Маканин Владимир Семенович. Коса — пока роса

   А луна ему:
   — А ты — что?
   Оба помолчали.
   Совестливый старик подавил вздох. При такой же точно луне он когда-то похлопывал, поглаживал (и даже, помнится, щекотал) полную ногу Таськи, ее ляжку, тяжелую грудь. И ни разу (ни единого разу) не явилась ему тогда суровая итоговая мысль, что великолепная эта пьянчужка когда-нибудь поблекнет, увянет — и что всё это пройдет...
   Одно из окон Таськиной дачи было на ночь открыто. Живой знак! Как выжданная ночная награда. (Вышаганная его старыми ногами! Вымоленная его глазами у десятка других сонных окон...)
   И дача не заперта. Ишь как... По осени наша Тася осмелела! Через минуту, заторопившись, Петр Петрович уже был у ее постели.
   Как-никак при нем выпивка... Таська любила первые два обжигающие глотка. Петр Петрович обнял ее. Приникая теснее, он болезненно поджимал раненое плечо. Похудела Таська! — успел подумать. И почти тут же острота ее ключиц (у ключицы нежнейшее место) остановила его руку... Неужели?
   Алабин отпрянул:
   — Кто?
   Под рукой было старое тело — он чувствовал!
   — Кто тут? — повторил он жестче.
   И не слыша ответа, сам знал — кто. Она!.. Она, убить ее мало, и здесь сторожила жилье. Как наваждение... Карга!.. Она охраняла везде. Повсюду!.. Где только ступит его ночная нога!
   — Старуха? — то ли сказал он, то ли спросил.
   Она в ответ, включив лампу, спокойно ему проскрипела:
   — Как в темноте, так еще ничего. А как зажечь свет — уже и старуха!
   Петр Петрович молчал.
   — Эхе-хе! — Сев на постели, Аннета Михеевна сладко зевнула. — Вот так, голубок. Видно, тебе меня не объехать.
   Еще помолчали.
   — А Таська, она уже далеко!.. Уже в городе.
   Посмеиваясь и не спеша, Михеевна рассказывала — этот татуированный совсем без денег, вот он и учудил: у Таськи же унес ее телевизор... Идиот. Кто в Москве купит телевизор с рук?! Таська — в погоню за ним. На следующей электричке!.. А Михеевну просила, конечно, присмотреть. Потому что этот идиот и ключи ее зачем-то унес. Всё нараспашку!
   И заулыбалась:
   — А в темноте ты смелый!
   Онемевший, Петр Петрович так и не откликнулся.
   — Ну что? Хе-хе... Еще разок попытаться не хочешь? Хе-хе, — весело подначивала старая Михеевна. — Или, может, кофейку тебе? Для разбега кофейку сделать?.. Для силы, а?
   Мимо дачи проехала машина, стрельнув фарами по окнам. Звук мотора Петра Петровича наконец пробудил — он сразу же к выходу.
   — Да не бойсь, не бойсь! Куда ты? — выкрикивала вслед старуха. — Вот ведь некстати засранцы. Вот ведь спугнули молодца! Хе-хе-хе...
   Петр Петрович ушел. Сбежал... Водку не забыв, он быстро уходил через сад — и лесом, лесом!.. Раза три он задел веткой раненое плечо. Шипел от боли.
   Сделав большой крюк, он выскочил все-таки на дорогу. Оскорбленный неудачей старик брел меж темных дач без всякой цели, без смысла. По дороге...
   — Силы небесные! — ярился он, чувствуя себя и брошенным, и обманутым.
   На луну набегали всегдашние ночные облачка — легкие и перистые.
   — Что смотришь! — Старик выговаривал луне и сетовал: мол, гоняешь меня без толку. Ноги, мол, уже отваливаются... задохнулся! а спина! а как сердце пляшет!
   Он обидчиво шмыгал носом:
   — Бросила меня... Предала! Так с другом не поступают!
   Остановился, чтобы перевести дыхание. Да, да, Петр Петрович остановился посреди дороги. Весь в обиде... Нашаривая в кармане сигареты. Горестный перекур.
   И вдруг услышал голос:
   — Дядя!
   И снова этот знакомо молодой, слегка садистский смешок:
   — Дядя! Ты один?.. Без женщины?.. Разве так бывает?
   Его окликал Олежка.
   На сердце старика потеплело.
   — Смеешься!
   — Ничуть, — весело возразил племянник. — Я и сам по тому же делу.
   А луна в небе ярко разбрызгивала им свет. Луна тотчас к ним подобрела... Щедрая!
   — Ничуть не смеюсь, дядя. Я просто завидую!.. А к кому вы нынче? — спросил он. — Или опять ее имя не помните?!
   Это он так пошучивал и одновременно Петру Петровичу льстил. Отчасти держал своего дядю за шиза. Но любил его. Родной человек.
   — Заходил на дачу?
   — Да... Записку вам оставил.
   Оба закурили...
   — А сам?
   — В Овражки, — мотнул Олежка головой в дальнюю сторону. — Ночь хороша!
   Олежка все-таки выжидал, пока стемнеет погуще. Ночь хороша, если глухая! А девица у него в Овражках... Да... С позавчера Олежка ее навещает, хотя дело, кажется, крутое. Мужик у нее серьезный...
   Петр Петрович покачал головой:
   — Опасно, Олежка... Знаю эти Овражки. Там чужих не любят.
   Но молодой ночной гуляка разве убоится?
   — А где, дядя, чужих любят?
   — Там есть такой Саня, — предупредил Петр Петрович, вдруг припомнив. — Вокруг него людишки слишком мафиозны. Смотри!
   — От Сани моя далеко.
   Под луной, прямо на дороге старый и молодой Алабины покуривали как два дружка-приятеля. Славно они стояли!.. Олежка еще и поделился — он купил две пачки «Мальборо», одну скинул Петру Петровичу. Курить надо всласть... Сколько можно курить дерьмо, дядя!
   Забирая сигареты, старый Алабин пожаловался: у него как раз полоса невезения!
   — Ты, Олежка, даже представить себе не можешь! Не поверишь!.. Куда ни приду — старуха в постели... И уже ждет. И не кого-то ждет, а меня... меня!
   — Неужели? — смеялся парень.
   А Петр Петрович возмущался:
   — Олег!.. Со мной происходит какая-то чудовищная нелепость. Какая-то беспрерывная, не кончающаяся подлянка! Всю ночь напролет! Старуха за старухой...
   Но молодой хохотал и хватался за живот.
   — Ух-ха-ха-ха... Бабульки... Они же бай-бай легли. Прости их... Ух-ха-ха... Ну, что поделать — спят они по ночам.
   — Тебе смешно!
   — Но, дядя!.. Они же спать ложатся! В постельку... Это ж бабульки. Кто с валерьянкой. Кто с грелочкой. Кой-кто и с молитвой — а ты вламываешься с поллитрой и стоячим елдаком.
   Олежка дурашливо грозил пальцем:
   — Ты, дядя, их пугаешь. Смотри!.. Бабулька среди ночи помрет!
   Он даже слезы вытирал. Слезы смеха.
   Да ведь Петр Петрович и сам побаивался ночной промашки. А что, если ночь без луны?.. Уже было так. Ей-ей, Олежка... Особенно одна бабка! Чуть ли не каждый час попадается!.. И такая настырная. Едва не отдрючил в темноте старую сову.
   — Ну и отдрючил бы! — смеялся тот. Молодой здоровый смех!
   Вдалеке пронесся электропоезд — перетек за платформу желтыми пятнышками окон.
   Олежка продолжал:
   — Настойчивого бабца не отдрючить — это грех, дядя. Вы не должны таких упускать. Ни в коем случае. Ни одну.
   — Я... Я... — Петр Петрович замялся.
   — Молодая, старая — без разницы... фишка одна! Все, что шевелится, — все ваше.
   — Олег!
   — В этом ваш высший замысел — умереть со стоячим. Нет, нет, я, конечно, смеюсь!.. Смеюсь, дядя! — Олег понял, что в насмешке перебрал.
   У молодых людей редко глубокое сочувствие. Они не знают, по жизни кого что ждет... Легко живут! — думал Петр Петрович.
   — Дядя... — вдруг сказал Олежка. — Береги себя.
   Может, он просто так сказал. Но Петра Петровича сразу же всколыхнуло.
   — Пока, дядя. — Олег махнул рукой.
   И растрогался Петр Петрович. Старику много ли надо!.. Он шагнул, почти бросился к Олежке:
   — Ты... Ты береги себя... Что я? Старый поселковский мудак! Моя жизнь уже копейка, говно!.. А ты молодой Алабин. Это важно! Это важно! Береги себя.
   И расстались. В Овражки молодому было идти дорогой. А Петр Петрович поспешил своей тропой.

ГЛАВА ПЯТАЯ

   Женщина сама к нему придет! Хорошо бы, а?.. — думал Петр Петрович. Проспав весь день, он проснулся только к ночи. Сидел, трогал рану... Сама, сама придет... Неужели же всё добывается с боем. Сколько же можно! Даже сейчас, когда старик?.. Мысль о самостоятельном приходе женщины очень грела. И плюс полстакана вчерашней дармовой водки. (Как забытый отзвук, как отклик давнего юношеского ожидания женщины.) Сама! Сама придет и его найдет!
   Жар... Но боль утихла. И голову не кружило... Зато мысли закружили какие-то сдвинутые и странные. Петру Петровичу становилось все веселее. И было даже радостно, что у него настоящий жар. И как-то беспечно!.. А ночная несостыковка с абсурдной Михеевной!
   А не отдрючишь ее — не избавишься, как сказал Олежка... Тут Петр Петрович даже хохотнул.
   Еще полстакана вчерашней водки, и ему стало совсем весело. А что, разве она, которая с косой в руках, не женщина? И ведь тоже хочет, а?.. Петр Петрович зачем-то стал у стенки и припрыгивал вверх-вниз. Сказать честно, стены вокруг него тоже слегка припрыгивали. И особенно навеселе были птицы на стенах. Аисты, что с клювами наперевес на его обоях... Вверх-вниз!
   Шаги...
   Петр Петрович замер... Неужели? Он явно расслышал женский пристук ног по крыльцу... Молодые так не ходят. (Молодые взбегают!) Если бы Аня!
   Но вошедшая женщина слишком хрипато его спросила:
   — Чего темень-то?
   На фоне окна она двигалась в его сторону мелкими опасливыми шажками.
   — Не наткнешься, — буркнул он.
   В полутьме Петр Петрович как раз ощупывал на столике вчерашнюю открытую бутылку с водкой — чтоб случаем не столкнуть на пол.
   — Ишь выпивоха! — сказала Михеевна еще хрипатее и громче. (Отлично видела во тьме.)
   — Притащилась, старая?.. А я, представь, другую хотел.
   — Все молодых ждешь, козлище... Сам-то вонюч как.
   — А тебе не налью.
   Старуха ощерилась улыбкой:
   — Ну-ну. Зачем тебе молодые... Я лучше знаю, чего тебе надо. Я женщина...
   И пусть, мол, этот козел Петр Петрович честно признается, что уже не раз о ней по ночам думал! Мечтал, а?.. Она несла обычную ахинею, — простая, мол, женщина, но ему она впору.
   — Чтоб приласкали ведь хочется. Чтоб согрели, — пела старуха, зажигая свечу.
   Притащилась со своей свечкой. (Сегодня уж дважды отключали свет в поселке.) Выбрала же его. Углядела! Небось ей присоветовали обогреть старичка.
   Встал Петр Петрович с трудом... Но шел к плите. По пути все-таки разок качнуло, он упал... Поднялся. Кое-как добравшись до плиты, искал спички.
   — Хе-хе, милок... Вот ты каков! — Старуха, присев на стул, следила за ним. За его движениями. (Как бы прикидывала его силы.)
   Алабин зажег газ. Чаю! Чаю!.. Горячего!
   — Зачем тебе чай? Если жар, сделаю тебе холодненькой клюквы. С клюковкой, а? — Она так страстно произнесла холодненькой, что по его позвонкам прополз озноб.
   — М-мм... — Он застонал. И потянулся рукой положить спички.
   Слабая его рука поехала вдруг мимо плиты, и Петр Петрович опять упал на пол... Но несильно.
   Он пытался поднять голову. Потом стал поднимать зад, это оказалось легче. На карачках.
   — Ты милый. Ты мой милый. — Старуха была рядом.
   Она помогла подняться — и подталкивала Петра Петровича к постели. Уложила, прилегла сама тоже. И вкрадчивыми мягкими движениями рук стала его утешать.
   — Во как. Во как! — приговаривала.
   Она слегка налегла на него. Грудью на грудь. Ласково.
   — А-ааа! — Он вскрикнул. Утешительница задела-таки забинтованное плечо.
   Она, видно, чуть заторопилась, снимая, сдирая с него рубашку. Однако поостыла, увидев присползший бинт.
   — Болит?
   — Холодно.
   — И-иишь!.. Уже так скоро и озяб? — поддразнила.
   Она и жалела его — и подсмеивалась.
   — А ты согрейся. Женщина небось неподалеку!
   Вот тут и произошло... Аннета Михеевна была в летнем платье с совсем коротким рукавом — под молодую. Она взяла его руку в свою и ладонью Петра Петровича провела вдоль голой своей руки, поощряя. Провела его рукой по своей, только и всего.
   Следя, он не мог не заметить, как сквозь бабулькину старую пятнистую кожу просвечивает нечто новое. Нечто нежное и свежее... Ну, что ли, кожа... Ее кожа, но только кожа молодая. Рука, но молодая... Ну да. Девичья!
   А он понимал в девичьих руках.
   — Женщина, как-никак. Приласка-али... Чтоб согрели хочется, — продолжала тянуть свое старуха.
   А он не мог оторвать взгляд.
   Смотрел Петр Петрович как бы в угол, но косым зрением продолжал видеть ее молодые руки... Водка, что ли, дурная?.. И как же мощно, как наполненно застучало (откликнулось зрению) его сердце.
   Старый Алабин перевел взгляд и еще больше поразился, едва не ахнув: тело!.. Совсем уж удивительно: ее тело... Как же это?! Сквозь платьишко уже и тело ее, меняясь, дразнило его и зазывало. Или это чужая свеча так бликовала, подменяя краски?.. Старухино тело помолодело, а?!
   Выпить еще... А почему нет? Стрельнуло болью раненое плечо, но теперь уж ему плевать.
   Может быть, все-таки глаза? Зрение?.. Но во всем окружающем он не отметил никаких, ни малейших перемен. Стены как стены. Дверь в трещинах... Пол в пятнах. И эти долбаные аисты на его обоях вполне спокойны. Уже не прыгали друг через друга... вверх-вниз.
   — Ладно, карга... Выпьем по полста? Или уж по сто, а?
   — Водочка?
   — Водочка.
   Петр Петрович налил и себе, и ей. Выпил — и молодящая эта водка вновь так славно вошла! — он даже крякнул.
   — Ну что, старая. Я вроде готов.
   Снова боль в плече. Но старикана уже не остановить:
   — Я вроде готов. Я вполне. Я уже...
   — М-м, — пропела она, но теперь уже сама сомневаясь и вроде бы Петра Петровича побаиваясь.
   Молодая, она теперь не только к нему не приставала, но даже слегка сторонилась. И даже сопротивлялась. Все как положено. Ишь молодушка!.. И тем острее он чувствовал, как ее платье... как там... Как легкой дрожью подрагивало там свежее, молодое, горячее!.. Он мог бы поклясться.
   И чуть опасливо подумалось о водке... Оставили ему отъезжающие. Пьют же всякую дрянь! Паленая-перепаленая!
   Однако, пусть... Ему-то что! Он согласен!.. Пусть даже от паленой этой водки, зато как она помолодела. Как посвежела! (Дармовая подтяжка лица напомнила о чьих-то немеряных деньгах. Его поразил пересчет!) Это ж сколько раз надо было бы делать перетяжку! своей честной старой шкуры... и за какие ж деньги!
   Она, эта Аннета, или как ее там, еще и отодвигаться стала. Надо же!.. Хочет, мол, с ним, но не сразу... Всё подчеркнуто, всё по-молодому!
   А старик пьянел... Он уже лапал ее за руки. И расхвастался:
   — Как следует, старая! не сомневайся!.. Я тружусь так, что иной раз любо-дорого.
   И он еще налил себе паленой. Почти под край.
   — Как ты там? Не робеешь?.. Как твое юное лоно, хе-хе-хе, — веселился Петр Петрович, с ее же интонацией передразнивая вчерашний ее сучий смешок.
   Но она только хмыкнула:
   — Да уж. Такого лона ты в жизни не видал.
   — Да ну?!
   — Старей меня у тебя сроду никого не было, — проскрипела она.
   — Можно сказать, повезло!.. А?
   Теперь его уж точно манило. И любопытно!.. Тело под платьем дразнило его. Что за хитрая такая обманка?.. Он почти не сомневался, что там южный загар. Южный загар крепкого тела.
   Ну и водка! — подумал старый Алабин.
   Меж тем новоявленная девица, словно бы и сама себе удивляясь, с кривой улыбочкой разглядывала свои помолодевшие руки и длинные-длинные пальцы.
   — Лоно, ло-оно, — теперь она передразнила его. — Я стара для таких нынешних словечек. Я говорю прямо.
   И тут же сказала прямо.
   — Стоп, стоп, старая! — Петр Петрович осердился. — Не люблю, когда женщина матюки лепит. Противно.
   — А сам?
   — Мужику можно.
   Она хехекнула. Молодая, а голосок все еще несколько скрипуч:
   — Ему проти-ии-вно... Хе!
   Но, может, эффект? Может, от свечи, ею принесенной?.. Петр Петрович на пробу отставил горящую свечу подальше — и поглядывал, искосясь... Затем рассудительно подумал: а вот я еще паленой! Вдруг она помолодеет и голосочком!
   — А выпей, выпей! — поощрила она, легко прочитав несложный ход его мыслей.
   Ни к мистике, ни к являемым иногда в мире чудесам Петр Петрович склонен душой не был. Да ведь и сама странность, с ним происходившая, не была ничуть для него пугающей или настораживающей. Напротив — странность была манящей. Мир вокруг нас не исказился. Мир лишь чуть поплыл.
   — Ло-оно! — вновь хрипло поддразнила она. Как прокаркала. — А ежели шахта? М-м!.. Мерзлый тоннель, а?.. Мерзлая яма... Холодновато будет! Не свернешь в сторонку?
   Опять это ее ерничанье. Но пусть... Нас уже нечем пугать. Нас не проймешь, старая. И даже некоторое и особое любопытство у старикана возникло! Как в наши молодые, пробные годы... Ледяное, видишь ли, лоно. Ишь запела.
   — Не простынешь ли там, милок? Сгоряча-то? — дразнила она.
   А он лишь еще подглотнул из горлышка. Отхлебнул... ай да водка!.. Конечно, не в первый раз выпивка делала ту, которая с тобой, на миг краше и слаще. Но ведь отхлебнул он совсем немного. (Он приберег. Мало ли как там дальше!)
   И едва-едва его не подвело плечо. Рана в плече стрельнула сильно и дважды. По всей руке огнем.
   — Скажи, где болит? Что болит? — подхватилась она (совсем уж молодо и сострадательно). — Скажи, милый... Скажи. А я найду, как пожалеть.
   Она не отставала:
   — Я, милый... Я...
   Молодое ее тело по-молодому и прижалось. Прильнуло. Тело хотело и искало его, Петра Петровича. И какой бы Алабин ни был старый старик, он был мужчиной и знал, что по-мужски правильно и что нет.
   В его возрасте любовь — наполовину труд. Больше, чем наполовину. И он честно трудился, старался — поначалу почти без страсти, на опыте.
   Она повеселела. И подбадривала:
   — Ага! Ага... Ну-ну! А вот и молодец!.. Ишо, оказывается, повоюем!
   Так бывает, что у старух под занавес жизни вдруг выявляется сама собой красота лица. Красота словно выныривает из их затяжной женской некрасивости... Но... Но не в такой же степени. Но... Но какое ж тело было сейчас под его рукой! Верь не верь.
   — Как-кая т-ты! — вырвалось у него. — Как-кая!
   — Свеженькая, что ль? — дружески рассмеялась она. — А кто недавно вопил? На повороте к речке?.. Я у Сидоренковых на даче лист первый кучила — и сразу палила. Сжигала!.. И вдруг слышу вопль: как, мол, затянулась жизнь. Как, мол, надоело таскать ноги от дачи к даче...
   — Это я... Это я с луной, — смутившись, признался Петр Петрович.
   Оба чуть примолкли.
   — Ах, золотой мой! С луной... Кто ж этого не знает! С луной — это как с собой.
   Петр Петрович согласился:
   — Верно... Но разве нельзя сказать что-то самому себе?
   — Сказать можно. Вопить нельзя.
   — Это почему?
   — Вдруг услышат.
   В страсти, в дрожи своей она расцарапала ему рану. Он вдруг увидел — подлезла под бинт пальцем. И таким старым (опять?) ногтем... Своим старым вековым ногтем она несильно поскребывала как раз по месту заживления. Да и на лице ее вдруг хитрые старческие морщинки... сотней гусиных лапок!
   Возвращение старушечьих примет его не напугало. Но, конечно, раздосадовало. Хотелось же успеть! Хотелось, чтобы необычная молодуха по-молодому и разделила с ним набегающий чувственный взрыв.
   — Оо, — постанывала. — Оо!
   А сама опять и опять по ране. Для возбуждения, вероятно. Даже такая вековуха не обходилась без стимулятора. «Больно?..» — спросила. А он только и видел ее нежную кожу, видел, что шея ее все-таки еще молодая, юная. Шейка!.. Такая тонкая!.. В полном кайфе Петр Петрович поощрительно мотал головой — нет! Нет!.. Ему не больно! Ему не бывает больно!
   Оба смеялись. Ее ноготь, что старый коготь. Как копыто старой коровы. Но скреб он мягко, не рвя... Для разогрева?
   — Вовсе не стимулятор, — сказала она, опять же без затруднений считав его мысль.
   А он все торопился, видя, как быстро она стареет.
   — ...Нет. Не стимулятор, — спокойно поясняла она. — Но для подключения сердечной мышцы — неплохо.
   Какие, однако, слова она знает! Молодые слова. Подключение. Стимулятор... А где же твои ишо и ежели?
   Боль остра! Он глянул на свое плечо. Ее старый коготь убрался из-под бинта. И оттуда прыснули сразу три-четыре струйки крови.
   — Что ли больно?
   — Не! Не! — радостно вскрикнул он.
   Зато сама кровь. Вид кровишки не стимулятор?
   — М-мм... Ух ты. Ух, какой... — игриво постанывала под ним женщина невнятного возраста. — Ну-ну!.. Молоде-еец!
   Однако, словно спохватившись, она опять помолодела. Второй раз за час. Резко помолодела. Ну, Аня!.. Ну, двадцать лет!
   Она вновь буквально поднырнула под Алабина... Женщине, если молодая, это просто. Алабин навис над ее лицом. Все видел. (С высоты лунного луча.) Лицо красивой юной женщины. И глаза сияли... Он замер. Уснуть возле тихой речки.
   — Уснуть? — засмеялась она его мысли. — Когда я рядом? Что еще за тихая речка?
   Он и сам не знал, о какой он речке... Но впрок вспомнил о глотке водки. И поискал рукой под кроватью.
   — Дал бы и женщине, — тихо попросила она.
   — Водки? Или портвейн?
   — Вино.
   Он не помнил, где красноватая давнишняя бутылка.
   — Где-то далеко.
   — Поищи... И ты мог бы предложить женщине первой.
   Но не пошел он искать забытое. И не дал ей передышки. Не выпустил из рук, как и положено не выпускать молодую, когда вдруг чувствуешь ее подступающий трепет. Когда уже слышишь ее тихую, в повторный накат, дрожь!.. Ага...
   — Ну?.. Ну?.. Ну?! — вскрикивал старый Алабин.
   Он прибавил, подключая вместе с поясницей уже и все тело. В опыте всегда живо это вкрадчиво-мягкое движение, от которого женщина внезапно затихает. И при повторе которого уже оба тела согласно молчат, образуя вязкую паузу. (И только едва-едва слышно подстукивает мужская селезенка.)
   Для крепости движений он оперся правой рукой о стену, ладонью в обои, прямо в скачущих там птиц. Аисты... Фламинго... Сейчас она ускоренно задышит! Будет кусать кислород напрямую — из воздуха... Ей мало дыханья. Теперь она раскроет рот. (И даже если она вдруг старуха...) А уж затем хлынет ее жар.
   Она царапала ему рану... Дышала... Хитрила, хватая ртом сбоку огромные куски кислорода. Пусть, пусть! Это лишь на чуть отодвинет минуту. Зато уже в следующую минуту напряжет ее куда больше.
   Царапала...
   И тут поймал свою удачу Петр Петрович Алабин. Он сумел, успел прочувствовать, что ее хваленое холодное лоно (что бы там старая про себя ни наговаривала) какое-никакое, а не прочь стиснуться, сжаться.
   Еще одно, ровно одно мгновение он вслушивался — так ли?.. Всё так. Всё именно так. И тогда старикан лишь чуть убавил-прибавил в ритме, и там взорвалось.
   — Ишь... Ишь ты! — похвалила она, обдавая его жаркой волной.
   Впрочем, она почти сразу наладила дыхание.
   Ночная луна... В окне уже сияла. Круглая. И вечная. Усталый и сколько-то счастливый, Петр Петрович слышал ход времени.
   — Что скажешь? — шепнул еле слышно он ей, луне.
   Луна шепнула:
   — А ты — что?
   И долго-долго молчали. Жаркая ночь. Тишина...
   — Разогрел ты меня, — простецки сказала она ему на ухо. А меж тем, деликатная, продолжала смущаться, как и положено смущаться молоденькой женщине при первом таком свидании.
   И чтобы смущение затушевать, рассказывала теперь о своих делах, якобы нынче важных. (Или неважных... ) Лишь бы говорить и смущение скрыть.
   — А липы?.. Думаешь, я все-все-все сделала? Куда там!
   Торопясь сказать, она делилась своими уборщицкими заботами — а ветки с липок спилить?! А мусор? А забор?.. А трава вымахала вдоль дороги!
   Петру Петровичу показалось, что молодая женщина перевозбуждена и немного задыхается.
   — Дыши легче. Еще легче, — заботливо подсказывал он. — Не спеши... Расслабь тело. Расслабь руки... Медитируй.
   — Что?
   — Медитируй.
   И так неожиданно раздался ее смех. Совсем другой смех. Ее прежний хрипатый хохот:
   — Ме-ди... Ме-дю... Медю-тируй!.. Ой-ой!.. Му-ди. Ох-хо-хо!
   От хохота даже закашлялась:
   — Ох-хо-хо!.. Такого я еще не слышала!.. Муди-тируй. Ох-хо-хо!
   Петр Петрович оскорбился. Мужчину обижает именно пустяк.
   Он перевел взгляд на ее лицо и тотчас увидел, что старая. Что молодая уже исчезла. Что старуха... И что издевательски хохочет:
   — Да, да, старуха, старуха!.. Я, милый... Я... — хрипела она. — Что тебе молодые, глупые бабенки — они еще сеном пахнут! Ох-хо-хо!.. Соплявки!
   Бок о бок с ним отчужденно сотрясалось хохочущее жесткое тело. Момент истины... Очнувшийся, прибалдевший в любви, Петр Петрович видел теперь все, как есть. Со стороны видел... Двое их в постели. Вид сверху. А то и искаженные виды сбоку (для ракурса). Двое рядом... Старик. И с ним старуха.
   И никаких иллюзий.
   — Ме-дю... Му-ди... Ох-хо-хо! — повторяла она.
   Ее глумливый хохот.
   Медлительная его рука (уже знающая... но чтоб вполне убедиться) опускалась к подушке все ниже и ниже, пока не нащупала под ладонью старушечьи космы и костлявый череп. Никакая не молодая... Рядышком!.. Сейчас он даже не помнил, как ее зовут. Он толканул так, что она вылетела из постели.
   — Чего ты-ы? — зашипела, зашепелявила она. — И-и-ишь какой. Не нравлюс-ся теперь ему!
   Михеевна бранилась с удовольствием. Со смаком!.. Грелась им, когда лежала рядом, а пригретая, теперь замахивалась на него чем попало, вопила, бранилась, даже плевалась!.. Петр Петрович Алабин имел сейчас саму правду жизни.
   Вытолкнутая, бранясь, плюясь и что-то несуразное вереща, Михеевна тем не менее оказалась опять с ним рядом. Была ночь, и в окне — луна. Он имел всю правду своей жизни. Старуха решила, что она попросту не там легла. Не с той стороны... У старика, известно, причуды! Но зато теперь, мол, выбери она место правильное, все будет сплошной мед. По-быстрому перебралась через него к стенке, перелезла, протащив прямо по его лицу вислые мощные груди.
   — Неве-еерный! — сказала, насмешливо жеманясь.
   Петр Петрович повидал в жизни немало убогих изнанок. Но и он был сейчас сокрушен. Не чувствовал он ни комизма, ни — сказать иначе — гротеска этой вдруг обнаружившейся любви двух старых, зажившихся на земле людей. Лежали рядом. Какое-то время старый Алабин не мог даже шевельнуться... Парализовало. Душа, что ли, не хотела признать поражение. Душа молчала.