Он мысленно снова посмотрел на покрасневшее и осунувшееся лицо профессора Джорджа Тейлора, который зачал и вскормил его, который отобрал у него ружье и умер нелюбимым во сне, на шестьдесят шестом году жизни. Но через два дня после похорон он проснулся на полке пульмановского вагона на пути в Чикаго и разрыдался, вспоминая бедного старика и погибшую птичку. С тех пор прошло еще десять лет, но он и теперь помнил заволакивающиеся глазки воробья, когда жизнь оставляла его, а также страшное одиночество умершего тела в гробу.
Такое же смертельное одиночество сопутствовало ему все эти десять лет. Он ни разу не смог принять любовь или полюбить сам, пока не встретил в Ла-Джолле Паулу, которая согласилась провести с ним несколько дней. Даже день, когда он признался ей в любви, был омрачен импульсом неприятия. Хотя на деле ничего не произошло и злой порыв был подавлен, запомнившаяся ему сцена, полное движения небо и серое море, темные бакланы, пролетавшие над водой, — все это, как молнией, освещалось в его сознании и оставляло чувство вины.
Это был первый облачный день за всю неделю, проведенную ими вместе, слишком холодный и мрачный, чтобы загорать или купаться в бухточке. Резкий ветер с моря усилил прилив, и волны накатывались на берег; как стеклянные громады, разлетаясь сверкающими брызгами на пляже. От ветра ее щеки раскраснелись, глаза сверкали. В накинутом на голову шарфе она выглядела юной, смешной и привлекательной и хохотала, когда о скалы ударяли волны, похожие на взрывы белой пены. Они взялись за руки и поднялись на набережную, как ив первую ночь. Перепрыгивая через лужи и водоросли, взобрались на высокий камень и стояли там, недоступные для прибоя.
Наблюдая за игрой слепых сил природы, они заметили стайку котиков, которые обычно не подплывают к берегу ближе чем на милю. В воде то появлялись, то исчезали их мордочки, как конусы тьмы на фоне постоянно менявшего цвет океана. Но иногда, когда котики были в хорошем настроении, а волны высокими, они устраивались на гребне и подплывали к берегу. Они могли поднырнуть и вынырнуть из любой волны, выпрыгнуть в воздух, перевернуться и снова скользнуть в свою родную стихию. Они носились взад и вперед там, где разбивались волны. Их грациозные движения были видны отчетливо, как сквозь стекло. В самый последний момент, когда, казалось, волны вот-вот бросят их на камни, они ныряли и отходили назад, а потом опять седлали волны. Их лоснящиеся тельца скользили и извивались среди водяных стен, чем-то напоминая фигуры женщин. Он ощущал какое-то ликование, смешанное со страхом и стыдом. Он еще ни разу не обладал женщиной.
— Как бы мне хотелось стать танцовщицей! — воскликнула Паула. — Выражать свои чувства движениями тела, а не с помощью пишущей машинки, лиц актеров и кинокамеры. Это, наверное, самый прекрасный вид искусства.
Он, не отвечал ей, пока котики не угомонились или не решили поиграть в другом месте, быстро скрывшись из виду. Когда он обернулся к ней, его охватила нежная теплота.
Она радостно смотрела на него своими милыми и блестящими глазами. Ее разгоряченное тело было скрыто, подобно зверю в засаде, под шубкой. Он остро, до боли, ощущал теплоту ее руки, белизну подбородка и шеи, алость губ, которые тянулись к „нему. Сердце его громко стучало, он весь налился желанием. Она расстегнула свою шубку, чтобы он смог к ней прижаться, и они обнялись на утесе, нависшем над морем, на виду у двух гостиниц.
Вот тогда-то он и признался ей в любви. Но в головокружительный момент страсти им овладело, чувство протеста. Он пошевелился, чтобы освободиться из объятий, но она неправильно поняла его движение и прижалась к нему еще сильнее. Он почувствовал себя в ловушке. Она была разведенной, ее поцелуи — горячими и сладкими, а тело — легкодоступным. Она была такой же женщиной, как и другие. Ни в ком из них нет добродетели, как давно предупреждал его отец.
Он, конечно, преодолел побуждение, которое чуть не овладело им: столкнуть ее вниз, в кипящий прибой — пусть ее привлекательное тело разобьется и очистится. Он мог бы без труда убить ее, одним резким движением отбросить ее любовь и потерять навсегда. Но он не сделал ничего, чтобы причинить ей боль или затронуть ее чувства. Его любовь к ней ушла в глубь его души, и он не открыл ей свою тайну.
Ему впервые пришло в голову, что, возможно, она что-то подозревала. После того случая они провели вместе еще почти две недели, но не стали любовниками. Он винил в этом свою неопытность и отчаянную застенчивость, но, может быть, это зависело и от Паулы, которая потихоньку отдалилась от него. Когда он предложил ей пожениться, она предпочла подождать, сказав, что видела слишком много торопливых свадеб во время войны. Конечно, ей хочется стать его женой, но лучше подождать и действовать наверняка. Когда его корабль получил приказ выйти в море и опять направился на запад, они не устроили даже формальной помолвки.
Несмотря на это, она оставалась ему верной, как жена, хотя в течение года их связывала только тоненькая бумажная цепочка писем. Она ему писала каждый день, изливая душу на бумаге, стараясь показать, как сильно его любит. Его внутренняя жизнь питалась этими письмами, как питается ребенок в утробе матери. Каждый день по письму, тридцать писем в месяц.
Иногда, когда они неделями были в открытом океане, он целый месяц ничего не знал, а потом сразу собирал богатый урожай в тридцать писем. Число ее писем превысило три сотни, когда корабль получил приказ вернуться на западный берег США, чтобы взять на борт партию самолетов.
Правила секретности не позволили ему сообщить ей об этом заранее, а у него было слишком развито чувство долга, чтобы обойти инструкцию. Поэтому она и не могла предположить, что он возвращается. Его звонок из Аламеды стал для нее полной неожиданностью. Она отозвалась на его голос недоверчивым смехом, чудо: они оказались опять на одном континенте. Он позвонил ей примерно в двенадцать часов дня, в два сел на самолет в Бюрбэнке, а в начале пятого встретился с ней в аэропорту Сан-Франциско.
Когда он увидел высокую фигуру Паулы — она спускалась по трапу из салона самолета, — его охватила волна гордости, что она принадлежит ему, но это чувство быстро поглотил страх, что у него нет на нее никаких прав. Во всем ее облике, от изящных ножек до шляпки, кокетливо сидящей на блестящих волосах, сквозила гордая осанка и элегантность. Ее движения были загадочны: она была представительницей мира женщин, который находился вне пределов его досягаемости. Брет смотрел на нее через призму времени, как на насекомое в капле янтаря.
Затем она показалась у выхода для авиапассажиров, торопясь, временами припускаясь бежать. Между их телами исчезло расстояние и время. Он позабыл о своих сомнениях и страхах, забыл обо всем, лишь всем существом ощущал, что она с ним.
— Как хорошо опять быть дома! — И это все, что он придумал сказать ей, прижавшись лицом к ее щеке.
А она смогла ответить только:
— Да.
Они отметили его возвращение традиционно: выпили в баре «Том Марк», пообедали в ресторане «Омар Хайям». Они говорили о жизни на кораблях, которая была ей незнакома, о деятельности киностудий, которая в основном была неизвестна ему, о жизни любящих в разлуке, которую они очень хорошо знали оба. Но постепенно он утратил способность отвечать на стремление Паулы к интимности. Брет испытывал острое смущение из-за ее явной гордости по поводу его повышения в звании и новых знаков отличия.
По мере того как проходили часы, те самые часы, которые Брет мысленно пересчитывал в последние пять бессонных ночей после выхода из Перл-Харбора, его напряженность внутри его возросла до такой степени, что стала нестерпимой. Паула чувствовала, что с ним происходит, и старалась успокоить его. Но после ссоры за ужином ее доброжелательность, казалось, натолкнулась на что-то, что она не могла переступить. Они оба основательно выпили, и полуночная прогулка на такси в Окленд, которую предложила она, поскольку никогда не ездила по этому мосту через залив, вылилась в пьяное бегство от неминуемой реальности. Еще не прошло и двенадцати часов, а они поняли, что их золотые часы проносятся мимо.
Окончательная потеря, самая крупная взятка пустоты, пришла с горьким окончанием проведенного вместе вечера. Ей удалось снять квартиру в одной из семейных гостиниц в районе Ноб-Хилл на три дня, которые они хотели провести вместе, и она пригласила его туда на последнюю рюмку. Из окна он мог смотреть на залитый огнями город, как с самолета. Вниз, к порту, сбегали улицы с неоновыми вывесками. В темном порту неустанно сновали паромы и маленькие суденышки-такси, а огромная арка моста нависала над ними, как светящаяся цепь из фонарей. Алкоголь слегка туманил его взгляд, и весь город шевелился, как ослепительная армада при легком ветре. Он подумал, что расположенный таким образом флот было бы легко разбомбить. И город тоже. Небольшая бомбежка в нужных местах пошла бы на пользу Фриско. Господи, его голова гудела! Чаще всего алкоголь нагонял на него меланхолию, а иногда приводил в бешенство. А на поведении Паулы алкоголь заметно не сказывался, лишь обострялись ее рефлексы.
Она тихо подошла к нему сзади и обняла за талию.
— Прекрасный вид, правда? Более величественный, чем вид Трои или Карфагена. У нас в стране есть три города, которые вселяют в меня чувство величия, такое же чувство, которое я испытала, когда посетила Лондон и Париж. Это Нью-Йорк, Чикаго и Сан-Франциско. Такое перечисление звучит, как названия железнодорожных станций, правда? Трансамериканская магистраль без пересадки в Чикаго.
— От Трои ничего не осталось, — мрачно произнес он, — а руины Карфагена римляне засыпали солью.
Она тихо рассмеялась прямо у его уха.
— Ты слишком трагически воспринимаешь историю! Я ни о чем таком и не подумала. Эти названия звучат для меня романтически, вот и все. В свое время это были крупные приморские города.
Брета задевали ее смех, ее легкомысленное отношение к его настроению. Его обоняние, притупленное виски, воспринимало запах ее волос как невероятно сладостный. Но его раздражали обнимавшие руки, дорогая одежда, которую он не смог бы купить ей, комнаты с высокими потолками, которые он не смог бы снять. Они поругались за ужином, когда она хотела расплатиться по счету. Хотя Паула поняла свою ошибку и немедленно уступила, все равно чувство унижения мучило его.
— Ты независимая женщина, правда? — спросил Брет.
Она помолчала, потом сказала, как о само собой разумеющемся:
— Думаю, что да. Уже много лет я живу самостоятельно. — Но ее объятие ослабло, она несколько отстранилась от него, как бы в порядке самозащиты. — Уж не хочешь ли ты, чтобы я прилепилась к тебе, как лоза дикого винограда?
Он грубо рассмеялся.
— Ну, нет.
Он продолжал смотреть в окно. Огни города сверкали ярко и безразлично, как злые глаза. Сан-Франциско — город, увидеть который он мечтал целый год, — теперь значил для него не больше, чем пустые камуфляжные города, которые строились, чтобы сбить с толку вражеские бомбардировщики.
— Я думала, что нравлюсь тебе такой, какая есть, Брет. Извини, если поступила неправильно за ужином. Я просто привыкла платить сама за себя. В Голливуде, это средство самозащиты.
Он сердито пошевелился, и, когда поворачивался к ней, ее руки его отпустили.
— Я мало что знаю о вашей голливудской толпе, но такое отношение ко мне выглядит забавно. Я думал, что мы поженимся...
— Конечно, поженимся.
— Какое же место я буду занимать в твоей жизни, если стану твоим мужем?
— Чего ты добиваешься? Ты создаешь трудности на пустом месте.
— Наоборот, могут возникнуть непреодолимые трудности.
— Послушай меня, — обратилась она к нему. — Я даже не знаю, из-за чего мы ругаемся. Думала, что научилась понимать тебя за те недели, что мы вместе провели в Ла-Джолле. Удалось мне это или нет, не знаю, но ты все видел своими глазами, когда уезжал. Жизнь моя здесь казалась призрачной все то время, что ты отсутствовал. До встречи с тобой призрачной мне казалась война, но потом я могла думать только о войне.
Ему удалось ее больно уколоть, и боль от этого укола заставила его постараться задеть ее еще раз.
— Несомненно, я даю тебе некоторый достоверный материал для твоего следующего сценария на военную тему.
Паула отбросила свое тщеславие и опять обняла этого упрямца.
— Не будь идиотом, дорогой. Ты же не можешь ревновать меня к моей работе.
— Смехотворное предположение.
— Тогда в чем же дело? Я была без ума от счастья, когда ты позвонил сегодня утром. Думала, что все будет прекрасно, но все не так. Может, ты не любишь меня?
Он ответил с усилием:
— Не знаю.
— Во всех письмах ты писал, что любишь меня. Не сделала ли я чего-нибудь такого, что все испортило? Повернись ко мне и посмотри мне в глаза.
Брет повернулся, оставаясь в ее объятиях, и посмотрел на нее сверху вниз. На ее глаза навернулись слезы, которые она хотела незаметно смахнуть, учащенно моргая. Потом зажмурилась и прислонилась к нему.
— Я знаю, что ты меня любишь, — прошептали ее опухшие накрашенные губы. — Забудь обо всем, Брет. Просто люби меня.
Ему не хватало сил, чтобы принять ее любовь. В его голове проносились видения прошлого, капризная память остановилась на картине мертвого лица на подушке. Он сам был таким же холодным, как и лицо его умершей матери. Своей мертвой хваткой она достала до его сердца. Он взял Паулу за плечи и оттолкнул от себя.
На ее лице отразились чувства печали и злости, но она не повысила голоса.
— Не понимаю, Брет, в чем дело, но тебе лучше уйти.
— Я тоже так думаю.
— Завтра ты позвонишь мне?
— Не знаю. Спокойной ночи. Извини.
Он слышал, как она тихо плачет, пока ждал лифта на мрачной лестничной площадке. Мертвая рука прошлого схватила его, образ умершей женщины спустился вместе с ним в лифте и последовал за ним на ведущую к океану улицу.
Лежа через полтора года на кровати госпиталя, Брет видел лицо своей матери так же четко, как и тогда: мраморное лицо покойницы, не видящей, не реагирующей на прикосновение, с волосами, похожими на крылья тьмы, сложенными на ее челе. Она умерла, когда ему было четыре года, уже больше двадцати пяти лет назад, но, казалось, ее лицо смотрело со стены каждой комнаты, в которую он входил, и холодная память о ее смерти все еще пронзала его до костей. Но, насколько он знал, она умерла своей смертью, в кровати. Беда была лишь в том, что он не помнил, как все это произошло. Его голова была заполнена говорливой толпой неясных образов.
Он смутно помнил о том, что произошло после того, как он ушел от Паулы, потому что пил весь следующий день. Брет ощущал вкус виски в горле до самой носовой полости и припоминал звенящую от алкоголя пустоту головы. Он спустился вниз на лифте, пересек улицу у стоянки такси, и память его отключилась.
Еще несколько месяцев назад Брет и не пытался вспоминать об этом, но теперь он сгорал от нетерпения восстановить все события. Его память хорошо запечатлела всякие мелочи. Он помнил, как зовут маршалов Наполеона, знаки кораблей, которые, использовались недалеко от Лейта, номер своего телефона в Арлингтоне, свой адрес в Лос-Анджелесе. Нет, не в Лос-Анджелесе. Он там никогда не жил. Тут произошла странная ошибка, и такие ошибки у него постоянно повторялись. Доктора называют это как-то по-научному и говорят, что подобные случаи — обычное явление, но это его не утешало. Брет приходил в ужас от мысли о том, что не может полагаться на свою память.
И все же ему становилось лучше. Девять месяцев назад он совершенно не ориентировался ни во времени, ни в пространстве. Теперь Брет знал, кто он такой и что находится в госпитале. Он повторял факты, как утешающую литургию. Брет Тейлор, лейтенант запаса военно-морских сил США, военно-морской госпиталь, одиннадцатый военно-морской округ, Сан-Диего. Забывчивость. Сегодня суббота. Скорее воскресенье, поскольку уже за полночь. Воскресенье, 24 февраля 1946 года. Не 1945-го, а 1946 года: война уже закончилась. Ему потребовалось много времени, чтобы сообразить все это, но если усваивал что-нибудь, то это накрепко. Проблема заключалась я том, чтобы восстановить те пропавшие дни во Фриско. А у него осталось лишь ощущение запаха виски, гудящая пустота в голове, чувство беды. Произошло что-то гибельное, но он не знал что именно. Об этом могла бы рассказать Паула, но ему было стыдно обращаться к ней с расспросами.
Но что бы там ни произошло, она его не бросила. Полтора года спустя она продолжала навещать его каждую неделю. Она не вышла за него замуж, как он предполагал, но оставалась рядом. Мысль о ней была островком безопасности среди неопределенностей в его голове. Он уснул с мыслью о том, что она стоит у его кровати. Но во сне он увидел не Паулу.
Глава 6
Такое же смертельное одиночество сопутствовало ему все эти десять лет. Он ни разу не смог принять любовь или полюбить сам, пока не встретил в Ла-Джолле Паулу, которая согласилась провести с ним несколько дней. Даже день, когда он признался ей в любви, был омрачен импульсом неприятия. Хотя на деле ничего не произошло и злой порыв был подавлен, запомнившаяся ему сцена, полное движения небо и серое море, темные бакланы, пролетавшие над водой, — все это, как молнией, освещалось в его сознании и оставляло чувство вины.
Это был первый облачный день за всю неделю, проведенную ими вместе, слишком холодный и мрачный, чтобы загорать или купаться в бухточке. Резкий ветер с моря усилил прилив, и волны накатывались на берег; как стеклянные громады, разлетаясь сверкающими брызгами на пляже. От ветра ее щеки раскраснелись, глаза сверкали. В накинутом на голову шарфе она выглядела юной, смешной и привлекательной и хохотала, когда о скалы ударяли волны, похожие на взрывы белой пены. Они взялись за руки и поднялись на набережную, как ив первую ночь. Перепрыгивая через лужи и водоросли, взобрались на высокий камень и стояли там, недоступные для прибоя.
Наблюдая за игрой слепых сил природы, они заметили стайку котиков, которые обычно не подплывают к берегу ближе чем на милю. В воде то появлялись, то исчезали их мордочки, как конусы тьмы на фоне постоянно менявшего цвет океана. Но иногда, когда котики были в хорошем настроении, а волны высокими, они устраивались на гребне и подплывали к берегу. Они могли поднырнуть и вынырнуть из любой волны, выпрыгнуть в воздух, перевернуться и снова скользнуть в свою родную стихию. Они носились взад и вперед там, где разбивались волны. Их грациозные движения были видны отчетливо, как сквозь стекло. В самый последний момент, когда, казалось, волны вот-вот бросят их на камни, они ныряли и отходили назад, а потом опять седлали волны. Их лоснящиеся тельца скользили и извивались среди водяных стен, чем-то напоминая фигуры женщин. Он ощущал какое-то ликование, смешанное со страхом и стыдом. Он еще ни разу не обладал женщиной.
— Как бы мне хотелось стать танцовщицей! — воскликнула Паула. — Выражать свои чувства движениями тела, а не с помощью пишущей машинки, лиц актеров и кинокамеры. Это, наверное, самый прекрасный вид искусства.
Он, не отвечал ей, пока котики не угомонились или не решили поиграть в другом месте, быстро скрывшись из виду. Когда он обернулся к ней, его охватила нежная теплота.
Она радостно смотрела на него своими милыми и блестящими глазами. Ее разгоряченное тело было скрыто, подобно зверю в засаде, под шубкой. Он остро, до боли, ощущал теплоту ее руки, белизну подбородка и шеи, алость губ, которые тянулись к „нему. Сердце его громко стучало, он весь налился желанием. Она расстегнула свою шубку, чтобы он смог к ней прижаться, и они обнялись на утесе, нависшем над морем, на виду у двух гостиниц.
Вот тогда-то он и признался ей в любви. Но в головокружительный момент страсти им овладело, чувство протеста. Он пошевелился, чтобы освободиться из объятий, но она неправильно поняла его движение и прижалась к нему еще сильнее. Он почувствовал себя в ловушке. Она была разведенной, ее поцелуи — горячими и сладкими, а тело — легкодоступным. Она была такой же женщиной, как и другие. Ни в ком из них нет добродетели, как давно предупреждал его отец.
Он, конечно, преодолел побуждение, которое чуть не овладело им: столкнуть ее вниз, в кипящий прибой — пусть ее привлекательное тело разобьется и очистится. Он мог бы без труда убить ее, одним резким движением отбросить ее любовь и потерять навсегда. Но он не сделал ничего, чтобы причинить ей боль или затронуть ее чувства. Его любовь к ней ушла в глубь его души, и он не открыл ей свою тайну.
Ему впервые пришло в голову, что, возможно, она что-то подозревала. После того случая они провели вместе еще почти две недели, но не стали любовниками. Он винил в этом свою неопытность и отчаянную застенчивость, но, может быть, это зависело и от Паулы, которая потихоньку отдалилась от него. Когда он предложил ей пожениться, она предпочла подождать, сказав, что видела слишком много торопливых свадеб во время войны. Конечно, ей хочется стать его женой, но лучше подождать и действовать наверняка. Когда его корабль получил приказ выйти в море и опять направился на запад, они не устроили даже формальной помолвки.
Несмотря на это, она оставалась ему верной, как жена, хотя в течение года их связывала только тоненькая бумажная цепочка писем. Она ему писала каждый день, изливая душу на бумаге, стараясь показать, как сильно его любит. Его внутренняя жизнь питалась этими письмами, как питается ребенок в утробе матери. Каждый день по письму, тридцать писем в месяц.
Иногда, когда они неделями были в открытом океане, он целый месяц ничего не знал, а потом сразу собирал богатый урожай в тридцать писем. Число ее писем превысило три сотни, когда корабль получил приказ вернуться на западный берег США, чтобы взять на борт партию самолетов.
Правила секретности не позволили ему сообщить ей об этом заранее, а у него было слишком развито чувство долга, чтобы обойти инструкцию. Поэтому она и не могла предположить, что он возвращается. Его звонок из Аламеды стал для нее полной неожиданностью. Она отозвалась на его голос недоверчивым смехом, чудо: они оказались опять на одном континенте. Он позвонил ей примерно в двенадцать часов дня, в два сел на самолет в Бюрбэнке, а в начале пятого встретился с ней в аэропорту Сан-Франциско.
Когда он увидел высокую фигуру Паулы — она спускалась по трапу из салона самолета, — его охватила волна гордости, что она принадлежит ему, но это чувство быстро поглотил страх, что у него нет на нее никаких прав. Во всем ее облике, от изящных ножек до шляпки, кокетливо сидящей на блестящих волосах, сквозила гордая осанка и элегантность. Ее движения были загадочны: она была представительницей мира женщин, который находился вне пределов его досягаемости. Брет смотрел на нее через призму времени, как на насекомое в капле янтаря.
Затем она показалась у выхода для авиапассажиров, торопясь, временами припускаясь бежать. Между их телами исчезло расстояние и время. Он позабыл о своих сомнениях и страхах, забыл обо всем, лишь всем существом ощущал, что она с ним.
— Как хорошо опять быть дома! — И это все, что он придумал сказать ей, прижавшись лицом к ее щеке.
А она смогла ответить только:
— Да.
Они отметили его возвращение традиционно: выпили в баре «Том Марк», пообедали в ресторане «Омар Хайям». Они говорили о жизни на кораблях, которая была ей незнакома, о деятельности киностудий, которая в основном была неизвестна ему, о жизни любящих в разлуке, которую они очень хорошо знали оба. Но постепенно он утратил способность отвечать на стремление Паулы к интимности. Брет испытывал острое смущение из-за ее явной гордости по поводу его повышения в звании и новых знаков отличия.
По мере того как проходили часы, те самые часы, которые Брет мысленно пересчитывал в последние пять бессонных ночей после выхода из Перл-Харбора, его напряженность внутри его возросла до такой степени, что стала нестерпимой. Паула чувствовала, что с ним происходит, и старалась успокоить его. Но после ссоры за ужином ее доброжелательность, казалось, натолкнулась на что-то, что она не могла переступить. Они оба основательно выпили, и полуночная прогулка на такси в Окленд, которую предложила она, поскольку никогда не ездила по этому мосту через залив, вылилась в пьяное бегство от неминуемой реальности. Еще не прошло и двенадцати часов, а они поняли, что их золотые часы проносятся мимо.
Окончательная потеря, самая крупная взятка пустоты, пришла с горьким окончанием проведенного вместе вечера. Ей удалось снять квартиру в одной из семейных гостиниц в районе Ноб-Хилл на три дня, которые они хотели провести вместе, и она пригласила его туда на последнюю рюмку. Из окна он мог смотреть на залитый огнями город, как с самолета. Вниз, к порту, сбегали улицы с неоновыми вывесками. В темном порту неустанно сновали паромы и маленькие суденышки-такси, а огромная арка моста нависала над ними, как светящаяся цепь из фонарей. Алкоголь слегка туманил его взгляд, и весь город шевелился, как ослепительная армада при легком ветре. Он подумал, что расположенный таким образом флот было бы легко разбомбить. И город тоже. Небольшая бомбежка в нужных местах пошла бы на пользу Фриско. Господи, его голова гудела! Чаще всего алкоголь нагонял на него меланхолию, а иногда приводил в бешенство. А на поведении Паулы алкоголь заметно не сказывался, лишь обострялись ее рефлексы.
Она тихо подошла к нему сзади и обняла за талию.
— Прекрасный вид, правда? Более величественный, чем вид Трои или Карфагена. У нас в стране есть три города, которые вселяют в меня чувство величия, такое же чувство, которое я испытала, когда посетила Лондон и Париж. Это Нью-Йорк, Чикаго и Сан-Франциско. Такое перечисление звучит, как названия железнодорожных станций, правда? Трансамериканская магистраль без пересадки в Чикаго.
— От Трои ничего не осталось, — мрачно произнес он, — а руины Карфагена римляне засыпали солью.
Она тихо рассмеялась прямо у его уха.
— Ты слишком трагически воспринимаешь историю! Я ни о чем таком и не подумала. Эти названия звучат для меня романтически, вот и все. В свое время это были крупные приморские города.
Брета задевали ее смех, ее легкомысленное отношение к его настроению. Его обоняние, притупленное виски, воспринимало запах ее волос как невероятно сладостный. Но его раздражали обнимавшие руки, дорогая одежда, которую он не смог бы купить ей, комнаты с высокими потолками, которые он не смог бы снять. Они поругались за ужином, когда она хотела расплатиться по счету. Хотя Паула поняла свою ошибку и немедленно уступила, все равно чувство унижения мучило его.
— Ты независимая женщина, правда? — спросил Брет.
Она помолчала, потом сказала, как о само собой разумеющемся:
— Думаю, что да. Уже много лет я живу самостоятельно. — Но ее объятие ослабло, она несколько отстранилась от него, как бы в порядке самозащиты. — Уж не хочешь ли ты, чтобы я прилепилась к тебе, как лоза дикого винограда?
Он грубо рассмеялся.
— Ну, нет.
Он продолжал смотреть в окно. Огни города сверкали ярко и безразлично, как злые глаза. Сан-Франциско — город, увидеть который он мечтал целый год, — теперь значил для него не больше, чем пустые камуфляжные города, которые строились, чтобы сбить с толку вражеские бомбардировщики.
— Я думала, что нравлюсь тебе такой, какая есть, Брет. Извини, если поступила неправильно за ужином. Я просто привыкла платить сама за себя. В Голливуде, это средство самозащиты.
Он сердито пошевелился, и, когда поворачивался к ней, ее руки его отпустили.
— Я мало что знаю о вашей голливудской толпе, но такое отношение ко мне выглядит забавно. Я думал, что мы поженимся...
— Конечно, поженимся.
— Какое же место я буду занимать в твоей жизни, если стану твоим мужем?
— Чего ты добиваешься? Ты создаешь трудности на пустом месте.
— Наоборот, могут возникнуть непреодолимые трудности.
— Послушай меня, — обратилась она к нему. — Я даже не знаю, из-за чего мы ругаемся. Думала, что научилась понимать тебя за те недели, что мы вместе провели в Ла-Джолле. Удалось мне это или нет, не знаю, но ты все видел своими глазами, когда уезжал. Жизнь моя здесь казалась призрачной все то время, что ты отсутствовал. До встречи с тобой призрачной мне казалась война, но потом я могла думать только о войне.
Ему удалось ее больно уколоть, и боль от этого укола заставила его постараться задеть ее еще раз.
— Несомненно, я даю тебе некоторый достоверный материал для твоего следующего сценария на военную тему.
Паула отбросила свое тщеславие и опять обняла этого упрямца.
— Не будь идиотом, дорогой. Ты же не можешь ревновать меня к моей работе.
— Смехотворное предположение.
— Тогда в чем же дело? Я была без ума от счастья, когда ты позвонил сегодня утром. Думала, что все будет прекрасно, но все не так. Может, ты не любишь меня?
Он ответил с усилием:
— Не знаю.
— Во всех письмах ты писал, что любишь меня. Не сделала ли я чего-нибудь такого, что все испортило? Повернись ко мне и посмотри мне в глаза.
Брет повернулся, оставаясь в ее объятиях, и посмотрел на нее сверху вниз. На ее глаза навернулись слезы, которые она хотела незаметно смахнуть, учащенно моргая. Потом зажмурилась и прислонилась к нему.
— Я знаю, что ты меня любишь, — прошептали ее опухшие накрашенные губы. — Забудь обо всем, Брет. Просто люби меня.
Ему не хватало сил, чтобы принять ее любовь. В его голове проносились видения прошлого, капризная память остановилась на картине мертвого лица на подушке. Он сам был таким же холодным, как и лицо его умершей матери. Своей мертвой хваткой она достала до его сердца. Он взял Паулу за плечи и оттолкнул от себя.
На ее лице отразились чувства печали и злости, но она не повысила голоса.
— Не понимаю, Брет, в чем дело, но тебе лучше уйти.
— Я тоже так думаю.
— Завтра ты позвонишь мне?
— Не знаю. Спокойной ночи. Извини.
Он слышал, как она тихо плачет, пока ждал лифта на мрачной лестничной площадке. Мертвая рука прошлого схватила его, образ умершей женщины спустился вместе с ним в лифте и последовал за ним на ведущую к океану улицу.
Лежа через полтора года на кровати госпиталя, Брет видел лицо своей матери так же четко, как и тогда: мраморное лицо покойницы, не видящей, не реагирующей на прикосновение, с волосами, похожими на крылья тьмы, сложенными на ее челе. Она умерла, когда ему было четыре года, уже больше двадцати пяти лет назад, но, казалось, ее лицо смотрело со стены каждой комнаты, в которую он входил, и холодная память о ее смерти все еще пронзала его до костей. Но, насколько он знал, она умерла своей смертью, в кровати. Беда была лишь в том, что он не помнил, как все это произошло. Его голова была заполнена говорливой толпой неясных образов.
Он смутно помнил о том, что произошло после того, как он ушел от Паулы, потому что пил весь следующий день. Брет ощущал вкус виски в горле до самой носовой полости и припоминал звенящую от алкоголя пустоту головы. Он спустился вниз на лифте, пересек улицу у стоянки такси, и память его отключилась.
Еще несколько месяцев назад Брет и не пытался вспоминать об этом, но теперь он сгорал от нетерпения восстановить все события. Его память хорошо запечатлела всякие мелочи. Он помнил, как зовут маршалов Наполеона, знаки кораблей, которые, использовались недалеко от Лейта, номер своего телефона в Арлингтоне, свой адрес в Лос-Анджелесе. Нет, не в Лос-Анджелесе. Он там никогда не жил. Тут произошла странная ошибка, и такие ошибки у него постоянно повторялись. Доктора называют это как-то по-научному и говорят, что подобные случаи — обычное явление, но это его не утешало. Брет приходил в ужас от мысли о том, что не может полагаться на свою память.
И все же ему становилось лучше. Девять месяцев назад он совершенно не ориентировался ни во времени, ни в пространстве. Теперь Брет знал, кто он такой и что находится в госпитале. Он повторял факты, как утешающую литургию. Брет Тейлор, лейтенант запаса военно-морских сил США, военно-морской госпиталь, одиннадцатый военно-морской округ, Сан-Диего. Забывчивость. Сегодня суббота. Скорее воскресенье, поскольку уже за полночь. Воскресенье, 24 февраля 1946 года. Не 1945-го, а 1946 года: война уже закончилась. Ему потребовалось много времени, чтобы сообразить все это, но если усваивал что-нибудь, то это накрепко. Проблема заключалась я том, чтобы восстановить те пропавшие дни во Фриско. А у него осталось лишь ощущение запаха виски, гудящая пустота в голове, чувство беды. Произошло что-то гибельное, но он не знал что именно. Об этом могла бы рассказать Паула, но ему было стыдно обращаться к ней с расспросами.
Но что бы там ни произошло, она его не бросила. Полтора года спустя она продолжала навещать его каждую неделю. Она не вышла за него замуж, как он предполагал, но оставалась рядом. Мысль о ней была островком безопасности среди неопределенностей в его голове. Он уснул с мыслью о том, что она стоит у его кровати. Но во сне он увидел не Паулу.
Глава 6
Он проснулся в обычное для себя время. Увиденное во сне еще живо стояло перед ним, а с языка готово было сорваться имя. Сон быстро потускнел, когда Брет открыл глаза, но он запомнил множество баров в ужасном дешевом пассаже, пропитанном запахом виски. В одну из азартных игр он выиграл мягкую куклу с блестящими голубыми глазами. Она сидела у него на плече, как заморский попугай. Ему не хотелось, чтобы у него на плече находилась кукла, но он выиграл ее и теперь нес за нее ответственность. Полицейский с лицом, похожим на Мэтью Арнольда, произнес роковые слова:
— Вы соединяетесь узами брака, пока смерть не разлучит вас. — Лицо Мэтью Арнольда высохло, превратившись в череп, а мягкая кукла плясала на его могиле в Эльзас-Лотарингии.
— Лотарингия, Лоррейн, — повторили его высохшие губы. Он женился на девушке по имени Лоррейн. Но только вчера Паула сказала ему, что он не женат.
Он набросил халат, надел тапочки и быстро пошел по залу к спальне Райта. На его стук никто не ответил. Он дернул за ручку двери, но дверь была закрыта на, замок. Он постучал еще раз.
Охранник вышел из-за угла, где находился стол дежурного.
— Заведующего здесь нет, мистер Тейлор. Вам что-нибудь нужно?
— А где он?
— Вчера вечером уехал в Лос-Анджелес. На дежурстве лейтенант Вайсинг.
Вайсинг не годился. Он был слишком молод, и Брет не мог открыто разговаривать с ним.
— Я хочу поговорить с заведующим Райтом.
— Он сказал, что вернется утром. Может ваше дело потерпеть?
— Что ж, придется потерпеть.
Но его мысли не могли ждать. После завтрака, к которому он не притронулся, Брет вернулся к себе в комнату, чтобы продолжить попытку восстановить прошедшее. Вернуться ко сну о мягкой кукле и к имени, которое вдруг восстановилось в памяти, вызвав большое беспокойство. Но у него появился нужный ключ, нить Ариадны в лабиринте Сан-Франциско.
Ему встретился бар, где официанты с пушистыми усами подавали пенящееся пиво. Был и следующий, с зеркальными стенами и потолком, где отражался мертвенный свет ламп дневного освещения и выжидающие лица женщин. Был и такой бар, на стенах которого изображены обнаженные розовые дамы с большими и красными, как крупные вишни, сосками на грудях. Был также бар вроде бревенчатой избы с подвальным помещением, находившимся как бы под водой. Там ему показалось неуютно, и он продолжил обход баров. Зашел в заведение в китайской части города, где девушка в кимоно подала жареных креветок, и Брету стало плохо в кабинке. Никогда раньше он не продолжал пить после первого опьянения и тошноты, но в тот день не остановился. Он прошел через длинную череду баров, которые почти не отличались друг от друга: электропроигрыватель с одной стороны и китайский бильярд — с другой. И в каждом из них бармен в белом пиджаке разливал в полумраке спиртное со скучающим и всезнающим выражением лица подозрительным парочкам и одиноким мужчинам и женщинам, устроившимся на высоких кожаных вращающихся стульчиках. В одном из них за завесой дыма и шума от электропроигрывателя и начался кошмар с Лоррейн.
Запомнившаяся ему сцена походила на дурной сон. В длинном зале находилось несколько человек, но все они молчали. Его собственный голос, соперничавший без усилий с шумом электропроигрывателя, доносился из его глотки, хотя губы не шевелились. Его ноги и рука, которая оплачивала выпивку и подносила бокал ко рту, казались ему такими же далекими, как острова Тихого океана. Но он чувствовал себя беззаботным и сильным, как самолет, взмывший ввысь и унесшийся вдаль за счет жужжания в голове.
Конечно, все это произошло не во сне. Лоррейн была настоящей девушкой, которая сидела не в какой-то пещере подсознания, а в реальном баре. Она пила совершенно реальное виски. Для девушки ее возраста у нее, казалось, была удивительная способность поглощать спиртное. Если бы стал известен ее настоящий возраст, то, возможно, она вообще не имела бы права пить в баре. В Калифорнии очень строго соблюдают правила относительно малолеток, а она не выглядела на двадцать один год. У нее было удивительно невинное выражение лица, подумал он, и необыкновенно приятное. Белизну ее невысокого широкого лба прорезали голубые жилки вен и обрамляли черные волосы. Широкие брови, которые не были выщипаны, как у Паулы, придавали голубым глазам простое и твердое выражение. Короткая верхняя губа, повторявшая вздернутость носа, придавала лицу проказливую веселость, что подчеркивали ее сочные, чувственные губы. Она выглядела невинным ребенком из провинции, который по ошибке забрел в этот подвальчик и которого окружающее не затрагивало.
Он чувствовал свою ответственность за нее, как и за всех слабых, невинных или беспомощных людей.
— Мне все равно, — заметила она. — Две полоски означают «лейтенант», не так ли?
— Да, — ответил он. — Мне нравится ваше лицо. У вас славное, чистое лицо.
Она хихикала и вся извивалась.
— Вы — ребята с военных кораблей — шустрые парни. Давно не были на берегу?
— Почти год. — Он наклонился вперед, к благоуханию ее волос, которые тяжелой волной рассыпались по ее плечам. Когда он наклонил голову, мысли закружились вокруг ее тела, как гирлянды. Он выговорил задыхающимся шепотом: — Мне нравится, как пахнут ваши волосы.
Она засмеялась от удовольствия и быстрым движением головы пустила свои волосы по кругу, так что они коснулись его лица.
— Неудивительно. Косметика очень дорогая. Как вас зовут, морячок?
— Брет.
— Симпатичное имя. Необычное. А меня — Лоррейн.
— Думаю, что Лоррейн — прекрасное имя, — сказал он.
— Вы мне льстите.
Он схватил ее руку и поцеловал влажную ладонь. Бармен бросил на него быстрый, циничный взгляд.
— Будьте осторожны, Брет. Вы разобьете наши бокалы.
— Черт с ними! У меня в номере бутылка виски «Харвуд». А эта жидкость только сушит мне горло.
— Мне нравится «Харвуд», — произнесла она с девичьей откровенностью.
— Тогда пойдем ко мне.
— Если хотите, дорогой Брет.
Она соскользнула со своего стульчика и застегнула пальто. Она была удивительно маленького роста, но фигурка — само совершенство. Когда она шла впереди него, направляясь к двери, он заметил, как раскачивались бедра под плотно облегавшим пальто при каждом стуке ее быстрых каблучков и какой узкой была ее талия. Его голова закачалась вместе с ее телом, а глаза раздели ее.
Через двадцать минут он раздевал ее уже руками. Поездка в такси к нему в гостиницу превратилась в непрерывный поцелуй, он задыхался, у него кружилась голова. Она перевела дыхание, чтобы помочь ему разделаться с последним трудным крючком и петелькой, и легла, улыбаясь, на спину. Его поразили строение и роскошь ее тела. Под великолепными грудями прощупывались хрупкие ребрышка. Он мог обхватить ее талию двумя ладонями. Но изгиб бедер был потрясающим. Так же, как нежность ее живота, ног и чернота волос между ними.
Когда он выключил свет, то вся ночь превратилась в темноту, такую же черную, как пантера, такую же потрясающую и сладострастную. Ее поцелуи были воплощением ожиданий, невероятно сладострастными, как порыв весны в середине зимы. Где-то внутри его лед растопился и хлынул бурной волной. Черная ночь протекла, как река наслаждения, через узкое отчаянное ущелье в теплую долину, где он в конце концов уснул.
— Ничего, если подождешь минутку, Тейлор? Мне надо еще покончить с этими бумагами. — Он правил красным карандашом отпечатанный доклад, нажимая так, что карандаш мог того и гляди сломаться в его толстых пальцах.
Брет сел на стул и стал ждать. Он был в беспокойном напряжении. Если только он опять не ошибался, то он совершил такой поступок, который совершенно испортил всю его жизнь. Он вспомнил, как проснулся утром и увидел в кровати девушку. Голова его гудела, как треснувший колокол, но глоток из бутылки «Харвуда» смягчил этот гул. Он подошел к спящей девушке и опять был зачарован ее полуоткрытым телом, которое сияло в неопрятной комнате. Он разбудил ее своим прикосновением, и она повернулась к нему, мягкая и чувственная, как котенок. Все это было довольно скверно для человека с его моральными установками (в тот самый день, когда Паула пролетела пятьсот миль, чтобы встретить его), но не в этом была главная причина того, что теперь беспокоило его. Он, кажется, вспомнил, что, когда у них кончилось виски и они вышли купить еще, он заодно купил и брачное свидетельство.
— Вы соединяетесь узами брака, пока смерть не разлучит вас. — Лицо Мэтью Арнольда высохло, превратившись в череп, а мягкая кукла плясала на его могиле в Эльзас-Лотарингии.
— Лотарингия, Лоррейн, — повторили его высохшие губы. Он женился на девушке по имени Лоррейн. Но только вчера Паула сказала ему, что он не женат.
Он набросил халат, надел тапочки и быстро пошел по залу к спальне Райта. На его стук никто не ответил. Он дернул за ручку двери, но дверь была закрыта на, замок. Он постучал еще раз.
Охранник вышел из-за угла, где находился стол дежурного.
— Заведующего здесь нет, мистер Тейлор. Вам что-нибудь нужно?
— А где он?
— Вчера вечером уехал в Лос-Анджелес. На дежурстве лейтенант Вайсинг.
Вайсинг не годился. Он был слишком молод, и Брет не мог открыто разговаривать с ним.
— Я хочу поговорить с заведующим Райтом.
— Он сказал, что вернется утром. Может ваше дело потерпеть?
— Что ж, придется потерпеть.
Но его мысли не могли ждать. После завтрака, к которому он не притронулся, Брет вернулся к себе в комнату, чтобы продолжить попытку восстановить прошедшее. Вернуться ко сну о мягкой кукле и к имени, которое вдруг восстановилось в памяти, вызвав большое беспокойство. Но у него появился нужный ключ, нить Ариадны в лабиринте Сан-Франциско.
* * *
Эта нить привела его в комнату, которую он очень хорошо запомнил. В память врезалась каждая деталь: потрескавшиеся стены, порванные занавески, запыленное зеркало, ненадежно висевшее над комодом. Он снял эту комнату в дешевой гостинице после того, как ушел от Паулы, и плохо спал в ту ночь. К утру ему все-таки удалось задремать на пару часов, не больше. Еще до полудня он вышел на улицу и купил бутылку виски. Выпил несколько рюмок в своей комнате, но алкоголь подействовал на него угнетающе, его охватило чувство одиночества. Ему нужно было общение, любая компания. Он спрятал бутылку в шкаф и отправился на поиски какого-нибудь бара.Ему встретился бар, где официанты с пушистыми усами подавали пенящееся пиво. Был и следующий, с зеркальными стенами и потолком, где отражался мертвенный свет ламп дневного освещения и выжидающие лица женщин. Был и такой бар, на стенах которого изображены обнаженные розовые дамы с большими и красными, как крупные вишни, сосками на грудях. Был также бар вроде бревенчатой избы с подвальным помещением, находившимся как бы под водой. Там ему показалось неуютно, и он продолжил обход баров. Зашел в заведение в китайской части города, где девушка в кимоно подала жареных креветок, и Брету стало плохо в кабинке. Никогда раньше он не продолжал пить после первого опьянения и тошноты, но в тот день не остановился. Он прошел через длинную череду баров, которые почти не отличались друг от друга: электропроигрыватель с одной стороны и китайский бильярд — с другой. И в каждом из них бармен в белом пиджаке разливал в полумраке спиртное со скучающим и всезнающим выражением лица подозрительным парочкам и одиноким мужчинам и женщинам, устроившимся на высоких кожаных вращающихся стульчиках. В одном из них за завесой дыма и шума от электропроигрывателя и начался кошмар с Лоррейн.
Запомнившаяся ему сцена походила на дурной сон. В длинном зале находилось несколько человек, но все они молчали. Его собственный голос, соперничавший без усилий с шумом электропроигрывателя, доносился из его глотки, хотя губы не шевелились. Его ноги и рука, которая оплачивала выпивку и подносила бокал ко рту, казались ему такими же далекими, как острова Тихого океана. Но он чувствовал себя беззаботным и сильным, как самолет, взмывший ввысь и унесшийся вдаль за счет жужжания в голове.
Конечно, все это произошло не во сне. Лоррейн была настоящей девушкой, которая сидела не в какой-то пещере подсознания, а в реальном баре. Она пила совершенно реальное виски. Для девушки ее возраста у нее, казалось, была удивительная способность поглощать спиртное. Если бы стал известен ее настоящий возраст, то, возможно, она вообще не имела бы права пить в баре. В Калифорнии очень строго соблюдают правила относительно малолеток, а она не выглядела на двадцать один год. У нее было удивительно невинное выражение лица, подумал он, и необыкновенно приятное. Белизну ее невысокого широкого лба прорезали голубые жилки вен и обрамляли черные волосы. Широкие брови, которые не были выщипаны, как у Паулы, придавали голубым глазам простое и твердое выражение. Короткая верхняя губа, повторявшая вздернутость носа, придавала лицу проказливую веселость, что подчеркивали ее сочные, чувственные губы. Она выглядела невинным ребенком из провинции, который по ошибке забрел в этот подвальчик и которого окружающее не затрагивало.
Он чувствовал свою ответственность за нее, как и за всех слабых, невинных или беспомощных людей.
— Мне все равно, — заметила она. — Две полоски означают «лейтенант», не так ли?
— Да, — ответил он. — Мне нравится ваше лицо. У вас славное, чистое лицо.
Она хихикала и вся извивалась.
— Вы — ребята с военных кораблей — шустрые парни. Давно не были на берегу?
— Почти год. — Он наклонился вперед, к благоуханию ее волос, которые тяжелой волной рассыпались по ее плечам. Когда он наклонил голову, мысли закружились вокруг ее тела, как гирлянды. Он выговорил задыхающимся шепотом: — Мне нравится, как пахнут ваши волосы.
Она засмеялась от удовольствия и быстрым движением головы пустила свои волосы по кругу, так что они коснулись его лица.
— Неудивительно. Косметика очень дорогая. Как вас зовут, морячок?
— Брет.
— Симпатичное имя. Необычное. А меня — Лоррейн.
— Думаю, что Лоррейн — прекрасное имя, — сказал он.
— Вы мне льстите.
Он схватил ее руку и поцеловал влажную ладонь. Бармен бросил на него быстрый, циничный взгляд.
— Будьте осторожны, Брет. Вы разобьете наши бокалы.
— Черт с ними! У меня в номере бутылка виски «Харвуд». А эта жидкость только сушит мне горло.
— Мне нравится «Харвуд», — произнесла она с девичьей откровенностью.
— Тогда пойдем ко мне.
— Если хотите, дорогой Брет.
Она соскользнула со своего стульчика и застегнула пальто. Она была удивительно маленького роста, но фигурка — само совершенство. Когда она шла впереди него, направляясь к двери, он заметил, как раскачивались бедра под плотно облегавшим пальто при каждом стуке ее быстрых каблучков и какой узкой была ее талия. Его голова закачалась вместе с ее телом, а глаза раздели ее.
Через двадцать минут он раздевал ее уже руками. Поездка в такси к нему в гостиницу превратилась в непрерывный поцелуй, он задыхался, у него кружилась голова. Она перевела дыхание, чтобы помочь ему разделаться с последним трудным крючком и петелькой, и легла, улыбаясь, на спину. Его поразили строение и роскошь ее тела. Под великолепными грудями прощупывались хрупкие ребрышка. Он мог обхватить ее талию двумя ладонями. Но изгиб бедер был потрясающим. Так же, как нежность ее живота, ног и чернота волос между ними.
Когда он выключил свет, то вся ночь превратилась в темноту, такую же черную, как пантера, такую же потрясающую и сладострастную. Ее поцелуи были воплощением ожиданий, невероятно сладострастными, как порыв весны в середине зимы. Где-то внутри его лед растопился и хлынул бурной волной. Черная ночь протекла, как река наслаждения, через узкое отчаянное ущелье в теплую долину, где он в конце концов уснул.
* * *
На этот раз Райт был у себя в кабинете и крикнул ему через открытую дверь, чтобы он заходил.— Ничего, если подождешь минутку, Тейлор? Мне надо еще покончить с этими бумагами. — Он правил красным карандашом отпечатанный доклад, нажимая так, что карандаш мог того и гляди сломаться в его толстых пальцах.
Брет сел на стул и стал ждать. Он был в беспокойном напряжении. Если только он опять не ошибался, то он совершил такой поступок, который совершенно испортил всю его жизнь. Он вспомнил, как проснулся утром и увидел в кровати девушку. Голова его гудела, как треснувший колокол, но глоток из бутылки «Харвуда» смягчил этот гул. Он подошел к спящей девушке и опять был зачарован ее полуоткрытым телом, которое сияло в неопрятной комнате. Он разбудил ее своим прикосновением, и она повернулась к нему, мягкая и чувственная, как котенок. Все это было довольно скверно для человека с его моральными установками (в тот самый день, когда Паула пролетела пятьсот миль, чтобы встретить его), но не в этом была главная причина того, что теперь беспокоило его. Он, кажется, вспомнил, что, когда у них кончилось виски и они вышли купить еще, он заодно купил и брачное свидетельство.