Йен Макдональд
Дом дервиша
Ian McDonald
The Dervish House
© Ian McDonald, 2010
© Наталья Власова, перевод, 2013
© Никита Веприков, иллюстрация, 2013
© ООО «Издательство АСТ», 2014
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
The Dervish House
© Ian McDonald, 2010
© Наталья Власова, перевод, 2013
© Никита Веприков, иллюстрация, 2013
© ООО «Издательство АСТ», 2014
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Посвящается Эниду
Понедельник
1
Белая птица поднимается над Стамбулом – аист, скользящий на восходящих потоках воздуха по спирали на белоснежных крыльях с черными кончиками. Вспышка перьев, вращающаяся на дыхании двадцати миллионов человек, один из десяти тысяч аистов, которые двигаются вдоль невидимых термических потоков из Африки в Европу, постепенно переходя из одного в другой, формирующийся над озером Виктория и долиной Рифт, вслед за серебряной ниточкой Нила, через Синайский полуостров и Ливан к большому четырехугольнику Малой Азии. Здесь стая перелетных птиц разделяется. Некоторые устремляются на север, к берегам Черного моря, другие – на восток, к озеру Ван и подножью Арарата, но большинство летит на запад через Анатолию к блеску Босфора и дальше к местам гнездования на Балканах и в Центральной Европе. Осенью аисты вернутся на зимовку в Африку, совершив круговое путешествие длиной в двадцать тысяч километров. Город стоит по обеим сторонам пролива вот уже двадцать семь веков, но как давно аисты пересекают эту местность дважды в год, одному Господу известно.
Высоко над Ускюдаром аисты спускаются с воздушного потока, широко расправив крылья, чувствуя воздух. По двое-трое они скользят вниз к набережным и мечетям районов Султанахмет и Бейоглу. Кружащаяся стая подчиняется своей математике, сложная красота соткана из простых импульсов и алгоритмов. Когда аист вырывается из круговорота, его теплоощущение подсказывает, что в этот раз что-то изменилось, и теплый воздух толкает наверх дополнительная сила. Город под его крыльями задыхается от несвойственной этому времени года жары.
Закончилось время молитвы, но еще не наступило время денег. Стамбул, Царь Городов, просыпается с криком. Слышны металлические верхние ноты первых машин, пронзительный визг газовых двигателей. Срединные ноты издают такси и долмуши, специальные маршрутные такси, курсирующие между городами, а также трамваи на рельсах и в туннелях, поезда в глубоких шахтах, проложенных через зоны разломов под Босфором. С пролива доносится басовитое гудение тяжелых судов: сухогрузы, доверху груженные контейнерами, проплывают мимо танкеров со сжиженным русским газом, похожих на плавучие мечети, резервуары которых под давлением заполнили до краев в терминалах Одессы и Супсы. Стук судовых двигателей – сердцебиение Стамбула. Между судами курсируют беспринципные паромы. Сирены и гудки, переговоры между судами, моторы, включенные на реверс, создают водовороты, пока буксиры тянут суда к пристани Эминеню. А еще раздаются крики чаек, вечных чаек. Грязных вероломных чаек. Никто не укрепляет платформы на своих трубах, чтобы чайки могли гнездиться. Чайки всегда не к добру. Стучат рольставни, грохочут двери фургонов. Утреннее радио передает попсу и болтовню. Много болтовни о футболе. О полуфинале Лиги чемпионов, в котором встретятся «Галатасарай» и лондонский «Арсенал». Эксперты вещают со ста тысяч балконов и террас на плоских крышах. Попса, футбол и жара. Это десятый день сильной жары. Тридцать три градуса в апреле. В семь утра. Уму непостижимо. Эксперты-метеорологи рассуждают, не случится ли снова Большая жара, как в двадцать втором году, когда в одном только Стамбуле погибло восемь тысяч человек. Тогда было аномально жарко. Теперь в прямой эфир дозвонился какой-то шутник, объединил два экспертных мнения и размышляет вслух, так ли уж плохо будет, если жара ударит по белокожим англичанам?
Поверх всех этих звуков, сквозь них, пробивается хор кондиционеров. Коробка за окном, вентиляционные отверстия в стене, строй вентиляторов на плоских крышах – один за другим они раскручиваются, подмешивая жар в еще более масштабные круговороты теплого воздуха. Город делает еле заметные выдохи в виде спиралей, закручивающихся внутри других спиралей, восходящих воздушных потоков и термических микропотоков.
Пуховыми перьями аист чувствует подъем на высоту. Избыточное тепло города, возможно, сэкономит ему несколько взмахов крыльев, которые потребуются, чтобы переместиться в следующий термический поток или ускользнуть от бреющего полета орла. Жизнь аиста – подсознательная алгебра, поиск баланса между энергетическим потенциалом и расходом энергии. Черные кончики крыльев трепещут, пока птица скользит вдоль плоских крыш.
Взрыв остается практически незаметным в громком реве пробуждающегося города. Глухой хлопок, и снова тишина. Первыми начинают голосить голуби и чайки, которые с криками рванули вверх, громко хлопая крыльями. Затем слышатся звуки разных приборов: автомобильные и охранные сигнализации, портативные приборы, хип-хоп телефонных вызовов. И только потом раздаются вопли и крики людей.
Трамвай внезапно остановился в центре проспекта Неджатибей, в нескольких метрах от остановки. Взрывное устройство сработало на задней площадке, поэтому у трамвая разворочена синяя крыша и выбиты окна и двери. Тонкая струйка дыма просачивается из задней части второго вагона. Пассажиры уже выбрались на улицу и теперь толкутся вокруг трамвая, не понимая, что делать. Некоторые сидят на земле, уткнувшись головой в колени, в состоянии глубокого шока. Прохожим приходится поспешить на помощь. Кто-то предлагает пиджаки и плащи, другие звонят по мобильным, пробуя описать случившееся, многие окружили место происшествия, ощущая потребность предложить свою помощь, но не зная толком, что предпринять. Большинство же стоит поодаль, глазея и чувствуя свою вину за то, что произошло. Несколько человек без зазрения совести снимают видео на свои цептепы. Новостные каналы платят за любительские репортажи.
Вагоновожатая переходит от одной группы пассажиров к другой, спрашивая, все ли на месте, не пропал ли кто, все ли в порядке. Со всеми все в порядке. Она тоже не знает, что делать. Никто не знает. В этот момент раздаются сирены. Прибыли люди, которые в курсе, что делать. Мигалки мелькают позади людской стены, и толпа расступается. Трудно отличить жертв от тех, кто пришел им на помощь, поскольку кровь кругом. На проспекте Неджатибей сосредоточены международные банки и страховые общества, но отголоски взрыва распространяются по трамвайным путям. От одной остановки до другой, улица за улицей, из одного остановившегося трамвая до другого. Бейоглу стоит в пробке. Теперь все знают о взрыве.
Глаза аиста, летящего со стороны Босфора, видят, как паралич расползается по городу из самого центра событий. Аист взирает на происходящее, не понимая. Для него сирены – всего лишь еще одна ничем не примечательная нота в шуме пробуждающегося города. Город и аист существуют в двух пересекающихся, но отдельных друг от друга вселенных. Спустившись, птица пролетает над развороченным в результате взрыва трамваем, окруженным синими мигалками, и дальше, в новый термический поток. А затем поднимающиеся от Стамбула струи тепла закручивают одинокого аиста в водовороте белых тел и черных крыльев, над восточными окраинами города и дальше в сторону Фракии.
Недждет видит, как взрывается голова женщины. Он всего лишь пытался избежать прямого зрительного контакта с молодой девушкой с красивыми скулами и алыми прядями в волосах, которая трижды поймала на себе его взгляд. Недждет на нее не пялится, он же не извращенец. Его глаза рассеянно блуждают по лицам пассажиров, вежливо теснящихся в трамвае. Новый трамвай по новому расписанию, на двадцать минут раньше; благодаря пересадке Недждет доберется на работу с опозданием менее часа и не выведет из себя Мустафу, который ненавидит вести себя как босс. Итак, его утренние попутчики. Мальчик и девочка в старомодных синих школьных формах с пуговицами, застегнутыми под горлышко белых воротничков. Недждет думал, что такое детей уже не заставляют носить. У школьников за спинами рюкзачки, и они, не отрываясь, играются со своими цептепами. Мужчина, жующий жвачку, смотрит в окно, и жевательные движения передаются его великолепным усам. За ним элегантный деловой человек, следящий за модой, изучает в цептепе спортивные новости. Лиловый бархатный костюм, должно быть, сшит из той новой наноткани, которая охлаждает летом, согревает зимой и превращается одним прикосновением из шелка в бархат. Женщина с выбившейся из-под платка прядью седых волос, на лице которой застыло отрешенно-печальное выражение. Она высвобождает правую руку из толпы и поднимает ее, чтобы поправить брошь на шее. И взрывает собственную голову.
Звук взрывающегося черепа – гулкий бас, всасывающий в себя все остальные звуки, поэтому мгновение после взрыва слышна только тишина. Затем тишина рассыпается на крики. Трамвай дергается и останавливается, Недждет по инерции чуть не падает. Упасть в давке – верная смерть. Недждет не может дотянуться до поручней и потому опирается на орущих пассажиров. Толпа бьется о закрытые двери. Давка удерживает обезглавленную женщину в вертикальном положении. Парень в элегантном бархатном костюме кричит, как сумасшедший, пронзительным голосом. Половина лилового пиджака стала темно-красной и блестящей. Недждет чувствует на лице влагу, но не может поднять руку, чтобы проверить, что это, или вытереть. Дверь со вздохом открывается. Толпа напирает так, что Недждет боится, как бы не расщепились ребра. Затем он вываливается на улицу, не ощущая ни цели, ни направления, лишь желание покинуть трамвай.
Вагоновожатая двигается от одной группы пассажиров к другой, спрашивая, все ли на месте, не пострадал ли кто-то? На самом деле она ничего не может сделать, но как представитель городского муниципального транспорта должна хоть что-то предпринять, поэтому раздает влажные салфетки, доставая их из пластиковой тубы, лежащей в большой зеленой сумке. Недждет восхищен: в трамвае только что подорвала себя смертница, а вагоновожатая не забыла прихватить с собой сумку.
Влажная салфетка пахнет лимоном. Для Недждета этот сложенный белый конус – самое чистое и святое, что он когда-либо видел.
– Пожалуйста, отойдите от трамвая, – говорит вагоновожатая, пока он любуется маленьким кусочком прохладной цитрусовой белизны. – Взрыв может быть не один.
На ней дорогой платок «Эрмес». В памяти Недждета возникает еще другой платок, хиджаб, который он видел на голове той женщины. В последний миг он видел задумчивое сожаление на ее лице, которое рассеялось, словно она получила откровение относительно какой-то давнишней семейной драмы. Женщина улыбнулась. А потом коснулась украшения на шее.
Пассажиры присаживаются на корточки вокруг школьников, пытаясь успокоить детей, чтобы те не плакали, предлагают обнять их. Вы что, не видите, что кровь на ваших лицах пугает их еще сильнее, думает Недждет. Он вспоминает, как в лицо ему брызнула теплая жидкость. Смотрит на влажную салфетку, которую скомкал в руке. Она не красная. Это была не кровь.
Все поднимают головы на звук вертолета. Он скользит над крышами, заглушая разговоры и звонки мобильных. Теперь вой сирен звучит поверх обычного утреннего шума автомобилей. Полиция приедет раньше машин скорой помощи. Недждет не хочет общаться с полицией. У него при себе удостоверение личности, как и у всех. Полиция просканирует его. Они прочтут углеродный дебет, который он использовал, чтобы купить утром билет, получение наличных прошлой ночью и еще один углеродный дебет вчера вечером в восемнадцать тридцать. Могут спросить про наличку. Наличные деньги «серые», но пока что не запрещены законом.
Это ваш нынешний адрес?
Нет, я проживаю в старом доме дервиша Адема Деде[1] в Эскикей. Со своим братом.
А кто ваш брат? Здесь у них могут возникнуть новые вопросы.
Исмет заменил висячий замок новокупленным. Яркая медь, золотая медаль на цепочке. Закрытые ставнями балкончики текке[2] нависали над ступеньками, это был отдельный затененный вход за контейнерами для отходов чайной «Фатхи Бей», вонючими и засаленными от грязного воздуха из кухонной вытяжки. Дверь была из старого оттоманского дерева, серого и потрескавшегося за несколько веков летней жары и зимней влажности, искусно украшенная орнаментом из тюльпанов и роз. Дверь, ведущая в тайны. Она открывалась в полумрак и кисловатый запах голубиного помета. Недждет осторожно шагнул в обволакивающую темноту. Свет проникал сквозь щели через закрытые и запертые оконные ставни.
– Нам не стоило этого делать, – прошептал Недждет. Архитектура располагала к шепоту. – Здесь живут люди.
– Какой-то пожилой грек да супружеская чета в передней части дома. А еще одинокая девушка-секретарь. Да еще та лавка для богохульников на месте семахане[3]. В конечном итоге мы с этим разберемся. А это крыло, брошенное гнить на пятьдесят лет, попросту разваливается. – Исмет с гордостью стоял в центре комнаты. Он уже ощущал себя тут хозяином. – Это преступление. Всевышний хочет, чтобы здесь было все как раньше. Именно сюда мы приведем братьев. Только посмотри!
Исмет распахнул такую же дверь в противоположной стене пыльной комнаты. В комнату хлынул цвет, и не только он: пышная зелень подстриженного самшита, запах нагретого на солнце дерева, журчание воды и внезапное пение птиц. Должно быть, Исмет открыл дверь в рай.
Сад был всего шесть шагов в ширину, но вместил целую вселенную. Дворик огибала крытая галерея со стенами, облицованными керамической плиткой из мастерских Изника[4], в которой можно было найти укрытие от солнца и непогоды в любое время года. Фонтан – монолитный островок нагретого солнцем мрамора, вода стекала с резных лепестков кувшинки в чашу. Изумрудно-зеленая ящерица очнулась от отдыха на солнце, метнулась вдоль зубчатого края и скрылась в тени под фонтаном. На небольших клумбах, огороженных деревянными планками, росли высокие прохладные травы. Почва была здесь темной и жирной, словно шоколад. Настоящий ботанический сад. Ласточки кружили и рассаживались вдоль деревянного балкончика прямо над крытой галереей. Их крики наполняли воздух. На мраморной скамейке желтел на солнце вчерашний выпуск газеты «Джумхуриет».
– Все так, как было, – сказал Исмет. – Редевелоперы, занимавшиеся вторичной застройкой, так и не удосужились зайти на задний двор. Старые обители используются под склад, но мы все вычистим.
– Кто-то присматривает за этим местом, – заметил Недждет. Он мог представить себя здесь. Он приходил бы сюда по вечерам, когда свет переливается через крышу и падает на ту скамейку единственным солнечным пятном. Сидел бы там и курил травку. Отличное место для того, чтобы курить.
– Нам тут будет хорошо. – Исмет посмотрел на нависающие балкончики и маленький голубой прямоугольник неба. – Я позабочусь о тебе.
Недждет не хочет, чтобы полиция узнала, что он переехал в дом дервиша, который его брат намерен превратить в обитель тайного мусульманского ордена (он и сам к нему принадлежит). Полицейские считают, что тайные мусульманские ордена взрывают трамваи. А если они проверят старый адрес, то выяснят, что натворил Недждет там, в квартале Башибююк, и почему Исмет Хасгюлер взял родного брата под опеку. Нет, он хочет тихо и спокойно добраться до работы. Нет, господа полицейские, спасибо.
Воздух над дымившимся трамваем сгущается, наполнившись жужжанием насекомых. Ройботы. Эти устройства размером с комара могут соединяться в разные формы для разных целей. Над проспектом Неджатибей они сливаются, словно дождевые капли, в судебно-медицинские приборы размером с воробья, которые благодаря жужжащим лопастям порхают среди круживших голубей, берут образцы воздуха на химические индикаторы, считывают с машин и личных цептепов логи передвижений, воспроизводя картину преступления, выискивают уцелевших пассажиров трамвая и фотографируют их лица, перемазанные кровью и копотью.
Недждет плавно перемещается к краю толпы выживших, достаточно осторожно, чтобы не попасть в поле зрения юрких аппаратов. Две женщины в зеленых комбинезонах парамедиков присаживаются рядом с вагоновожатой. Теперь ее бьет дрожь, она рыдает, лепечет что-то про голову. Она видела, как голова застряла под крышей за поручнями и смотрела на нее сверху вниз. Недждет слышал такое о террористах-смертниках. Голова просто взлетает в воздух. Головы находят потом на деревьях, электрических столбах, под свесами крыш или на вывесках магазинов.
Недждет незаметно смешивается с толпой зевак, аккуратно просачиваясь в сторону пустой улицы, со словами «простите, простите». Но тут перед ним возникает здоровый парень в белой футболке размера XXL с рукой, приподнятой к цептепу, который крепится к его глазу. Жест в наши дни мог значить только одно: я снимаю тебя на видео. Недждет пытается закрыть лицо рукой, но здоровяк делает шаг назад и снимает, снимает, снимает. Возможно, он думает: о, это пара сотен евро на новостях, может, я смогу запостить видеоролик в Сеть. А может, он просто думает, что друзья будут поражены. Но он стоит у Недждета на пути, и Недждет слышит за спиной гул моторов ройботов, напоминающих комаров, но сосущих не кровь, а души.
– С дороги!
Он снова и снова толкает здоровяка обеими руками, оттесняя его назад. Рот парня открыт, но, когда Недждет слышит голос, произносящий его имя, этот голос принадлежит женщине и раздается прямо за его спиной.
Недждет оборачивается. Голова парит на уровне глаз. Это она. Та самая женщина, которая оставила голову на крыше трамвая. Тот же хиджаб, та же прядь седых волос, выбивающаяся из-под хиджаба, та же грустная извиняющаяся улыбка. Из ее сломанной шеи исходит конус света, золотого света. Она открыла рот, чтобы снова заговорить.
Плечом Недждет толкает здоровяка так, что тот пошатывается и орет:
– Эй!
Аппараты-разведчики поднимаются вверх, искрясь по краям, словно собираются рассыпаться на составные части, а потом перегруппироваться в новую конфигурацию, но снова переключаются на режим разведчика и устремляются вниз к синим мигалкам, которые только сейчас прорываются через пробку, растянувшуюся на весь город пробку, что растекалась во все стороны из искореженного трамвая № 157.
В приглушенном мире Джана Дурукана взрыв – всего лишь небольшой тихий хлопок. Его мирок – это пять улиц, по которым его возят в спецшколу, семь улиц и одна автострада до торгового центра и площадь перед текке Адема Деде, а еще коридоры и балконы, комнаты, крыши и спрятанные внутренние дворики дома дервиша, в котором он живет. В пределах этого мира, существующего на уровне шепота, он хорошо знает все звуки, и этот какой-то новый, другой.
Джан поднимает голову, оторвавшись от лежащего на коленях плоского экрана. Вращает головой из стороны в сторону. Джан выработал почти сверхъестественную способность определять местоположение нанозвуков, которым дозволено проникнуть в его мир, и расстояние до них. Он такой же чуткий и странный, как летучая мышь. Два-три квартала к югу. Вероятно, проспект Неджатибей. Из окна гостиной виден кусочек проспекта, а если забраться на террасу на крыше, которая выходит на Киноварный переулок, то видна серебристая полоска Босфора.
Мать хлопочет на кухне, готовит завтрак из йогурта и семян подсолнечника, который, как она считает, полезен для сердца Джана.
– Не беги! – жестом показывает она. У Шекуре Дурукан множество масок, которые она надевает, чтобы усилить жестикуляцию. Конкретно это выражение лица означает: ужасно-устала-повторять-я-же-волнуюсь.
– Это бомба! – кричит Джан. Джан отказывается пользоваться языком жестов. С его слухом все в порядке. Проблемы с сердцем. С маминым слухом тоже все нормально. Джан часто забывает об этом.
Джан обнаружил, что величайшая способность, которую он только может проявить в этой квартире на пятом этаже, – повернуться спиной. Половину мира можно игнорировать. Мать не осмелится кричать. Один-единственный крик может убить.
Синдром удлиненного интервала QT. Сухое название, подходящее для заполнения бланков. Стоило дать болезни наименование «кардиошок» или «резкий сердечный приступ», что-то похожее на название документального телесериала про всяких «уродцев», в котором рассказали бы о девятилетнем мальчике со странной и потенциально смертельной болезнью сердца. Узоры хаоса текут сквозь сердце Джана. Ионы калия и натрия сталкиваются, превращаясь в волны и кривые фрактальной красоты, напоминающие черные тюльпаны. Шок может нарушить эти синхронизированные электрические импульсы. Единственного громкого звука достаточно, чтобы остановить его сердце. Джана Дурукана могли бы убить вой автомобильной сирены, треск опускающихся жалюзи, внезапный крик муэдзина[5] или лопнувший воздушный шарик. Поэтому Шекуре и Осман разработали для сына непроницаемый приглушенный мир.
Одиссей, древний мореплаватель, бороздивший эти узкие проливы, заткнул своей команде уши воском, чтобы противостоять убийственным песням сирен. Ясон, более коварный герой, сам заглушил сирен с помощью божественной арфы Орфея. Беруши Джана вдохновлены обоими этими героями. Они изготовлены из «умного» полимера с вплетенными наносхемами. Беруши идеально подходят под контуры ушных раковин мальчика, но не обеззвучивают реальность, а впитывают, трансформируют, изменяют звуковые волны и подают обратно, практически заглушив ее. Практически. Заглушить полностью означало бы глухоту. А так в уши Джана просачивается шепот мира.
Раз в месяц мать вынимает умные маленькие беруши, скрученные по спирали, чтобы вычистить ушную серу. Это чреватые опасностями полчаса, которые Джан с матерью проводят в специально оборудованной кладовой, куда они втискиваются вплотную, как зернышки граната. Стены и потолок обиты звукопоглощающими материалами, не хуже, чем в студиях звукозаписи, но мать Джана все равно пугается и делает большие глаза при каждом приглушенном стуке или треске, который просачивается по старым деревянным перекрытиям текке. Это время, когда она говорит с ним тишайшим шепотом. Полчаса в месяц Джан слышит голос матери, пока она обрабатывает его ушные каналы ватными палочками, пропитанными лекарством.
День, когда звуки исчезли, – самое первое воспоминание, которому доверяет Джан. Ему было четыре года. Белая квадратная больница, современная, вся из стекла, казалось, сверкала на солнце. Это была очень хорошая больница, как сказал отец. И дорогая, добавила мать; она периодически повторяла это, напоминая Джану о страховке, из-за которой они живут в ветхом старом текке в поблекшей части города. Джан и так понял бы, что больница дорогая, поскольку она стояла у воды. За окнами клиники проплывал огромный корабль, нагруженный контейнерами, он был ближе и больше, чем любой из виденных им ранее движущихся объектов. Мальчик сидел на одноразовой простыне, болтал ногами и наблюдал, как корабль постепенно появлялся в окне, пока не занял всю его площадь. Врачи осматривали его уши.
– Что он чувствует? – спросил отец. Джан повернул голову в одну сторону, потом в другую, ощущая, что в ушах появились какие-то новые посторонние предметы.
– Некоторый дискомфорт будет сохраняться пару дней, – сказал врач. За окном двигался огромный корабль, похожий на гигантский остров. – Вам придется раз в месяц чистить их. Электроника тут крепкая. Не бойтесь сломать. Ну что, опробуем? Джан…
И тут его слух резко сел, все звуки в мире сместились к самому дальнему краю вселенной. Доктор, отец звучали как крошечные птички. Его собственное имя превратилось в шепот. Корабль молча проплыл мимо. Джану показалось, что это корабль увез прочь все звуки мира. Когда мальчик поднимается на террасу, чтобы поглазеть вниз на крутой спуск Киноварного переулка и на крошечный клинышек Босфора, он все еще надеется увидеть корабль, который снова привезет звуки обратно, каждый звук в отдельном контейнере.
В тот вечер мать приготовила ашуре[6]. Особый десерт для особого дня. Ашуре – важное угощение в их доме, они с востока[7]. Джан слышал историю о «десерте Ноя», о том, как его приготовили из последних семи продуктов, оставшихся к моменту, когда ковчег причалил к горе Арарат, слышал ее много раз из уст матери и бабушки, пока та была жива, но в тот вечер мама с папой рассказывали ее с помощью жестов. Объевшись сладкого и ерзая в кровати из-за дискомфорта в ушах, Джан не мог уснуть. На обоях с изображением Багза Банни вспыхнули яркие сполохи от каких-то воздушных взрывов. Мальчик распахнул ставни. Небо взрывалось. Над Стамбулом расцветал салют, рассыпаясь серебряным дождем. Желтые и синие дуги пронзали темноту. Бронзовые огоньки рассыпались серебром, перед этим вспыхивая золотом так высоко, что Джану пришлось запрокинуть голову, чтобы увидеть их. Все это сопровождал приглушенный стук и тихий свист, а взрывы звучали не громче, чем если бы кто-то ломал сухую корочку хлеба. Благодаря почти полной тишине огни казались ярче и удивительнее, чем все, что Джану доводилось видеть. Возможно, конец света в самом разгаре, семь небес разверзлись, и теперь поливают огнем землю. Залпы летели все выше и выше, Джан слышал их на периферии восприятия, звук напоминал щелчки стручков, из которых высвобождаются горошины. Теперь светящиеся армии сражались над солнечными водонагревателями и спутниковыми тарелками Стамбула: батальоны пылающих янычар, вооруженные яркими вспышками, и артиллерия против сверкающих сипаев, которые шепотом скакали с одного края неба на другой. А над ними, чуть ниже, чем сами звезды, ангелы семи небес сражались с демонами семи адов, и в один обжигающий момент небо вспыхнуло так, будто свет всех звезд с рождения Вселенной одновременно долетел до Стамбула. Джан ощутил его серебристое тепло на своем поднятом лице.
Высоко над Ускюдаром аисты спускаются с воздушного потока, широко расправив крылья, чувствуя воздух. По двое-трое они скользят вниз к набережным и мечетям районов Султанахмет и Бейоглу. Кружащаяся стая подчиняется своей математике, сложная красота соткана из простых импульсов и алгоритмов. Когда аист вырывается из круговорота, его теплоощущение подсказывает, что в этот раз что-то изменилось, и теплый воздух толкает наверх дополнительная сила. Город под его крыльями задыхается от несвойственной этому времени года жары.
Закончилось время молитвы, но еще не наступило время денег. Стамбул, Царь Городов, просыпается с криком. Слышны металлические верхние ноты первых машин, пронзительный визг газовых двигателей. Срединные ноты издают такси и долмуши, специальные маршрутные такси, курсирующие между городами, а также трамваи на рельсах и в туннелях, поезда в глубоких шахтах, проложенных через зоны разломов под Босфором. С пролива доносится басовитое гудение тяжелых судов: сухогрузы, доверху груженные контейнерами, проплывают мимо танкеров со сжиженным русским газом, похожих на плавучие мечети, резервуары которых под давлением заполнили до краев в терминалах Одессы и Супсы. Стук судовых двигателей – сердцебиение Стамбула. Между судами курсируют беспринципные паромы. Сирены и гудки, переговоры между судами, моторы, включенные на реверс, создают водовороты, пока буксиры тянут суда к пристани Эминеню. А еще раздаются крики чаек, вечных чаек. Грязных вероломных чаек. Никто не укрепляет платформы на своих трубах, чтобы чайки могли гнездиться. Чайки всегда не к добру. Стучат рольставни, грохочут двери фургонов. Утреннее радио передает попсу и болтовню. Много болтовни о футболе. О полуфинале Лиги чемпионов, в котором встретятся «Галатасарай» и лондонский «Арсенал». Эксперты вещают со ста тысяч балконов и террас на плоских крышах. Попса, футбол и жара. Это десятый день сильной жары. Тридцать три градуса в апреле. В семь утра. Уму непостижимо. Эксперты-метеорологи рассуждают, не случится ли снова Большая жара, как в двадцать втором году, когда в одном только Стамбуле погибло восемь тысяч человек. Тогда было аномально жарко. Теперь в прямой эфир дозвонился какой-то шутник, объединил два экспертных мнения и размышляет вслух, так ли уж плохо будет, если жара ударит по белокожим англичанам?
Поверх всех этих звуков, сквозь них, пробивается хор кондиционеров. Коробка за окном, вентиляционные отверстия в стене, строй вентиляторов на плоских крышах – один за другим они раскручиваются, подмешивая жар в еще более масштабные круговороты теплого воздуха. Город делает еле заметные выдохи в виде спиралей, закручивающихся внутри других спиралей, восходящих воздушных потоков и термических микропотоков.
Пуховыми перьями аист чувствует подъем на высоту. Избыточное тепло города, возможно, сэкономит ему несколько взмахов крыльев, которые потребуются, чтобы переместиться в следующий термический поток или ускользнуть от бреющего полета орла. Жизнь аиста – подсознательная алгебра, поиск баланса между энергетическим потенциалом и расходом энергии. Черные кончики крыльев трепещут, пока птица скользит вдоль плоских крыш.
Взрыв остается практически незаметным в громком реве пробуждающегося города. Глухой хлопок, и снова тишина. Первыми начинают голосить голуби и чайки, которые с криками рванули вверх, громко хлопая крыльями. Затем слышатся звуки разных приборов: автомобильные и охранные сигнализации, портативные приборы, хип-хоп телефонных вызовов. И только потом раздаются вопли и крики людей.
Трамвай внезапно остановился в центре проспекта Неджатибей, в нескольких метрах от остановки. Взрывное устройство сработало на задней площадке, поэтому у трамвая разворочена синяя крыша и выбиты окна и двери. Тонкая струйка дыма просачивается из задней части второго вагона. Пассажиры уже выбрались на улицу и теперь толкутся вокруг трамвая, не понимая, что делать. Некоторые сидят на земле, уткнувшись головой в колени, в состоянии глубокого шока. Прохожим приходится поспешить на помощь. Кто-то предлагает пиджаки и плащи, другие звонят по мобильным, пробуя описать случившееся, многие окружили место происшествия, ощущая потребность предложить свою помощь, но не зная толком, что предпринять. Большинство же стоит поодаль, глазея и чувствуя свою вину за то, что произошло. Несколько человек без зазрения совести снимают видео на свои цептепы. Новостные каналы платят за любительские репортажи.
Вагоновожатая переходит от одной группы пассажиров к другой, спрашивая, все ли на месте, не пропал ли кто, все ли в порядке. Со всеми все в порядке. Она тоже не знает, что делать. Никто не знает. В этот момент раздаются сирены. Прибыли люди, которые в курсе, что делать. Мигалки мелькают позади людской стены, и толпа расступается. Трудно отличить жертв от тех, кто пришел им на помощь, поскольку кровь кругом. На проспекте Неджатибей сосредоточены международные банки и страховые общества, но отголоски взрыва распространяются по трамвайным путям. От одной остановки до другой, улица за улицей, из одного остановившегося трамвая до другого. Бейоглу стоит в пробке. Теперь все знают о взрыве.
Глаза аиста, летящего со стороны Босфора, видят, как паралич расползается по городу из самого центра событий. Аист взирает на происходящее, не понимая. Для него сирены – всего лишь еще одна ничем не примечательная нота в шуме пробуждающегося города. Город и аист существуют в двух пересекающихся, но отдельных друг от друга вселенных. Спустившись, птица пролетает над развороченным в результате взрыва трамваем, окруженным синими мигалками, и дальше, в новый термический поток. А затем поднимающиеся от Стамбула струи тепла закручивают одинокого аиста в водовороте белых тел и черных крыльев, над восточными окраинами города и дальше в сторону Фракии.
Недждет видит, как взрывается голова женщины. Он всего лишь пытался избежать прямого зрительного контакта с молодой девушкой с красивыми скулами и алыми прядями в волосах, которая трижды поймала на себе его взгляд. Недждет на нее не пялится, он же не извращенец. Его глаза рассеянно блуждают по лицам пассажиров, вежливо теснящихся в трамвае. Новый трамвай по новому расписанию, на двадцать минут раньше; благодаря пересадке Недждет доберется на работу с опозданием менее часа и не выведет из себя Мустафу, который ненавидит вести себя как босс. Итак, его утренние попутчики. Мальчик и девочка в старомодных синих школьных формах с пуговицами, застегнутыми под горлышко белых воротничков. Недждет думал, что такое детей уже не заставляют носить. У школьников за спинами рюкзачки, и они, не отрываясь, играются со своими цептепами. Мужчина, жующий жвачку, смотрит в окно, и жевательные движения передаются его великолепным усам. За ним элегантный деловой человек, следящий за модой, изучает в цептепе спортивные новости. Лиловый бархатный костюм, должно быть, сшит из той новой наноткани, которая охлаждает летом, согревает зимой и превращается одним прикосновением из шелка в бархат. Женщина с выбившейся из-под платка прядью седых волос, на лице которой застыло отрешенно-печальное выражение. Она высвобождает правую руку из толпы и поднимает ее, чтобы поправить брошь на шее. И взрывает собственную голову.
Звук взрывающегося черепа – гулкий бас, всасывающий в себя все остальные звуки, поэтому мгновение после взрыва слышна только тишина. Затем тишина рассыпается на крики. Трамвай дергается и останавливается, Недждет по инерции чуть не падает. Упасть в давке – верная смерть. Недждет не может дотянуться до поручней и потому опирается на орущих пассажиров. Толпа бьется о закрытые двери. Давка удерживает обезглавленную женщину в вертикальном положении. Парень в элегантном бархатном костюме кричит, как сумасшедший, пронзительным голосом. Половина лилового пиджака стала темно-красной и блестящей. Недждет чувствует на лице влагу, но не может поднять руку, чтобы проверить, что это, или вытереть. Дверь со вздохом открывается. Толпа напирает так, что Недждет боится, как бы не расщепились ребра. Затем он вываливается на улицу, не ощущая ни цели, ни направления, лишь желание покинуть трамвай.
Вагоновожатая двигается от одной группы пассажиров к другой, спрашивая, все ли на месте, не пострадал ли кто-то? На самом деле она ничего не может сделать, но как представитель городского муниципального транспорта должна хоть что-то предпринять, поэтому раздает влажные салфетки, доставая их из пластиковой тубы, лежащей в большой зеленой сумке. Недждет восхищен: в трамвае только что подорвала себя смертница, а вагоновожатая не забыла прихватить с собой сумку.
Влажная салфетка пахнет лимоном. Для Недждета этот сложенный белый конус – самое чистое и святое, что он когда-либо видел.
– Пожалуйста, отойдите от трамвая, – говорит вагоновожатая, пока он любуется маленьким кусочком прохладной цитрусовой белизны. – Взрыв может быть не один.
На ней дорогой платок «Эрмес». В памяти Недждета возникает еще другой платок, хиджаб, который он видел на голове той женщины. В последний миг он видел задумчивое сожаление на ее лице, которое рассеялось, словно она получила откровение относительно какой-то давнишней семейной драмы. Женщина улыбнулась. А потом коснулась украшения на шее.
Пассажиры присаживаются на корточки вокруг школьников, пытаясь успокоить детей, чтобы те не плакали, предлагают обнять их. Вы что, не видите, что кровь на ваших лицах пугает их еще сильнее, думает Недждет. Он вспоминает, как в лицо ему брызнула теплая жидкость. Смотрит на влажную салфетку, которую скомкал в руке. Она не красная. Это была не кровь.
Все поднимают головы на звук вертолета. Он скользит над крышами, заглушая разговоры и звонки мобильных. Теперь вой сирен звучит поверх обычного утреннего шума автомобилей. Полиция приедет раньше машин скорой помощи. Недждет не хочет общаться с полицией. У него при себе удостоверение личности, как и у всех. Полиция просканирует его. Они прочтут углеродный дебет, который он использовал, чтобы купить утром билет, получение наличных прошлой ночью и еще один углеродный дебет вчера вечером в восемнадцать тридцать. Могут спросить про наличку. Наличные деньги «серые», но пока что не запрещены законом.
Это ваш нынешний адрес?
Нет, я проживаю в старом доме дервиша Адема Деде[1] в Эскикей. Со своим братом.
А кто ваш брат? Здесь у них могут возникнуть новые вопросы.
Исмет заменил висячий замок новокупленным. Яркая медь, золотая медаль на цепочке. Закрытые ставнями балкончики текке[2] нависали над ступеньками, это был отдельный затененный вход за контейнерами для отходов чайной «Фатхи Бей», вонючими и засаленными от грязного воздуха из кухонной вытяжки. Дверь была из старого оттоманского дерева, серого и потрескавшегося за несколько веков летней жары и зимней влажности, искусно украшенная орнаментом из тюльпанов и роз. Дверь, ведущая в тайны. Она открывалась в полумрак и кисловатый запах голубиного помета. Недждет осторожно шагнул в обволакивающую темноту. Свет проникал сквозь щели через закрытые и запертые оконные ставни.
– Нам не стоило этого делать, – прошептал Недждет. Архитектура располагала к шепоту. – Здесь живут люди.
– Какой-то пожилой грек да супружеская чета в передней части дома. А еще одинокая девушка-секретарь. Да еще та лавка для богохульников на месте семахане[3]. В конечном итоге мы с этим разберемся. А это крыло, брошенное гнить на пятьдесят лет, попросту разваливается. – Исмет с гордостью стоял в центре комнаты. Он уже ощущал себя тут хозяином. – Это преступление. Всевышний хочет, чтобы здесь было все как раньше. Именно сюда мы приведем братьев. Только посмотри!
Исмет распахнул такую же дверь в противоположной стене пыльной комнаты. В комнату хлынул цвет, и не только он: пышная зелень подстриженного самшита, запах нагретого на солнце дерева, журчание воды и внезапное пение птиц. Должно быть, Исмет открыл дверь в рай.
Сад был всего шесть шагов в ширину, но вместил целую вселенную. Дворик огибала крытая галерея со стенами, облицованными керамической плиткой из мастерских Изника[4], в которой можно было найти укрытие от солнца и непогоды в любое время года. Фонтан – монолитный островок нагретого солнцем мрамора, вода стекала с резных лепестков кувшинки в чашу. Изумрудно-зеленая ящерица очнулась от отдыха на солнце, метнулась вдоль зубчатого края и скрылась в тени под фонтаном. На небольших клумбах, огороженных деревянными планками, росли высокие прохладные травы. Почва была здесь темной и жирной, словно шоколад. Настоящий ботанический сад. Ласточки кружили и рассаживались вдоль деревянного балкончика прямо над крытой галереей. Их крики наполняли воздух. На мраморной скамейке желтел на солнце вчерашний выпуск газеты «Джумхуриет».
– Все так, как было, – сказал Исмет. – Редевелоперы, занимавшиеся вторичной застройкой, так и не удосужились зайти на задний двор. Старые обители используются под склад, но мы все вычистим.
– Кто-то присматривает за этим местом, – заметил Недждет. Он мог представить себя здесь. Он приходил бы сюда по вечерам, когда свет переливается через крышу и падает на ту скамейку единственным солнечным пятном. Сидел бы там и курил травку. Отличное место для того, чтобы курить.
– Нам тут будет хорошо. – Исмет посмотрел на нависающие балкончики и маленький голубой прямоугольник неба. – Я позабочусь о тебе.
Недждет не хочет, чтобы полиция узнала, что он переехал в дом дервиша, который его брат намерен превратить в обитель тайного мусульманского ордена (он и сам к нему принадлежит). Полицейские считают, что тайные мусульманские ордена взрывают трамваи. А если они проверят старый адрес, то выяснят, что натворил Недждет там, в квартале Башибююк, и почему Исмет Хасгюлер взял родного брата под опеку. Нет, он хочет тихо и спокойно добраться до работы. Нет, господа полицейские, спасибо.
Воздух над дымившимся трамваем сгущается, наполнившись жужжанием насекомых. Ройботы. Эти устройства размером с комара могут соединяться в разные формы для разных целей. Над проспектом Неджатибей они сливаются, словно дождевые капли, в судебно-медицинские приборы размером с воробья, которые благодаря жужжащим лопастям порхают среди круживших голубей, берут образцы воздуха на химические индикаторы, считывают с машин и личных цептепов логи передвижений, воспроизводя картину преступления, выискивают уцелевших пассажиров трамвая и фотографируют их лица, перемазанные кровью и копотью.
Недждет плавно перемещается к краю толпы выживших, достаточно осторожно, чтобы не попасть в поле зрения юрких аппаратов. Две женщины в зеленых комбинезонах парамедиков присаживаются рядом с вагоновожатой. Теперь ее бьет дрожь, она рыдает, лепечет что-то про голову. Она видела, как голова застряла под крышей за поручнями и смотрела на нее сверху вниз. Недждет слышал такое о террористах-смертниках. Голова просто взлетает в воздух. Головы находят потом на деревьях, электрических столбах, под свесами крыш или на вывесках магазинов.
Недждет незаметно смешивается с толпой зевак, аккуратно просачиваясь в сторону пустой улицы, со словами «простите, простите». Но тут перед ним возникает здоровый парень в белой футболке размера XXL с рукой, приподнятой к цептепу, который крепится к его глазу. Жест в наши дни мог значить только одно: я снимаю тебя на видео. Недждет пытается закрыть лицо рукой, но здоровяк делает шаг назад и снимает, снимает, снимает. Возможно, он думает: о, это пара сотен евро на новостях, может, я смогу запостить видеоролик в Сеть. А может, он просто думает, что друзья будут поражены. Но он стоит у Недждета на пути, и Недждет слышит за спиной гул моторов ройботов, напоминающих комаров, но сосущих не кровь, а души.
– С дороги!
Он снова и снова толкает здоровяка обеими руками, оттесняя его назад. Рот парня открыт, но, когда Недждет слышит голос, произносящий его имя, этот голос принадлежит женщине и раздается прямо за его спиной.
Недждет оборачивается. Голова парит на уровне глаз. Это она. Та самая женщина, которая оставила голову на крыше трамвая. Тот же хиджаб, та же прядь седых волос, выбивающаяся из-под хиджаба, та же грустная извиняющаяся улыбка. Из ее сломанной шеи исходит конус света, золотого света. Она открыла рот, чтобы снова заговорить.
Плечом Недждет толкает здоровяка так, что тот пошатывается и орет:
– Эй!
Аппараты-разведчики поднимаются вверх, искрясь по краям, словно собираются рассыпаться на составные части, а потом перегруппироваться в новую конфигурацию, но снова переключаются на режим разведчика и устремляются вниз к синим мигалкам, которые только сейчас прорываются через пробку, растянувшуюся на весь город пробку, что растекалась во все стороны из искореженного трамвая № 157.
В приглушенном мире Джана Дурукана взрыв – всего лишь небольшой тихий хлопок. Его мирок – это пять улиц, по которым его возят в спецшколу, семь улиц и одна автострада до торгового центра и площадь перед текке Адема Деде, а еще коридоры и балконы, комнаты, крыши и спрятанные внутренние дворики дома дервиша, в котором он живет. В пределах этого мира, существующего на уровне шепота, он хорошо знает все звуки, и этот какой-то новый, другой.
Джан поднимает голову, оторвавшись от лежащего на коленях плоского экрана. Вращает головой из стороны в сторону. Джан выработал почти сверхъестественную способность определять местоположение нанозвуков, которым дозволено проникнуть в его мир, и расстояние до них. Он такой же чуткий и странный, как летучая мышь. Два-три квартала к югу. Вероятно, проспект Неджатибей. Из окна гостиной виден кусочек проспекта, а если забраться на террасу на крыше, которая выходит на Киноварный переулок, то видна серебристая полоска Босфора.
Мать хлопочет на кухне, готовит завтрак из йогурта и семян подсолнечника, который, как она считает, полезен для сердца Джана.
– Не беги! – жестом показывает она. У Шекуре Дурукан множество масок, которые она надевает, чтобы усилить жестикуляцию. Конкретно это выражение лица означает: ужасно-устала-повторять-я-же-волнуюсь.
– Это бомба! – кричит Джан. Джан отказывается пользоваться языком жестов. С его слухом все в порядке. Проблемы с сердцем. С маминым слухом тоже все нормально. Джан часто забывает об этом.
Джан обнаружил, что величайшая способность, которую он только может проявить в этой квартире на пятом этаже, – повернуться спиной. Половину мира можно игнорировать. Мать не осмелится кричать. Один-единственный крик может убить.
Синдром удлиненного интервала QT. Сухое название, подходящее для заполнения бланков. Стоило дать болезни наименование «кардиошок» или «резкий сердечный приступ», что-то похожее на название документального телесериала про всяких «уродцев», в котором рассказали бы о девятилетнем мальчике со странной и потенциально смертельной болезнью сердца. Узоры хаоса текут сквозь сердце Джана. Ионы калия и натрия сталкиваются, превращаясь в волны и кривые фрактальной красоты, напоминающие черные тюльпаны. Шок может нарушить эти синхронизированные электрические импульсы. Единственного громкого звука достаточно, чтобы остановить его сердце. Джана Дурукана могли бы убить вой автомобильной сирены, треск опускающихся жалюзи, внезапный крик муэдзина[5] или лопнувший воздушный шарик. Поэтому Шекуре и Осман разработали для сына непроницаемый приглушенный мир.
Одиссей, древний мореплаватель, бороздивший эти узкие проливы, заткнул своей команде уши воском, чтобы противостоять убийственным песням сирен. Ясон, более коварный герой, сам заглушил сирен с помощью божественной арфы Орфея. Беруши Джана вдохновлены обоими этими героями. Они изготовлены из «умного» полимера с вплетенными наносхемами. Беруши идеально подходят под контуры ушных раковин мальчика, но не обеззвучивают реальность, а впитывают, трансформируют, изменяют звуковые волны и подают обратно, практически заглушив ее. Практически. Заглушить полностью означало бы глухоту. А так в уши Джана просачивается шепот мира.
Раз в месяц мать вынимает умные маленькие беруши, скрученные по спирали, чтобы вычистить ушную серу. Это чреватые опасностями полчаса, которые Джан с матерью проводят в специально оборудованной кладовой, куда они втискиваются вплотную, как зернышки граната. Стены и потолок обиты звукопоглощающими материалами, не хуже, чем в студиях звукозаписи, но мать Джана все равно пугается и делает большие глаза при каждом приглушенном стуке или треске, который просачивается по старым деревянным перекрытиям текке. Это время, когда она говорит с ним тишайшим шепотом. Полчаса в месяц Джан слышит голос матери, пока она обрабатывает его ушные каналы ватными палочками, пропитанными лекарством.
День, когда звуки исчезли, – самое первое воспоминание, которому доверяет Джан. Ему было четыре года. Белая квадратная больница, современная, вся из стекла, казалось, сверкала на солнце. Это была очень хорошая больница, как сказал отец. И дорогая, добавила мать; она периодически повторяла это, напоминая Джану о страховке, из-за которой они живут в ветхом старом текке в поблекшей части города. Джан и так понял бы, что больница дорогая, поскольку она стояла у воды. За окнами клиники проплывал огромный корабль, нагруженный контейнерами, он был ближе и больше, чем любой из виденных им ранее движущихся объектов. Мальчик сидел на одноразовой простыне, болтал ногами и наблюдал, как корабль постепенно появлялся в окне, пока не занял всю его площадь. Врачи осматривали его уши.
– Что он чувствует? – спросил отец. Джан повернул голову в одну сторону, потом в другую, ощущая, что в ушах появились какие-то новые посторонние предметы.
– Некоторый дискомфорт будет сохраняться пару дней, – сказал врач. За окном двигался огромный корабль, похожий на гигантский остров. – Вам придется раз в месяц чистить их. Электроника тут крепкая. Не бойтесь сломать. Ну что, опробуем? Джан…
И тут его слух резко сел, все звуки в мире сместились к самому дальнему краю вселенной. Доктор, отец звучали как крошечные птички. Его собственное имя превратилось в шепот. Корабль молча проплыл мимо. Джану показалось, что это корабль увез прочь все звуки мира. Когда мальчик поднимается на террасу, чтобы поглазеть вниз на крутой спуск Киноварного переулка и на крошечный клинышек Босфора, он все еще надеется увидеть корабль, который снова привезет звуки обратно, каждый звук в отдельном контейнере.
В тот вечер мать приготовила ашуре[6]. Особый десерт для особого дня. Ашуре – важное угощение в их доме, они с востока[7]. Джан слышал историю о «десерте Ноя», о том, как его приготовили из последних семи продуктов, оставшихся к моменту, когда ковчег причалил к горе Арарат, слышал ее много раз из уст матери и бабушки, пока та была жива, но в тот вечер мама с папой рассказывали ее с помощью жестов. Объевшись сладкого и ерзая в кровати из-за дискомфорта в ушах, Джан не мог уснуть. На обоях с изображением Багза Банни вспыхнули яркие сполохи от каких-то воздушных взрывов. Мальчик распахнул ставни. Небо взрывалось. Над Стамбулом расцветал салют, рассыпаясь серебряным дождем. Желтые и синие дуги пронзали темноту. Бронзовые огоньки рассыпались серебром, перед этим вспыхивая золотом так высоко, что Джану пришлось запрокинуть голову, чтобы увидеть их. Все это сопровождал приглушенный стук и тихий свист, а взрывы звучали не громче, чем если бы кто-то ломал сухую корочку хлеба. Благодаря почти полной тишине огни казались ярче и удивительнее, чем все, что Джану доводилось видеть. Возможно, конец света в самом разгаре, семь небес разверзлись, и теперь поливают огнем землю. Залпы летели все выше и выше, Джан слышал их на периферии восприятия, звук напоминал щелчки стручков, из которых высвобождаются горошины. Теперь светящиеся армии сражались над солнечными водонагревателями и спутниковыми тарелками Стамбула: батальоны пылающих янычар, вооруженные яркими вспышками, и артиллерия против сверкающих сипаев, которые шепотом скакали с одного края неба на другой. А над ними, чуть ниже, чем сами звезды, ангелы семи небес сражались с демонами семи адов, и в один обжигающий момент небо вспыхнуло так, будто свет всех звезд с рождения Вселенной одновременно долетел до Стамбула. Джан ощутил его серебристое тепло на своем поднятом лице.