длинной спиной. Непонятно было, как она двигалась, какая голова была главной? Этого даже мама не могла объяснить. А второе слово, как объяснила мама, состояло из 4-х слов, но почему их собрали вместе? Мама сказала, что они означают надежду. Но все равно это оставалось непонятным.
Как-то уже в октябре я забрел в хозяйский огород. Почти все там было убрано, валялись только капустные листья. Увидел на высоких стеблях какие-то удивительные изящные коробочки с шляпками. Взял одну из них в руку, а она и треснула, такая была хрупкая. Из нее посыпались мелкие черные крупинки. Я не знал, что это такое. Попробовал на язык, оказалось приятно. В это время сзади меня окликнула хозяйка, приход которой я совершенно не заметил. Она не ругалась, видела, наверное, что я сделал это не нарочно, и объяснила, что это коробочки мака, их кладут в тесто и делают с ними пирожки, А так есть их вредно, можно заснуть. Они, деревенские, видели наше незнание жизни, нашу неприспособленность к решению житейских вопросов и, как правило, тактично старались быть полезными.
В конце октября выпал снег. Наша жизнь и наши беды продолжались. Особенно беспокоил Вовочка. Что бы он не съел, возникал понос. Он очень ослаб и не мог сидеть, а ведь ему было больше пяти месяцев. Письма отцу часто писал я со слов мамы, которая сидела рядом, держа на руках малыша. «Здравствуй, дорогой папочка. Пишу под мамину диктовку, она держит Вовочку. Уже две недели, как он болеет, у него понос и рвота, он кушает только грудь, и нам его очень жалко, мама боится, что он умрет. Я учусь на отлично. У меня 21 отл., 4 пос., а хорошо, не знаю, сколько. У нас днем минус 22 градуса, а утром в комнате – плюс 10 градусов. Бей фашистов! Пиши нам. Твой Миша К.».
Отца очень беспокоило наше положение, и он написал письмо для председателя сельского совета, где мы жили. И просил маму передать письмо ему. Вот оно: «Пишу Вам, как человек, привыкший и на производстве, и в быту, и в общественно-политической жизни организовывать помощь наиболее слабым. Я и сейчас, работая инженером и имея у себя в подчинении людей, не могу, проходя мимо, зная, что кто-либо или болен, или находится в материальном затруднении, не помочь такому человеку. Это делаю не я один, это делаем мы все, советские люди.
Я обращаюсь к Вам с просьбой: помочь моей жене, которая живет в доме Баева, Кирилловой Марии Аркадьевне. У нее трое детей, один из них у вас учится, а двое других – малыши. Она по своей натуре недостаточно хорошо приспособлена к практической жизни. И я боюсь, что, находясь в незнакомой среде, она подорвет свои силы, даже моральные. Она культурный, отзывчивый человек, но когда вопрос касается ее, она промолчит. Она может сидеть голодная, но все отдаст не только своим детям, но и соседу по общежитию или по работе.
Я ей даю оценку не как жене, а как человеку вообще. Она очень скромна. Если другие на ее месте, приложив больше энергии и смелости, оказались в лучших жилищных условиях, то она не сумеет этого сделать. Другие, я в этом уверен, и в этом нет преступления, сумеют целесообразно использовать свои вещички, которые привезли, а она сделать этого не сможет. Короче говоря, я обращаюсь к Вам с просьбой – познакомьтесь с ней и окажите ей моральную поддержку. Если можно, прикрепите к ней кого-либо из старших детей. Она сейчас находится в большом затруднении. Работать ей не дают дети, которые к тому же болеют». Далее стояла подпись.
Письмо это мама председателю не передала, постеснялась. Отец ее потом за это ругал. Но, наверное, и сам одноногий председатель все наши трудности видел, часто заходил проведать и помогал, чем мог, когда нужны были дрова или нужно было отвезти в участковую больницу. Я об этом письме узнал много-много позже.
Конец октября. Недалеко от нашего дома, в сторонке, над оврагом, стояло низенькое строение – баня. Случайно мне пришлось наблюдать интересную сцену. Из дверей бани в облаке пара вышла молодая женщина, совершенно голая и мокрая. Волосы ее были подколоты. На меня она не обратила никакого внимания. Она вывела почти одетую девочку лет пяти в валеночках. Сыпал снежок. Присев, она застегнула девочке пальтишко, повязала ей на голову платок и, подтолкнув к тропинке, ведшей к их дому, велела быстро идти домой. Убедившись, что та ее послушалась, женщина, скорее всего, мама, вернулась в баню. Как все просто. Ну, где бы я в Москве мог увидеть такое! Уже гораздо позже я увидел известную картину художника Пластова, точно повторявшую мое детское наблюдение.
В ноябре, когда проходила активная фаза наступления немцев на Москву, завод, где работал отец, получил приказ о перебазировании в Петропавловск-Казахстанский. Вероятно, оставаться в Москве даже заводу, выпускавшему снаряды, было небезопасно. Петропавловск располагался восточней Челябинска по той же железнодорожной ветке, километрах в пятиста. Мы с мамой тут же нашли это место на карте. Стали ждать от отца вестей.
Наконец, пришло письмо. «Пишу из-под Молотова (ныне Пермь). Прошло уже 14 дней пути, а мы только еще тут. Все было бы ничего, но вот мерзнут ноги. В продаже валенок не видать, да и купить не на что: денег у меня наличными 50 р., не считая долгов. Едем мы пятеро в вагоне (надо думать, остальное место было занято оборудованием). Когда усиленно топим, ничего. Когда встретимся, не знаю. По приезде в Петропавловск работы будет много. Вообще жить вместе придется не раньше весны, повидаться, может быть, удастся пораньше. Целую вас. Папа». Конечно, это нас не порадовало, хотя мама понимала, что едет он туда станки разворачивать и гнать снаряды на фронт.
В начале декабря было еще два события. Первое: я заболел ангиной. Пришлось просить председателя сельсовета отвезти меня в участковую больницу, к врачу. До больницы было километров пять, ехали на санях, закрытые тулупом. Меня осмотрели, назначили лечение и отвезли домой. Так здорово было ехать на санях! Я быстро поправился.
А второе могло оказаться серьезным. Бригада молодых парней-колхозников на пяти санях, запряженных лошадьми, отправлялась в дальний лес, скорее всего за дровами. Мы упросили их взять с собой и нас с Сашкой. Сели в последние сани. И помчались. Ночь. Светила луна, снег из-под полозьев серебрился. Огни деревни быстро удалялись. И тут мы вспомнили, что ничего не сказали маме. Надвигался лес. Стало жутковато. И мы, чуть замедлили сани, спрыгнули с них и повернули в деревню по санной дороге. С километр шли. Боялись волков. Пришли домой, мама еще не успела испугаться. Ну ладно, Санька. А я-то, старший брат, на которого так надеялись и отец, и мама!
Надеждой на встречу с отцом стали жить. Письма того времени – просто мольба. «3.12. «Здравствуй, папка. Я пишу тебе, что хочется маме. Приезжай скорее за нами, мы тебя очень ждем. У нас очень голодно. Кроме литра молока, мама ничего не может достать. Уже 3 недели нет мяса. Мы купили шерсти 2 фунта. Мы уже укладываем вещи, только не во что. Привези мешки и веревки и, если есть, то суровые нитки. Вовик еще слабенький, а Саша все дома и дома. Приезжай, дорогой, скорее. Целуем тебя крепко все. Миша К.»
«Здравствуй, дорогой папка мой, Михаил Иванович! Как ты доехал и как устроился? У нас Вовочка еще больной, но скоро поправится. Саша очень хочет ехать к тебе. Я выполнил свое обещание, а Саша – нет. Я учусь на отлично, а Саша нет. Я просил учительницу, чтоб она дала ему букварь, а он не знает даже буквы «А и У». Мы тебя ждем. Миша, Саша, Вова и мама.»
К этому времени завод уже прибыл в Петропавловск. И мы рассчитывали, что отца отпустят, и он нас заберет отсюда.
Письмо от 6.12. Написано красным карандашом. «Здравствуй, дорогой папка. Приезжай к нам скорее, а то мы подохнем с голоду. Когда ты приедешь, я покажу тебе мои тетради, и ты увидишь, как я пишу, и сразу скажешь: «Как я!». Ждем. Мих. Кириллов». И мамина приписка: «Забирай нас скорей, замерзаем мы, да и голодно. Будем голодать, если что, так уж вместе».
И выдержки из письма мамы, по-видимому, последнего до отъезда в Петропавловск: «Я переживаю сейчас очень тяжелые дни. Вовочка все же выкарабкается. Верно, не захотел умирать, не повидав папку, но какой он жалкий. В полгода еле-еле головку держит. За болезнь набаловался и сейчас совсем не лежит, а все на руках – торчком. Саша тоже больше 2 недель ходит по 10–15 раз в сутки одной водой и картошкой. Лечились, лечились, а к врачу надо тащиться за 5 верст. Вовку оставить не с кем. Питаемся одной картошкой, ни мяса, ни молока. Хорошо выдали по 200 гр. сахару. Дорогой мой, скоро я тебя увижу, обниму, мне даже неловко перед другими за свое счастье. Я очень похудела и состарилась. Возле рта морщины. В комнате у нас тепло, но очень сыро, со стен течет. Из-за этого головные боли. Не могу писать, грипп, верно, у меня. Постараюсь подготовиться к отъезду, но очень трудно. Дети не слушаются совершенно. Приезжай, родной. Твоя Маша».
27 декабря за нами приехал отец! Радость была такая, что я сейчас ничего вспомнить не могу. У нас было полдня на сборы. Я попрощался с учительницей, оценки у меня за полгода были отличные, и мне выдали справку. Собрали вещи в мешки, которые привез отец. Попрощались с хозяевами и соседями, сели в сани с глубоким дном, закутались в хозяйские тулупы, чтобы не продуло по дороге. Отвозил нас председатель до самой станции. Очень хороший, честный, человек. Если бы не он, нам бы в эти полгода было не продержатся. Мама говорила, что он и есть советская власть – и по должности, и по совести.
28 декабря мы были уже в Петропавловске.
Петропавловск-казахстанский, зима и весна 1942 года
С поезда, уже поздним вечером, нас доставили в дом, расположенный вблизи от станции. Это был обычный 4-х-этажный дом. В двухкомнатной квартире одна комната была наша. Нас поразило уже забытое электрическое освещение, а также то, что было тепло, хотя печек не было. А у батарей можно было играть прямо на полу. Кухня была общая. Но был ли газ или электрическая плита, я уже вспомнить не могу. Приехав, спали мы как убитые, прямо на своих вещах. Потом уже обзавелись кроватями, столом и стульями.
Во дворе дома, огороженном сараями, лежал грязный снег. Чувствовалась близость железной дороги и поездов, которых топили углем. Даже адрес наш был: 1-я линия отчуждения. Мама объяснила, что территория, где стоял наш дом, была отчуждена (принадлежала) железной дороге, а в доме жили семьи железнодорожников. Во дворе был магазин. А за домом шла обычная улица, и стояли деревянные и каменные дома. Мы с Сашкой все это изучили, выяснив проходы в заборе и в сараях, ведущие к железнодорожному полотну. Познакомились мы и с здешними мальчишками.
Место было беспокойное: в ста метрах от дома шли составы, в том числе с орудиями и танками на платформах под охраной красноармейцев. И днем, и ночью были слышны паровозные гудки. Недалеко был переходной мост, ведший на привокзальную площадь. На площади стоял памятник В.И.Ленину. С переходного моста многое было видно. Город был большой.
Новый год справляли на кухне, вместе с соседями, работниками железной дороги. Рассыпчатая картошка с топленым маслом, соленые огурчики, чай с конфетами, о которых мы совсем забыли. Стоял и графинчик с водочкой, которую выпили отец и сосед. Я обрадовался конфетам (карамель), на что отец сказал: «У тебя, Мишка, губа не дура, язык не лопата». Я это выражение услышал впервые.
После Нового года меня определили в школу за вокзалом. Класс был укомплектован полностью, то есть не так, как в деревенской школе. В школу меня никто не провожал, но и опасности особой не было. В городе были большие дома, Военторг. На главной площади я впервые увидел верблюдов. Смешные такие, идут и как бы спят. Видел, как они плюются. Плевок размером с шапку Маме стало намного легче жить. Перестал болеть Сашка, пошел на поправку и Вовка. Все мы перестали мучиться животами. Залечили Сашкину чесотку. Однако особого достатка не было. Экономили на всем. Отец раздобыл валенки у друзей (на время), и у него перестали мерзнуть ноги.
Как-то он взял меня с собой на производство. Завод только месяц, как разместился на новом месте, но уже приступил к выдаче продукции. К моему удивлению, на части привокзальной площади под брезентовыми тентами на металлических платформах стояли станки. Работали, одетые в ватники токари и инженеры. Стоял шум от станков, из-под резцов бежала стружка. Вытачивались снаряды. Наверное, это был не единственный цех, но я видел только это. А на площади сыпал снежок. Отец, как начальник производства, пропадал здесь целыми днями, в том числе в субботы и в воскресенья. Но мы были вместе.
Во дворе дома, огороженном сараями, лежал грязный снег. Чувствовалась близость железной дороги и поездов, которых топили углем. Даже адрес наш был: 1-я линия отчуждения. Мама объяснила, что территория, где стоял наш дом, была отчуждена (принадлежала) железной дороге, а в доме жили семьи железнодорожников. Во дворе был магазин. А за домом шла обычная улица, и стояли деревянные и каменные дома. Мы с Сашкой все это изучили, выяснив проходы в заборе и в сараях, ведущие к железнодорожному полотну. Познакомились мы и с здешними мальчишками.
Место было беспокойное: в ста метрах от дома шли составы, в том числе с орудиями и танками на платформах под охраной красноармейцев. И днем, и ночью были слышны паровозные гудки. Недалеко был переходной мост, ведший на привокзальную площадь. На площади стоял памятник В.И.Ленину. С переходного моста многое было видно. Город был большой.
Новый год справляли на кухне, вместе с соседями, работниками железной дороги. Рассыпчатая картошка с топленым маслом, соленые огурчики, чай с конфетами, о которых мы совсем забыли. Стоял и графинчик с водочкой, которую выпили отец и сосед. Я обрадовался конфетам (карамель), на что отец сказал: «У тебя, Мишка, губа не дура, язык не лопата». Я это выражение услышал впервые.
После Нового года меня определили в школу за вокзалом. Класс был укомплектован полностью, то есть не так, как в деревенской школе. В школу меня никто не провожал, но и опасности особой не было. В городе были большие дома, Военторг. На главной площади я впервые увидел верблюдов. Смешные такие, идут и как бы спят. Видел, как они плюются. Плевок размером с шапку Маме стало намного легче жить. Перестал болеть Сашка, пошел на поправку и Вовка. Все мы перестали мучиться животами. Залечили Сашкину чесотку. Однако особого достатка не было. Экономили на всем. Отец раздобыл валенки у друзей (на время), и у него перестали мерзнуть ноги.
Как-то он взял меня с собой на производство. Завод только месяц, как разместился на новом месте, но уже приступил к выдаче продукции. К моему удивлению, на части привокзальной площади под брезентовыми тентами на металлических платформах стояли станки. Работали, одетые в ватники токари и инженеры. Стоял шум от станков, из-под резцов бежала стружка. Вытачивались снаряды. Наверное, это был не единственный цех, но я видел только это. А на площади сыпал снежок. Отец, как начальник производства, пропадал здесь целыми днями, в том числе в субботы и в воскресенья. Но мы были вместе.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента