— Шутишь! А как насчет Уолкотта?
— Он мертвец. Луис сожрет его с потрохами, даже если он будет из штанов выпрыгивать, так-то!
— Чушь собачья! Твой Луис просто куча дерьма! Уолкотт имел его, и не раз. И сейчас запросто размажет его по стенке!
— Врешь! Просто тогда он был не в лучшей форме, вот и все! А когда он на высоте, так ему лучше под руку не попадаться! Никому, и твоему поганому Уолкотту тоже!
Потом вдруг наступила тишина, и она с удивлением поняла, что не слышит больше разговоров. Оказалось, она стоит на улице. Во всем огромном Гарлеме не оставалось ни единого уголка, куда бы она не заглянула... только улицы. И она принялась рыскать по городу. Было уже так поздно, что большинство окон домов были темны. Только уличные фонари кидали на тротуары слабый желтоватый свет. Вокруг стояла такая тишина, что слышно было только торопливое постукивание ее каблучков да один раз взвизгнули покрышки и чей-то хриплый голос завопил на нее, когда она, почти ничего не видя перед собой, вдруг решила перебежать улицу.
— Эй, придурок, куда прешь? — донеслось ей вслед, но она даже не обернулась.
Теперь она наблюдала... внимательно, очень осторожно она следила за идущими по улице людьми, вглядывалась в походку, в разворот плеч, в наклон головы, рассматривала их одежду. Она делала все это потому, что знала Джонни, как любой из нас знает самого себя, потому, что могла узнать его издалека, в любой одежде по одному-единственному жесту или только ему свойственной манере вскидывать голову.
Перед ней в толпе мелькали десятки лиц, изнуренных, с запавшими глазами и ввалившимися щеками, лиц, похожих на черепа, туго обтянутые кожей. Теперь ей достаточно было беглого взгляда, чтобы распознать их — испуганные, расширившиеся от страха глаза с загнанным, затравленным выражением, похожие на глаза дикого животного, пересохшие, растрескавшиеся губы, на которых блуждала слабая улыбка, выражение бескрайнего изумления на усталых лицах. Она вглядывалась в них, и в каждом лице видела одно и то же — мгновенное избавление от тягот жизни, тот призрачный «кайф», когда человек, как птица, вдруг воспарил ввысь, оставив Гарлем далеко внизу, а ниточка, соединяющая его с настоящим, становится все тоньше... но что за беда? Ведь всегда наготове другая игла, полная одурманивающего зелья! А нет иглы — тогда порошок, волшебный белый порошок, который втягиваешь трепещущими ноздрями, положив на ноготь пальца, и дрожишь от жгучего нетерпения, а мозг твой, кажется, уже готов разлететься на куски. Но она видела и других, Людей с большой буквы. Людей, которые одни могли утолить этот голод. Она узнавала их с первого взгляда, потому что их нельзя было не узнать. Если ты живешь в Гарлеме, то должен уметь узнать их в любой толпе — ведь именно они держат в своих руках золотой ключик, способный отомкнуть дверь в магическое царство призрачной мечты.
А еще были те, кто давно уже опустился на самое дно, те, валявшиеся в сточных канавах или привыкшие ночевать в подъездах брошенных домов. Те, которые не были наркоманами. У них было свое собственное средство уйти от жизни, свой собственный наркотик — они торопливо вливали его в пересохшую глотку, и пустой желудок загорался огнем, так что казалось, сейчас вспыхнут все их внутренности, а потом пламя охватывало мозг, разъедая его подобно ржавчине. Да, она видела и их и останавливалась над каждым таким несчастным, жадно вглядываясь в скорченные фигуры, отчаянно надеясь, что это Джонни, и все же уповая на то, что не узнает его ни в одном из этих жалких подобий человеческих существ. Час за часом она бродила по улицам, а ночь становилась все темнее, и в душе ее зашевелился страх. Порой она слышала за собой торопливые мужские шаги, чья-то жесткая рука грубо хватала ее за плечо, а над ухом раздавался хриплый шепот: «Привет, бэби, за сколько идешь?» — и каждый раз, отдирая от себя эти жадные лапы и спасаясь бегством в какой-нибудь подворотне, она с обидой думала про себя: Господи, неужели же я так похожа на уличную шлюху?!
Но только шлюха отважится выйти на улицу в этот час, отвечала она себе. Шлюха... или же женщина, когда она ищет своего мужчину. Больше ни у кого не хватит на это духу.
Она знала, что он в общем-то всегда был равнодушен к религии, и все же решилась заглянуть в церковь. Она обошла их все, одну за другой, благословляя двери, всегда открытые для каждого. Может, и Джонни, увидев эти распахнутые двери, рискнул укрыться здесь, с надеждой думала она. Собор Святого Филиппа на Западной Сто тридцать четвертой, баптистская церковь на Сто двадцать восьмой, еще одна, на Сто тридцать восьмой... одну за другой, все, которые она знала, все, которые могла вспомнить, большие и маленькие, но Джонни не было и там.
Она отправилась на Сто тридцать пятую, прошла ее всю, из конца в конец, потом свернула к театру Лафайета, покрутилась на площади, где еще сверкали огнями кинотеатры и шел последний сеанс, немного подождала, пока в залах не зажегся свет и через распахнувшиеся двери на тротуар выплеснулась толпа. Джонни не было. Она нерешительно обошла кругом гарлемскую больницу, потом робко заглянула внутрь, даже спросила, не поступал ли к ним пациент по имени Джонни Лейн. Но нет, у них не было никого с таким именем.
Теперь она уже не знала, куда ей идти. Оставался один парк Маунт-Моррис, и она наконец решилась, но не успела сделать и нескольких шагов, как услышала за спиной чьи-то крадущиеся шаги. Вздрогнув от ужаса, она кинулась бежать, и тем не менее рискнула заглянуть и в другие парки — Морнингсайд и Сент-Николас, но Джонни не было и там.
К этому часу улицы уже опустели, и она испуганно вздрагивала всякий раз, когда слышала частый перестук своих каблучков. Она и не думала сдаваться, но, сколько ни ломала голову, так и не могла придумать, где его искать. Может, он решил на время исчезнуть из Гарлема? Перебрался в верхнюю часть города или в ту часть Гарлема, где ютились латиноамериканцы? А вдруг Джонни вообще уехал из города? Или, не дай Бог, лежит где-нибудь в одном из темных, продуваемых ветром подъездов, истекая кровью?! Где он может быть? Где?!
Наконец она решилась — потоптавшись на месте, тряхнула головой и зашагала в сторону Сто двадцать шестой улицы — туда, где было королевство Папаши Дивайна. Один из архангелов по имени Божественный Мир сообщил ей, что не видел в их районе ни единого человека, хоть отдаленно напоминающего Джонни Лейна. Она снова отправилась на поиски. Рыская взад-вперед, она наконец оказалась на границе Верхнего Гарлема, в районе, где ютились многочисленные склады. Бросив взгляд в сторону темного силуэта Триборо, она поежилась и торопливо побежала дальше.
Теперь она шагала на восток, скорее всего, потому, что просто не знала, куда идти. Она спустилась вниз по Сто двадцать шестой улице и побрела вперед, каблучки ее уныло постукивали по тротуару. Дитя Гарлема, она машинально старалась держаться посреди улицы, там, где было относительно светло, по привычке избегая темных подворотен.
Теперь она уже почти отчаялась найти его.
Вот это и есть моя жизнь, устало подумал он.
Зловонная клоака, грязь и смрад, и город над ней, придавивший меня своей пятой, будто жалкого червяка, — вот она, моя жизнь. И раненая рука, из которой сочится кровь, — это тоже часть ее, часть моей жизни, потому что всю свою жизнь я истекаю кровью.
Вонь, забившую тебе легкие, которой ты дышишь с детства, постепенно перестаешь замечать. Ты привыкаешь к ней, и она становится частью твоей жизни. Когда с рождения знаешь только грязь и смрад, кажется, что только так и должно быть. Ты стараешься не замечать ее, но от вони никуда не скрыться, и постепенно ты свыкаешься с ней, и это становится неотъемлемой частью твоей жизни, так что наконец ты ловишь себя на том, что, может быть, вонь — это не так уж страшно, в конце концов, и начинаешь думать, что и весь остальной мир живет так же, увязая по уши в грязи и задыхаясь от царящего вокруг удушающего смрада.
И только крохотная часть твоей души подсказывает, что это не так, что где-то существует другая, лучшая жизнь, но кто и когда верил правде?! Сердце твердит тебе, что грязь и вонь — это неестественно! Так просто не должно быть! Порой ты прислушиваешься к голосу твоей души, твоего сердца, но чаще всего просто стараешься заглушить его, потому что единственная возможность выжить здесь — это настолько свыкнуться с грязью и зловонием, что просто не замечать его.
Но это трудно.
Зловоние заполняет твои ноздри задолго до того, как ты поутру откроешь глаза. Промоешь нос водой из крана — и оно вроде бы исчезнет. Но погоди радоваться, это ненадолго! Оно вернется очень быстро и станет еще сильнее, чем прежде, так что от этой вони ты не избавишься, даже если станешь полоскать нос весь день. Этот смрад всегда с тобой. Он — часть твоей жизни, часть тебя. Вся твоя жизнь — это заполненная зловонием клоака, вот поэтому-то, попав в сточную канаву, ты уже попросту не замечаешь этой вони. Ты свыкся с ней. Она стала частью тебя. И теперь эта клоака тоже стала частью твоей жизни.
А где-то там вверху, над тобой, — город, огромный город, придавивший тебя своей тяжестью. Но и это нисколько не странно, потому что и с этим ты уже давно свыкся. Ты слышишь, как он тяжело ворочается над твоей головой, точно исполинский зверь в берлоге. Ты чувствуешь, как его тяжесть давит на тебя. Она всюду — в мостовых и тротуарах улиц и площадей, в громадах, покрытых сажей и копотью домов. Ты чувствуешь ее, когда погожим летним днем вылезаешь из своей дыры подышать воздухом, а вокруг только выхлопной дым, от которого першит в горле, да синевато-серый тяжелый смог, в котором тонут крыши домов. Тяжкий гнет города чувствуется во всем: он давит на стены Гарлема с такой чудовищной силой, что хочется кричать, звать на помощь... Бога, черта, дьявола — кого угодно, лишь бы выбраться отсюда... все равно куда, в любое месте, только бы не дышать этим смрадом, не задыхаться от кошмарной тяжести этого Молоха на своих плечах!
И в конце концов ты привыкаешь... ты уже способен нести этот крест.
Конечно, вначале это нелегко, но ты учишься. И первое, что крепко-накрепко вбивают тебе в голову, — это треск. Треск двери, которую захлопнули у тебя перед самым носом. О, ты хорошо знаешь этот звук! Сколько их, этих дверей, которые со стуком закрываются перед тобой, — десятки, сотни? И вот тогда тяжесть, давящая тебе на плечи, становится невыносимой. И тебе порой приходится проделывать чудеса ловкости... проста для того, чтобы выжить.
Да, можно уйти в страну грез, выкурив косячок, скрыться за пеленой синеватого дыма, но это не поможет. Уйти от реальности трудно, почти невозможно, разве что ненадолго. Дым развеется, и вот ты опять здесь, в Гарлеме. Ах, эти хрупкие грезы... хрупкие и недолговечные, как дым твоей сигареты. Их можно купить, но ты ведь не можешь вечно жить в стране грез, если, конечно, вообще собираешься жить. А грезы... это всего лишь еще один путь, ведущий к смерти.
А если тяжесть стала совсем уж невыносимой, можешь включить газ и сунуть голову в плиту. И тогда удушливая вонь газа заполнит комнату, вытеснив привычный смрад, а какой-нибудь несчастный, ненароком войдя в комнату, вдруг чиркнет спичкой и разделит с тобой твою судьбу. Но что тебе за дело, если и так, раз крест этот наконец перестанет давить тебе на плечи?! Ты ведь так устал, так смертельно устал жить!
И все же ты не можешь позволить себе сделать этот последний шаг, если, конечно, считаешь себя мужчиной. В этом смраде и грязи, под этой тяжестью и среди всех унижений, выпавших на твою долю, ты по-прежнему мужчина. Вот ведь что самое смешное, верно? Ты ощущаешь себя человеком, мужчиной, только когда у тебя отнимут все остальное. Только когда у тебя уже не останется ничего, только тогда, черт возьми, ты понимаешь, что ты — человек! И в то же время ты перестаешь им быть! Нелогично? Да! Парадоксально? Еще как! И тем не менее это правда. Содрав с человека, с мужчины одежду, оставив его нагишом, ты крадешь его достоинство, мужское достоинство. Ты втаптываешь его в грязь.
Вот и его, Джонни, втоптали в грязь, смешали с землей, с пылью под ногами. Но и тут он отыскал лазейку, чтобы укрыться. Если бы он смог держаться за эти чертовы скобы одной рукой, если бы у него хватило бы сил висеть, пока дела не обернулись к лучшему, если бы они только обернулись к лучшему... Если бы рука не кровоточила, если бы его перестали преследовать, если бы он мог выбраться отсюда и снова быть просто Джонни Лейном, а не жалким ничтожеством в бесконечной цепи таких, как он, не каким-то безликим существом среди таких же бедолаг, а человеком... все могло бы быть по-другому. Ему бы не пришлось прятаться на реке. Не сидел бы он между мусорными баками и радужными пятнами разлитого бензина. Если бы у него только хватило сил продержаться, даже при том, что рана снова начала кровоточить, то когда-нибудь, пусть не сейчас, пусть в каком-то далеком будущем, он бы снова смог обрести прежнее достоинство человека и мужчины. Он смог бы стать не просто человеческим существом, униженным и гонимым, а человеком.
Может быть... может быть.
Он слышал, как далеко внизу, под ногами, плещется вода, а вверху, над головой, ворочается и дышит огромный город, как шуршат по асфальту колеса проносящихся над ним машин. Город, должно быть, уже спит. Спят и тысячи безликих существ, которыми полон Гарлем. Они отдыхают, счастливые уж тем, что хотя бы во сне избавлены от гнета этой тяжести. В темноте ему не виден был цвет воды, с тихим шорохом плескавшейся далеко внизу. Он только слышал ее неумолчный шепот и старался представить, какая она — чистая, прохладная, сладкая на вкус. Впрочем, он отлично знал, какая она на самом деле — мерзкая, зловонная жижа.
И когда в темноте его ушей коснулся какой-то незнакомый звук, он сначала принял его за журчание воды.
Прижавшись к скобам на стене, Джонни прислушался. Нет, это не вода, подумал он. Ему вдруг показалось, что он слышит неясный скрежет, как будто кто-то пытается приоткрыть решетку водостока у него над головой. Он затаил дыхание и только тогда понял, что звук доносится снизу. Вцепившись в стену немеющими пальцами, он ждал. Может, он сам нечаянно царапнул стену ногой? Сердце его бешено заколотилось. Звук повторился, потом еще раз и еще, а Джонни все силился понять, что же это.
Ему послышалось, что кто-то царапается, но само по себе это еще ничего не значило. В конце концов, могло быть что угодно, ведь он был в канализационной трубе. Оставалось только гадать, что могло бы издавать такой звук. Осколок стекла, застрявший в водостоке, предположил Джонни, или что-то вроде этого. Но в то же мгновение до него донесся слабый скрежещущий звук, похожий на царапанье крохотных лапок... нет, коготков по камню, и он обмер. Это было похоже на...
Он услышал пронзительный писк.
Джонни заставил себя посмотреть вниз, но ничего не увидел. Там царила темнота. Только опять этот странный скрежещущий звук, и вслед за ним — писк или, вернее, визг. Не тот, который раздается, когда проведешь ножом по поверхности стены, нет. Этот звук могло издать только живое существо. Было в нем что-то до ужаса знакомое. Так могла пищать только...
И вдруг он увидел в темноте два горящих глаза. Две крохотные рубиновые точки, сверкающие в кромешной тьме. У Джонни перехватило дух. Он понял, что смотрит прямо в глаза огромной крысе.
Страх захлестнул его с такой силой, что он чуть было не скатился вниз. Ледяные пальцы ужаса сдавили сердце. Его замутило. Холодный пот струйками побежал по спине. Он снова вспомнил тот день, когда мальчишкой сунул руку в банку и натолкнулся на мышь. Джонни даже почувствовал острую боль в пальце, куда она вцепилась зубами. Ему так и не удалось выкинуть из памяти тот кошмар, что он пережил в тот день. И сейчас, представив, что таится там в глубине, под самыми его ногами, он почувствовал, как его колотит от ужаса.
Крыса вдруг, сделав огромный прыжок, вскочила ему на ногу, и у Джонни вырвался истошный вопль. Он заорал как сумасшедший, и крик его гулко отозвался эхом в глубине каменного колодца, сотрясая покрытые липкой слизью стены и чуть не разорвав ему барабанные перепонки. Потом поток воды унес его прочь, и Джонни долго еще слышал удаляющиеся раскаты собственного голоса, похожие на ночные завывания банши где-нибудь в темноте на болотах.
Он услышал, как дыхание со свистом вырвалось у него из груди. Сердце колотилось как бешеное, грозя разорвать ему грудь. Кровь с такой силой бросилась в голову, что ему вдруг показалось — еще мгновение, и череп не выдержит и треснет.
— Прочь! — завопил он, отчаянно дергая ногой, но крыса держалась крепко. Джонни лягнул ее раз, другой, в то же время стараясь вскарабкаться повыше, и едва не сорвался. — Прочь! — кричал он, пока эхо, тысячекратно усилив его вопль, не швырнуло его назад, наполнив гулом и грохотом темноту вокруг него. — Прочь, тварь негодная! Убирайся, говорю тебе!
Он беспомощно уставился вниз, но ничего не увидел, кроме крохотных рубиновых бусинок глаз, сверкавших в темноте.
Самой крысы он не видел. Ее серая шкурка сливалась с темнотой, и от этого Джонни было особенно жутко.
И в эту минуту крыса принялась карабкаться наверх по его ноге, вцепляясь крохотными коготками в узловатый твид брюк. Ужасающий вопль вырвался из груди Джонни. Мутная волна страха захлестнула его с головой, и он чуть было не лишился чувств. Забыв обо всем, он отчаянно завопил и кричал до тех пор, пока в горле не пересохло. Цепляясь за скобы здоровой рукой, Джонни полез вверх. Вдруг его голова с силой ударилась о люк колодца, и он, упершись согнутыми плечами в металлическую решетку, напряг все свои силы, чтобы сдвинуть ее в сторону. Но она не поддавалась. Джонни взмок от напряжения. Резко выдохнув, он толкнул ее еще раз, но проклятая решетка даже не шелохнулась. Джонни чувствовал, как крыса, цепляясь за его брюки, упорно карабкается вверх. Ее когти царапнули ему кожу, и он чуть было не умер от ужаса. Теперь он слышал даже ее дыхание и догадался, что проклятая тварь, учуяв в темноте запах свежей крови, упорно подбирается к раненой руке.
— Нет, — беззвучно прошептал он, едва шевеля губами. — Нет! Боже, только не это! Прошу тебя, нет! Не-е-ет!!!
Собрав все свои силы, он всем телом налег на тяжелый люк. Перед глазами завертелись багровые круги. Джонни казалось — еще мгновение, и его мышцы лопнут, как канаты, от чудовищного напряжения. Он почувствовал на губах солоноватый привкус крови. Крыса со звериным упорством карабкалась вверх. Джонни открыл было рот, чтобы закричать, но вопль замер у него на губах. Он снова уперся плечами в люк водостока, толкая его вверх, и на этот раз металлическая решетка вдруг подалась. Она сдвинулась всего лишь на несколько сантиметров, но Джонни чуть было не заплакал от облегчения и радости, когда струйка жидкой грязи брызнула ему на шею.
Он налег на нее всем телом, одновременно задергав ногой, чтобы сбросить проклятую тварь, но не тут-то было. Почуяв запах свежей, горячей крови, крыса совсем обезумела. Сделав отчаянный прыжок, она, как бульдог, вцепилась в раненую руку Джонни, повиснув на ней всей своей тяжестью, потом сорвалась и снова уцепилась за брючину. Он бешено задергался, извиваясь всем телом, поднес было раненую руку к губам, чтобы слизнуть кровь, и тут же, вспомнив о крысе, брезгливо отдернул руку, точно обжегшись. Судорогой ужаса ему сдавило горло так, что он едва мог дышать. Крик замер у него в горле, легкие чуть было не лопались, как кузнечные мехи. На губах пузырилась пена. Он беззвучно выдавил:
— Нет! Умоляю, только не это... о Боже! — сам не слыша и не понимая, что говорит и кого молит о помощи. Он чувствовал тяжесть крысиного тела, повисшего у него на ноге, и помнил, как еще мгновение назад ее острые зубы рвали ему руку. Завыв, как раненое животное, Джонни уперся согнутыми плечами в люк и что было сил толкнул его. На шее веревками вздулись вены. Джонни казалось, он слышит, как от нечеловеческого напряжения хрустят его кости.
Упершись согнутой спиной и плечами в тяжелый люк, Джонни напрягал последние силы, понимая, что от этого усилия, может быть, зависит его жизнь.
Люк тяжело пополз в сторону. Сначала медленно, потом все быстрее, и Джонни сначала даже не понял, что свободен. Только когда непривычно яркий свет уличного фонаря полоснул его по глазам, выхватив из темноты его ногу с повисшей на ней крысой, он понял, что победил.
Взгляд Джонни упал на крысу. Она показалась ему чудовищно огромной — не меньше девяти дюймов, не считая хвоста; мускулистое тело покрыто грязной, свалявшейся шерстью. При одном только взгляде на эту тварь его чуть было не вырвало. Металлический люк с грохотом откатился в сторону, и Джонни, забыв о Багзе и его шайке, забыв обо всем на свете, высунул наружу голову. Сейчас он хотел только одного — избавиться от крысы, и поскорее.
Но мерзкое животное не желало сдаваться. Глубоко погрузив зубы в набухший кровью бинт, оно повисло у него на руке. Джонни качнуло в сторону, и крыса качнулась вместе с ним, точно огромный маятник. Но теперь, слава Богу, ему не нужно было держаться за скобу, каждую минуту рискуя сорваться и полететь вниз. При мысли о том, что ему предстоит, внутри у него все сжалось. Зажмурившись, Джонни поднял кулак и ударил крысу по голове. Потом еще раз. И еще. Стиснув зубы, он бил и бил, каждый раз чувствуя ее мускулистое, бешено извивающееся тело, но крыса явно не собиралась разжать зубы. Наоборот, казалось, она обезумела, почувствовав во рту свежую человеческую кровь. Ее зубы судорожно сжимались, терзая его плоть, с каждой минутой все глубже вгрызаясь в содрогающееся тело.
Вскочив на ноги, Джонни кинулся на другую сторону улицы, остановившись возле большого мрачного здания. Зажмурившись, он размахнулся и с силой ударил рукой о стену. Его чуть было не вырвало, когда тело крысы с глухим звуком шмякнулось о камень. Но она держалась мертвой хваткой. Потеряв голову от ужаса и отвращения, Джонни колотил рукой как сумасшедший, не обращая внимания на боль, эхом отдававшуюся в голове каждый раз, когда удар приходился на свежую рану.
Наконец крыса разжала зубы и с тяжелым стуком упала на тротуар. Джонни тяжело дышал, не в силах отвести от нее глаз. Она так и осталась лежать у его ног — грязный, окровавленный комок шерсти с длинным голым хвостом. И вдруг он заплакал. Слезы ручьем потекли у него по лицу. Джонни плакал так, как не плакал никогда в жизни. Рыдания поднимались где-то в глубине его тела, тяжело сотрясая его крупной дрожью. И тогда он побежал.
Он бежал на запад, думая только о том, чтобы поскорее вернуться в Гарлем. Назад, туда, где валялась убитая крыса, он не оглядывался. Джонни бежал как слепой, ничего не видя перед собой. Слезы застилали ему глаза. Он бежал, а в голове неотвязно крутилась мысль: почему? О Господи, ну почему мне всю жизнь приходится убегать?!
Вдруг он остановился. Ноги у него подкосились, и Джонни тяжело рухнул на тротуар. Ему показалось, что он стремительно летит куда-то вниз, и в то же мгновение темнота сомкнулась над ним.
Глава 15
— Он мертвец. Луис сожрет его с потрохами, даже если он будет из штанов выпрыгивать, так-то!
— Чушь собачья! Твой Луис просто куча дерьма! Уолкотт имел его, и не раз. И сейчас запросто размажет его по стенке!
— Врешь! Просто тогда он был не в лучшей форме, вот и все! А когда он на высоте, так ему лучше под руку не попадаться! Никому, и твоему поганому Уолкотту тоже!
Потом вдруг наступила тишина, и она с удивлением поняла, что не слышит больше разговоров. Оказалось, она стоит на улице. Во всем огромном Гарлеме не оставалось ни единого уголка, куда бы она не заглянула... только улицы. И она принялась рыскать по городу. Было уже так поздно, что большинство окон домов были темны. Только уличные фонари кидали на тротуары слабый желтоватый свет. Вокруг стояла такая тишина, что слышно было только торопливое постукивание ее каблучков да один раз взвизгнули покрышки и чей-то хриплый голос завопил на нее, когда она, почти ничего не видя перед собой, вдруг решила перебежать улицу.
— Эй, придурок, куда прешь? — донеслось ей вслед, но она даже не обернулась.
Теперь она наблюдала... внимательно, очень осторожно она следила за идущими по улице людьми, вглядывалась в походку, в разворот плеч, в наклон головы, рассматривала их одежду. Она делала все это потому, что знала Джонни, как любой из нас знает самого себя, потому, что могла узнать его издалека, в любой одежде по одному-единственному жесту или только ему свойственной манере вскидывать голову.
Перед ней в толпе мелькали десятки лиц, изнуренных, с запавшими глазами и ввалившимися щеками, лиц, похожих на черепа, туго обтянутые кожей. Теперь ей достаточно было беглого взгляда, чтобы распознать их — испуганные, расширившиеся от страха глаза с загнанным, затравленным выражением, похожие на глаза дикого животного, пересохшие, растрескавшиеся губы, на которых блуждала слабая улыбка, выражение бескрайнего изумления на усталых лицах. Она вглядывалась в них, и в каждом лице видела одно и то же — мгновенное избавление от тягот жизни, тот призрачный «кайф», когда человек, как птица, вдруг воспарил ввысь, оставив Гарлем далеко внизу, а ниточка, соединяющая его с настоящим, становится все тоньше... но что за беда? Ведь всегда наготове другая игла, полная одурманивающего зелья! А нет иглы — тогда порошок, волшебный белый порошок, который втягиваешь трепещущими ноздрями, положив на ноготь пальца, и дрожишь от жгучего нетерпения, а мозг твой, кажется, уже готов разлететься на куски. Но она видела и других, Людей с большой буквы. Людей, которые одни могли утолить этот голод. Она узнавала их с первого взгляда, потому что их нельзя было не узнать. Если ты живешь в Гарлеме, то должен уметь узнать их в любой толпе — ведь именно они держат в своих руках золотой ключик, способный отомкнуть дверь в магическое царство призрачной мечты.
А еще были те, кто давно уже опустился на самое дно, те, валявшиеся в сточных канавах или привыкшие ночевать в подъездах брошенных домов. Те, которые не были наркоманами. У них было свое собственное средство уйти от жизни, свой собственный наркотик — они торопливо вливали его в пересохшую глотку, и пустой желудок загорался огнем, так что казалось, сейчас вспыхнут все их внутренности, а потом пламя охватывало мозг, разъедая его подобно ржавчине. Да, она видела и их и останавливалась над каждым таким несчастным, жадно вглядываясь в скорченные фигуры, отчаянно надеясь, что это Джонни, и все же уповая на то, что не узнает его ни в одном из этих жалких подобий человеческих существ. Час за часом она бродила по улицам, а ночь становилась все темнее, и в душе ее зашевелился страх. Порой она слышала за собой торопливые мужские шаги, чья-то жесткая рука грубо хватала ее за плечо, а над ухом раздавался хриплый шепот: «Привет, бэби, за сколько идешь?» — и каждый раз, отдирая от себя эти жадные лапы и спасаясь бегством в какой-нибудь подворотне, она с обидой думала про себя: Господи, неужели же я так похожа на уличную шлюху?!
Но только шлюха отважится выйти на улицу в этот час, отвечала она себе. Шлюха... или же женщина, когда она ищет своего мужчину. Больше ни у кого не хватит на это духу.
Она знала, что он в общем-то всегда был равнодушен к религии, и все же решилась заглянуть в церковь. Она обошла их все, одну за другой, благословляя двери, всегда открытые для каждого. Может, и Джонни, увидев эти распахнутые двери, рискнул укрыться здесь, с надеждой думала она. Собор Святого Филиппа на Западной Сто тридцать четвертой, баптистская церковь на Сто двадцать восьмой, еще одна, на Сто тридцать восьмой... одну за другой, все, которые она знала, все, которые могла вспомнить, большие и маленькие, но Джонни не было и там.
Она отправилась на Сто тридцать пятую, прошла ее всю, из конца в конец, потом свернула к театру Лафайета, покрутилась на площади, где еще сверкали огнями кинотеатры и шел последний сеанс, немного подождала, пока в залах не зажегся свет и через распахнувшиеся двери на тротуар выплеснулась толпа. Джонни не было. Она нерешительно обошла кругом гарлемскую больницу, потом робко заглянула внутрь, даже спросила, не поступал ли к ним пациент по имени Джонни Лейн. Но нет, у них не было никого с таким именем.
Теперь она уже не знала, куда ей идти. Оставался один парк Маунт-Моррис, и она наконец решилась, но не успела сделать и нескольких шагов, как услышала за спиной чьи-то крадущиеся шаги. Вздрогнув от ужаса, она кинулась бежать, и тем не менее рискнула заглянуть и в другие парки — Морнингсайд и Сент-Николас, но Джонни не было и там.
К этому часу улицы уже опустели, и она испуганно вздрагивала всякий раз, когда слышала частый перестук своих каблучков. Она и не думала сдаваться, но, сколько ни ломала голову, так и не могла придумать, где его искать. Может, он решил на время исчезнуть из Гарлема? Перебрался в верхнюю часть города или в ту часть Гарлема, где ютились латиноамериканцы? А вдруг Джонни вообще уехал из города? Или, не дай Бог, лежит где-нибудь в одном из темных, продуваемых ветром подъездов, истекая кровью?! Где он может быть? Где?!
Наконец она решилась — потоптавшись на месте, тряхнула головой и зашагала в сторону Сто двадцать шестой улицы — туда, где было королевство Папаши Дивайна. Один из архангелов по имени Божественный Мир сообщил ей, что не видел в их районе ни единого человека, хоть отдаленно напоминающего Джонни Лейна. Она снова отправилась на поиски. Рыская взад-вперед, она наконец оказалась на границе Верхнего Гарлема, в районе, где ютились многочисленные склады. Бросив взгляд в сторону темного силуэта Триборо, она поежилась и торопливо побежала дальше.
Теперь она шагала на восток, скорее всего, потому, что просто не знала, куда идти. Она спустилась вниз по Сто двадцать шестой улице и побрела вперед, каблучки ее уныло постукивали по тротуару. Дитя Гарлема, она машинально старалась держаться посреди улицы, там, где было относительно светло, по привычке избегая темных подворотен.
Теперь она уже почти отчаялась найти его.
Вот это и есть моя жизнь, устало подумал он.
Зловонная клоака, грязь и смрад, и город над ней, придавивший меня своей пятой, будто жалкого червяка, — вот она, моя жизнь. И раненая рука, из которой сочится кровь, — это тоже часть ее, часть моей жизни, потому что всю свою жизнь я истекаю кровью.
Вонь, забившую тебе легкие, которой ты дышишь с детства, постепенно перестаешь замечать. Ты привыкаешь к ней, и она становится частью твоей жизни. Когда с рождения знаешь только грязь и смрад, кажется, что только так и должно быть. Ты стараешься не замечать ее, но от вони никуда не скрыться, и постепенно ты свыкаешься с ней, и это становится неотъемлемой частью твоей жизни, так что наконец ты ловишь себя на том, что, может быть, вонь — это не так уж страшно, в конце концов, и начинаешь думать, что и весь остальной мир живет так же, увязая по уши в грязи и задыхаясь от царящего вокруг удушающего смрада.
И только крохотная часть твоей души подсказывает, что это не так, что где-то существует другая, лучшая жизнь, но кто и когда верил правде?! Сердце твердит тебе, что грязь и вонь — это неестественно! Так просто не должно быть! Порой ты прислушиваешься к голосу твоей души, твоего сердца, но чаще всего просто стараешься заглушить его, потому что единственная возможность выжить здесь — это настолько свыкнуться с грязью и зловонием, что просто не замечать его.
Но это трудно.
Зловоние заполняет твои ноздри задолго до того, как ты поутру откроешь глаза. Промоешь нос водой из крана — и оно вроде бы исчезнет. Но погоди радоваться, это ненадолго! Оно вернется очень быстро и станет еще сильнее, чем прежде, так что от этой вони ты не избавишься, даже если станешь полоскать нос весь день. Этот смрад всегда с тобой. Он — часть твоей жизни, часть тебя. Вся твоя жизнь — это заполненная зловонием клоака, вот поэтому-то, попав в сточную канаву, ты уже попросту не замечаешь этой вони. Ты свыкся с ней. Она стала частью тебя. И теперь эта клоака тоже стала частью твоей жизни.
А где-то там вверху, над тобой, — город, огромный город, придавивший тебя своей тяжестью. Но и это нисколько не странно, потому что и с этим ты уже давно свыкся. Ты слышишь, как он тяжело ворочается над твоей головой, точно исполинский зверь в берлоге. Ты чувствуешь, как его тяжесть давит на тебя. Она всюду — в мостовых и тротуарах улиц и площадей, в громадах, покрытых сажей и копотью домов. Ты чувствуешь ее, когда погожим летним днем вылезаешь из своей дыры подышать воздухом, а вокруг только выхлопной дым, от которого першит в горле, да синевато-серый тяжелый смог, в котором тонут крыши домов. Тяжкий гнет города чувствуется во всем: он давит на стены Гарлема с такой чудовищной силой, что хочется кричать, звать на помощь... Бога, черта, дьявола — кого угодно, лишь бы выбраться отсюда... все равно куда, в любое месте, только бы не дышать этим смрадом, не задыхаться от кошмарной тяжести этого Молоха на своих плечах!
И в конце концов ты привыкаешь... ты уже способен нести этот крест.
Конечно, вначале это нелегко, но ты учишься. И первое, что крепко-накрепко вбивают тебе в голову, — это треск. Треск двери, которую захлопнули у тебя перед самым носом. О, ты хорошо знаешь этот звук! Сколько их, этих дверей, которые со стуком закрываются перед тобой, — десятки, сотни? И вот тогда тяжесть, давящая тебе на плечи, становится невыносимой. И тебе порой приходится проделывать чудеса ловкости... проста для того, чтобы выжить.
Да, можно уйти в страну грез, выкурив косячок, скрыться за пеленой синеватого дыма, но это не поможет. Уйти от реальности трудно, почти невозможно, разве что ненадолго. Дым развеется, и вот ты опять здесь, в Гарлеме. Ах, эти хрупкие грезы... хрупкие и недолговечные, как дым твоей сигареты. Их можно купить, но ты ведь не можешь вечно жить в стране грез, если, конечно, вообще собираешься жить. А грезы... это всего лишь еще один путь, ведущий к смерти.
А если тяжесть стала совсем уж невыносимой, можешь включить газ и сунуть голову в плиту. И тогда удушливая вонь газа заполнит комнату, вытеснив привычный смрад, а какой-нибудь несчастный, ненароком войдя в комнату, вдруг чиркнет спичкой и разделит с тобой твою судьбу. Но что тебе за дело, если и так, раз крест этот наконец перестанет давить тебе на плечи?! Ты ведь так устал, так смертельно устал жить!
И все же ты не можешь позволить себе сделать этот последний шаг, если, конечно, считаешь себя мужчиной. В этом смраде и грязи, под этой тяжестью и среди всех унижений, выпавших на твою долю, ты по-прежнему мужчина. Вот ведь что самое смешное, верно? Ты ощущаешь себя человеком, мужчиной, только когда у тебя отнимут все остальное. Только когда у тебя уже не останется ничего, только тогда, черт возьми, ты понимаешь, что ты — человек! И в то же время ты перестаешь им быть! Нелогично? Да! Парадоксально? Еще как! И тем не менее это правда. Содрав с человека, с мужчины одежду, оставив его нагишом, ты крадешь его достоинство, мужское достоинство. Ты втаптываешь его в грязь.
Вот и его, Джонни, втоптали в грязь, смешали с землей, с пылью под ногами. Но и тут он отыскал лазейку, чтобы укрыться. Если бы он смог держаться за эти чертовы скобы одной рукой, если бы у него хватило бы сил висеть, пока дела не обернулись к лучшему, если бы они только обернулись к лучшему... Если бы рука не кровоточила, если бы его перестали преследовать, если бы он мог выбраться отсюда и снова быть просто Джонни Лейном, а не жалким ничтожеством в бесконечной цепи таких, как он, не каким-то безликим существом среди таких же бедолаг, а человеком... все могло бы быть по-другому. Ему бы не пришлось прятаться на реке. Не сидел бы он между мусорными баками и радужными пятнами разлитого бензина. Если бы у него только хватило сил продержаться, даже при том, что рана снова начала кровоточить, то когда-нибудь, пусть не сейчас, пусть в каком-то далеком будущем, он бы снова смог обрести прежнее достоинство человека и мужчины. Он смог бы стать не просто человеческим существом, униженным и гонимым, а человеком.
Может быть... может быть.
Он слышал, как далеко внизу, под ногами, плещется вода, а вверху, над головой, ворочается и дышит огромный город, как шуршат по асфальту колеса проносящихся над ним машин. Город, должно быть, уже спит. Спят и тысячи безликих существ, которыми полон Гарлем. Они отдыхают, счастливые уж тем, что хотя бы во сне избавлены от гнета этой тяжести. В темноте ему не виден был цвет воды, с тихим шорохом плескавшейся далеко внизу. Он только слышал ее неумолчный шепот и старался представить, какая она — чистая, прохладная, сладкая на вкус. Впрочем, он отлично знал, какая она на самом деле — мерзкая, зловонная жижа.
И когда в темноте его ушей коснулся какой-то незнакомый звук, он сначала принял его за журчание воды.
Прижавшись к скобам на стене, Джонни прислушался. Нет, это не вода, подумал он. Ему вдруг показалось, что он слышит неясный скрежет, как будто кто-то пытается приоткрыть решетку водостока у него над головой. Он затаил дыхание и только тогда понял, что звук доносится снизу. Вцепившись в стену немеющими пальцами, он ждал. Может, он сам нечаянно царапнул стену ногой? Сердце его бешено заколотилось. Звук повторился, потом еще раз и еще, а Джонни все силился понять, что же это.
Ему послышалось, что кто-то царапается, но само по себе это еще ничего не значило. В конце концов, могло быть что угодно, ведь он был в канализационной трубе. Оставалось только гадать, что могло бы издавать такой звук. Осколок стекла, застрявший в водостоке, предположил Джонни, или что-то вроде этого. Но в то же мгновение до него донесся слабый скрежещущий звук, похожий на царапанье крохотных лапок... нет, коготков по камню, и он обмер. Это было похоже на...
Он услышал пронзительный писк.
Джонни заставил себя посмотреть вниз, но ничего не увидел. Там царила темнота. Только опять этот странный скрежещущий звук, и вслед за ним — писк или, вернее, визг. Не тот, который раздается, когда проведешь ножом по поверхности стены, нет. Этот звук могло издать только живое существо. Было в нем что-то до ужаса знакомое. Так могла пищать только...
И вдруг он увидел в темноте два горящих глаза. Две крохотные рубиновые точки, сверкающие в кромешной тьме. У Джонни перехватило дух. Он понял, что смотрит прямо в глаза огромной крысе.
Страх захлестнул его с такой силой, что он чуть было не скатился вниз. Ледяные пальцы ужаса сдавили сердце. Его замутило. Холодный пот струйками побежал по спине. Он снова вспомнил тот день, когда мальчишкой сунул руку в банку и натолкнулся на мышь. Джонни даже почувствовал острую боль в пальце, куда она вцепилась зубами. Ему так и не удалось выкинуть из памяти тот кошмар, что он пережил в тот день. И сейчас, представив, что таится там в глубине, под самыми его ногами, он почувствовал, как его колотит от ужаса.
Крыса вдруг, сделав огромный прыжок, вскочила ему на ногу, и у Джонни вырвался истошный вопль. Он заорал как сумасшедший, и крик его гулко отозвался эхом в глубине каменного колодца, сотрясая покрытые липкой слизью стены и чуть не разорвав ему барабанные перепонки. Потом поток воды унес его прочь, и Джонни долго еще слышал удаляющиеся раскаты собственного голоса, похожие на ночные завывания банши где-нибудь в темноте на болотах.
Он услышал, как дыхание со свистом вырвалось у него из груди. Сердце колотилось как бешеное, грозя разорвать ему грудь. Кровь с такой силой бросилась в голову, что ему вдруг показалось — еще мгновение, и череп не выдержит и треснет.
— Прочь! — завопил он, отчаянно дергая ногой, но крыса держалась крепко. Джонни лягнул ее раз, другой, в то же время стараясь вскарабкаться повыше, и едва не сорвался. — Прочь! — кричал он, пока эхо, тысячекратно усилив его вопль, не швырнуло его назад, наполнив гулом и грохотом темноту вокруг него. — Прочь, тварь негодная! Убирайся, говорю тебе!
Он беспомощно уставился вниз, но ничего не увидел, кроме крохотных рубиновых бусинок глаз, сверкавших в темноте.
Самой крысы он не видел. Ее серая шкурка сливалась с темнотой, и от этого Джонни было особенно жутко.
И в эту минуту крыса принялась карабкаться наверх по его ноге, вцепляясь крохотными коготками в узловатый твид брюк. Ужасающий вопль вырвался из груди Джонни. Мутная волна страха захлестнула его с головой, и он чуть было не лишился чувств. Забыв обо всем, он отчаянно завопил и кричал до тех пор, пока в горле не пересохло. Цепляясь за скобы здоровой рукой, Джонни полез вверх. Вдруг его голова с силой ударилась о люк колодца, и он, упершись согнутыми плечами в металлическую решетку, напряг все свои силы, чтобы сдвинуть ее в сторону. Но она не поддавалась. Джонни взмок от напряжения. Резко выдохнув, он толкнул ее еще раз, но проклятая решетка даже не шелохнулась. Джонни чувствовал, как крыса, цепляясь за его брюки, упорно карабкается вверх. Ее когти царапнули ему кожу, и он чуть было не умер от ужаса. Теперь он слышал даже ее дыхание и догадался, что проклятая тварь, учуяв в темноте запах свежей крови, упорно подбирается к раненой руке.
— Нет, — беззвучно прошептал он, едва шевеля губами. — Нет! Боже, только не это! Прошу тебя, нет! Не-е-ет!!!
Собрав все свои силы, он всем телом налег на тяжелый люк. Перед глазами завертелись багровые круги. Джонни казалось — еще мгновение, и его мышцы лопнут, как канаты, от чудовищного напряжения. Он почувствовал на губах солоноватый привкус крови. Крыса со звериным упорством карабкалась вверх. Джонни открыл было рот, чтобы закричать, но вопль замер у него на губах. Он снова уперся плечами в люк водостока, толкая его вверх, и на этот раз металлическая решетка вдруг подалась. Она сдвинулась всего лишь на несколько сантиметров, но Джонни чуть было не заплакал от облегчения и радости, когда струйка жидкой грязи брызнула ему на шею.
Он налег на нее всем телом, одновременно задергав ногой, чтобы сбросить проклятую тварь, но не тут-то было. Почуяв запах свежей, горячей крови, крыса совсем обезумела. Сделав отчаянный прыжок, она, как бульдог, вцепилась в раненую руку Джонни, повиснув на ней всей своей тяжестью, потом сорвалась и снова уцепилась за брючину. Он бешено задергался, извиваясь всем телом, поднес было раненую руку к губам, чтобы слизнуть кровь, и тут же, вспомнив о крысе, брезгливо отдернул руку, точно обжегшись. Судорогой ужаса ему сдавило горло так, что он едва мог дышать. Крик замер у него в горле, легкие чуть было не лопались, как кузнечные мехи. На губах пузырилась пена. Он беззвучно выдавил:
— Нет! Умоляю, только не это... о Боже! — сам не слыша и не понимая, что говорит и кого молит о помощи. Он чувствовал тяжесть крысиного тела, повисшего у него на ноге, и помнил, как еще мгновение назад ее острые зубы рвали ему руку. Завыв, как раненое животное, Джонни уперся согнутыми плечами в люк и что было сил толкнул его. На шее веревками вздулись вены. Джонни казалось, он слышит, как от нечеловеческого напряжения хрустят его кости.
Упершись согнутой спиной и плечами в тяжелый люк, Джонни напрягал последние силы, понимая, что от этого усилия, может быть, зависит его жизнь.
Люк тяжело пополз в сторону. Сначала медленно, потом все быстрее, и Джонни сначала даже не понял, что свободен. Только когда непривычно яркий свет уличного фонаря полоснул его по глазам, выхватив из темноты его ногу с повисшей на ней крысой, он понял, что победил.
Взгляд Джонни упал на крысу. Она показалась ему чудовищно огромной — не меньше девяти дюймов, не считая хвоста; мускулистое тело покрыто грязной, свалявшейся шерстью. При одном только взгляде на эту тварь его чуть было не вырвало. Металлический люк с грохотом откатился в сторону, и Джонни, забыв о Багзе и его шайке, забыв обо всем на свете, высунул наружу голову. Сейчас он хотел только одного — избавиться от крысы, и поскорее.
Но мерзкое животное не желало сдаваться. Глубоко погрузив зубы в набухший кровью бинт, оно повисло у него на руке. Джонни качнуло в сторону, и крыса качнулась вместе с ним, точно огромный маятник. Но теперь, слава Богу, ему не нужно было держаться за скобу, каждую минуту рискуя сорваться и полететь вниз. При мысли о том, что ему предстоит, внутри у него все сжалось. Зажмурившись, Джонни поднял кулак и ударил крысу по голове. Потом еще раз. И еще. Стиснув зубы, он бил и бил, каждый раз чувствуя ее мускулистое, бешено извивающееся тело, но крыса явно не собиралась разжать зубы. Наоборот, казалось, она обезумела, почувствовав во рту свежую человеческую кровь. Ее зубы судорожно сжимались, терзая его плоть, с каждой минутой все глубже вгрызаясь в содрогающееся тело.
Вскочив на ноги, Джонни кинулся на другую сторону улицы, остановившись возле большого мрачного здания. Зажмурившись, он размахнулся и с силой ударил рукой о стену. Его чуть было не вырвало, когда тело крысы с глухим звуком шмякнулось о камень. Но она держалась мертвой хваткой. Потеряв голову от ужаса и отвращения, Джонни колотил рукой как сумасшедший, не обращая внимания на боль, эхом отдававшуюся в голове каждый раз, когда удар приходился на свежую рану.
Наконец крыса разжала зубы и с тяжелым стуком упала на тротуар. Джонни тяжело дышал, не в силах отвести от нее глаз. Она так и осталась лежать у его ног — грязный, окровавленный комок шерсти с длинным голым хвостом. И вдруг он заплакал. Слезы ручьем потекли у него по лицу. Джонни плакал так, как не плакал никогда в жизни. Рыдания поднимались где-то в глубине его тела, тяжело сотрясая его крупной дрожью. И тогда он побежал.
Он бежал на запад, думая только о том, чтобы поскорее вернуться в Гарлем. Назад, туда, где валялась убитая крыса, он не оглядывался. Джонни бежал как слепой, ничего не видя перед собой. Слезы застилали ему глаза. Он бежал, а в голове неотвязно крутилась мысль: почему? О Господи, ну почему мне всю жизнь приходится убегать?!
Вдруг он остановился. Ноги у него подкосились, и Джонни тяжело рухнул на тротуар. Ему показалось, что он стремительно летит куда-то вниз, и в то же мгновение темнота сомкнулась над ним.
Глава 15
Она нашла его в четвертом часу утра и принесла тяжелое тело Джонни домой, к Молли. В квартире царил страшный холод. Молли зябко куталась в халат, поэтому Синди решила не снимать пальто. Линолеум казался серым от глубоко въевшейся в него грязи, но вовсе не потому, что Молли не убиралась. Просто пыль и грязь за много лет настолько глубоко въелись в истертый десятками ног линолеум, что отскрести его уже не было никакой возможности. Стены и потолок кухни покрывал накопившийся за много лет слой сажи. Стекла были чистыми, но краска на подоконниках от старости облупилась и крошилась под пальцами.
Отвратительный смрад мочи, наполнявший подъезд, просачивался и внутрь квартиры. От кухонной плиты пахло стряпней и немного газом. На стене кухни висел большой цветной календарь, на котором четыре мартышки весело резались в карты. Остальные стены казались пустыми и голыми.
Посреди кухни стоял стол и несколько стульев, но крышка стола была вся в старых порезах от ножа, а ножки стульев покривились от времени, будто скрюченные ревматизмом пальцы. Возле раковины стоял радиоприемник. Тут же стояло и корыто. Его, очевидно, использовали и для мытья — в тех редких случаях, когда в доме была горячая вода.
Они с трудом втащили Джимми в ту комнату, где стояла кровать, и вызвали доктора. Через десять минут он постучал в дверь — высокий, худощавый негр, живший на Голден-Эйдж. Он еще на пороге подозрительно втянул носом застоявшийся воздух, покачал головой и направился к Джимми.
Обе женщины остались ждать в кухне.
Он провел в комнате не менее четверти часа. Выйдя оттуда, доктор плотно прикрыл за собой дверь в спальню и сел к столу выписать рецепт.
— Как он? — взволнованно спросила Синди.
— С рукой совсем плохо. — Доктор покачал головой. — Сделал ему укол пенициллина, обработал, но... боюсь, что этого недостаточно.
— Что это значит?
— Ну что ж, жаль, конечно, но боюсь, без ампутации не обойтись.
— Отрезать?! Но как ему потом жить, да еще без правой руки?! Что ему делать, доктор?! Неужто вы и вправду считаете...
— Не стоит заранее отчаиваться. Надо посмотреть, как пойдет дело. Сейчас еще рано говорить... — Доктор замялся. — Ладонь у него тоже сильно изранена. И такие же раны по всей длине руки. Очень похоже на укус. Может, собака... — Он сокрушенно покачал головой.
— Но... с ним все будет хорошо?
— То есть, хотите сказать, выживет ли он? Да, конечно, жить он будет. Парень потерял много крови, изголодался, да и перенести ему, судя по всему, пришлось немало. Последствия шока, знаете ли... но он выживет. Боюсь, ночью его будут мучить кошмары. У него лихорадка — без конца бормочет что-то о люке, каких-то крысах да еще о катере. Кажется, в последнее время ему приходилось несладко.
Кивнув, Синди до боли закусила губу.
— Я дал ему кое-что, чтобы он спокойнее спал ночью. А с этим рецептом утром сходите в аптеку — и давайте ему по две таблетки, если он будет плохо спать. А я забегу после обеда, посмотрю, как он.
— Понятно, — упавшим голосом пробормотала Синди.
— Самое главное — покой. Пусть как можно больше отдыхает.
— А рука?..
— Если положение будет безвыходное и ее придется отнять, поместим его в больницу. Послушайте, вам не следует... то есть я хотел сказать... черт побери, да ведь на свете сколько угодно людей без рук, без ног или даже хуже, и все они живы, здоровы и счастливы. В конце концов, это еще не конец...
— Чернокожих? — очень тихо спросила Молли.
Доктор не опустил глаз.
— Чернокожих, — кивнул он. Завернув колпачок ручки, он сунул ее в карман и поднялся.
— Сколько мы вам должны, доктор? — спросила Синди.
— Можете заплатить потом, — ответил доктор. — Думаю, вам обеим не мешало бы поспать. Если в рану попала инфекция... Что ж, посмотрим.
Накинув пальто, он попрощался и вышел.
— Бежать? Почему бежать? — забормотал он. — Почему?! Почему?!
Синди решила, что он все еще бредит. Стараясь успокоить его, она нежно положила руку ему на лоб.
— Полиция нашла убийцу Луиса, Джонни. Все хорошо, милый. Все будет хорошо.
И только самому Джонни было известно, что это не так. И вряд ли когда-нибудь так будет.
Отвратительный смрад мочи, наполнявший подъезд, просачивался и внутрь квартиры. От кухонной плиты пахло стряпней и немного газом. На стене кухни висел большой цветной календарь, на котором четыре мартышки весело резались в карты. Остальные стены казались пустыми и голыми.
Посреди кухни стоял стол и несколько стульев, но крышка стола была вся в старых порезах от ножа, а ножки стульев покривились от времени, будто скрюченные ревматизмом пальцы. Возле раковины стоял радиоприемник. Тут же стояло и корыто. Его, очевидно, использовали и для мытья — в тех редких случаях, когда в доме была горячая вода.
Они с трудом втащили Джимми в ту комнату, где стояла кровать, и вызвали доктора. Через десять минут он постучал в дверь — высокий, худощавый негр, живший на Голден-Эйдж. Он еще на пороге подозрительно втянул носом застоявшийся воздух, покачал головой и направился к Джимми.
Обе женщины остались ждать в кухне.
Он провел в комнате не менее четверти часа. Выйдя оттуда, доктор плотно прикрыл за собой дверь в спальню и сел к столу выписать рецепт.
— Как он? — взволнованно спросила Синди.
— С рукой совсем плохо. — Доктор покачал головой. — Сделал ему укол пенициллина, обработал, но... боюсь, что этого недостаточно.
— Что это значит?
— Ну что ж, жаль, конечно, но боюсь, без ампутации не обойтись.
— Отрезать?! Но как ему потом жить, да еще без правой руки?! Что ему делать, доктор?! Неужто вы и вправду считаете...
— Не стоит заранее отчаиваться. Надо посмотреть, как пойдет дело. Сейчас еще рано говорить... — Доктор замялся. — Ладонь у него тоже сильно изранена. И такие же раны по всей длине руки. Очень похоже на укус. Может, собака... — Он сокрушенно покачал головой.
— Но... с ним все будет хорошо?
— То есть, хотите сказать, выживет ли он? Да, конечно, жить он будет. Парень потерял много крови, изголодался, да и перенести ему, судя по всему, пришлось немало. Последствия шока, знаете ли... но он выживет. Боюсь, ночью его будут мучить кошмары. У него лихорадка — без конца бормочет что-то о люке, каких-то крысах да еще о катере. Кажется, в последнее время ему приходилось несладко.
Кивнув, Синди до боли закусила губу.
— Я дал ему кое-что, чтобы он спокойнее спал ночью. А с этим рецептом утром сходите в аптеку — и давайте ему по две таблетки, если он будет плохо спать. А я забегу после обеда, посмотрю, как он.
— Понятно, — упавшим голосом пробормотала Синди.
— Самое главное — покой. Пусть как можно больше отдыхает.
— А рука?..
— Если положение будет безвыходное и ее придется отнять, поместим его в больницу. Послушайте, вам не следует... то есть я хотел сказать... черт побери, да ведь на свете сколько угодно людей без рук, без ног или даже хуже, и все они живы, здоровы и счастливы. В конце концов, это еще не конец...
— Чернокожих? — очень тихо спросила Молли.
Доктор не опустил глаз.
— Чернокожих, — кивнул он. Завернув колпачок ручки, он сунул ее в карман и поднялся.
— Сколько мы вам должны, доктор? — спросила Синди.
— Можете заплатить потом, — ответил доктор. — Думаю, вам обеим не мешало бы поспать. Если в рану попала инфекция... Что ж, посмотрим.
Накинув пальто, он попрощался и вышел.
* * *
Было двадцать минут шестого, когда он открыл глаза. Вскинувшись, Джонни рывком сел в постели, стиснул кулаки и вскрикнул, лихорадочно озираясь по сторонам. Синди и Молли тут же бросились к нему. Он смотрел на них не узнавая. В глазах его стояла пелена. Потом, тяжело дыша, он откинулся на подушки.— Бежать? Почему бежать? — забормотал он. — Почему?! Почему?!
Синди решила, что он все еще бредит. Стараясь успокоить его, она нежно положила руку ему на лоб.
— Полиция нашла убийцу Луиса, Джонни. Все хорошо, милый. Все будет хорошо.
И только самому Джонни было известно, что это не так. И вряд ли когда-нибудь так будет.