Страница:
– Это грязные деньги! Грязные, греховные деньги!
– Ты брала их у меня и не спрашивала, откуда они.
– Если бы мы только знали!..
– Разве вы хоть раз спросили, где я их достаю?
– Ты должна была сама все рассказать.
– Что толку, если вы не хотели знать? Не хотели и боялись!..
На это матери нечего было ответить, и она снова показала пальцем на револьвер – как на единственное неоспоримое доказательство моей порочности.
– Ты когда-нибудь… пользовалась им?
– Нет, – ответила я с вызовом. Только попробуй назвать меня лгуньей, всем своим видом говорила я.
– А ты… смогла бы? Например, вчера ночью?..
– Да, – ответила я. – Я бы и выстрелила, если бы знала, что это поможет.
– Что с тобой случилось, Тенделео? – Мама с горечью покачала головой. – Что мы такого сделали, в чем провинились?
– Вы не сделали ничего, – ответила я. – В том-то и беда. Вы сдались, опустили руки. Ты тоже сидишь здесь, как он. – Я указала на отца, который так и не произнес ни слова. – Вы оба сидите и ничего не делаете, только ждете, что Бог вам поможет. Но если бы Он мог, разве он наслал бы на нас чаго? По его милости мы все едва не превратились в напуганных, жалких нищих!
Только тут мой отец поднялся со своего продавленного кресла.
– Тебе придется уйти из этого дома, – сказал он очень тихо, и я удивленно вытаращилась на него. – Собирай свои вещи и уходи. Сейчас же. И никогда, никогда не возвращайся. Ты больше не принадлежишь этой семье.
Вот как получилось, что с рюкзаком за плечами, с револьвером, заткнутым за пояс джинсов под одеждой, и толстой пачкой денег в ботинке я ушла из родного дома. Мой путь лежал через весь поселок Воинствующей Церкви, и, шагая к шоссе, я чувствовала, что из каждого окна, из каждого домика и каждой палатки на меня устремлены десятки глаз.
В тот день я узнала, что христиане тоже могут смотреть, как трущобные.
Но отцовское проклятие продолжало тяготеть надо мной. Я не находила себе покоя. Я обвинила родителей в том, что они ничего не предпринимают, но что сделала я сама? Что я стану делать, когда придет чаго? Какой у меня план? Между тем дни летели за днями, и граница чаго подошла уже к Муранге, к водопадам Ганья, к Тике, и каждый раз, думая об этом, я вспоминала о родителях и сестре.
Правительство погрузилось в машины и отбыло в Момбасу – колонна грузовиков и лимузинов тащилась мимо кафе на авеню Хайл-Селасси, где я пила свой утренний курьерский кофе, добрых полтора часа. Размалеванные пикни носились по улицам, паля во все стороны трассирующими пулями, пока бронетранспортеры ООН не прогнали их. Однажды я несколько часов просидела в придорожном кювете, спасаясь от шальной пули и прислушиваясь к перестрелке, которую две соперничавшие банды затеяли из-за двух угнанных бензовозов. Несколько раз я поднималась на смотровую площадку ретранслятора «Муа Телеком» и смотрела, как над пригородами встает черный дым пожарищ и как еще дальше, на севере и на юге, где над пестрым одеялом палаточных городков и бидонвилей дрожит раскаленное марево, пламенеют не по-земному яркие краски чаго. Наконец настал день, когда все газеты – те, которые еще выходили, – написали, что 18 июля 2013 года стены чаго сойдутся и Найроби перестанет существовать. Где же спасение, спрашивала я себя. Где искать его?
Брат Дуст сказал: в себе. В своем духе.
Но что мне делать, я по-прежнему не знала.
Когда умирает человек, конец виден сразу. Грудь в последний раз опускается и не поднимается больше. Перестает биться сердце. Кровь остывает и сворачивается. В глазах гаснет отблеск сознания. Гораздо труднее сказать, в какой момент умирание начинается. Быть может, тогда, когда организм начинает стареть? Или когда в нем появляется первая переродившаяся раковая клетка? А может, человек начинает умирать с той самой минуты, когда, передав свою ДНК потомству, превращается в генетический излишек? Или с той минуты, когда появляется на свет? Это по крайней мере имеет смысл. Один государственный служащий рассказывал мне, что, выписывая свидетельство о рождении, он должен был сразу же заполнить бланк справки о смерти.
То же самое можно сказать и о городах. Когда погиб Найроби, мир увидел только самый финал, переданный со спутников-шпионов и записанный автоматическими камерами. Но где было начало конца? Одни считают: агония началась, когда ООН отвела войска и отозвала своих наблюдателей, оставив город на растерзание бандам молодчиков. Другие утверждают, что это случилось, когда остановилась электростанция в Эмбакаси и были перерезаны топливопроводы и телефонные линии, соединявшие город с побережьем. Третьи говорят: Найроби начал умирать, когда над домами Уэстленда появилась первая Башня-Инкубатор. Для большинства же начало конца прочно ассоциируется с телерепортажем, в котором был показан чаго-мох, медленно растворяющий дорожный указатель с надписью «Добро пожаловать в Найроби!».
Для меня конец Найроби настал в тот день, когда я переспала с братом Дустом в своей каморке за сценой ночного клуба.
Я сразу предупредила его, что еще никогда не была близка с мужчиной.
– Я с самого начала понял, что имею дело с настоящей христианской девственницей, – ответил Дуст. И хотя моя невинность изрядно его возбудила, он действовал неторопливо и нисколько не грубо. Я, напротив, суетилась, не зная толком, что и как нужно делать, и изо всех сил притворялась, будто мне очень приятно, хотя, по правде сказать, никакого удовольствия я Не испытала. А если быть откровенной до конца, то я просто не понимала, что такого особенного в сексе.
Почему я в таком случае согласилась? Не знаю. Я думаю, это было что-то вроде печати в воображаемом удостоверении молодой преступницы или последней подписи под договором, который окончательно связал меня с городом.
Дуст был внимателен, почти нежен, но тем не менее мы никогда больше не спали вместе.
В последние месяцы в Найроби стало совсем скверно. Я думаю, бывают в жизни времена настолько плохие, что память невольно сохраняет только то немногое, что было в них хорошего, светлого. Но я тем не менее постараюсь рассказать о тех временах честно и непредвзято.
Мне тогда уже исполнилось восемнадцать. С тех пор как я ушла из дома, прошло больше года, и все это время я ни разу не видела ни мать, ни отца, ни Маленькое Яичко. Для этого я была слишком горда, к тому же я все еще слишком злилась и слишком боялась встречи с ними, и все же не проходило и дня, чтобы я не вспоминала о своих родных и о своем долге перед ними.
Чаго наступало на город с двух сторон. Оно подкрадывалось по равнине с юга, атаковало широким фронтом с севера и уже успело поглотить некогда фешенебельные районы Уэстленд и Гарден-Гроув. Кенийская армия вяло оборонялась, обстреливая из минометов огромную массу растительности, получившую название Большой Стены, и поражая Башни-Инкубаторы артиллерийским огнем. Впрочем, с тем же успехом можно было пытаться поджечь море. ООН на юге прилагала колоссальные усилия, стараясь поддерживать в рабочем состоянии международный аэропорт. Между тем в самом городе молодежные банды грызлись между собой, словно бродячие псы. Союзы заключались и в тот же день разрывались, сосед восставал на соседа, брат на брата. Бульвары в центре города, словно ковром, были покрыты слоем стреляных гильз, а на углах чернели сожженные пикни. На всей авеню Муа не осталось ни одного целого стекла, ни одного неограбленного магазина. И все же в городе было еще почти двенадцать миллионов жителей.
Мы, «Девочки Дуста», тоже вступали в союзы и разрывали их. Объединившись с «Момби», только что разгромившими одного из местных главарей, мы решили заключить тайный союз с «Черным симба», которые день ото дня становились все сильнее и, по нашим расчетам, должны были стать основой грядущего нового порядка после прихода чаго. Наших глупых, хвастливых «Футболистов» в одну ночь вырезало восточное крыло «Симба» из пригорода Стареге. Кустарно переделанные под броневики матату наших бывших покровителей не могли тягаться с русскими БТР, а яркие нейлоновые курточки «Футболистов» не защищали так, как боевые светорассеивающие костюмы. Произошедшее было настолько естественно, что я только приветствовала перемену, однако в целом к политике брата Дуста я относилась довольно настороженно. На мой взгляд, он слишком полагался на свои связи среди людей богатых и влиятельных. В мирное зремя иного я бы и не желала, но сейчас грубая сила значила даже больше, чем деньги. Поэтому, несмотря на наши АК-47 и клевую форму – а в последние дни в форме ходили буквально все, – нам угрожала нешуточная опасность. Те же блаженной памяти «Футболисты» при всей своей слабости могли без труда расправиться с нами – ведь мы были уголовниками, а не бойцами.
Лимуру, Тигани, Киамбу на севере, река Ати, Мата-дия, Эмбакаси на юге – чаго наступало не спеша. Тут оно поглотило школу, там захватило дом, тут заняло полцеркви или четверть улицы. Пятьдесят метров в сутки – не быстрее, но и не медленнее. Когда командование Восточно-африканских подразделений миротворческих сил ООН объявило, что граница чаго достигла Нгары, я сделала свой ход. Прямо в форме «Девочек Дуста», состоявшей из полосатого, как зебра, пластикового плаща до пят и коротких шорт, я села в такси и велела везти меня в американское посольство.
Водитель поехал через Ривер-сайд.
– На Лимурском шоссе приземлился «планер», – объяснил он.
«Планеров» я побаивалась. Они свисали с Башен-Инкубаторов, как огромные летучие мыши, ожидая момента, когда можно будет отделиться от насеста, расправить крылья и поплыть над городом, рассыпая споры. Мне они представлялись чем-то вроде крылатых ангелов смерти – слишком уж много сидело во мне ветхозаветных образов. Армейская артиллерия уничтожила много таких «планеров» прямо на башнях, еще больше расстреливали прямо в воздухе вертолеты, но одному-двум всегда удавалось прорваться, поражая Найроби изнутри.
Район Ривер-сайд когда-то был из дорогих. Я видела плавательный бассейн, из которого торчала башня танка, видела теннисные корты, заваленные распухшими телами в темно-вишневой, «под чаго», полевой форме. За уцелевшими деревьями торчали растопыренные веером лиловые отростки сухопутных кораллов, и от этого зрелища мне стало жутко.
Я велела водителю ждать меня у ворот. На территории посольства чуть ли не вплотную друг к другу стояли мощные грузовики. Солдаты и служащие, выстроившись цепью, грузили картонные коробки с документами и офисное оборудование.
Чернокожий часовой давно меня знал.
– Уезжаете? – спросила я.
– Как видите, мэм, – ответил он. Я отдала ему револьвер, и морпех кивнул в знак того, что я могу пройти.
В коридорах посольства мне то и дело попадались служащие с увесистыми пачками бумаг и коробками, на которых красовалась надпись «Собственность государственного департамента США». В комнатах стрекотали шредеры.
Наконец я отыскала нужный кабинет. Маленький белый человек со стрижкой «ежиком» упаковывал картонные коробки.
– Мы больше не работаем, – сказал он (его фамилия была Кнутсон). – Лавочка закрывается.
– Я здесь не по этому делу, – сказала я и объяснила, зачем пришла. Несколько секунд Кнутсон смотрел на меня так, словно я сообщила, что мир соткан из овечьей шерсти или что чаго повернуло вспять. Поэтому я столкнула на пол несколько коробок и разложила на столе фотографии.
– Наверное, я чего-то не понимаю, – сказала я. – Объясните же мне, что вас так привлекает? Может быть, все дело в том, что мальчики в этом возрасте мало чем отличаются от девочек? Или вам нравится, когда потеснее?
– Убирайся к черту! Ты все равно не сможешь опубликовать эти фото.
– Они уже опубликованы. И если отдел кадров дипломатического корпуса не будет получать пароль каждую неделю, файл загрузится автоматически.
Если бы у Кнутсона под рукой оказалось ружье, я думаю, он бы убил меня на месте.
– Что ж, мне следовало ожидать чего-то подобного от женщины, которая продавала свое влагалище инопланетянам.
– Все мы проститутки, мистер Кнутсон, Итак, что скажете?
– Подожди здесь. Чтобы выйти отсюда, тебе нужен чип. – Кнутсон вышел. Пока он отсутствовал, я разглядывала портрет президента на стене. Его черты показались мне хорошо знакомыми. Быть может, задумалась я, в самой атмосфере этой комнаты есть что-то такое, что делает всех президентов похожими друг на друга?
Наконец Кнутсон вернулся. С собой он принес какое-то устройство из пластика и металла, похожее на большой шприц-пистолет для подкожных инъекций.
– Имя, адрес, номер карточки социального страхования?
Я сказала. Кнутсон нажал несколько крошечных клавиш на боку устройства, потом схватил меня за запястье и прижал шприц к руке. Раздался щелчок. Я почувствовала острую боль, но сумела сдержать крик.
– Поздравляю. Теперь ты – агент военной разведки США. Надеюсь, тебе было больно.
– Да, – подтвердила я. Кровь текла по моей руке. – Мне нужно еще три чипа. Вот имена. – Рядом с зернистыми фотографиями, изображавшими Кнутсона в постели с голыми чернокожими детьми, я положила листок бумаги с данными моих родителей и сестры.
Кнутсон протянул мне шприц.
– На, возьми эту хреновину. В этой суматохе ее все равно не хватятся. Пользоваться инжектором очень просто, только сначала надо ввести данные с наборной панели – вот отсюда и отсюда.
Я смела со стола фотографии и засунула их во внутренний карман плаща вместе с инжектором. Свобода, воплотившаяся в крошечном электронном устройстве под кожей, переполняла меня, пока я шла по заваленным бумагами коридорам к выходу из посольства.
Вернувшись к клубу, я расплатилась с таксистом золотом. Золото и кокаин давно стали единственной валютой преступного мира, принимавшейся без каких-либо ограничений. Свои личные сбережения я вот уже несколько месяцев переводила в крюгеровские рэнды, хотя обменный курс был не особенно выгодным.
Взбежав по ведущей в клуб лестнице, я распахнула дверь… и оказалась на бойне.
Бар расстреливали, не жалея патронов. Под ногами хрустело битое стекло, а в воздухе сильно пахло разлитым виски. Столы были повалены и расщеплены. Между опрокинутых, изломанных стульев в противоестественных позах валялись тела мужчин – завсегдатаев клуба. Ковер стал липким от подсыхающей крови, и над мертвыми с жужжанием вились мухи. Потом я увидела своих сестер – «Девочек Дуста». Все они лежали на полу, их волосы, кожа, полосатые набивные платьица «под джунгли» тоже были залиты кровью. Шагая между ними, я думала о зебрах на высокогорных пастбищах, которых настигли львы, представляла разодранные шкуры, мускулы, мясо. Страшная это штука – запах крови, он способен преследовать тебя годами, и от него почти невозможно избавиться.
Брата Дуста я нашла в самой глубине зала. Он полусидел на полу, привалившись спиной к сцене. Брат Дуст был мертв – кто-то разрядил ему в лицо полную пистолетную обойму. Похоже, нашему с ним сотрудничеству пришел конец.
Сзади раздался какой-то шум. Круто повернувшись, я выхватила револьвер – вернее, я увидела, что уже держу его наготове. Никого. Только мертвецы в лужах засохшей крови и с оружием в руках.
Выскочив из клуба, я кубарем скатилась по лестнице. Словно обезумев, я неслась по улице с револьвером в руке, криками разгоняя прохожих, и только мой полосатый плащ развевался по ветру, едва поспевая за мной. Я бежала изо всех сил. Мне нужно было домой. Мне нужно было на шоссе Джогуру, где я оставила близких мне людей, и никто не смог бы меня остановить. Никто, впрочем, и не пытался, потому что у меня было оружие. Я твердо знала, что вернусь домой и заберу своих, спасу от этого безумия. Единственное доброе дело, которое ООН способно было для нас сделать, это посадить нас в самолет и увезти отсюда, и я пообещаю это отцу и матери. Я скажу им, что мы улетим в такое место, где нам не нужны будут пистолеты, лагеря, чужое милосердие и унизительные подачки, где мы снова сможем стать тем, чем были когда-то – семьей.
Так я бежала в своем развевающемся плаще и глупых высоких ботинках на каблуках мимо палаточного городка, мимо старой автобусной станции, мимо опрокинутых баррикад на Ландхи-роуд, мимо догоравших на кольцевой развязке пассажирских автобусов, пока не добралась до шоссе Джогуру.
Шоссе перегородила толпа – много, много людей и белые ооновские машины. Потом я увидела солдат. Поселка Воинствующей Церкви отсюда было еще не разглядеть, поэтому я с разбега врезалась в толпу сзади, бесцеремонно расталкивая людей и при случае пуская в ход рукоятку револьвера.
– Пропустите! С дороги! Мне нужно домой!
Кто-то схватил меня, развернул. Я увидела, что меня держит за плечи солдат кенийской армии.
– Туда нельзя!
– Но там живет моя семья! В поселке Воинствующей Церкви! Я должна с ними увидеться!
– Туда нельзя, – повторил солдат. – Нам приказано никого не пропускать. Да и поселка Воинствующей Церкви больше нет.
– Как нет? Почему?
– «Планер». Приземлился несколько часов назад.
Я вырвалась и, стиснув зубы, стала пробиваться дальше, пока не наткнулась на кордон. В сотне метров за ним на шоссе стояло несколько вездеходов и бронетранспортеров. А еще метрах в ста за ними начиналась инопланетная зараза.
«Планер» врезался в жилой корпус поселка. Среди расползающихся по белой штукатурке грибков и губкоподобной плесени еще можно было разобрать отвратительные перепончатые крылья. Острые гребни сухопутных кораллов приподняли и во многих местах прорвали жестяную крышу над актовым залом, где когда-то учились поселковые дети. Понастроенные вплотную к жилому корпусу хижины превратились в месиво, в лужу полурастворившегося пластика, над которым вставали и лопались, разбрасывая бурую пыль, полупрозрачные пузыри. Там, куда попадала эта пыль, вспучивались новые пузыри. Круглый храм исчез под кружевной мантильей, сотканной из тонких, красных, как вены, извивающихся нитей. Даже полотно шоссе было сплошь покрыто мелкими желтыми цветочками и синими цилиндрами, и щупальца ползучего мха уже тянулись к кордону. На моих глазах высокое дерево, росшее на краю поселка, повалилось в сточную канаву, и вверх взмыло целое облако жужжащих серебристых мушек.
– Где же люди? – спросила я у какого-то солдата. – Куда они подевались?
– В санобработке.
– Но там была моя семья! Мои родители! – закричала я.
Солдат пожал плечами. Тогда я повернулась к толпе и, выкрикивая имена отца, матери, Маленького Яичка, стала расталкивать стоящих, заглядывая им в лица, но людей было слишком много. Солдаты начали коситься на меня, время от времени переговариваясь по радио. Очевидно, я им мешала. Каждую минуту меня могли арестовать и отправить в комендатуру, но скорее всего меня бы просто отвели за броневики и пустили пулю в затылок.
Лиц по-прежнему было слишком много. Спрятав револьвер, я присела и, проскользнув между ног собравшихся, оказалась в тылу толпы. Санобработка! Поганое ооновское словечко! Впрочем, в штабе должны быть списки пораженных. Значит, мне нужно на Хиромо-роуд, но пешком туда не добраться. Надо поймать машину.
Выбравшись из толпы, я снова помчалась во всю прыть. Сначала я бежала по шоссе, мимо стадиона, потом свернула на Ландхи. К счастью, гражданские машины еще не исчезли с улиц, и я, встав на середине проезжей части, махала револьвером каждому проезжавшему мимо автомобилю.
– Хиромо-роуд! Мне нужно на Хиромо-роуд! – кричала я.
Водители объезжали меня, сердито гудели клаксонами и бранились, но я снова оказывалась перед капотом их машин.
– Отвезите меня на Хиромо-роуд, или я вас убью!
Молодые Шакалы, проносившиеся по дороге на своих пикни, громко смеялись надо мной и выкрикивали оскорбления. Никто так и не остановился. Даже мирное население давно не боялось оружия, которого оно повидало слишком много.
Я решила добраться пешком. По бульвару Пумвани шла колонна кенийской армии, поэтому я двинулась через трущобы в Кариокор. Я знала, что покуда река и болото, образованное дренажными и канализационными стоками, остается по левую руку от меня, я не собьюсь с пути и выйду к району Нгара. Обитатели трущоб со страхом разбегались от разъяренной фурии в полосатом плаще и с большим револьвером в руках.
– С дороги! – кричала им я. – Прочь с дороги!
И вдруг бидонвильцы перестали меня слушаться. Они замерли, точно по команде, и задрали головы вверх.
Я почувствовала его приближение еще до того, как увидела. Тень его скользнула по мне, и я кожей ощутила холод. Остановившись, я тоже посмотрела вверх и увидела «планер», который пикировал прямо на меня.
Так, во всяком случае, я тогда думала, так чувствовала. Я была совершенно уверена, что эта штука, рожденная где-то в самом сердце чаго, была послана именно за мной. «Планер» был значительно больше, чем мне всегда казалось, и намного темнее. Он пронесся прямо над моей головой, а я не могла сдвинуться с места, парализованная страхом. Потом я вспомнила о револьвере, который держала в руках. Подняв его над головой, я стала стрелять в похожее на гигантскую летучую мышь чудовище.
Я нажимала на спусковой крючок до тех пор, пока не услышала сухие щелчки курка. Дрожа всем телом, я проводила взглядом исчезающий за пластиковыми крышами лачуг «планер». Потом я посмотрела на руку, сжимавшую револьвер. У меня на глазах ребра барабана покрылись крошечными почками, которые, раскрываясь, превращались в мелкие желтые кристаллы, а те, в свою очередь, разбегались по вороненой стали бурой окалиной. Дульный срез револьвера тоже покрылся почками, которые ползли по стволу назад, приближаясь к моим рукам. Взведенный курок уже оброс желтыми кристаллами, и я отшвырнула револьвер, словно ядовитую змею. Я вцепилась в волосы, раздирала на себе одежду и царапала ногтями лицо. Но было поздно – одежда уже начала меняться. Мой полосатый плащ пошел пузырями. Я выхватила из кармана чип-инжектор и увидела, что он сплошь покрыт желтыми кристаллами и цветами. Он был никуда не годен, и я поняла: с надеждой спасти родных мне придется расстаться.
Инжектор я бросила. На землю вывалились из кармана фотографии Кнутсона с детьми. Они тоже запузырились и обратились в пыль. Я рванула плащ, и он расползся у меня в пальцах, превратившись в облепленные спорами нити полужидкого пластика. Каблук моего правого ботинка тоже подломился, я упала и покатилась по земле, но тут же вскочила и проворно сбросила обувь и остатки плаща.
Вокруг меня метались напуганные обитатели Карио-кора. Они тоже разрывали на себе одежду и царапали ногтями лица. И я, крича от ужаса, металась из стороны в сторону вместе с ними. Я позволила себе поддаться всеобщей панике. Остатки моей одежды давно обратились в лохмотья, в пыль. Я оказалась совершенно голой, но мне было наплевать. Я лишилась не только одежды, но и всего, что у меня когда-то было. Ничего не осталось, кроме вживленного чипа под кожей правой руки.
А чаго продолжало безмолвно бурлить слева и справа от меня, одну за другой поглощая жалкие лачуги бидонвиля и выбрасывая высоко в воздух ярко окрашенные стебли, усики, ленты.
На выходе с Кариокорского рынка мы наткнулись на кордон безопасности ООН. Солдаты стояли в несколько рядов, сомкнув плетеные щиты. Дубинки-рунгу поднялись, опустились, и люди рядом со мной покатились в пыль, сжимая разбитые головы.
Я бросилась прямо на шеренгу солдат и просунула правую руку в щель между щитами:
– Пропустите меня! У меня под кожей чип!
Дубинки взлетели в воздух над самой моей головой.
– Ооновский чип, пропуск! Я – сотрудник ООН!
Дубинки-рунгу дрогнули и замерли. Мужской голос прокричал с американским акцентом:
– Господи Иисусе, она не врет! Давайте ее сюда. Живо! Щиты разошлись, сразу несколько рук схватили меня и втянули в щель.
– Прикройте ее чем-нибудь!
Кто-то набросил мне на плечи куртку от полевой формы. Затем меня очень быстро повели сквозь боевые порядки к белому вездеходу с красным крестом на борту. Белый мужчина в жилете с красным крестом на кармане провел по моему предплечью ручным сканером, и я почувствовала, как свежая ранка от чип-инжектора снова заныла.
– Тенделео Би, агент разведывательного отдела посольства США.
– О'кей, Тенделео, я не знаю, что ты делала в пораженном районе, однако тебе придется пройти санобработку наравне со всеми.
В это время к вездеходу подошел второй военный, как я догадалась – офицер.
– Нет времени, – сказал он. – Гражданских специалистов приказано эвакуировать до двадцати трех ноль-ноль.
Врач надул щеки:
– Но существует порядок…
– Порядок? – перебил офицер. – Какой, к дьяволу, может быть порядок, кода гребаный город доживает последние часы? Да и америкашки поднимут вой, если им не понравится, как мы обращаемся с их лазутчиками. Пропустить ее через моечную, и дело с концом…
– Ты брала их у меня и не спрашивала, откуда они.
– Если бы мы только знали!..
– Разве вы хоть раз спросили, где я их достаю?
– Ты должна была сама все рассказать.
– Что толку, если вы не хотели знать? Не хотели и боялись!..
На это матери нечего было ответить, и она снова показала пальцем на револьвер – как на единственное неоспоримое доказательство моей порочности.
– Ты когда-нибудь… пользовалась им?
– Нет, – ответила я с вызовом. Только попробуй назвать меня лгуньей, всем своим видом говорила я.
– А ты… смогла бы? Например, вчера ночью?..
– Да, – ответила я. – Я бы и выстрелила, если бы знала, что это поможет.
– Что с тобой случилось, Тенделео? – Мама с горечью покачала головой. – Что мы такого сделали, в чем провинились?
– Вы не сделали ничего, – ответила я. – В том-то и беда. Вы сдались, опустили руки. Ты тоже сидишь здесь, как он. – Я указала на отца, который так и не произнес ни слова. – Вы оба сидите и ничего не делаете, только ждете, что Бог вам поможет. Но если бы Он мог, разве он наслал бы на нас чаго? По его милости мы все едва не превратились в напуганных, жалких нищих!
Только тут мой отец поднялся со своего продавленного кресла.
– Тебе придется уйти из этого дома, – сказал он очень тихо, и я удивленно вытаращилась на него. – Собирай свои вещи и уходи. Сейчас же. И никогда, никогда не возвращайся. Ты больше не принадлежишь этой семье.
Вот как получилось, что с рюкзаком за плечами, с револьвером, заткнутым за пояс джинсов под одеждой, и толстой пачкой денег в ботинке я ушла из родного дома. Мой путь лежал через весь поселок Воинствующей Церкви, и, шагая к шоссе, я чувствовала, что из каждого окна, из каждого домика и каждой палатки на меня устремлены десятки глаз.
В тот день я узнала, что христиане тоже могут смотреть, как трущобные.
* * *
Я поселилась в клубе – в крошечной каморке, которую нашел для меня брат Дуст. Кажется, он решил, что благодаря этому обстоятельству у него появился реальный шанс со мной переспать. В каморке скверно пахло; по ночам в ней было невыносимо шумно, к тому же мне частенько приходилось уступать ее проституткам, чтобы они могли заняться своим ремеслом, но зато эта комната была моей, и я считала себя свободной и счастливой.Но отцовское проклятие продолжало тяготеть надо мной. Я не находила себе покоя. Я обвинила родителей в том, что они ничего не предпринимают, но что сделала я сама? Что я стану делать, когда придет чаго? Какой у меня план? Между тем дни летели за днями, и граница чаго подошла уже к Муранге, к водопадам Ганья, к Тике, и каждый раз, думая об этом, я вспоминала о родителях и сестре.
Правительство погрузилось в машины и отбыло в Момбасу – колонна грузовиков и лимузинов тащилась мимо кафе на авеню Хайл-Селасси, где я пила свой утренний курьерский кофе, добрых полтора часа. Размалеванные пикни носились по улицам, паля во все стороны трассирующими пулями, пока бронетранспортеры ООН не прогнали их. Однажды я несколько часов просидела в придорожном кювете, спасаясь от шальной пули и прислушиваясь к перестрелке, которую две соперничавшие банды затеяли из-за двух угнанных бензовозов. Несколько раз я поднималась на смотровую площадку ретранслятора «Муа Телеком» и смотрела, как над пригородами встает черный дым пожарищ и как еще дальше, на севере и на юге, где над пестрым одеялом палаточных городков и бидонвилей дрожит раскаленное марево, пламенеют не по-земному яркие краски чаго. Наконец настал день, когда все газеты – те, которые еще выходили, – написали, что 18 июля 2013 года стены чаго сойдутся и Найроби перестанет существовать. Где же спасение, спрашивала я себя. Где искать его?
Брат Дуст сказал: в себе. В своем духе.
Но что мне делать, я по-прежнему не знала.
Когда умирает человек, конец виден сразу. Грудь в последний раз опускается и не поднимается больше. Перестает биться сердце. Кровь остывает и сворачивается. В глазах гаснет отблеск сознания. Гораздо труднее сказать, в какой момент умирание начинается. Быть может, тогда, когда организм начинает стареть? Или когда в нем появляется первая переродившаяся раковая клетка? А может, человек начинает умирать с той самой минуты, когда, передав свою ДНК потомству, превращается в генетический излишек? Или с той минуты, когда появляется на свет? Это по крайней мере имеет смысл. Один государственный служащий рассказывал мне, что, выписывая свидетельство о рождении, он должен был сразу же заполнить бланк справки о смерти.
То же самое можно сказать и о городах. Когда погиб Найроби, мир увидел только самый финал, переданный со спутников-шпионов и записанный автоматическими камерами. Но где было начало конца? Одни считают: агония началась, когда ООН отвела войска и отозвала своих наблюдателей, оставив город на растерзание бандам молодчиков. Другие утверждают, что это случилось, когда остановилась электростанция в Эмбакаси и были перерезаны топливопроводы и телефонные линии, соединявшие город с побережьем. Третьи говорят: Найроби начал умирать, когда над домами Уэстленда появилась первая Башня-Инкубатор. Для большинства же начало конца прочно ассоциируется с телерепортажем, в котором был показан чаго-мох, медленно растворяющий дорожный указатель с надписью «Добро пожаловать в Найроби!».
Для меня конец Найроби настал в тот день, когда я переспала с братом Дустом в своей каморке за сценой ночного клуба.
Я сразу предупредила его, что еще никогда не была близка с мужчиной.
– Я с самого начала понял, что имею дело с настоящей христианской девственницей, – ответил Дуст. И хотя моя невинность изрядно его возбудила, он действовал неторопливо и нисколько не грубо. Я, напротив, суетилась, не зная толком, что и как нужно делать, и изо всех сил притворялась, будто мне очень приятно, хотя, по правде сказать, никакого удовольствия я Не испытала. А если быть откровенной до конца, то я просто не понимала, что такого особенного в сексе.
Почему я в таком случае согласилась? Не знаю. Я думаю, это было что-то вроде печати в воображаемом удостоверении молодой преступницы или последней подписи под договором, который окончательно связал меня с городом.
Дуст был внимателен, почти нежен, но тем не менее мы никогда больше не спали вместе.
В последние месяцы в Найроби стало совсем скверно. Я думаю, бывают в жизни времена настолько плохие, что память невольно сохраняет только то немногое, что было в них хорошего, светлого. Но я тем не менее постараюсь рассказать о тех временах честно и непредвзято.
Мне тогда уже исполнилось восемнадцать. С тех пор как я ушла из дома, прошло больше года, и все это время я ни разу не видела ни мать, ни отца, ни Маленькое Яичко. Для этого я была слишком горда, к тому же я все еще слишком злилась и слишком боялась встречи с ними, и все же не проходило и дня, чтобы я не вспоминала о своих родных и о своем долге перед ними.
Чаго наступало на город с двух сторон. Оно подкрадывалось по равнине с юга, атаковало широким фронтом с севера и уже успело поглотить некогда фешенебельные районы Уэстленд и Гарден-Гроув. Кенийская армия вяло оборонялась, обстреливая из минометов огромную массу растительности, получившую название Большой Стены, и поражая Башни-Инкубаторы артиллерийским огнем. Впрочем, с тем же успехом можно было пытаться поджечь море. ООН на юге прилагала колоссальные усилия, стараясь поддерживать в рабочем состоянии международный аэропорт. Между тем в самом городе молодежные банды грызлись между собой, словно бродячие псы. Союзы заключались и в тот же день разрывались, сосед восставал на соседа, брат на брата. Бульвары в центре города, словно ковром, были покрыты слоем стреляных гильз, а на углах чернели сожженные пикни. На всей авеню Муа не осталось ни одного целого стекла, ни одного неограбленного магазина. И все же в городе было еще почти двенадцать миллионов жителей.
Мы, «Девочки Дуста», тоже вступали в союзы и разрывали их. Объединившись с «Момби», только что разгромившими одного из местных главарей, мы решили заключить тайный союз с «Черным симба», которые день ото дня становились все сильнее и, по нашим расчетам, должны были стать основой грядущего нового порядка после прихода чаго. Наших глупых, хвастливых «Футболистов» в одну ночь вырезало восточное крыло «Симба» из пригорода Стареге. Кустарно переделанные под броневики матату наших бывших покровителей не могли тягаться с русскими БТР, а яркие нейлоновые курточки «Футболистов» не защищали так, как боевые светорассеивающие костюмы. Произошедшее было настолько естественно, что я только приветствовала перемену, однако в целом к политике брата Дуста я относилась довольно настороженно. На мой взгляд, он слишком полагался на свои связи среди людей богатых и влиятельных. В мирное зремя иного я бы и не желала, но сейчас грубая сила значила даже больше, чем деньги. Поэтому, несмотря на наши АК-47 и клевую форму – а в последние дни в форме ходили буквально все, – нам угрожала нешуточная опасность. Те же блаженной памяти «Футболисты» при всей своей слабости могли без труда расправиться с нами – ведь мы были уголовниками, а не бойцами.
Лимуру, Тигани, Киамбу на севере, река Ати, Мата-дия, Эмбакаси на юге – чаго наступало не спеша. Тут оно поглотило школу, там захватило дом, тут заняло полцеркви или четверть улицы. Пятьдесят метров в сутки – не быстрее, но и не медленнее. Когда командование Восточно-африканских подразделений миротворческих сил ООН объявило, что граница чаго достигла Нгары, я сделала свой ход. Прямо в форме «Девочек Дуста», состоявшей из полосатого, как зебра, пластикового плаща до пят и коротких шорт, я села в такси и велела везти меня в американское посольство.
Водитель поехал через Ривер-сайд.
– На Лимурском шоссе приземлился «планер», – объяснил он.
«Планеров» я побаивалась. Они свисали с Башен-Инкубаторов, как огромные летучие мыши, ожидая момента, когда можно будет отделиться от насеста, расправить крылья и поплыть над городом, рассыпая споры. Мне они представлялись чем-то вроде крылатых ангелов смерти – слишком уж много сидело во мне ветхозаветных образов. Армейская артиллерия уничтожила много таких «планеров» прямо на башнях, еще больше расстреливали прямо в воздухе вертолеты, но одному-двум всегда удавалось прорваться, поражая Найроби изнутри.
Район Ривер-сайд когда-то был из дорогих. Я видела плавательный бассейн, из которого торчала башня танка, видела теннисные корты, заваленные распухшими телами в темно-вишневой, «под чаго», полевой форме. За уцелевшими деревьями торчали растопыренные веером лиловые отростки сухопутных кораллов, и от этого зрелища мне стало жутко.
Я велела водителю ждать меня у ворот. На территории посольства чуть ли не вплотную друг к другу стояли мощные грузовики. Солдаты и служащие, выстроившись цепью, грузили картонные коробки с документами и офисное оборудование.
Чернокожий часовой давно меня знал.
– Уезжаете? – спросила я.
– Как видите, мэм, – ответил он. Я отдала ему револьвер, и морпех кивнул в знак того, что я могу пройти.
В коридорах посольства мне то и дело попадались служащие с увесистыми пачками бумаг и коробками, на которых красовалась надпись «Собственность государственного департамента США». В комнатах стрекотали шредеры.
Наконец я отыскала нужный кабинет. Маленький белый человек со стрижкой «ежиком» упаковывал картонные коробки.
– Мы больше не работаем, – сказал он (его фамилия была Кнутсон). – Лавочка закрывается.
– Я здесь не по этому делу, – сказала я и объяснила, зачем пришла. Несколько секунд Кнутсон смотрел на меня так, словно я сообщила, что мир соткан из овечьей шерсти или что чаго повернуло вспять. Поэтому я столкнула на пол несколько коробок и разложила на столе фотографии.
– Наверное, я чего-то не понимаю, – сказала я. – Объясните же мне, что вас так привлекает? Может быть, все дело в том, что мальчики в этом возрасте мало чем отличаются от девочек? Или вам нравится, когда потеснее?
– Убирайся к черту! Ты все равно не сможешь опубликовать эти фото.
– Они уже опубликованы. И если отдел кадров дипломатического корпуса не будет получать пароль каждую неделю, файл загрузится автоматически.
Если бы у Кнутсона под рукой оказалось ружье, я думаю, он бы убил меня на месте.
– Что ж, мне следовало ожидать чего-то подобного от женщины, которая продавала свое влагалище инопланетянам.
– Все мы проститутки, мистер Кнутсон, Итак, что скажете?
– Подожди здесь. Чтобы выйти отсюда, тебе нужен чип. – Кнутсон вышел. Пока он отсутствовал, я разглядывала портрет президента на стене. Его черты показались мне хорошо знакомыми. Быть может, задумалась я, в самой атмосфере этой комнаты есть что-то такое, что делает всех президентов похожими друг на друга?
Наконец Кнутсон вернулся. С собой он принес какое-то устройство из пластика и металла, похожее на большой шприц-пистолет для подкожных инъекций.
– Имя, адрес, номер карточки социального страхования?
Я сказала. Кнутсон нажал несколько крошечных клавиш на боку устройства, потом схватил меня за запястье и прижал шприц к руке. Раздался щелчок. Я почувствовала острую боль, но сумела сдержать крик.
– Поздравляю. Теперь ты – агент военной разведки США. Надеюсь, тебе было больно.
– Да, – подтвердила я. Кровь текла по моей руке. – Мне нужно еще три чипа. Вот имена. – Рядом с зернистыми фотографиями, изображавшими Кнутсона в постели с голыми чернокожими детьми, я положила листок бумаги с данными моих родителей и сестры.
Кнутсон протянул мне шприц.
– На, возьми эту хреновину. В этой суматохе ее все равно не хватятся. Пользоваться инжектором очень просто, только сначала надо ввести данные с наборной панели – вот отсюда и отсюда.
Я смела со стола фотографии и засунула их во внутренний карман плаща вместе с инжектором. Свобода, воплотившаяся в крошечном электронном устройстве под кожей, переполняла меня, пока я шла по заваленным бумагами коридорам к выходу из посольства.
Вернувшись к клубу, я расплатилась с таксистом золотом. Золото и кокаин давно стали единственной валютой преступного мира, принимавшейся без каких-либо ограничений. Свои личные сбережения я вот уже несколько месяцев переводила в крюгеровские рэнды, хотя обменный курс был не особенно выгодным.
Взбежав по ведущей в клуб лестнице, я распахнула дверь… и оказалась на бойне.
Бар расстреливали, не жалея патронов. Под ногами хрустело битое стекло, а в воздухе сильно пахло разлитым виски. Столы были повалены и расщеплены. Между опрокинутых, изломанных стульев в противоестественных позах валялись тела мужчин – завсегдатаев клуба. Ковер стал липким от подсыхающей крови, и над мертвыми с жужжанием вились мухи. Потом я увидела своих сестер – «Девочек Дуста». Все они лежали на полу, их волосы, кожа, полосатые набивные платьица «под джунгли» тоже были залиты кровью. Шагая между ними, я думала о зебрах на высокогорных пастбищах, которых настигли львы, представляла разодранные шкуры, мускулы, мясо. Страшная это штука – запах крови, он способен преследовать тебя годами, и от него почти невозможно избавиться.
Брата Дуста я нашла в самой глубине зала. Он полусидел на полу, привалившись спиной к сцене. Брат Дуст был мертв – кто-то разрядил ему в лицо полную пистолетную обойму. Похоже, нашему с ним сотрудничеству пришел конец.
Сзади раздался какой-то шум. Круто повернувшись, я выхватила револьвер – вернее, я увидела, что уже держу его наготове. Никого. Только мертвецы в лужах засохшей крови и с оружием в руках.
Выскочив из клуба, я кубарем скатилась по лестнице. Словно обезумев, я неслась по улице с револьвером в руке, криками разгоняя прохожих, и только мой полосатый плащ развевался по ветру, едва поспевая за мной. Я бежала изо всех сил. Мне нужно было домой. Мне нужно было на шоссе Джогуру, где я оставила близких мне людей, и никто не смог бы меня остановить. Никто, впрочем, и не пытался, потому что у меня было оружие. Я твердо знала, что вернусь домой и заберу своих, спасу от этого безумия. Единственное доброе дело, которое ООН способно было для нас сделать, это посадить нас в самолет и увезти отсюда, и я пообещаю это отцу и матери. Я скажу им, что мы улетим в такое место, где нам не нужны будут пистолеты, лагеря, чужое милосердие и унизительные подачки, где мы снова сможем стать тем, чем были когда-то – семьей.
Так я бежала в своем развевающемся плаще и глупых высоких ботинках на каблуках мимо палаточного городка, мимо старой автобусной станции, мимо опрокинутых баррикад на Ландхи-роуд, мимо догоравших на кольцевой развязке пассажирских автобусов, пока не добралась до шоссе Джогуру.
Шоссе перегородила толпа – много, много людей и белые ооновские машины. Потом я увидела солдат. Поселка Воинствующей Церкви отсюда было еще не разглядеть, поэтому я с разбега врезалась в толпу сзади, бесцеремонно расталкивая людей и при случае пуская в ход рукоятку револьвера.
– Пропустите! С дороги! Мне нужно домой!
Кто-то схватил меня, развернул. Я увидела, что меня держит за плечи солдат кенийской армии.
– Туда нельзя!
– Но там живет моя семья! В поселке Воинствующей Церкви! Я должна с ними увидеться!
– Туда нельзя, – повторил солдат. – Нам приказано никого не пропускать. Да и поселка Воинствующей Церкви больше нет.
– Как нет? Почему?
– «Планер». Приземлился несколько часов назад.
Я вырвалась и, стиснув зубы, стала пробиваться дальше, пока не наткнулась на кордон. В сотне метров за ним на шоссе стояло несколько вездеходов и бронетранспортеров. А еще метрах в ста за ними начиналась инопланетная зараза.
«Планер» врезался в жилой корпус поселка. Среди расползающихся по белой штукатурке грибков и губкоподобной плесени еще можно было разобрать отвратительные перепончатые крылья. Острые гребни сухопутных кораллов приподняли и во многих местах прорвали жестяную крышу над актовым залом, где когда-то учились поселковые дети. Понастроенные вплотную к жилому корпусу хижины превратились в месиво, в лужу полурастворившегося пластика, над которым вставали и лопались, разбрасывая бурую пыль, полупрозрачные пузыри. Там, куда попадала эта пыль, вспучивались новые пузыри. Круглый храм исчез под кружевной мантильей, сотканной из тонких, красных, как вены, извивающихся нитей. Даже полотно шоссе было сплошь покрыто мелкими желтыми цветочками и синими цилиндрами, и щупальца ползучего мха уже тянулись к кордону. На моих глазах высокое дерево, росшее на краю поселка, повалилось в сточную канаву, и вверх взмыло целое облако жужжащих серебристых мушек.
– Где же люди? – спросила я у какого-то солдата. – Куда они подевались?
– В санобработке.
– Но там была моя семья! Мои родители! – закричала я.
Солдат пожал плечами. Тогда я повернулась к толпе и, выкрикивая имена отца, матери, Маленького Яичка, стала расталкивать стоящих, заглядывая им в лица, но людей было слишком много. Солдаты начали коситься на меня, время от времени переговариваясь по радио. Очевидно, я им мешала. Каждую минуту меня могли арестовать и отправить в комендатуру, но скорее всего меня бы просто отвели за броневики и пустили пулю в затылок.
Лиц по-прежнему было слишком много. Спрятав револьвер, я присела и, проскользнув между ног собравшихся, оказалась в тылу толпы. Санобработка! Поганое ооновское словечко! Впрочем, в штабе должны быть списки пораженных. Значит, мне нужно на Хиромо-роуд, но пешком туда не добраться. Надо поймать машину.
Выбравшись из толпы, я снова помчалась во всю прыть. Сначала я бежала по шоссе, мимо стадиона, потом свернула на Ландхи. К счастью, гражданские машины еще не исчезли с улиц, и я, встав на середине проезжей части, махала револьвером каждому проезжавшему мимо автомобилю.
– Хиромо-роуд! Мне нужно на Хиромо-роуд! – кричала я.
Водители объезжали меня, сердито гудели клаксонами и бранились, но я снова оказывалась перед капотом их машин.
– Отвезите меня на Хиромо-роуд, или я вас убью!
Молодые Шакалы, проносившиеся по дороге на своих пикни, громко смеялись надо мной и выкрикивали оскорбления. Никто так и не остановился. Даже мирное население давно не боялось оружия, которого оно повидало слишком много.
Я решила добраться пешком. По бульвару Пумвани шла колонна кенийской армии, поэтому я двинулась через трущобы в Кариокор. Я знала, что покуда река и болото, образованное дренажными и канализационными стоками, остается по левую руку от меня, я не собьюсь с пути и выйду к району Нгара. Обитатели трущоб со страхом разбегались от разъяренной фурии в полосатом плаще и с большим револьвером в руках.
– С дороги! – кричала им я. – Прочь с дороги!
И вдруг бидонвильцы перестали меня слушаться. Они замерли, точно по команде, и задрали головы вверх.
Я почувствовала его приближение еще до того, как увидела. Тень его скользнула по мне, и я кожей ощутила холод. Остановившись, я тоже посмотрела вверх и увидела «планер», который пикировал прямо на меня.
Так, во всяком случае, я тогда думала, так чувствовала. Я была совершенно уверена, что эта штука, рожденная где-то в самом сердце чаго, была послана именно за мной. «Планер» был значительно больше, чем мне всегда казалось, и намного темнее. Он пронесся прямо над моей головой, а я не могла сдвинуться с места, парализованная страхом. Потом я вспомнила о револьвере, который держала в руках. Подняв его над головой, я стала стрелять в похожее на гигантскую летучую мышь чудовище.
Я нажимала на спусковой крючок до тех пор, пока не услышала сухие щелчки курка. Дрожа всем телом, я проводила взглядом исчезающий за пластиковыми крышами лачуг «планер». Потом я посмотрела на руку, сжимавшую револьвер. У меня на глазах ребра барабана покрылись крошечными почками, которые, раскрываясь, превращались в мелкие желтые кристаллы, а те, в свою очередь, разбегались по вороненой стали бурой окалиной. Дульный срез револьвера тоже покрылся почками, которые ползли по стволу назад, приближаясь к моим рукам. Взведенный курок уже оброс желтыми кристаллами, и я отшвырнула револьвер, словно ядовитую змею. Я вцепилась в волосы, раздирала на себе одежду и царапала ногтями лицо. Но было поздно – одежда уже начала меняться. Мой полосатый плащ пошел пузырями. Я выхватила из кармана чип-инжектор и увидела, что он сплошь покрыт желтыми кристаллами и цветами. Он был никуда не годен, и я поняла: с надеждой спасти родных мне придется расстаться.
Инжектор я бросила. На землю вывалились из кармана фотографии Кнутсона с детьми. Они тоже запузырились и обратились в пыль. Я рванула плащ, и он расползся у меня в пальцах, превратившись в облепленные спорами нити полужидкого пластика. Каблук моего правого ботинка тоже подломился, я упала и покатилась по земле, но тут же вскочила и проворно сбросила обувь и остатки плаща.
Вокруг меня метались напуганные обитатели Карио-кора. Они тоже разрывали на себе одежду и царапали ногтями лица. И я, крича от ужаса, металась из стороны в сторону вместе с ними. Я позволила себе поддаться всеобщей панике. Остатки моей одежды давно обратились в лохмотья, в пыль. Я оказалась совершенно голой, но мне было наплевать. Я лишилась не только одежды, но и всего, что у меня когда-то было. Ничего не осталось, кроме вживленного чипа под кожей правой руки.
А чаго продолжало безмолвно бурлить слева и справа от меня, одну за другой поглощая жалкие лачуги бидонвиля и выбрасывая высоко в воздух ярко окрашенные стебли, усики, ленты.
На выходе с Кариокорского рынка мы наткнулись на кордон безопасности ООН. Солдаты стояли в несколько рядов, сомкнув плетеные щиты. Дубинки-рунгу поднялись, опустились, и люди рядом со мной покатились в пыль, сжимая разбитые головы.
Я бросилась прямо на шеренгу солдат и просунула правую руку в щель между щитами:
– Пропустите меня! У меня под кожей чип!
Дубинки взлетели в воздух над самой моей головой.
– Ооновский чип, пропуск! Я – сотрудник ООН!
Дубинки-рунгу дрогнули и замерли. Мужской голос прокричал с американским акцентом:
– Господи Иисусе, она не врет! Давайте ее сюда. Живо! Щиты разошлись, сразу несколько рук схватили меня и втянули в щель.
– Прикройте ее чем-нибудь!
Кто-то набросил мне на плечи куртку от полевой формы. Затем меня очень быстро повели сквозь боевые порядки к белому вездеходу с красным крестом на борту. Белый мужчина в жилете с красным крестом на кармане провел по моему предплечью ручным сканером, и я почувствовала, как свежая ранка от чип-инжектора снова заныла.
– Тенделео Би, агент разведывательного отдела посольства США.
– О'кей, Тенделео, я не знаю, что ты делала в пораженном районе, однако тебе придется пройти санобработку наравне со всеми.
В это время к вездеходу подошел второй военный, как я догадалась – офицер.
– Нет времени, – сказал он. – Гражданских специалистов приказано эвакуировать до двадцати трех ноль-ноль.
Врач надул щеки:
– Но существует порядок…
– Порядок? – перебил офицер. – Какой, к дьяволу, может быть порядок, кода гребаный город доживает последние часы? Да и америкашки поднимут вой, если им не понравится, как мы обращаемся с их лазутчиками. Пропустить ее через моечную, и дело с концом…