Страница:
– А откуда взялось чаго? – спросила я.
Не отрывая пальца от изображения звездного неба, Шепард двинулся вдоль стены. Он дошел до угла, повернул и остановился, лишь добравшись до середины смежной стены. Его палец уперся в небольшой радужный завиток, похожий на язычок пламени.
– Ро[9] Змееносца. Это просто название, которое ничего не значит. Важно другое – то, что Ро находится очень, очень далеко от нас. Так далеко, что свету – а быстрее света ничто в природе двигаться не может – необходимо восемьсот лет, чтобы долететь до нас. Кроме того, Ро Змееносца не планета и даже не звезда, а огромное облако светящегося газа; мы называем подобные объекты туманностями.
– Как могут люди жить в облаке? – спросила я. – Разве они ангелы?
Это мое замечание рассмешило Шепарда.
– Не люди, – сказал он. – И не ангелы, а машины, механизмы. Не такие машины, какие мы знаем. Обитатели Ро Змееносца больше похожи на живые существа, только очень, очень маленькие. По своим размерам они меньше, чем самая маленькая клеточка твоего тела. Представь себе цепочку атомов, которые обладают способностью перемещать, компоновать окружающие атомы и таким образом копировать самих себя и все, что им захочется. Существует гипотеза, что эти облака газа есть не что иное, как триллионы триллионов этих микроскопических живых машин.
– То есть это не растения и не животные? – уточнила я.
– Нет, не растения и не животные.
– О такой гипотезе я еще не слышала, – сказала я. Она казалась мне замечательно всеобъемлющей, почти гениальной, но думать о ней было все равно что смотреть на солнце – очень больно. И я стала разглядывать завиток туманности, раскрашенной так же ярко, как оспины на лике Земли, и крошечную белую точку у двери, которая дарила мне свет и тепло. По сравнению со всей комнатой и та, и другая казались просто ничтожными.
– А зачем этим машинам понадобилось лететь так далеко? Что им надо в нашей Кении? – спросила я.
– В том-то и вопрос… – сказал Шепард.
На этом наша экскурсия закончилась. Очевидно, мы осмотрели все, что специалистам ЮНЕКТА разрешалось показывать посторонним, потому что из комнаты со звездами Шепард повел нас в помещения, где сотрудники базы ели, спали, смотрели телевизор и видео, пили алкоголь и кофе или, одевшись в нескромные костюмы, занимались на тренажерах, что, похоже, нравилось им больше всего. В коридорах мы то и дело встречали голоногих, нескладных, как щенки, молодых мужчин, идущих в спортзал или из него.
– Здесь пахнет вазунгу, – заявила Маленькое Яичко, не подумав о том, что этот м'зунгу[10] может знать суахили лучше, чем Байрон. Но Шепард только улыбнулся.
– Мистер Шепард, – сказала я, – вы не ответили на мой вопрос.
Сначала он удивился, но потом вспомнил.
– А-а, что такое чаго и прочее… Этого я не знаю – не знаю даже, как лучше взяться за поиск ответов. А какой вопрос считаешь самым главным ты?
Десятки новых вопросов тотчас пришли мне на ум, но ни один из них не был таким важным и правильным, как тот, который я уже задавала.
– Мне кажется, единственный важный вопрос, от которого зависит все остальное, это вопрос о том, могут ли люди жить внутри чаго.
Шепард отворил дверь, и мы вышли на металлическую платформу, нависавшую над одной из тракторных упряжек.
– Это и есть тот вопрос, который нам даже обсуждать не разрешается, – сказал он, когда мы поравнялись с лестницей-трапом.
Итак, можно было подвести первые итоги нашей дерзкой вылазки. Мы увидели чаго. И еще мы увидели наш мир, и наше будущее, и наше место между звездами. Быть может, эти вещи были слишком большими для двух деревенских девочек-подростков, но не думать о них мы не могли – не имели права, потому что в отличие от большинства вазунгу найти ответы нам было необходимо.
Снова очутившись на твердой земле, где звенели бензопилы и пахло гарью от множества работающих дизелей, мы поблагодарили доктора Шепарда. Казалось, он был тронут. Судя по всему, на базе он пользовался достаточной властью. Одно его слово – и вот уже юнектовский «лендровер» везет нас домой. Мы были так взволнованы увиденным, что позабыли попросить водителя высадить нас не доезжая Гичичи, чтобы пройти остаток пути пешком. Так мы и въехали в поселок по главной дороге, промчавшись в облаке пыли мимо лавки Харана, мимо авторемонтной мастерской и мимо мужчин с газетами, которые именно в этот час выходили посидеть в тени под деревьями.
Потом «лендровер» уехал, а мы остались лицом к лицу с отцом и мамой. Объяснение было тяжелым. Отец увел меня к себе в кабинет. Я стояла. Он сел. Достал свою Библию на языке календжи, которую епископ подарил ему в день рукоположения, чтобы отец всегда мог иметь под рукой слово Божье на своем родном языке, и положил ее на стол между нами. Отец сказал, что я обманула его и мать и сбила с пути истинного Маленькое Яичко. Он обвинил меня во лжи и воровстве. «Это не Бога ты обокрала, – сказал он про деньги, которые я взяла из церковных сборов, – а тех людей, с которыми ты каждый день встречаешься на улице, вместе с которыми каждое воскресенье молишься и поешь в церкви. Ты подвела их», – вот как он сказал.
Все эти обвинения отец произнес очень спокойно, он даже ни разу не повысил голос, и я готова была рассказать ему обо всем, что с нами произошло. Все эти вещи я хотела предложить ему, так сказать, в обмен: да, я совратила сестру, я лгала, обманывала, обокрала христианскую общину Гичичи, но зато я многое узнала. Я видела наше Солнце, затерявшееся среди миллионов других звезд. Я видела, что наш мир, который Бог якобы создал совсем особенным, на самом деле так мал, что его едва можно разглядеть среди остальных миров. Я видела, как люди, которых Бог возлюбил настолько, что умер за их грехи, пытаются понять живые машины, каждая из которых меньше, чем бактерия, но которые вместе образуют облако столь большое, что пересечь его из конца в конец можно лишь за несколько световых лет. Я хотела сказать отцу, что это путешествие не прошло даром и что я узнала, насколько сильно многие вещи отличаются от наших представлений о них, но не успела, потому что он сделал невероятную вещь. Он встал. И ударил меня по лицу – ударил, не сказав ни слова, без всякого предупреждения или другого знака. Я упала на пол, больше от неожиданности, чем от удара.
А потом папа сделал другую невероятную вещь. Он снова сел за стол, обхватил голову руками и заплакал. Это настолько испугало меня, что я выбежала из кабинета и бросилась к матери.
– Он боится, – сказала мама.
– Но ведь у папы есть церковь, есть его пасторский воротничок. Библия – что же могло так его напугать?
– Ты, – ответила мама.
Этот ответ потряс меня едва ли не сильнее, чем удар по лицу, и мама спросила, помню ли я, как после собрания в церкви отец сел на мотоцикл и куда-то уехал на целую неделю. Я сказала, что да, помню.
– Он ездил на юг, к самому Найроби и даже дальше. Он ездил, чтобы взглянуть на то, чего боялся, как это сделала ты. И он увидел, что даже вера не поможет ему победить чаго.
Отец сидел в своем кабинете довольно долго. Потом он вышел в гостиную, встал передо мной на колени и попросил простить его. Он сказал, что это библейское правило, которого он старается придерживаться. Но хотя библейские принципы по-прежнему жили в его сердце, в тот день отец как будто немножечко для меня умер. Впрочем, что такое жизнь, как не вереница смертей и перевоплощений в новые вещи и понятия?
Между тем дом за домом Гичичи тоже понемногу умирал. Когда над кронами деревьев на перевале показались верхушки самых высоких шпилей чаго, в поселке оставалось не больше двадцати семей.
В тот же день, вскоре после рассвета, на шоссе появились потрепанные юнектовские грузовики русского производства, ныне принадлежащие суданской армии. Небрежно раскрашенные и грязные, они ревели моторами и выплевывали черный дым. Когда грузовики остановились и из них стали выпрыгивать чернокожие солдаты, мы очень испугались, потому что нам приходилось слышать о том, как жестоко одни африканцы могут поступать с другими африканцами. Не доверяла я и их офицеру – он был слишком худым, а на его выбритом черепе красовалась странная вмятина, похожая на лунный кратер.
По его приказу все оставшиеся жители поселка собрались на площади у церкви, их пожитки были свалены тут же. У нас оказалось двенадцать завязанных в канга тюков. Я держала в руках радиоприемник, а отцовские книги были связаны бечевкой и навьючены на бензобак красного мотоцикла.
Офицер с проломленной головой взмахнул рукой, и первый грузовик подъехал к нам задним ходом. Из кузова выпрыгнул солдат. Поставив на землю складной пляжный стульчик, он уселся на него и достал карандаш и блокнот. Первыми грузились Кариа, которые были одними из самых дисциплинированных отцовских прихожан. Посадив в кузов детей, взрослые стали передавать им узлы с вещами. Солдат внимательно наблюдал за ними, делая какие-то пометки в блокноте. Потом он покачал головой.
– Очень много лишнее, – проговорил он на плохом суахили. – Что-то придется оставлять.
Мистер Кариа нахмурился, поглядел в кузов, где еще оставалось довольно много места, и поднял с земли узел с одеждой.
– Нет, нет, нет! – быстро сказал солдат и, встав со стула, постучал карандашом по их телевизору. Подошел другой солдат и, взяв телевизор из рук ошеломленного мистера Кариа, отнес его в грузовик, который стоял на обочине дороги. Мы сразу поняли, что это был «оброчный» грузовик для «лишних», с точки зрения солдат, вещей.
– Теперь садиться, – приказал солдат и черкнул что-то в блокноте.
Да, именно так все и происходило. Это был самый настоящий грабеж средь бела дня. Жаловаться было некому. Мы даже не пытались протестовать.
Нам пришлось расстаться с мотоциклом. От негодования лицо отца словно окаменело – он не выносил, когда попирались законы Божий, однако мотоцикл он отдал без звука. Офицер взял машину за руль и укатил в сторону, где возле небольшого костра-дымокура сидели на корточках несколько солдат. Сразу было видно, что мотоцикл им очень понравился. Солдаты вскочили и принялись рассматривать его и тыкать пальцами в двигатель. До сих пор, когда я слышу шум мотора «ямахи», я оборачиваюсь, чтобы увидеть вора, который ездит на нашем красном мотоцикле.
– Давай, давай, – поторапливал мытарь.
– Моя церковь! – спохватился отец и выпрыгнул из кузова на землю. Тут же на него оказалось направлено не меньше дюжины «Калашниковых». Отец поднял руки, потом оглянулся на нас.
– Идем со мной, Тенделео. Я хочу, чтобы ты тоже это увидела.
Офицер чуть заметно кивнул. Автоматы опустились, и я вылетела из грузовика. Отец взял меня за руку, и мы зашагали к церкви.
Войдя внутрь, мы немного постояли на пороге, потом медленно двинулись по проходу. На скамейках еще лежали молитвенники, а на полу перед кафедрой были расстелены новенькие яркие циновки, но отец даже не посмотрел на них. Отперев еще одну маленькую дверцу, он привел меня в ризницу, откуда я когда-то украла деньги. Темная и тесная комнатка – свидетельница моего преступления – хранила и другие мрачные тайны. Из шкафчика для церковных облачений отец достал помятую красную канистру с бензином и отнес ее к престолу. Взяв в руки чашу, он вознес благодарение Богу, потом наполнил ее бензином и повернулся лицом к алтарю.
– Кровь Христова да сохранит тебя для вечной жизни! – нараспев продекламировал отец и выплеснул бензин на белое непрестольное покрывало. Не успела я опомниться, как он уже поджег его, и я отскочила от яростной вспышки желтого пламени. На мгновение мне показалось, что отец вознесся на небо вместе с огненными языками, и я вскрикнула. Но он повернулся ко мне, и я увидела: пламя беснуется позади него.
– Теперь ты понимаешь? – спросил отец.
Я понимала. Иногда лучше самому уничтожить дорогую тебе вещь, а не ждать, чтобы ее у тебя отняли и сделали чужой.
Когда мы вернулись к грузовику, из-под крыши церкви уже вовсю валил дым, а из окон выбивалось пламя. Суданцев пожар почти не заинтересовал. Наш Бог был для них чужим, и они смотрели на гибнущую церковь лишь потому, что огонь и разрушение всегда привлекают солдат.
Когда колонна уже трогалась, старик Гикомбе, который стал слишком дряхлым и глупым, чтобы уехать со всеми, решил опробовать на суданских грузовиках свой излюбленный трюк. Раз за разом он садился на землю перед очередной машиной, солдаты оттаскивали его в сторону, но Гикомбе снова возвращался на дорогу. Суданцы проявили поистине евангельское терпение, однако искушать судьбу слишком долго не позволено было даже Гикомбе. Водитель следующего за нашим грузовика просто не заметил одетую в пыльные лохмотья фигурку, мелькнувшую перед капотом. Машина рывком тронулась с места, раздался короткий крик, Гикомбе упал и был раздавлен тяжелыми колесами.
Уже когда мы ехали по шоссе, ветер, дувший со стороны чаго, донес до нас горький запах дыма от догорающей церкви. Христианская община Гичичи перестала существовать.
Я часто думаю, что время превращает все в свою противоположность. Юность в старость, невинность в опыт, уверенность в неопределенность. Жизнь в смерть. Время превратило Найроби в чаго задолго до того, как наступил конец. Десять миллионов человек сгрудились в лачугах, окружавших башни делового центра. И каждый день, каждый час прибывали все новые и новые беженцы – с юга и севера, из долины Рифт и Центральной провинции, из Ибисила и Найваси, из Макинду и Гичичи.
Когда-то Найроби был красивым городом. Теперь он превратился в один большой лагерь для беженцев. Когда-то здесь зеленели обширные парки. Теперь между похожими на огромные ящики домами тянулись лишь пыльные пустыри. Все деревья были вырублены на дрова. Деревеньки вырастали вдоль дорог, а также на стадионах и спортивных площадках, как растут вдоль побережий коралловых островов кучи мусора и отбросов. Вооруженные патрули ежедневно очищали от самовольных поселенцев последние две полосы местного аэропорта. Железная дорога, перерезанная чаго на юге и на севере, давно не действовала, и около десяти тысяч человек ютились в заброшенных Басонах, пакгаузах и между рельсами на путях. Национальный парк превратился в огромную пыльную котловину – деревья пошли на дрова и на строительство лачуг, а животные разбежались или были съедены. Над городом день и ночь висел смог, состоявший из дыма, дизельных выхлопов и испарений сточных канав. Ширина пояса трущоб вокруг города достигала местами двух десятков километров. Чтобы добыть воду, приходилось совершать полуторачасовое путешествие, да и та часто оказывалась грязной, вонючей, едва пригодной для питья. Несмотря на это, найробский бидонвиль рос, как наго, не по дням, а по часам. В дело шло буквально все: пластиковая пленка, парусина, картонные коробки, остовы старых матату, краденые кирпичи, мешковина, жесть. Казалось, город и чаго тянутся друг другу навстречу, с каждым днем становясь все более похожими.
О тех первых днях, проведенных в Найроби, я мало что помню. Слишком много всего произошло за этот короткий промежуток времени, и мое ощущение реальности притупилось. Чиновники, записывавшие наши имена, семьи, которые, сидя на корточках, молча смотрели на нас, пока мы бродили вдоль рядов белых палаток, отыскивали свой номер, не вызывали ни страха, ни протеста. Все это было нам навязано, и мы подчинились новому порядку вещей, не рассуждая. Во всяком случае, так было со мной. Я запомнила только, что у меня все время звенело в ушах. Так бывает, когда хочется заплакать, но не можешь выдавить ни слезинки.
По злой иронии судьбы лагерь, куда мы попали, носил имя Святого Иоанна – как наша церковь в Гичичи. Лагерь был из новых и располагался к югу от Найроби, неподалеку от бывшего когда-то международным аэропорта. Наш номер был 1832. Один номер на всех, одна палатка, одна керосиновая лампа, одно пластмассовое ведро для воды, один половник недоваренного риса к завтраку, обеду и ужину. На каждые сто палаток полагалась одна водоразборная колонка. На каждые сто палаток – одна выгребная яма. Мимо нашей двери тек настоящий ручей нечистот. Вонь стояла такая, что спать было совершенно невозможно, но еще хуже был холод. Старая тонкая палатка совсем не защищала, и, как мы ни кутались в одеяла, холод пробирал до костей. Бывало, мы дрожали ночи напролет, не в силах сомкнуть глаз. Удивительно, но никто не плакал – должно быть, никому не хотелось начинать первым. Не давал уснуть и шум – то гудел моторами большой самолет, то в соседних палатках начинали кричать или драться. А в самую первую ночь где-то поблизости раздались еще и выстрелы. Стрельбы я раньше не слышала, но сразу поняла, что это такое.
В Святом Иоанне мы перестали быть влиятельными людьми. Теперь мы вообще были никем и ничем. Пасторский воротничок отца не вызывал у окружающих никакого уважения. Когда он в первый раз пошел к колонке за водой, какие-то молодчики избили его и отняли пластиковое ведро. С тех пор он перестал надевать воротничок. А вскоре и вовсе перестал выходить из палатки. Целыми днями он сидел в дальнем углу, слушая радио или глядя на свои книги, которые валялись у стены, по-прежнему связанные бечевкой. Со дня нашего отъезда из Гичичи он ни разу к ним не прикоснулся.
Сейчас я думаю, что именно лагерь Святого Иоанна источил, разрушил последние скрепы, на которых держалась душа моего отца, и если бы спасение немного запоздало, он мог бы сойти с ума. А в Святом Иоанне это означало смерть. Каждый день, когда я ходила за едой к продовольственному грузовику, я видела много таких доходяг, которые сидели перед своими палатками и, держась за пальцы ног, глядели в пыль перед собой или, бессмысленно мыча, раскачивались из стороны в сторону.
Мы прожили в лагере уже пятнадцать дней (я знала это точно, потому что отмечала каждый прошедший день обгорелой спичкой на стене палатки), когда снаружи раздался шум подъехавшей машины и чей-то голос прокричал:
– Джонатан Би! Кто-нибудь знает, как найти пастора Джонатана Би?
Думаю, отец удивился бы куда меньше, если бы за ним явился сам Иисус Христос. Но нашим спасителем оказался пастор Стивен Элезеке, возглавлявший приход Воинствующей Церкви на шоссе Джогуру. С моим отцом он подружился в теологическом колледже, где они играли в футбол в одной команде. Мой отец был крестным детей пастора Элезеке, а пастор, в свою очередь, был моим крестным отцом, хотя я в этом не уверена. Как бы там ни было, он усадил нас в белый микроавтобус «ниссан», на одном борту которого было начертано «Хвалите Его со звуком трубным», а на другом «Хвалите Его на псалтири и гуслях». Потом мы тронулись, и пастору Элезеке пришлось много раз сигналить группам подростков и молодых мужчин, которые глядели на «паршивых церковников» чуть ли не с ненавистью и не спешили уйти с дороги.
Пастор Элезеке объяснил, что нашел нас через компьютерную сеть. Оказывается, крупные церкви уже давно разыскивали своих священнослужителей в списках эвакуированных. Пастор Би оказался одним из них.
Так мы перебрались на шоссе Джогуру. Когда-то, еще до Независимости, здесь был расположен крупный учебный центр, включавший, помимо всего прочего, вполне современный двухэтажный жилой корпус. Он, конечно, уже давно был переполнен, и на каждом свободном клочке стояли палатки и деревянные хижины. Для нас, впрочем, нашлись две комнатки позади слесарной мастерской. Они были удобными, но слишком маленькими, к тому же, когда в мастерской начинались какие-то работы, у нас становилось довольно шумно. Но и это было намного лучше, чем лагерь Святого Иоанна, к тому же мы давно не верили, что где-то существует такая вещь, как укромный тихий уголок. Об уединении пришлось забыть навсегда.
Сердцем прихода Воинствующей Церкви был небольшой белый храм, имевший форму барабана и крытый соломой. Палатки и навесы беженцев окружали его со всех сторон, но держались на почтительном расстоянии. Храм оставался святыней. Одни приходили сюда молиться, другие – просто поплакать вдали от близких, чтобы не заразить их своими слезами, которые в этом отношении были еще хуже дизентерии. Частенько посещал храм и мой отец.
Несколько раз я собиралась подслушать, молится он там или плачет, но так и не решилась сделать это. Что бы ни искал в церкви отец, он так и не стал цельным человеком, каким был когда-то.
Тем временем мама пыталась воссоздать на шоссе Джогуру новый Гичичи. За жилым корпусом было небольшое поле, покрытое засохшей травой, вдоль дальнего края которого тянулись открытая сточная канава и забор из колючей проволоки, отделявший поле от шоссе. Сразу за шоссе находился давно закрытый универсальный магазин «Джогуру-роуд» (это название было написано краской на проржавевшей жестяной крыше), все пространство позади которого было занято хижинами-развалюхами, палатками, землянками, как назывались у беженцев неглубокие ямы, кое-как прикрытые картоном или кусками пластика. В этих трущобах люди жили буквально друг у друга на головах, но на землю Воинствующей Церкви никто, как ни странно, не покушался.
И вот мама нашла несколько женщин, которые, как и она, загорелись идеей превратить поле в шамбу. Пастор Элезеке дал свое благословение, и женщины, смастерив мотыги из кузова старого автомобиля, взрыхлили землю и посадили маис и сахарный тростник.
В то лето мы с волнением наблюдали, как растет будущий урожай, а тем временем лачуги бидонвиля все ближе подступали к шоссе, все теснее смыкались вокруг магазина, который вскоре исчез, разобранный на крыши и заборы.
Но до шамбы обитатели трущоб так и не добрались. Казалось, что-то ее охраняет. Работая, женщины смеялись, пели под радиоприемник, сплетничали, а Маленькое Яичко и девочки помоложе гоняли палками крупных крыс, живших в сточной канаве. Но однажды я увидела на краю поля чашечки с пивом и блюдечки с маисовыми зернышками и поняла, кто охраняет наши посевы.
Мама старательно делала вид, будто мы снова живем в Гичичи, но я хорошо видела, что это не так. В Гичичи мужчины не выстраивались вдоль проволочной ограды и не глазели на нас столь бесстыдно. В Гичичи военные вертолеты не кружили над нашими головами, словно стервятники. В Гичичи ярко раскрашенные матату, стремительно носившиеся по шоссе, не были вооружены тяжелыми пулеметами, установленными прямо на крыше, и там не сидели подростки в спортивных костюмах, которые делали вид, будто все вокруг принадлежит им. Эти вооруженные банды – Молодые Шакалы, как их еще называли – появились в Найроби недавно. Состояли они в основном из молодых мужчин и подростков, некоторым из которых только-только исполнилось двенадцать, однако у них были и машины, и оружие, и даже подобие формы. Банды эти присваивали себе громкие названия, например: «Черные носороги», «Черные симба», «Эбеновые мальчики», «Объединенный христианский фронт» и «Черные талибы». Слово «черный» явно нравилось им больше всего…
Сколько названий, столько же было верований и даже политических взглядов, однако всех Шакалов объединяло одно: все они контролировали какой-то определенный район, регулярно патрулировали «свои» улицы и вводили свои законы. Подчинения они добивались, стреляя непокорным в коленную чашечку или сжигая их автомобили. Свои улицы Шакалы защищали от посторонних с помощью АК-47. Мы все знали, что, когда придет чаго, банды будут драться над трупом Найроби, как настоящие шакалы или гиены.
Наша местная банда называлась «Футболисты». Они тоже носили спортивные костюмы, длинные, до колен, тренерские куртки и рисовали на бортах своих пикни, как назывались вооруженные пулеметами матату, эмблему городской футбольной команды. На их зеленого цвета знамени был изображен шар, составленный из черных и белых шестиугольников, однако, несмотря на название банды, это не был футбольный мяч. Так схематически изображалась «сфера Бакминстера», или молекула фуллерена – ароматического углеродного соединения, являвшегося наполовину живым, наполовину механическим «кирпичиком», из которых состояло вещество чаго. Предводитель «Футболистов», похожий на крысу парень в куртке с эмблемой «Манчестер юнайтед» и темных очках, то и дело сползавших ему на кончик носа, недолюбливал христиан, поэтому по воскресеньям «Футболисты» садились в пикни и с шумом и стрельбой носились туда и сюда по шоссе Джогуру.
Но это было почти все, на что они оказались способны. Как выяснилось, Воинствующая Церковь имела свои планы на будущее, обещавшее стать временем великих перемен. Однажды поздно вечером я вышла по нужде и вдруг услышала, что из кабинета пастора Элезеке доносятся голоса. Один из них принадлежал моему отцу. Выключив фонарик, я подкралась поближе к закрытому жалюзи окну.
– Нам нужны такие люди, как ты, Джонатан, – говорил пастор Элезеке. – Я думаю, мы делаем Божье дело. Именно теперь у нас появился шанс построить настоящее христианское общество.
– Но ты не можешь знать наверняка.
– Молодые Шакалы…
– Они – грязь. Стервятники.
– Выслушай меня, Джонатан. Они, конечно, не подарок, но дело не в этом. Я знаю, что кое-кто из них ходит в захваченные чаго зоны, несмотря на все карантины. Американцы очень интересуются тем, что там происходит, и готовы платить любые деньги за «сувениры» из пораженных районов. Конечно, тот, кто подрабатывает таким способом, кое-что рассказывает. Я некоторое время собирал эти сведения, и, надо сказать, картина получается весьма любопытная. Похоже, на самом деле чаго совсем не такое, как мы думаем, вернее – как нам говорят. Оно совсем, совсем другое, Джонатан. Представь себе растения-машины, способные производить электрический ток, очищать воду, служить убежищем, давать лекарства и готовый текстиль. И знания… Говорят, там есть устройства размером с мой большой палец, которые передают информацию непосредственно в мозг. Более того – в тех краях живут люди. Это не дикари и не беженцы. Да, чаго изменило их, изменило по своему образу и подобию, но зато местные научились использовать его. Оказывается, человек все же может заставить чаго работать на себя! У подножия Килиманджаро существуют целые поселки – поселки, Джонатан! – в которых живет много таких людей, и я уверен, что это – зародыш нового, более совершенного общества, которое настолько близко к идеалу, насколько это вообще возможно. Или, вернее, вообразимо…
Не отрывая пальца от изображения звездного неба, Шепард двинулся вдоль стены. Он дошел до угла, повернул и остановился, лишь добравшись до середины смежной стены. Его палец уперся в небольшой радужный завиток, похожий на язычок пламени.
– Ро[9] Змееносца. Это просто название, которое ничего не значит. Важно другое – то, что Ро находится очень, очень далеко от нас. Так далеко, что свету – а быстрее света ничто в природе двигаться не может – необходимо восемьсот лет, чтобы долететь до нас. Кроме того, Ро Змееносца не планета и даже не звезда, а огромное облако светящегося газа; мы называем подобные объекты туманностями.
– Как могут люди жить в облаке? – спросила я. – Разве они ангелы?
Это мое замечание рассмешило Шепарда.
– Не люди, – сказал он. – И не ангелы, а машины, механизмы. Не такие машины, какие мы знаем. Обитатели Ро Змееносца больше похожи на живые существа, только очень, очень маленькие. По своим размерам они меньше, чем самая маленькая клеточка твоего тела. Представь себе цепочку атомов, которые обладают способностью перемещать, компоновать окружающие атомы и таким образом копировать самих себя и все, что им захочется. Существует гипотеза, что эти облака газа есть не что иное, как триллионы триллионов этих микроскопических живых машин.
– То есть это не растения и не животные? – уточнила я.
– Нет, не растения и не животные.
– О такой гипотезе я еще не слышала, – сказала я. Она казалась мне замечательно всеобъемлющей, почти гениальной, но думать о ней было все равно что смотреть на солнце – очень больно. И я стала разглядывать завиток туманности, раскрашенной так же ярко, как оспины на лике Земли, и крошечную белую точку у двери, которая дарила мне свет и тепло. По сравнению со всей комнатой и та, и другая казались просто ничтожными.
– А зачем этим машинам понадобилось лететь так далеко? Что им надо в нашей Кении? – спросила я.
– В том-то и вопрос… – сказал Шепард.
На этом наша экскурсия закончилась. Очевидно, мы осмотрели все, что специалистам ЮНЕКТА разрешалось показывать посторонним, потому что из комнаты со звездами Шепард повел нас в помещения, где сотрудники базы ели, спали, смотрели телевизор и видео, пили алкоголь и кофе или, одевшись в нескромные костюмы, занимались на тренажерах, что, похоже, нравилось им больше всего. В коридорах мы то и дело встречали голоногих, нескладных, как щенки, молодых мужчин, идущих в спортзал или из него.
– Здесь пахнет вазунгу, – заявила Маленькое Яичко, не подумав о том, что этот м'зунгу[10] может знать суахили лучше, чем Байрон. Но Шепард только улыбнулся.
– Мистер Шепард, – сказала я, – вы не ответили на мой вопрос.
Сначала он удивился, но потом вспомнил.
– А-а, что такое чаго и прочее… Этого я не знаю – не знаю даже, как лучше взяться за поиск ответов. А какой вопрос считаешь самым главным ты?
Десятки новых вопросов тотчас пришли мне на ум, но ни один из них не был таким важным и правильным, как тот, который я уже задавала.
– Мне кажется, единственный важный вопрос, от которого зависит все остальное, это вопрос о том, могут ли люди жить внутри чаго.
Шепард отворил дверь, и мы вышли на металлическую платформу, нависавшую над одной из тракторных упряжек.
– Это и есть тот вопрос, который нам даже обсуждать не разрешается, – сказал он, когда мы поравнялись с лестницей-трапом.
Итак, можно было подвести первые итоги нашей дерзкой вылазки. Мы увидели чаго. И еще мы увидели наш мир, и наше будущее, и наше место между звездами. Быть может, эти вещи были слишком большими для двух деревенских девочек-подростков, но не думать о них мы не могли – не имели права, потому что в отличие от большинства вазунгу найти ответы нам было необходимо.
Снова очутившись на твердой земле, где звенели бензопилы и пахло гарью от множества работающих дизелей, мы поблагодарили доктора Шепарда. Казалось, он был тронут. Судя по всему, на базе он пользовался достаточной властью. Одно его слово – и вот уже юнектовский «лендровер» везет нас домой. Мы были так взволнованы увиденным, что позабыли попросить водителя высадить нас не доезжая Гичичи, чтобы пройти остаток пути пешком. Так мы и въехали в поселок по главной дороге, промчавшись в облаке пыли мимо лавки Харана, мимо авторемонтной мастерской и мимо мужчин с газетами, которые именно в этот час выходили посидеть в тени под деревьями.
Потом «лендровер» уехал, а мы остались лицом к лицу с отцом и мамой. Объяснение было тяжелым. Отец увел меня к себе в кабинет. Я стояла. Он сел. Достал свою Библию на языке календжи, которую епископ подарил ему в день рукоположения, чтобы отец всегда мог иметь под рукой слово Божье на своем родном языке, и положил ее на стол между нами. Отец сказал, что я обманула его и мать и сбила с пути истинного Маленькое Яичко. Он обвинил меня во лжи и воровстве. «Это не Бога ты обокрала, – сказал он про деньги, которые я взяла из церковных сборов, – а тех людей, с которыми ты каждый день встречаешься на улице, вместе с которыми каждое воскресенье молишься и поешь в церкви. Ты подвела их», – вот как он сказал.
Все эти обвинения отец произнес очень спокойно, он даже ни разу не повысил голос, и я готова была рассказать ему обо всем, что с нами произошло. Все эти вещи я хотела предложить ему, так сказать, в обмен: да, я совратила сестру, я лгала, обманывала, обокрала христианскую общину Гичичи, но зато я многое узнала. Я видела наше Солнце, затерявшееся среди миллионов других звезд. Я видела, что наш мир, который Бог якобы создал совсем особенным, на самом деле так мал, что его едва можно разглядеть среди остальных миров. Я видела, как люди, которых Бог возлюбил настолько, что умер за их грехи, пытаются понять живые машины, каждая из которых меньше, чем бактерия, но которые вместе образуют облако столь большое, что пересечь его из конца в конец можно лишь за несколько световых лет. Я хотела сказать отцу, что это путешествие не прошло даром и что я узнала, насколько сильно многие вещи отличаются от наших представлений о них, но не успела, потому что он сделал невероятную вещь. Он встал. И ударил меня по лицу – ударил, не сказав ни слова, без всякого предупреждения или другого знака. Я упала на пол, больше от неожиданности, чем от удара.
А потом папа сделал другую невероятную вещь. Он снова сел за стол, обхватил голову руками и заплакал. Это настолько испугало меня, что я выбежала из кабинета и бросилась к матери.
– Он боится, – сказала мама.
– Но ведь у папы есть церковь, есть его пасторский воротничок. Библия – что же могло так его напугать?
– Ты, – ответила мама.
Этот ответ потряс меня едва ли не сильнее, чем удар по лицу, и мама спросила, помню ли я, как после собрания в церкви отец сел на мотоцикл и куда-то уехал на целую неделю. Я сказала, что да, помню.
– Он ездил на юг, к самому Найроби и даже дальше. Он ездил, чтобы взглянуть на то, чего боялся, как это сделала ты. И он увидел, что даже вера не поможет ему победить чаго.
Отец сидел в своем кабинете довольно долго. Потом он вышел в гостиную, встал передо мной на колени и попросил простить его. Он сказал, что это библейское правило, которого он старается придерживаться. Но хотя библейские принципы по-прежнему жили в его сердце, в тот день отец как будто немножечко для меня умер. Впрочем, что такое жизнь, как не вереница смертей и перевоплощений в новые вещи и понятия?
Между тем дом за домом Гичичи тоже понемногу умирал. Когда над кронами деревьев на перевале показались верхушки самых высоких шпилей чаго, в поселке оставалось не больше двадцати семей.
В тот же день, вскоре после рассвета, на шоссе появились потрепанные юнектовские грузовики русского производства, ныне принадлежащие суданской армии. Небрежно раскрашенные и грязные, они ревели моторами и выплевывали черный дым. Когда грузовики остановились и из них стали выпрыгивать чернокожие солдаты, мы очень испугались, потому что нам приходилось слышать о том, как жестоко одни африканцы могут поступать с другими африканцами. Не доверяла я и их офицеру – он был слишком худым, а на его выбритом черепе красовалась странная вмятина, похожая на лунный кратер.
По его приказу все оставшиеся жители поселка собрались на площади у церкви, их пожитки были свалены тут же. У нас оказалось двенадцать завязанных в канга тюков. Я держала в руках радиоприемник, а отцовские книги были связаны бечевкой и навьючены на бензобак красного мотоцикла.
Офицер с проломленной головой взмахнул рукой, и первый грузовик подъехал к нам задним ходом. Из кузова выпрыгнул солдат. Поставив на землю складной пляжный стульчик, он уселся на него и достал карандаш и блокнот. Первыми грузились Кариа, которые были одними из самых дисциплинированных отцовских прихожан. Посадив в кузов детей, взрослые стали передавать им узлы с вещами. Солдат внимательно наблюдал за ними, делая какие-то пометки в блокноте. Потом он покачал головой.
– Очень много лишнее, – проговорил он на плохом суахили. – Что-то придется оставлять.
Мистер Кариа нахмурился, поглядел в кузов, где еще оставалось довольно много места, и поднял с земли узел с одеждой.
– Нет, нет, нет! – быстро сказал солдат и, встав со стула, постучал карандашом по их телевизору. Подошел другой солдат и, взяв телевизор из рук ошеломленного мистера Кариа, отнес его в грузовик, который стоял на обочине дороги. Мы сразу поняли, что это был «оброчный» грузовик для «лишних», с точки зрения солдат, вещей.
– Теперь садиться, – приказал солдат и черкнул что-то в блокноте.
Да, именно так все и происходило. Это был самый настоящий грабеж средь бела дня. Жаловаться было некому. Мы даже не пытались протестовать.
Нам пришлось расстаться с мотоциклом. От негодования лицо отца словно окаменело – он не выносил, когда попирались законы Божий, однако мотоцикл он отдал без звука. Офицер взял машину за руль и укатил в сторону, где возле небольшого костра-дымокура сидели на корточках несколько солдат. Сразу было видно, что мотоцикл им очень понравился. Солдаты вскочили и принялись рассматривать его и тыкать пальцами в двигатель. До сих пор, когда я слышу шум мотора «ямахи», я оборачиваюсь, чтобы увидеть вора, который ездит на нашем красном мотоцикле.
– Давай, давай, – поторапливал мытарь.
– Моя церковь! – спохватился отец и выпрыгнул из кузова на землю. Тут же на него оказалось направлено не меньше дюжины «Калашниковых». Отец поднял руки, потом оглянулся на нас.
– Идем со мной, Тенделео. Я хочу, чтобы ты тоже это увидела.
Офицер чуть заметно кивнул. Автоматы опустились, и я вылетела из грузовика. Отец взял меня за руку, и мы зашагали к церкви.
Войдя внутрь, мы немного постояли на пороге, потом медленно двинулись по проходу. На скамейках еще лежали молитвенники, а на полу перед кафедрой были расстелены новенькие яркие циновки, но отец даже не посмотрел на них. Отперев еще одну маленькую дверцу, он привел меня в ризницу, откуда я когда-то украла деньги. Темная и тесная комнатка – свидетельница моего преступления – хранила и другие мрачные тайны. Из шкафчика для церковных облачений отец достал помятую красную канистру с бензином и отнес ее к престолу. Взяв в руки чашу, он вознес благодарение Богу, потом наполнил ее бензином и повернулся лицом к алтарю.
– Кровь Христова да сохранит тебя для вечной жизни! – нараспев продекламировал отец и выплеснул бензин на белое непрестольное покрывало. Не успела я опомниться, как он уже поджег его, и я отскочила от яростной вспышки желтого пламени. На мгновение мне показалось, что отец вознесся на небо вместе с огненными языками, и я вскрикнула. Но он повернулся ко мне, и я увидела: пламя беснуется позади него.
– Теперь ты понимаешь? – спросил отец.
Я понимала. Иногда лучше самому уничтожить дорогую тебе вещь, а не ждать, чтобы ее у тебя отняли и сделали чужой.
Когда мы вернулись к грузовику, из-под крыши церкви уже вовсю валил дым, а из окон выбивалось пламя. Суданцев пожар почти не заинтересовал. Наш Бог был для них чужим, и они смотрели на гибнущую церковь лишь потому, что огонь и разрушение всегда привлекают солдат.
Когда колонна уже трогалась, старик Гикомбе, который стал слишком дряхлым и глупым, чтобы уехать со всеми, решил опробовать на суданских грузовиках свой излюбленный трюк. Раз за разом он садился на землю перед очередной машиной, солдаты оттаскивали его в сторону, но Гикомбе снова возвращался на дорогу. Суданцы проявили поистине евангельское терпение, однако искушать судьбу слишком долго не позволено было даже Гикомбе. Водитель следующего за нашим грузовика просто не заметил одетую в пыльные лохмотья фигурку, мелькнувшую перед капотом. Машина рывком тронулась с места, раздался короткий крик, Гикомбе упал и был раздавлен тяжелыми колесами.
Уже когда мы ехали по шоссе, ветер, дувший со стороны чаго, донес до нас горький запах дыма от догорающей церкви. Христианская община Гичичи перестала существовать.
Я часто думаю, что время превращает все в свою противоположность. Юность в старость, невинность в опыт, уверенность в неопределенность. Жизнь в смерть. Время превратило Найроби в чаго задолго до того, как наступил конец. Десять миллионов человек сгрудились в лачугах, окружавших башни делового центра. И каждый день, каждый час прибывали все новые и новые беженцы – с юга и севера, из долины Рифт и Центральной провинции, из Ибисила и Найваси, из Макинду и Гичичи.
Когда-то Найроби был красивым городом. Теперь он превратился в один большой лагерь для беженцев. Когда-то здесь зеленели обширные парки. Теперь между похожими на огромные ящики домами тянулись лишь пыльные пустыри. Все деревья были вырублены на дрова. Деревеньки вырастали вдоль дорог, а также на стадионах и спортивных площадках, как растут вдоль побережий коралловых островов кучи мусора и отбросов. Вооруженные патрули ежедневно очищали от самовольных поселенцев последние две полосы местного аэропорта. Железная дорога, перерезанная чаго на юге и на севере, давно не действовала, и около десяти тысяч человек ютились в заброшенных Басонах, пакгаузах и между рельсами на путях. Национальный парк превратился в огромную пыльную котловину – деревья пошли на дрова и на строительство лачуг, а животные разбежались или были съедены. Над городом день и ночь висел смог, состоявший из дыма, дизельных выхлопов и испарений сточных канав. Ширина пояса трущоб вокруг города достигала местами двух десятков километров. Чтобы добыть воду, приходилось совершать полуторачасовое путешествие, да и та часто оказывалась грязной, вонючей, едва пригодной для питья. Несмотря на это, найробский бидонвиль рос, как наго, не по дням, а по часам. В дело шло буквально все: пластиковая пленка, парусина, картонные коробки, остовы старых матату, краденые кирпичи, мешковина, жесть. Казалось, город и чаго тянутся друг другу навстречу, с каждым днем становясь все более похожими.
О тех первых днях, проведенных в Найроби, я мало что помню. Слишком много всего произошло за этот короткий промежуток времени, и мое ощущение реальности притупилось. Чиновники, записывавшие наши имена, семьи, которые, сидя на корточках, молча смотрели на нас, пока мы бродили вдоль рядов белых палаток, отыскивали свой номер, не вызывали ни страха, ни протеста. Все это было нам навязано, и мы подчинились новому порядку вещей, не рассуждая. Во всяком случае, так было со мной. Я запомнила только, что у меня все время звенело в ушах. Так бывает, когда хочется заплакать, но не можешь выдавить ни слезинки.
По злой иронии судьбы лагерь, куда мы попали, носил имя Святого Иоанна – как наша церковь в Гичичи. Лагерь был из новых и располагался к югу от Найроби, неподалеку от бывшего когда-то международным аэропорта. Наш номер был 1832. Один номер на всех, одна палатка, одна керосиновая лампа, одно пластмассовое ведро для воды, один половник недоваренного риса к завтраку, обеду и ужину. На каждые сто палаток полагалась одна водоразборная колонка. На каждые сто палаток – одна выгребная яма. Мимо нашей двери тек настоящий ручей нечистот. Вонь стояла такая, что спать было совершенно невозможно, но еще хуже был холод. Старая тонкая палатка совсем не защищала, и, как мы ни кутались в одеяла, холод пробирал до костей. Бывало, мы дрожали ночи напролет, не в силах сомкнуть глаз. Удивительно, но никто не плакал – должно быть, никому не хотелось начинать первым. Не давал уснуть и шум – то гудел моторами большой самолет, то в соседних палатках начинали кричать или драться. А в самую первую ночь где-то поблизости раздались еще и выстрелы. Стрельбы я раньше не слышала, но сразу поняла, что это такое.
В Святом Иоанне мы перестали быть влиятельными людьми. Теперь мы вообще были никем и ничем. Пасторский воротничок отца не вызывал у окружающих никакого уважения. Когда он в первый раз пошел к колонке за водой, какие-то молодчики избили его и отняли пластиковое ведро. С тех пор он перестал надевать воротничок. А вскоре и вовсе перестал выходить из палатки. Целыми днями он сидел в дальнем углу, слушая радио или глядя на свои книги, которые валялись у стены, по-прежнему связанные бечевкой. Со дня нашего отъезда из Гичичи он ни разу к ним не прикоснулся.
Сейчас я думаю, что именно лагерь Святого Иоанна источил, разрушил последние скрепы, на которых держалась душа моего отца, и если бы спасение немного запоздало, он мог бы сойти с ума. А в Святом Иоанне это означало смерть. Каждый день, когда я ходила за едой к продовольственному грузовику, я видела много таких доходяг, которые сидели перед своими палатками и, держась за пальцы ног, глядели в пыль перед собой или, бессмысленно мыча, раскачивались из стороны в сторону.
Мы прожили в лагере уже пятнадцать дней (я знала это точно, потому что отмечала каждый прошедший день обгорелой спичкой на стене палатки), когда снаружи раздался шум подъехавшей машины и чей-то голос прокричал:
– Джонатан Би! Кто-нибудь знает, как найти пастора Джонатана Би?
Думаю, отец удивился бы куда меньше, если бы за ним явился сам Иисус Христос. Но нашим спасителем оказался пастор Стивен Элезеке, возглавлявший приход Воинствующей Церкви на шоссе Джогуру. С моим отцом он подружился в теологическом колледже, где они играли в футбол в одной команде. Мой отец был крестным детей пастора Элезеке, а пастор, в свою очередь, был моим крестным отцом, хотя я в этом не уверена. Как бы там ни было, он усадил нас в белый микроавтобус «ниссан», на одном борту которого было начертано «Хвалите Его со звуком трубным», а на другом «Хвалите Его на псалтири и гуслях». Потом мы тронулись, и пастору Элезеке пришлось много раз сигналить группам подростков и молодых мужчин, которые глядели на «паршивых церковников» чуть ли не с ненавистью и не спешили уйти с дороги.
Пастор Элезеке объяснил, что нашел нас через компьютерную сеть. Оказывается, крупные церкви уже давно разыскивали своих священнослужителей в списках эвакуированных. Пастор Би оказался одним из них.
Так мы перебрались на шоссе Джогуру. Когда-то, еще до Независимости, здесь был расположен крупный учебный центр, включавший, помимо всего прочего, вполне современный двухэтажный жилой корпус. Он, конечно, уже давно был переполнен, и на каждом свободном клочке стояли палатки и деревянные хижины. Для нас, впрочем, нашлись две комнатки позади слесарной мастерской. Они были удобными, но слишком маленькими, к тому же, когда в мастерской начинались какие-то работы, у нас становилось довольно шумно. Но и это было намного лучше, чем лагерь Святого Иоанна, к тому же мы давно не верили, что где-то существует такая вещь, как укромный тихий уголок. Об уединении пришлось забыть навсегда.
Сердцем прихода Воинствующей Церкви был небольшой белый храм, имевший форму барабана и крытый соломой. Палатки и навесы беженцев окружали его со всех сторон, но держались на почтительном расстоянии. Храм оставался святыней. Одни приходили сюда молиться, другие – просто поплакать вдали от близких, чтобы не заразить их своими слезами, которые в этом отношении были еще хуже дизентерии. Частенько посещал храм и мой отец.
Несколько раз я собиралась подслушать, молится он там или плачет, но так и не решилась сделать это. Что бы ни искал в церкви отец, он так и не стал цельным человеком, каким был когда-то.
Тем временем мама пыталась воссоздать на шоссе Джогуру новый Гичичи. За жилым корпусом было небольшое поле, покрытое засохшей травой, вдоль дальнего края которого тянулись открытая сточная канава и забор из колючей проволоки, отделявший поле от шоссе. Сразу за шоссе находился давно закрытый универсальный магазин «Джогуру-роуд» (это название было написано краской на проржавевшей жестяной крыше), все пространство позади которого было занято хижинами-развалюхами, палатками, землянками, как назывались у беженцев неглубокие ямы, кое-как прикрытые картоном или кусками пластика. В этих трущобах люди жили буквально друг у друга на головах, но на землю Воинствующей Церкви никто, как ни странно, не покушался.
И вот мама нашла несколько женщин, которые, как и она, загорелись идеей превратить поле в шамбу. Пастор Элезеке дал свое благословение, и женщины, смастерив мотыги из кузова старого автомобиля, взрыхлили землю и посадили маис и сахарный тростник.
В то лето мы с волнением наблюдали, как растет будущий урожай, а тем временем лачуги бидонвиля все ближе подступали к шоссе, все теснее смыкались вокруг магазина, который вскоре исчез, разобранный на крыши и заборы.
Но до шамбы обитатели трущоб так и не добрались. Казалось, что-то ее охраняет. Работая, женщины смеялись, пели под радиоприемник, сплетничали, а Маленькое Яичко и девочки помоложе гоняли палками крупных крыс, живших в сточной канаве. Но однажды я увидела на краю поля чашечки с пивом и блюдечки с маисовыми зернышками и поняла, кто охраняет наши посевы.
Мама старательно делала вид, будто мы снова живем в Гичичи, но я хорошо видела, что это не так. В Гичичи мужчины не выстраивались вдоль проволочной ограды и не глазели на нас столь бесстыдно. В Гичичи военные вертолеты не кружили над нашими головами, словно стервятники. В Гичичи ярко раскрашенные матату, стремительно носившиеся по шоссе, не были вооружены тяжелыми пулеметами, установленными прямо на крыше, и там не сидели подростки в спортивных костюмах, которые делали вид, будто все вокруг принадлежит им. Эти вооруженные банды – Молодые Шакалы, как их еще называли – появились в Найроби недавно. Состояли они в основном из молодых мужчин и подростков, некоторым из которых только-только исполнилось двенадцать, однако у них были и машины, и оружие, и даже подобие формы. Банды эти присваивали себе громкие названия, например: «Черные носороги», «Черные симба», «Эбеновые мальчики», «Объединенный христианский фронт» и «Черные талибы». Слово «черный» явно нравилось им больше всего…
Сколько названий, столько же было верований и даже политических взглядов, однако всех Шакалов объединяло одно: все они контролировали какой-то определенный район, регулярно патрулировали «свои» улицы и вводили свои законы. Подчинения они добивались, стреляя непокорным в коленную чашечку или сжигая их автомобили. Свои улицы Шакалы защищали от посторонних с помощью АК-47. Мы все знали, что, когда придет чаго, банды будут драться над трупом Найроби, как настоящие шакалы или гиены.
Наша местная банда называлась «Футболисты». Они тоже носили спортивные костюмы, длинные, до колен, тренерские куртки и рисовали на бортах своих пикни, как назывались вооруженные пулеметами матату, эмблему городской футбольной команды. На их зеленого цвета знамени был изображен шар, составленный из черных и белых шестиугольников, однако, несмотря на название банды, это не был футбольный мяч. Так схематически изображалась «сфера Бакминстера», или молекула фуллерена – ароматического углеродного соединения, являвшегося наполовину живым, наполовину механическим «кирпичиком», из которых состояло вещество чаго. Предводитель «Футболистов», похожий на крысу парень в куртке с эмблемой «Манчестер юнайтед» и темных очках, то и дело сползавших ему на кончик носа, недолюбливал христиан, поэтому по воскресеньям «Футболисты» садились в пикни и с шумом и стрельбой носились туда и сюда по шоссе Джогуру.
Но это было почти все, на что они оказались способны. Как выяснилось, Воинствующая Церковь имела свои планы на будущее, обещавшее стать временем великих перемен. Однажды поздно вечером я вышла по нужде и вдруг услышала, что из кабинета пастора Элезеке доносятся голоса. Один из них принадлежал моему отцу. Выключив фонарик, я подкралась поближе к закрытому жалюзи окну.
– Нам нужны такие люди, как ты, Джонатан, – говорил пастор Элезеке. – Я думаю, мы делаем Божье дело. Именно теперь у нас появился шанс построить настоящее христианское общество.
– Но ты не можешь знать наверняка.
– Молодые Шакалы…
– Они – грязь. Стервятники.
– Выслушай меня, Джонатан. Они, конечно, не подарок, но дело не в этом. Я знаю, что кое-кто из них ходит в захваченные чаго зоны, несмотря на все карантины. Американцы очень интересуются тем, что там происходит, и готовы платить любые деньги за «сувениры» из пораженных районов. Конечно, тот, кто подрабатывает таким способом, кое-что рассказывает. Я некоторое время собирал эти сведения, и, надо сказать, картина получается весьма любопытная. Похоже, на самом деле чаго совсем не такое, как мы думаем, вернее – как нам говорят. Оно совсем, совсем другое, Джонатан. Представь себе растения-машины, способные производить электрический ток, очищать воду, служить убежищем, давать лекарства и готовый текстиль. И знания… Говорят, там есть устройства размером с мой большой палец, которые передают информацию непосредственно в мозг. Более того – в тех краях живут люди. Это не дикари и не беженцы. Да, чаго изменило их, изменило по своему образу и подобию, но зато местные научились использовать его. Оказывается, человек все же может заставить чаго работать на себя! У подножия Килиманджаро существуют целые поселки – поселки, Джонатан! – в которых живет много таких людей, и я уверен, что это – зародыш нового, более совершенного общества, которое настолько близко к идеалу, насколько это вообще возможно. Или, вернее, вообразимо…